Семь золотых тарелочек (гет)

Одна дружба заканчивается — другая начинается.

Эд был приятно похож на Сьюзен: не слишком сильно, но узнаваемо. Том, чья звезда начала свой сперва неторопливый восход, стал держать его при себе, пока не очень понимая, зачем это делает. Он вообще часто делал что-нибудь, не ставя перед собой конкретную цель, так как чувствовал, что реальность сама повернется к нему нужным боком и сделает все его действия осмысленными.

Эдмунд отвечал с застенчивой благодарностью, которая льстила Тому большую часть времени и если раздражала, то самую малость. Том иногда смотрел на него словно чужими глазами и с неприязнью думал, что он сам мог бы распорядиться этим всем куда лучше. Приятная внешность, прекрасная родословная, скрытые упрямство и гордость, которые Эд почему-то стеснялся использовать, живой ум (занимаясь с ним после уроков, Том сам в этом убедился), семья — сестра! Прекрасная сестра, Сьюзен Певенси, лучше сестры и желать невозможно! Почему все это достается какому-то Эдмунду, а не Тому?

Том проглатывал эти мысли и снова делался приветлив с Эдом. В конце концов, он, как и Сьюзен, также был осколком чего-то прекрасного, и Том был готов в пыли ползать, собирая эти осколки, пряча их по карманам.

Сьюзен, Сьюзен… Она вернулась в Хогвартс такой нарочито взрослой, позже всех Певенси сняла траур, везде ходила с этой Люси и вообще как будто забыла, кто ее лучший друг. Том еще пересиливал крепостную стену, которая стала расти вокруг нее; она еще по привычке “разворачивалась” к нему лицом, умом и иногда душой, но Том чувствовал — что-то такое произошло у дубов, ведущих в Нарнию, что Люси теперь ходит под руку со Сьюзен, а он, Том — нет. Может быть, он сказал что-то не то. Или не сказал то.

Люси, кстати, заговорила до сентября, но говорила она теперь тихо и мало, и первые недели Сьюзен часто наклонялась к ней, переспрашивала, перешептывалась. Это проклятье временной немоты потом сопровождало ее до самой смерти. Люси, солнечная и неплаксивая по натуре, потом не раз теряла дар речи — как будто даже не от горя, а от удивления. Кажется, она так до конца жизни и не поверила в то, что плохие вещи происходят.

Вот уж кто не был похож на Сьюзен! В первый же день она удивила всех, когда отправилась не в предначертанный ей Хаффлпаф, а в Гриффиндор. Под гром аплодисментов она бросилась к гриффиндорскому столу, забыв снять Распределяющую Шляпу, а Питер уже бежал ей навстречу, подхватил ее на руки. Солнечная, немая, совершенно небоевая Лу — на Гриффиндоре. Том только брови поднял.

А иногда непрозорливому вообще в таких вещах Тому чудилось, что это Сьюзен цепляется за Люси, а не наоборот. После того дня на поляне они со Сьюзен никогда не говорили о Джеке, и он представить не мог, насколько глубоко это черное озеро, да и не хотел представлять. Он и помыслить не мог, что Сьюзен, может быть, из последних сил держится на поверхности.

Королева Сьюзен держалась прекрасно, а Том до смерти хотел, чтобы все было как прежде. Если ему удавалось урвать себе Сьюзен хоть на часок, ему казалось, что все так и есть: умная, веселая, немного строгая, капельку заносчивая, красивая, до мозга костей волшебная — она была прежняя, она была его. Ближе к октябрю она снова позвала его к озеру, пострелять из лука.

Ранним воскресным утром они шли, вздымая опавшие листья ногами. Запах осени стоял такой, что укусить было можно. Сьюзен все ворчала, что из-за тумана вдаль не постреляешь, и расспрашивала Тома, как ему магловедение (Том решил знать врага в лицо и записался на этот курс, а Сьюзен ничегошеньки не знала о маглах и думала, будто это интересно). Озеро так накрыло туманом, что и другого берега не было видно. Они с Томом сделали пару-тройку выстрелов в ствол склонившейся над водой ивы, и Сьюзен подошла к дереву, чтобы выдернуть стрелы тем самым Джековым заклятьем, достала палочку и вдруг замерла.

Том окликнул ее — она и не пошевелилась.

Ему пришлось обогнуть Сьюзен, чтобы заглянуть в ее перекошенное залитое слезами лицо.

— Папа, — сказала она. — Папа.

Она согнулась пополам, будто у нее схватило живот, и долго сидела так, ничего не говоря. Тому стало жутко. Он понятия не имел, что теперь делать. Так они и сидели молча на туманном берегу возле утыканной стрелами ивы, близко-близко и бесконечно далеко друг от друга.

Потом он, конечно, догадался самостоятельно повыдергивать стрелы и всунуть их в колчан. Они неловко обнялись и зашагали обратно. Это был последний раз, когда Сьюзен позвала его стрелять.

Она взрослела стремительно, через силу.

— Сьюзен вот уже знает, кем станет, когда закончит школу, — с кислым выражением лица как-то сказал ему Эдмунд. — Даже Питер не знает, а Сью знает. Она сказала, что будет лекарем, набрала себе дополнительных занятий по Зельям.

Том недовольно покосился на него. Почему это Сьюзен выбрала что-то важное, не посоветовавшись с ним? Почему Эдмунд знает, а Том нет? И почему лекарем?

Ведомый чем-то непреодолимым, Том тоже стал посещать дополнительные Зелья. Это было не так-то просто. На общих занятиях миролюбивый Слагхорн не лютовал, но тем, кто прорвался на спецкурс, приходилось несладко. Они со Сьюзен стали засиживаться в библиотеке допоздна, придумывая все новые способы запоминать бесконечные ряды комбинаций компонентов, таблицы ядов и противоядий, многоступенчатые цепочки реакций.

Голова у Тома тяжелела, а Сьюзен будто не знала усталости.

— Мама собирается продать дом, — вдруг ни с того ни с сего сказала она, помешивая зелье. Дело было к десяти, они уже час как работали молча. — Хочет перебраться поближе к работе.

Том представил себе Анну Певенси. Не такую, какой он видел ее в последний раз, а в изящном платье в пол из летящей бледно-зеленой ткани, в котором она была на дне рождения Сьюзен.

— Она работает?

— Да, в Святом Мунго. С октября.

— Ты тоже туда собралась? — прямо спросил Том.

Сьюзен помедлила.

— Это хорошая работа, — сказала она. — Правильная. Мама сказала, теперь в городе столько раненых, нельзя сидеть сложа руки, если у тебя есть совесть.

— К тому моменту, как ты закончишь школу, и война закончится, — возразил Том.

— Ну-ка понюхай, — вместо ответа она подсунула ему плошку с зельем. — Что скажешь?

Пахло горячим шоколадом и ежевичным тортом — значит, Амортенция удалась на славу. “Правильная работа”. “Он спасал людей”. Итак, нет больше сумеречного сада королевы Сьюзен.

— Ну? — нетерпеливо спросила она.

“Ты тоже теперь сирота!” — хотелось завопить ему. “Ты тоже сирота! Мы не можем теперь разлучаться, ты такая же, как я, ты и я, мы одной крови!”.

Но Сьюзен была не такая, как он, или, вернее, Том не был таким, как Сьюзен. Мертвая Меропа никаких чувств не вызывала в его душе, кроме гадливости. Он много раз подслушивал эту историю и несколько раз слышал ее от миссис Коул напрямую, но так и не понял, что должен испытывать. Он представлял: заснеженная улица, та, на которой он вырос, грязная нищенка бредет вдоль домов, спотыкается, перешагивает порог дома Вул, падает на руки нянечкам, сдавленно кричит, берет его в дрожащие от холода и усталости руки, называет Томом и умирает. Противно. Что это за имя вообще такое — Меропа? Неженское, некрасивое.

Он бы выдумал себе какую-нибудь другую мать, если мог бы, но факт был фактом. Том родился в подворотне от женщины, которая не нашла в себе сил протянуть еще хотя бы немного.

То ли дело — отец!.. Тут его фантазии было где разгуляться, благо, никакие факты ее не ограничивали. Верьте или нет, но Том отчаянно любил его, не зная (кстати, так любить куда проще). Конечно, отец был волшебником, как и он сам, наверное, могущественным, таинственным. Разыскивая призрачные следы своей возможной родословной, Том ни минуты не тратил на свою фамилию, так как сразу догадался, что “Реддл” — это псевдоним, чья-то попытка сбить со следа… кого? Врагов его отца? “Загадка”. Инкогнито, знак вопроса. Принц, подброшенный в хижину рыбака. Плетеная корзина, плывущая по ручью.

Надо думать, что по этой дурацкой причине Том Реддл-старший уходил от возмездия дольше, чем должен был.

Приближалось страшное Рождество 1940-го года, в канун которого Хогвартс-экспресс никуда не поехал. В Лондоне распахнулись ворота в ад.

Том не то, чтобы любил Лондон (он всегда считал его грязноватым и втайне мечтал жить где-нибудь у теплого моря, может быть, в Греции), но полагал его своим и, глядя на колдографии, украшавшие каждую передовицу “Пророка”, чувствовал, что реальность словно сломана кем-то об колено. Магловские фотографии не могли этого передать, они не были живыми, а от этих картинок тянуло дымом и смертью. У миссис Коул в запертом ящике стола была библия с иллюстрациями Доре (и бутылочка джина, ради которой ящик обычно и открывался); Том как-то полистал ее, когда упражнялся в умении вскрывать замки стихийной магией. Он помнил их, эти гравюры: затянутое черным небо с проблесками безжалостного белого в вышине, перепуганные люди, жмущиеся к земле. Знакомые линии домов и шпилей, по которым хорошенько ударили сверху. Смерть воплощенная.

Кое-кто из родителей поупрямей явился в Хогвартс лично, чтобы забрать ребенка — на Слизерине это были Малфои, Лестрейнджи, кое-кто взял к себе на каникулы и детей своих друзей и соседей — но негласно было решено, что покидать Хогвартс в этом декабре нельзя.

— Это точно Гриндевальдовы дела, — убежденно говорил Конни по вечерам в их спальне, где теперь собирались третьекурсники-слизеринцы. — Как эти штуки летают, если у маглов нет палочек? Наверняка в каждом сидит по волшебнику.

Он попросту пересказывал слухи, перепечатанные в “Пророке”, но Том не знал, злиться ему или смеяться.

— Нет там никаких волшебников, — сказал он. — Вы что, самолетов никогда не видели? Гриндевальд пустил своих маглов вперед, а те и рады стараться.

Его слушали. Том, который раньше скорее язык бы себе откусил, чем начал бы хвастаться своими познаниями о маглах, вдруг почувствовал себя знатоком на поле, где никто ничего не понимал. А там, где никто ничего не понимает, можно и придумать немножко.

— Я боюсь, — сказала ему однажды Сьюзен, а Том, как обычно, ее не понял. Его обожгло голодной радостью — наконец-то она к нему потянулась!

— Не бойся, — уверенно сказал он. — Шотландию пока не тронут, а если и тронут, Хогвартс хорошо спрятан, — и наткнулся на ее колючий взгляд.

— Я боюсь за маму, — тихо сказала она. — Мы с Питером не говорим Лу, но у нее сейчас одно дежурство за другим, она из больницы не выходит. Вчера была сова от нее… Том, я боюсь, — с нажимом повторила она и стала смотреть вверх, чтобы слезы затекли обратно в глаза.

Это было утром двадцать пятого декабря, на Часовой башне. Сьюзен и на каникулах истязала себя зубрежкой, но, видно, усталость начала ее одолевать. Иногда Том видел, как она сидит у окна, подперев щеку рукой, и бездумно смотрит вдаль. У него самого была такая привычка в приюте — впадать в забытье на особенно скучных уроках, но всегда ко всему внимательная Сьюзен прежде так не делала. Она зачастила на башни и, презирая мороз, подолгу стояла у стрельчатых окон, как сказочная принцесса — все глядела на север. Что, интересно, она хотела там увидеть? Вокруг Хогвартса и горизонт не такой, как везде, он ни в одну из сторон не просматривается.

Конечно, она думала о Лондоне. Том иногда тайком сопровождал ее, поджидал на лестнице этажом ниже. Ему почему-то казалось, что Сьюзен может нечаянно оттуда свалиться.

С Джеком Том не угадал, но с Анной интуиция его не подвела. Он уже месяц или два знал точно, что Анна и Джек своих детей не любят, и потому ищут смерти — самый мерзкий тип родителей, уж он-то мог это подтвердить — ну а тот, кто ищет, тот всегда найдет. Смерть Джека была в его глазах чистым самоубийством, а то, что делала Анна — самоубийством завуалированным, только и всего.

Если бы Том не мечтал однажды стать братом Сьюзен, он, наверное, не был бы так строг к ее родителям, но простить их за то, что они не берегли июньский вечер в липовом саду, он не желал.

Эту ночь назвали Вторым Великим пожаром Лондона. Экстренный выпуск “Пророка” вышел уже утром тридцатого декабря, но в Хогвартсе его прочитали только на следующий день. Том смотрел на колдографию дымящейся громадины Собора Святого Павла и все-все уже знал. По странной насмешке судьбы Меропа и Анна ушли из жизни с разницей всего в один день.

…Спустя многие годы, когда Тома уже будут звать иначе, а Эдмунд станет одной из его многочисленных правых рук, Том будет тяготеть к сентиментальности и однажды спросит: неужели Анна и в самом деле так ненавидела свою жизнь, что пошла работать санитаркой в самый проклятый для страны год? Она не могла придумать способа проще? Эдмунд медленно скажет, не глядя ему в глаза: “Мой Лорд, если только я вообще знал свою мать, то могу сказать точно, что она ушла, сражаясь за жизни тех, кто рядом с ней и за свою собственную”. “Ты в это и правда веришь?”, — с живым любопытством спросит Волдеморт. “Я это знаю”, — пожмет плечами Эдмунд. Он привычно поцелует руку своего господина и уйдет, так и не поняв, как страшно Волдеморт ему завидует.