Любовь двух святых узников (Альтернативная версия) (гет)

Но всё же, несмотря на крайне удручённое состояние Консуэло, непоколебимая уверенность в правоте собственных слов придавала твёрдости её интонациям, где явственнее прочего выражалось праведное возмущение, порождённое двумя причинами.

Первая заключалась в абсолютной невиновности Консуэло перед лицом бога, и более того говоря — святости служения ему. Не земные существа были её самым высшим и строгим судом, но Вседержитель. Осознание того, что сейчас она стала мученицей за идеи и принципы, сторонницей которых, как оказалось, была всю свою жизнь — и это было неудивительно — такой человек как Альберт Рудольштадт, не мог бы сделать спутницей своей жизни обладательницу иной души — и которые были лишь подтверждены Орденом в ходе посвящения, ободрив Консуэло в самом начале пути и сейчас вселив в её сердце ещё большую непоколебимость в том, что их стремления не напрасны — пусть даже в настоящем времени все усилия приносили ничтожные плоды — заставляло её ощущать справедливую гордость за сопричастность великому делу и несокрушимую веру в то, что когда-нибудь — пусть даже и ей, и Альберту не суждено будет этого увидеть в нынешнем воплощении — добро и правда восторжествуют на этой земле.

Вторая же состояла в праведном негодовании, касавшемся даже не столько проявленной физически, плотской грани непозволительного поведения этих людей, сколько того, что они считали себя вправе обращаться со всеми узниками так, как им того заблагорассудится, нарушая все мыслимые и немыслимые границы, правила и запреты.

И неважно, кто был перед надзирателем — юная хрупкая пленница или слабый и больной человек преклонного возраста. Они мерили всех по себе, думая о каждом одинаково плохо и полагая наказанными вполне заслуженно.

Если им случалось вести в камеру старика, то последнему приходилось терпеть толчки и тычки по причинам раздражения из-за его медленных в силу прожитых лет и болезней шагов, а иногда надзиратели могли не рассчитать силу и ненароком ударить несчастного, что и без того едва мог идти, и потому последнему порой насилу удавалось удержаться на ногах.

Коли же речь шла о молодом человеке благородного происхождения — тут всякое стеснение у тюремщиков пропадало напрочь, и те могли, лишившись даже доли осторожности, бить бедного узника, одновременно почти крича ему прямо в уши: «Эй, поторапливайся! Здесь тебе не королевский приём!». (И Консуэло, понимая, что то же самое — там, по другую сторону границы между странами — вернее всего, делают или, быть может, уже сотворили и с Альбертом, сострадала ему и в этом, прося бога о том, чтобы работники тюрьмы смягчили свои нравы).

Когда же они сопровождали в каземат молодую женщину, то даже не пытались хоть как-то совладать со своими низменными инстинктами, сластолюбиво дыша напуганной узнице прямо в спину.

Но Консуэло чувствовала, что в отношении неё один из стражников испытывал «совершенно особые чувства», как-то выделяя её среди остальных — он шёл вплотную, едва не наступая ей на ноги и прижимаясь сильнее, нежели второй конвоир — и, казалось, готовый вот-вот коснуться губами волос, плеч или шеи Консуэло. И потому у неё было дурное предчувствие, связанное именно с этим человеком.

Она шла бледная, едва сохраняя твёрдость шага, но не ощущала себя поверженной. Мужество и чувство собственного достоинства торжествовали победу в её душе. Вот что было настоящей битвой. Теперь она поняла, что главные сражения вершатся в глубине сердца. Она смогла сохранить себя такой какая есть и по праву гордилась этим.

Её каземат находился в самом дальнем конце.

«Я пройду это испытание. И пройду его с честью. Господи, не дай мне пасть духом».

Да, несомненно, большинство и находящихся здесь людей действительно перешли опасную грань между проступком и злодеянием — отняв чью-то жизнь ради обладания чужим богатством, обесчестив юную девушку, быть может, уже хранившую целомудрие для того, чтобы подарить свою невинность избраннику, или лишив и без того небогатую семью, где могли быть и грудные дети — единственного крова…

Но ведь не каждый осуждённый подлинно грешен — судебная система несовершенна, как и сам человек, и также полна «стражами закона», злоупотребляющими своими связями и полномочиями и не считающих ничью человеческую жизнь и свободу, помимо своей собственной, хоть сколько-нибудь ценными. Консуэло не нужно было жить среди полицейских, служивших императору, судей и адвокатов, чтобы понимать это — хватило и того, что она видела и слышала, исполняя обязанности, наложенные на неё священным орденом. Она знала — пороком, алчностью, и страхом потерять ту щедрую руку, что одаривает всеми благами, а оттого и мздоимством и предательством — мир пропитан повсеместно.

И идя мимо железных дверей камер, Консуэло чувствовала боль всех безвинных душ, проходившую сквозь её сердце острыми кинжалами и узнавала своих соратников — таких же неугодных, как и она сама — из глаз которых порой неостановимо текли слёзы, когда они видели эту святую жену в этих застенках. Они провожали Консуэло своими взглядами, цеплялись пальцами за решётки, подходя к краям своих камер — пока та не скрывалась из вида.

По поводу же остальных, что были здесь незаслуженно — по их облику — она интуитивно догадывалась, что «предосудительного» они «совершили» в своей жизни.

Отдельно отметим то, что надзиратели не имели официального права знать о деянии, за которое тот или иной заключённый был помещён в стены этой крепости, а также о его мотивах — их задачей было лишь сопроводить заключённого в каземат. Но это право было у владельца тюрьмы, и позже читатель узнает, почему сказать это было так важно для нас.

Да, перед лицом закона Консуэло была государственной преступницей, и оба сопровождающих всё же знали историю её жизни, но знали лишь по слухам, фрагментарно, беспорядочно, и, разумеется, эти обрывки были переданы им в самом извращённом свете — выгодном клеветникам и приспешникам лживой и корыстной власти — и, как это неизменно происходило, были безоговорочно приняты на веру — ибо как же можно не поверить слуге закона? Да, все эти лжесвидетели и вероотступники знали правду и в глубине души понимали, что тайные общества, подобные Ордену Невидимых, стремятся к истинной справедливости, равновесию и гармонии на всей земле, осознавали суть, обоснованность и правильность их учения, но не хотели отказываться от своей ненасытности в приобретении материальных благ, получаемых лёгкими путями и удовлетворения потребностей в диктаторском господстве над народами вместо другой, более трудоёмкой работы, но приносящей плоды несравнимо долговечнее, дороже и отраднее, нежели обладание дворцами и замками, приобретёнными за баснословные средства и слепого подчинения крестьян и других бедных слоёв населения — основа которого — страх возмездия за неисполнение жестоких и противоречивых законов и требований, что, тем не менее, каким-то непостижимым образом всегда оказывались на стороне тех, кто обладал властью.

Служители же духовного ордена стремились вести за собой людей, терпеливо разъясняя и давая осознать те неколебимые истины, что ведут к возрождению душевного света, посредством музыки (виртуознее остальных мастеров и неофитов братства это удавалось Альберту — с ранней юности пленённому тонким, пронзительным, способным вызвать и выразить самые потаённые, порой скрытые до соприкосновения с этим чудом даже от самого слушателя движения души, помогающие человеку глубже познать собственный внутренний мир голосом скрипки), пения и танца (здесь среди прочих адептов не было равных Консуэло, приобщившей к этим искусствам и Альберта, не имевшего ни артистического, ни музыкального образования, но, как оказалось, ничуть не уступавшего в таланте ей — профессиональной оперной певице, не растерявшей после ухода с театральных подмостков ни искренности исполнения и ни одного навыка, которым она добросовестно училась в течение всей своей юности в школе при церкви Мендиканти — последние она сохранила благодаря неустанным упражнениям), а иногда даже пьес и спектаклей (в которых также участвовали они оба и в чём также была инициатива и полная заслуга сподвижницы этого великого человека).

Консуэло ускорила шаг, надеясь, что, может быть, стражники немного отстанут от неё и это заставит их прекратить позволять себе настолько грубые, недопустимые действия. Но сопровождающие за полшага нагнали её.

— Эй-эй, куда?! Помедленнее! Никак бежать вздумала? Или совесть проснулась? Быть может, таким образом ты хочешь сделать, чтобы срок твоего пребывания здесь побыстрее закончился? Раньше сядешь — раньше выйдешь?!, — две последние фразы были произнесены хозяином тюрьмы с откровенным смехом в стремлении выставить будущую пленницу как можно более глупой. Но… в чьих глазах?.. Быть может, такой дурацкой шуткой он и хотел унизить достоинство будущей узницы, но вышло так, что его слова обернулись против него же, показав эту черту в недрах его натуры — и тем паче, что он не осознавал этого.

Теперь конвоиры держали свои руки на плечах Консуэло. То крепко, причиняя боль и то и дело подталкивая вперёд, то похотливо гладили её кожу, проникая пальцами даже под волосы. И от этих движений исходила аура самого грязного порока, и эти прикосновения вызывали у Консуэло отвращение, усиливаемое её положением, что ей даже пришлось несколько раз сглотнуть, и хотелось немедленно смахнуть их с себя.

Подавив наконец приступ тошноты, что был гораздо ощутимее тех, что испытывала наша героиня до суда и почувствовав в себе силы говорить, Консуэло разомкнула губы и, хотя и не без некоторого усилия — сказала:

— Я иду между вами, ни на йоту не отклоняясь. Я не настолько глупа и прекрасно знаю, что при всём своём желании не смогла бы покинуть эти стены раньше данного мне срока. Наши силы были бы неравны. Вы бы схватили меня так, что я была бы лишена возможности совершить любое движение. Разве я не права?

Но, по правде говоря, Консуэло теперь с некоторым трудом удавалось идти прямо — у неё вновь кружилась голова, и это опять же было не так, как до начала слушаний — на сей раз руки её чуть похолодели, дыхание слегка участилось и стало поверхностным, а сердце билось несколько быстрее обычного по причине нехватки энергии, прилагаемой к видимости хорошего самочувствия.

Однако, как бы ни странно это прозвучало, подобное состояние в некоторой мере приносило облегчение нашей героине, в известной степени отвлекая Консуэло от мрачных мыслей, и, осознавая это, она была благодарна богу, но одновременно просила его о том, чтобы он не заставлял её страдать сильнее — дабы все эти проявления не стали заметны тем, кто сопровождает её — иначе же наша героиня предвидела отправку в тюремную больницу.

А наш уважаемый читатель, как мы надеемся, прекрасно понимает, что Консуэло совсем не хотелось иметь дело с этими людьми и дальше. Кроме того, она осознавала, что, если невольно покажет стражникам свою физическую слабость — те не преминут подталкивать её ещё резче и бесцеремоннее и оттого могут причинить гораздо больше боли. Помимо того, нашей героине не пришлось долго думать, чтобы быть уверенной и в столь же жестоких нравах здешних врачей. А если принять во внимание уровень и форму их власти над заключёнными — то эти «лекари» вполне могли бы причинить вред их с Альбертом будущему сыну — быть может, и не намеренно — лишь желая выместить свою ярость по причине несложившейся судьбы, но, может быть, и повинуясь приказу такого же озлобленного человека, начальствующего над ними.

— Эй, не дерзи представителю власти! Ишь, смелая нашлась! — в голосе первого стражника прозвучали одновременно ярость и насмешка. — Все вы, бабы, хитры, как лисы. Дьявольское отродье… Не заметишь, как обведёте вокруг пальца, — пробормотал сквозь зубы владелец тюрьмы, который мог иногда ради развлечения заменить одного из стражников, чтобы сопроводить новую «гостью», успевшую «прославиться» благодаря слухам, дошедшим до этой крепости — о своём строптивом (что позволяло, сражаясь с этой непокорной особой, выместить на ней злость за свою неудавшуюся судьбу, за своё прошлое, где он был жестоко обманут и брошен одной из богатых и взбалмошных дам полусвета, также, как и Консуэло, бывшей артисткой и походившей на темноволосую маленькую цыганочку, в которую некогда был без памяти влюблён) или излишне мягком (и тогда с арестанткой можно было беспрепятственно делать всё, что угодно, давая волю своей энергии, и это так же позволяло разгуляться неистовому буйству великой обиды на весь женский род) характере и экзотической по здешним меркам внешностью, а порой и разными сочетаниями этих трёх обстоятельств. В случае с Консуэло для него в этих гнусных слухах воедино сошлись два обстоятельства — её редкая для здешних краёв внешность и христианская покорность, недалёкость и готовность безмолвно сносить все удары судьбы. (Разумеется, насчёт последних трёх качеств они оба глубоко заблуждались — в чём им предстояло убедиться позже. Наша героиня могла постоять за себя, но сейчас приняла решение делать это крайне осторожно, осознавая все возможные последствия более деятельной защиты своей чести и достоинства — в том числе и те, что могли навредить её будущему ребёнку — ведь, в конце концов, пока что ни один из этих людей не причинил ей слишком сильной боли и не сделал ничего непоправимого. Помимо того, Консуэло думала о том, что, возможно, в будущем ей ещё понадобятся силы для защиты собственных чести, достоинства, а быть может, даже и жизней — своей и ребёнка, которого ждала наша героиня).

— Не трогайте меня, — в конце концов сказала Консуэло, уже совершенно не выдерживая этих грязных поглаживаний.

Голос её прозвучал едва заметно хрипло, однако это не могло быть замечено людьми подобного склада — нечуткими, обозлёнными на весь белый свет и оттого имеющими грубую натуру. Бесконечная, казалось, непреодолимая, страшная усталость, от которой наша героиня была почти готова лишиться чувств, под конец пути побледнев ещё сильнее и уже едва перебарывая головокружение, пригасила требовательные и даже властные интонации Консуэло, но сама она не переставала ощущать за собой полное и заслуженное право говорить с этими людьми именно так.

— А это не тебе решать. Теперь ты в нашем распоряжении. Мы твои хозяева. Кончилась твоя цыганская свобода, когда ты могла делать всё, что хочешь. Ишь ты, что о себе возомнила. Ни денег, ни жилья, ни документов… Осмелела вдруг, кроткая и добрая овечка — с чего это, интересно? Может, хоть здесь за ум возьмёшься — забудешь этого своего… горе-пророка. И узнаешь, что такое отвечать за свои слова и поступки, и научишься думать, с кем связываешься. Если выживешь, ха-ха. В рот ведь ему смотрела… Да он же просто очередной сумасшедший, неведомо каким образом снискавший едва ли не всемирную славу среди вашего карнавального театра, состоящего из таких же. Но он, похоже, спятил крепче всех вас, посчитав, что ему море по колено, и вот именно поэтому… А ты-то что? Баба. Твоё дело — сидеть дома да детей рожать, ну, и ещё ходить по светским приёмам на пару со своим благоверным, а не шляться по дворцам и резиденциям с дешёвыми сказочками на пару с этим новоявленным Мессией. Ну, или, на худой конец, выступать — раз уж это тебе так нравится. Со сцены твои байки звучали бы куда уместнее — раз уж у тебя такая неуёмная фантазия. Да и деньги бы какие-никакие смогла бы зарабатывать — ведь ты же всё-таки артистка, и неплохая, как говорят. Ах, да, совсем забыл — наш любезный Фридрих запрещает вам — лицедеям — самовольничать, и точно не позволит вещать подобные монологи с подмостков. Но с этим можно и смириться, коли жизнь дорога. Но, кроме того — ты ведь неплохо умеешь писать — мне пересказывали твои творения. И, если бы ты немного замаскировала свои словесные хитросплетения, заменила пару слов в нескольких местах — никто бы и не догадался, что ты хотела сказать на самом деле. Ты могла бы издавать книги и неплохо зарабатывать этим — светским барышням такое бы точно понравилось — раскупали бы мгновенно… И даже сейчас ты так блестяще справляешься с ролью этакой Жанны д’Арк! Любая заштатная актрисулька позавидовала бы! Там тебе и самое место! Как и твоему христоподобному юродивому, кстати. Отлично бы смотрелись вместе! Оба такие колоритные! Мне описывали этого… Рудольштадта, кажется? Высокий, худой, с длинными тёмными волосами, бледный, с горящими чёрными глазами — прямо вылитый граф Дракула! Красавец, правда?! Ты знаешь, а я ведь могу понять, чем он тебя взял — женщины любят таких страдальцев, которые играют в какие-то бесконечные тайны — за коими, впрочем, ничего не стоит и никогда не стояло… А тут ведь, как ты, наверное, теперь сама видишь — гораздо большие неудобства. Надо же было понимать, что ты когда-нибудь попадёшься. Это всё-таки ведь совсем не в игрушки играть — как на сцене. Ты ведь не ожидала этого, верно? Пойти против власти — совсем мозгов лишилась. Да таких всегда и везде топчут не задумываясь. И его растопчут — если уже не… Но чего же они все так испугались — я никак в толк не возьму… А между тем судьба предоставляла вам все шансы жить в счастье и достатке, даже роскоши, в фамильном замке. Ведь ты, вроде бы, была более здравомыслящей, чем этот умалишённый горе-сектант, и вполне могла повлиять на него. Но нет же. Ты стала такой же. Что-то в твоей голове сдвинулось не в ту сторону. Любовь, что ли, лишила тебя последних остатков разума? Да, опасно вам, юным дамам, — это «почтительное» обращение прозвучало из его уст с особо издевательской усмешкой, — испытывать подобное чувство.

Когда хозяин крепости произнёс слово «детей» — Консуэло невольно подумала с болью в сердце:

«Господи… Мой сын тебе суждено появиться на свет в каземате. Что же будет с тобой? Неужели же тебя заберут у меня и отдадут в какой-нибудь церковный приют? Да, скорее всего. Но, быть может, тебя оставят со мной?.., — но она понимала, что этой мыслью в ней говорит напрасная, какая-то отчаянная., безумная надежда. — Но нет, будучи совершенно безвинным и чистым ангелом, ты не заслужил находиться в подобных условиях. Я найду тебя. Я встречусь с тобой, и мы воссоединимся. И воздай же этим людям — ибо не ведают, что говорят и что творят».

Она прекрасно понимала что он не только высказывает своё настоящее мнение о ней и её соратнике, но и не отказывает себе в удовольствии откровенно, всласть и вдоволь поиздеваться над ней.