С любовью и убожеством (гет)

В следующий раз Драко встречает Гермиону не на приёме и не в Министерстве, а случайно на углу Каркиттского рынка. Он почти заворачивает к точке аппарации, когда замечает растрёпанную копну кудрей вдалеке. Сумка перекинута через плечо, и беспокойные пальцы теребят разлохмаченную лямку. Гермиона даже не дёргается, когда он подходит ближе. Её лицо развёрнуто вполоборота, и взгляд, наверняка такой же колючий и горячий, как и всегда, падает в убегающий вперёд переулок. Она дёргает плечом и заговаривает первой, так и не повернувшись к Драко:

— Так и не была там с тех пор, как ты отказался от лаборатории. Несколько раз хотела дойти, но не решалась. А ты?

— Тоже.

— Не хочешь? — она заминается, кивает на переулок.

Драко прячет ладони в карманы брюк, переступает с носка на пятку. Делает несколько шагов вперёд, когда наконец слышит: Гермиона идёт следом.

— Как думаешь, что там теперь? — спрашивает она на очередном повороте, за которым уже виднеются знакомые окна. Голос сбивается и слабо потрескивает, и Драко замедляет шаг, ловит её профиль краем взгляда.

— Аптекарская лавка?

— О. — Она заталкивает выпавшую прядь за ухо, на щеке мелькает тонкая ямочка. — Это было бы забавно. Но не слишком реалистично, не находишь?

— Почему же?

— Ну здесь всё ещё целых три аптекарских лавки в округе, куда ещё одну? Но это, конечно, должна быть лавка, тут ты прав.

Подошвы скрипят о мокрую брусчатку, когда они замирают. Мимо тянутся люди, но чужие голоса едва ли долетают до Драко.

— Тогда это должна быть нелепая лавка, если на аптекарскую ты не согласна.

— Что-нибудь вроде «Вредилок» Уизли?

— Как минимум.

Он обводит её коротким взглядом, чтобы убедиться: плечи у Гермионы напряжённо рисуются под тонкой, намокшей от дождя тканью джемпера. Драко видит острый выступ косточки и нервно сглатывает, прежде чем добавить:

— Магазин жутких фамильяров? Приходишь за какой-нибудь пушистой кошкой или тучной совой, а там…

— Живоглот — очаровательный полукниззл, — обрубает его Гермиона. Недавняя надтреснутость уходит из голоса, и Драко замечает пятна раздражённой краски на её шее.

— А кто сказал про него хоть слово? Я очень уважаю твою слепую любовь ко всяким рыжим чудовищам.

Гермионин взгляд горячеет, но вместо резковатого ответа с её губ падает звонкий смешок.

— К рыжим чудовищам и вечно обиженным волшебным тварям. — Она улыбается ему самодовольно и самоуверенно, привычно вскидывает подбородок. Драко дёргает плечом, едва шагает вперёд, когда её голос останавливает его: — А вдруг там ничего? Просто заброшенный дом?

— Такое тоже может быть.

— Нет. — Гермиона мотает головой, сильнее стискивает лямку сумки. — Я… не нужно, я передумала.

— Что, Грейнджер, спасуешь перед заброшенным зданием? — собственный голос кажется ему глухим и сиплым, и как бы Драко ни пытался придать ему напускной насмешливости, ничего не выходит.

Она крепче сжимает челюсти, хмурится. И почти не смотрит на него: взгляд мажет по лицу, прежде чем метнуться за плечо, едва заметно смягчиться. Драко оборачивается следом, смотрит в даль проулка, впадающего в магловский район. Там на углу бликом виднеется вывеска знакомого бара.

— Ещё только час.

— Хуже день от этого не станет.

Гермиона обходит Драко по дуге, едва задевает плечом. И Драко тянется за ней следом, как тянулся, кажется, все годы до. Кудри пружинят в такт шагам, пока она идёт вперёд, приподнимаясь на носках.

— Не знаю, почему это так тяжело, — начинает она немногим позже, когда сбрасывает сумку на свободный стул и пропускает пальцы через растрепавшиеся волосы. — Это ведь обычное здание.

В баре так же темно и тесно, как Драко помнит. Свет неровно бликует на занозистом дереве стола; по углам оконной рамы виднеются хлопья облезающей краски. Официант с одутловатым лицом ставит перед ними две чашки без блюдец, но с тонкими трещинками у ободка. Драко ёрзает на месте — рейки стула втыкаются под лопатки — и смотрит, как Гермионины ладони, едва покрасневшие от холода, обнимают дымящуюся чашку.

— Не сказал бы, что оно обычное.

Торопливый глоток обжигает горло, и Драко невольно кривится.

— И да, и нет. Если так посмотреть, это только кирпичи да стёкла.

— Я и забыл, Грейнджер, насколько чёрствой ты бываешь.

Гермиона хмыкает, но не отвечает. Холодная дождливая весна уже окрасила её щёки в смыто-розовый, но извечных веснушек ещё не видно. И Драко не удерживается, скользит взглядом по её лицу. Это тусклый свет от лампы или, может, приглушённый — от окна, но на мгновение Драко кажется, что он видит её такой же, как тогда, раньше. И приходится прищуриться, чтобы согнать это странное видение. Оно отступает сперва росчерками усталых морщинок в уголках глаз, парой седых волосков на висках следом. Джемпер натягивается на плечах, когда Гермиона пожимает ими, отвечает глухо:

— Кто-то же должен.

Гермиона сдавливает нижнюю губу зубами, и кожа, там, где она её прикусывает, становится почти меловой. Она слабо встряхивает головой, и влажные кудри распадаются по плечам. Тишина между ними не то неловкая, не то привычная; Драко проводит ногтями вдоль шеи, растирая кожу до красных полос.

— Знаешь, — заговаривает она снова, отвернувшись к окну; на щеке дрожит вытянутая тень, отброшенная ресницами, — это не первая моя попытка. Когда ты только уехал, подумала: будет хороший способ попрощаться. Но в итоге… — Рука, которой она ведёт едва подрагивает. — В итоге вот мы здесь.

Гермиона неровно хмыкает, подтягивает рукава джемпера, закрывая пальцы почти на треть. А он снова цокает языком, снова обжигает горло безвкусным чаем.

— Но ты хочешь этого? Попрощаться, я имею в виду.

— А что ещё остаётся? — Она ведёт плечом, прикусывает щеку, прежде чем продолжить: — Я, в отличие от тебя, не могу жить прошлым.

— «Жить прошлым»?

— О, Драко, не делай вид, что ты меня не понимаешь. — Гермиона фыркает, дёргается, будто порывается привычно шлёпнуть его по руке, но застывает. — Все эти «а помнишь», «а представь, как было бы, если бы». — Она кивает на пустое пространство между ними, крепче обхватывает чашку ладонями. — Ты никогда не здесь.

— Смешно слышать это от тебя.

— О, ну конечно.

— Грейнджер, последние два года ты почти не появлялась дома.

Она усмехается тихо и как-то совсем невесело, смеживает веки, прежде чем отвернуться, и Драко не знает: странный блеск на дне её глаз — игра света или что-то ещё?

— У всего есть лимит. Я могу ровно столько раз выслушать обвинения в том, как тебе пришлось бросить всё ради меня.

— Я никогда… — начинает Драко, но осекается. — Ты знаешь, я никогда в действительности не имел этого в виду.

Гермиона морщится, дёргает плечом, но не отвечает. И Драко пробует снова:

— Это было в пылу ссоры. Люди часто говорят лишнее, когда злятся; я говорю, ты говоришь. Или что, все разы, когда ты припоминала мою семью, ты тоже говорила всерьёз?

Кудри хлещут Гермиону по щеке, когда она резко разворачивается к нему лицом.

— Это не одно и то же.

— Потому что это ты?

— Нет, потому что… — Она прищуривается, рвано выдыхает; по щекам расползаются пятна краски. — Потому что это не одно и то же. Они ненавидят таких, как я, — это факт. И я никогда не винила тебя в этом.

— А мне пришлось порвать со своей семьёй, отказаться от всех амбиций, чтобы быть с тобой, — и всё это тоже вроде как факт.

— Я не просила тебя об этом!

— Я и не говорил, что ты просила. Я сделал это сам, из-за тебя. Ради тебя.

Гермионино лицо не смягчается, и хмурая складка, пересекающая её переносицу, кажется, становится только глубже.

— И из-за этого теперь всё, что нам остаётся, — давно ушедшее прошлое и выдуманное будущее, которое никогда не наступит? Драко, это невыносимо: слушать, что вот раньше, как ты не то вспомнил, не то выдумал, было лучше. Может, и правда, может, и было. Но должно же быть что-то, кроме всего этого «было».

Чашка снова звякает о стол, когда Гермиона почти роняет её, жмурится.

— И я понимаю, — заговаривает она снова, — правда, понимаю. Тебе досталась короткая соломинка, и, наверное, со временем ты успел пожалеть. Но выслушивать это выше моих сил. Не может же всё быть только о тебе.

Она тянется за сумкой, рукав задирается, обнажая белую полосу кожи и сплетения синих вен на запястье. Её движения отрывистые, машинальные, и Драко следит за ними, следит и не может вдохнуть. Её слова, едва добравшиеся до него, глухо стучат в висках, а в горле сухо, сколько ни глотай.

— Я никогда не жалел об этом. Жалел себя, да, но это…

Слов у Драко не находится, а жест выходит неловким, и он случайно задевает её руку, ещё распластанную по столу, своей. Но Гермиона снова не дёргается, не отшатывается, и Драко крепче сжимает её кисть, прежде чем продолжить снова:

— Никогда. И даже теперь не жалею.

Гермиона качает головой, опускает лицо, плечи слабо вздрагивают. И её ладонь, укрытая его ладонью, кажется Драко ледяной. Она ещё долго молчит, позволяет плечам неровно ходить под тканью джемпера.

— А я ведь думала раньше: со мной такого не случится, не придётся ни ссориться, ни расходиться, это другие просто чего-то не понимают, а я смогу сделать всё правильно. А теперь, — один надорванный смешок падает с её губ, — я даже не знаю, когда это случилось, когда нас перестало хватать.

И дальше всё выходит почти неосознанно, Драко проводит кончиками пальцев вдоль её запястья, вычерчивает острую косточку у основания ладони; сухую мозоль, оставленную древком палочки; подстёртую родинку на одной из фаланг. И замечает, как Гермиона едва наклоняет голову, как пара кудрей выскальзывает из-за уха и налезает на щеку. Свет бликом ложится ей под глаза, тонкой полосой высвечивает переносицу, и Драко видел её такой десятки, сотни, тысячи, наверное, раз, и в то же время не видел никогда. Её губы поджаты, но не зло и раздражённо, как он привык, но как-то горько и устало; а тени, залёгшие на её веках, будто едва поблёкшие и выцветшие. Гермиона отпускает сумку, подцепляет свободной рукой кудрявую прядь, слабо тянет, цыкает.

— Мне следовало догадаться, что это не сработает, что это никогда не работает — жизнь не может быть завязана только на одного человека. Это слишком тяжело.

— Для тебя?

— Для нас обоих. — Она выдыхает, прежде чем продолжить: — Там, на приёме, я вечность тебя таким не видела.

Драко подаётся ближе, чтобы признаться: возможно, рассказать ей обо всех тех приключениях было важнее, чем прожить их самому. Но Гермиона отстраняется, её рука выскальзывает из его, напоследок царапая запястье ногтями. Она вновь тянется за сумкой и говорит, слегка осевшим голосом:

— Пойдём, надо покончить с этим наконец.

И в этот раз Гермиона идёт вперёд уверенно и упорно, она не оборачивается, чтобы проверить, поспевает ли он следом, не притормаживает, словно не даёт себе даже мгновения задуматься. И едва не проносится мимо здания, свернув в очередной проулок. Её рука взметается выше, подрагивающие кончики пальцев прижимаются к губам.

— Ох, Мерлин.

Драко подходит ближе, вглядывается в кичливо переливающиеся огни. Он не может удержаться от тихого смешка:

— Ну что ж, это что-то необычное.

— Необычное? Ты смеёшься? Это так плохо, это буквально ужасно.

— Возможно, они тоже посчитали количество аптекарских лавок вокруг?

Её усмешка выходит тихой и немного надорванной. Гермиона слабо пихает его в плечо, а после вцепляется в него почти намертво.

— Лучше бы это была аптекарская лавка. Или «Вредилки». Или даже заброшенное здание.

— Да ладно тебе, Грейнджер…

— Мётлы!

— Мастерская по починке мётел, вообще-то.

— Это вообще имеет хоть какой-то смысл? Все восстановимые повреждения устраняются «Репаро».

— Может, это какие-то особенные повреждения. Ну, или ситуации, когда метла разлетелась в щепки.

— И какой смысл тогда чинить?

— Не знаю, Грейнджер, хочешь зайти и спросить?

Гермиона морщит нос, снова оглядывает витрину. Её ладонь соскальзывает вдоль его руки, мягко задевает пальцы.

— Нет. — Она так резко мотает головой, когда говорит это, что концы кудрей едва не задевают его плечо. — Нет, ни в коем случае. Это какое-то издевательство.

— Ну, если подумать, это довольно нелепо, в какой-то мере даже более нелепо, чем «Вредилки».

Его ухмылка выходит натянутой.

— Думаю, я увидела всё, что хотела.

— И что теперь?

— Понятия не имею.

Он подмечает, как медленно розовеют её веки, как слабо подрагивает край рта и сильнее — плечо, прижатое к его плечу. Он проглатывает неуместную сейчас шутку, и невольный смешок выходит горше и утомлённее, чем все предыдущие.

— Хочешь уйти?

Гермиона ссутуливается, кивает прерывисто, и Драко несмело сжимает её руку. За рёбрами знакомо тянет, как будто вовсе даже и не из-за аппарации.

* * *

Драко ударяется коленом об угол сундука, когда их выбрасывает в комнате. Неровным взмахом палочки он зажигает свечи вдоль подоконника и на столе. Но в комнате ещё темно, свет, льющийся из окна, слабый и серый. Гермиона слепо щурится. Драко слышит, как она торопливо шмыгает носом, как сдавленно ругается под нос, когда всаживается носком в одну из неразобранных коробок. В глубине комнаты что-то стучит.

— Серьёзно?

— Я подумал, что ты предпочтёшь обойтись без лишних глаз.

— И ты живёшь так последний месяц?

Она обводит рукой наставленные друг на друга коробки и сундуки, распахнутые чемоданы, из которых наружу выглядывает сваленное в кучу тряпьё: рубашки, брюки, мантии, джемпера. Это беспорядок, да, но беспорядок ему уже привычный.

— Года полтора даже. Я не знал, как долго здесь пробуду. Подумал, нет смысла разбирать вещи.

— Это пара простейших заклинаний, ты ведь знаешь?

— Это никак не меняет…

— Нет, просто здесь же шею свернуть можно. Ты не думал хотя бы о том, чтобы уменьшить эти сундуки?

— Грейнджер, мне правда не нужен совет по организации пространства.

— Да? Потому что не похоже, и…

Он одёргивает её снова, и Гермиона наконец замолкает, делает осторожный шаг вглубь комнаты к пустому пространству между столом, окном и кроватью, но снова оступается, врезается бедром в стопку коробок, сдавленно шипит. И Драко не сразу замечает, как это шипение из раздражённого становится сорванным и сбитым.

Наконец Гермиона оборачивается к нему лицом, садится на угол стола и роняет сумку поблизости. Свет от свечей слабый, но даже так видно — её щёки заливает горячая краска. Она проводит ребром ладони вдоль глаз, пожимает плечами.

— Дурацкие мётлы!

— Это всего лишь мётлы.

— Я понимаю, просто… — Она протягивает пальцы через волосы, громко фыркает. — Это ведь мётлы.

— Да, я знаю. Ты несколько раз это сказала.

Гермиона морщит нос, отворачивается к окну и едва не подскакивает. И только позже, когда по стеклу снова стучит, Драко замечает силуэт тучной Марковой совы в тёмном провале окна. В петличке виднеется завернувшийся край пергамента, и письмо открывать не нужно; в памяти проносятся старые слова отца о том, что суть насмешки — она всегда во времени.

— Впустить её?

Драко кивает, и вслед за скрипом оконной рамы сова впархивает в комнату, бросает ему в руки письмо. Её перья влажные и едва блестящие от дождя, и, пока Драко разворачивает письмо, птица нетерпеливо ухает и несколько раз бьется о его запястье, выпрашивая лакомство.

— Марк? — Вопрос почти не звучит в Гермионином голосе, но Драко всё равно кивает. Её рука замирает у левой щеки, прежде чем безвольно упасть. — И куда на этот раз?

— В Бразилию.

— Надолго?

— Полгода минимум. — Высокий столбик у изножья кровати впивается ему в поясницу. Гермиона не задаёт новых вопросов, но Драко всё равно продолжает: — Это ещё ничего не значит. Пока что нет ни контракта, ни приличного описания проекта.

— Но ты бы хотел уехать?

— Ты знаешь, как всё будет, если я останусь. Мой выбор здесь — это внештатный зельевар Мунго или поставщик для Лютного.

— Это не ответ.

Её взгляд вновь становится нестерпимо горячим, и Драко не выносит его, кидает нетерпеливой птице пару орешков, прежде чем отпустить. Затем кивает Гермионе. В тишине слышно, как протяжно скрипят половицы, когда она переминается с ноги на ногу. Её лицо опущено, и Драко совсем его не видит.

— То, как вышло с Грецией… я не хочу этого повторять, — наконец выталкивает он. — Я скучал. Не только по тому, что было, но по тебе. Даже написать пытался.

Становится тихо. И когда Гермиона заговаривает немного погодя, она смотрит не на него, но в провал окна впереди. В свете свечей видно, как напрягаются мышцы на её спине, как под лопатками прочерчиваются мягкие тени.

— Это так странно, знаешь, за эти несколько дней мы, кажется, сказали друг другу больше, чем за последний год. И мысль, что ты уедешь снова… Тогда это казалось единственно правильным, единственно возможным. Как я могла лишить тебя такой возможности? Снова лишить чего-то, чего ты так хотел? А теперь… — Гермиона замолкает, и плечи резко опускаются. — Ты знаешь, я не могу так просто всё бросить.

— Знаю, и поверь, я бы не вынес и дня твоего безделья. — Драко подходит ближе, так что теперь и сам смотрит в задёрнутый дождём и туманом проулок.

— Вряд ли это было бы настолько плохо.

— Совершенно ужасно. Уверен, ты бы нашла три сотни бесполезных исследований и пустых споров, чтобы занять каждую секунду нашего времени.

— Пустых споров?

— Взять те же заунывники. Думаешь, меня в самом деле хоть когда-то беспокоило, нужно их подсушивать или нет? Просто тебе всегда так нравилось спорить — об этом и вообще.

Гермиона оборачивается, и быстрая улыбка пересекает её губы. А Драко протягивает руку, несмело касается её щёки, влажной и тёплой. Она хмыкает, но не отстраняется, напротив, плотнее прижимается щекой к его раскрытой ладони. Пальцы только сильнее путаются в кудрях. Горячий взгляд мечется по его лицу, и Драко под ним не дышится.

— Я читала отчёт одного независимого агентства о том, что в Бразилии в последние годы совершенно кошмарная ситуация с местами обитания курупиров. — Она выдыхает, прежде чем продолжить торопливо и сбивчиво: — Это такие волшебные существа, что-то вроде духов амазонских лесов. Места их обитания всё чаще вырубаются маглами, и, возможно, если мне удастся заинтересовать кого-нибудь на стороне британского Министерства, то…

— Угу.

Он проводит большим пальцем вдоль скулы, едва сминая нежную кожу. Замечает, как Гермиона краснеет, недовольно сводит брови.

— Я пытаюсь придумать, что нам…

— Знаю.

— Мы можем попробовать, — она сглатывает, — можем попробовать ещё один раз. Только иначе, не побросав всё. Никому из нас не нужны такие жертвы.

Драко смотрит на пятна краски, разлитые по её щекам; на кудри, только сильнее растрёпанные его рукой; на широко распахнутые глаза; на затопившие радужку зрачки и вопрос, скрытый в их мягкой черноте. На несколько мгновений (или, может, минут) комната погружается в тишину; они молчат, но это молчание другое, не вымученное и не тяжеловесное. Драко слышит, как тихо шелестит её дыхание, чувствует, как жилка пульса бьётся куда-то в основание ладони. И возможно, это он целует её первым, возможно, она — его. Это не имеет значения.

Её губы мягкие и сухие, едва солёные; и в съеденном тенями отражении в окне Драко видит только контуры их тел, прижатых друг к другу. Нескончаемая лондонская морось оставляет кудри влажными и вспушёнными, и Драко с восторгом почти протягивает их сквозь пальцы, пока целует её. Он бормочет что-то, приникая губами к шее, что-то едва ли похожее на настоящие слова. Они рождаются в горле, перемежаются с вдохами, отмирают, едва формируясь в звук, когда язык горячо и влажно прижимается к коже. Руки сминают Гермионин джемпер на талии, шарят по рёбрам, а внутри всё перекручивает. И Драко ничего так не хочется, как просочиться сквозь её кожу, как разорвать ток времени и остаться вот так: рядом с ней в нескончаемых предгрозовых сумерках.

Первыми о пол со стуком ударяются её туфли, после с шорохом падает застиранный джемпер. Гермиона шипит ему в рот, когда врезается бедром в угол подоконника; и пальцы, запутавшиеся в его — Драко — волосах, чуть сильнее дёргают пряди. Колени слабеют, и где-то в затылке свербит мысль о том, что между ними ничего ещё в сущности не решено, но мысль эта слабеет и отмирает, когда Гермиона пробегается пальцами вверх вдоль выступов позвонков или очерчивает края лопаток. Сердце стучит в горле, и рассеянный, мутный свет дымкой оседает вокруг, льётся на её белые плечи и запятнанную румянцем шею. Драко сдвигает лямку лифчика, проводит кончиком носа вдоль красной давленой полосы на плече, прежде чем снова прижаться ртом к основанию шеи, позволить проворным Гермиониным пальцам расщипнуть пуговицы на его рубашке, выследить, едва царапая, его шрамы, уродливые и узловатые.

Он целует её снова, но мягче, трепетнее. Сжатый воздух царапает лёгкие, кровь влажно стучит в висках, и Драко не сразу разбирает шёпот, едва дрожащий на вдохе. Гермиона глотает горячий воздух пересохшими губами, выдыхает:

— Ты точно…

— Блядь, да. Конечно, да.

Он кладёт ладонь ей на шею, опускает ниже к точке между лопатками, выслеживая позвонки, а Гермиона упирается лбом ему в щеку, и дыхание, горячее и влажное, разбивается о кожу. Драко подхватывает её под бёдра, усаживает на выступ подоконника; и его предплечья, и её спину, конечно, тоже холодит запотевшая гладь окна. Он наклоняется, чтобы влепиться ей в губы новым поцелуем, коснуться снова. И Драко, не отрываясь, следит за ней, чтобы впитать каждое незначительное изменение: задержавшийся вдох, кончик языка, скользнувший по пересохшим губам, нетерпеливую складку между бровей; чтобы увидеть, как она откидывает голову назад; услышать, как она сорвано шипит; почувствовать, как подаётся вперёд бёдрами: не то, нет, снова чуть ближе, лучше, намного лучше. Подрагивающие колени впиваются ему в бока. Рот приоткрывается надломленным «о». Гермионины руки шарят по плечам, оставляя тонкие царапины; и Драко касается её лба своим. Сквозь дымку ресниц он смотрит на её лицо, и перед глазами всё путается.

И всё кажется ему знакомым, но в то же время другим, отличным. Особенным.

И позже, когда за окном расползаются сумерки, а Гермиона дремлет в кольце его рук, Драко снова возвращается мыслями к словам, брошенным раньше. Ему не хочется думать о том, что было прежде, что может быть завтра. Время, думает Драко, оно неизбежно, непреодолимо; всё под его воздействием когда-нибудь меняется, обращается в воспоминание или смывается в пятно. И с этим ничего не сделаешь, но есть ещё и сейчас. Есть рука, мягко перехватывающая Гермионин живот, её мерно вздымающиеся рёбра, и сбитая простыня, совсем перепутавшаяся между их ног.

Отблеск свечи едва пятнает ей щеку, растягиваясь, убегает на изгиб шеи, путается в волосах. Её рот расслаблен и едва приоткрыт, края губ загнуты в улыбке, а одна из кудрявых прядей наискось присохла к щеке. Драко осторожно цепляет ту ногтем, чтобы убрать. Ему не хочется будить Гермиону, но кончик её носа вздрагивает, ресницы мелко трепещут, и от взгляда, который она поднимает на него, у Драко теснит в груди. Она оборачивается, приподнимается на локте, чуть не врезаясь носом ему в подбородок, быстро моргает.

— Уже стемнело? Я так долго спала. — Она трёт глаза ребром ладони, проглатывает зевок.

— Нет, недолго. Просто здесь темнеет быстро.

— Здесь — это над Каркиттским рынком?

— Здесь — это там, где ты не можешь перестать умничать хотя бы на минуту.

Гермиона дёргает бровью, сдувает кудрявую прядь с лица. А после толкает его в плечо, поднимается рывком. Простынь соскальзывает вниз, обнажая её голую спину.

— Ты…

— Домой, — бросает она торопливо, прежде чем рваным движением кисти призвать разбросанные по полу вещи. — Я определённо не планирую ночевать на складе. Но… — Под её плечами прорисовываются тени, когда она их расправляет. — Но, если хочешь, ты можешь меня проводить.

* * *

Пока они спускаются вниз по улице, Гермиона рассказывает ему про курупиров. Её рука вложена в его руку, и Гермиона несколько раз взмахивает ей в привычном жесте, прежде чем крепче сжать его пальцы. Горящие вдоль дороги фонари выхватывают её мимолётную улыбку и подстёртое пятно на шее, свечением обводят пышные, беспокойные кудри.

Гермиона перешагивает через очередную подсыхающую лужу, взлетает вверх по лестнице, а Драко выпускает её руку, неловко мнётся у крыльца. Следит за тем, как она неспешно открывает дверь и проходит вверх по коридору. Тихо щёлкает выключатель; свет загорается сперва на кухне, а после и в спальне тоже. Падает вглубь коридора, мягким мерцанием подсвечивает её лицо, линию шеи и выступы плеч. Взгляд медленно скользит по её силуэту, замершему за проёмом входной двери.

— Ты останешься сегодня дома?

Завтра, думает он, она снова это спросит, спросит через день и через неделю тоже, спросит, когда найдёт способ навестить его в Бразилии, и спросит, когда придёт время для нового компромисса. И жизнь — знает Драко — череда выборов и решений, вещей, которые причиняют тебе, и вещей, которые ты причиняешь в ответ, но даже так иногда из этого выходит что-то по-настоящему чудесное. Что-то стоящее.

Он поднимается по лестнице, переступает через порог, кивает.

— Да. — И тут же сглатывает, чтобы повторить чуть громче, увереннее. — Да, конечно.