Общество (джен)

в которой происходит наказание и открывается новый мир.

Под пристальным взором Алексея Михайловича мы пятеро были доставлены до пансиона — мальчишки к тому времени уже разбежались, и это соответствовало дуэльному кодексу: зачинщики обязаны были не тянуть на дно за собою зрителей, не имеющих отношения к схватке.

Перель сдал нас руки старому Антонычу, с грустью в глазах обрисовав произошедшее в аллее. Старый Антоныч заругался, Перель принялся его осаждать мягко и насмешливо: «Василий Антонович, ну неужели вам не было семнадцати?..», но я всё-таки чувствовал удушающий шлейф его разочарования во мне и во всех нас; ощущал перед Перелем страшную стыдливость. Мне было гадостно на душе и всё вертелись какие-то слова и объяснения… Мельком я глянул на Володю, желая одним лишь взглядом спросить у него: «Стоит ли объясниться перед Перелем?», но Володька и бровью не повел. Он только смотрел в пол и стыдливо алел, также, как, наверное и я.

Признаюсь честно, я слабо помню детали того вечера. Мир мой тогда замер при виде Переля, а отмер только с утра, в кабинете диктатора. Что было между этими событиями? Не знаю… Осмелюсь предположить, что после того, как Антоныч кончил свою тираду о нашем безобразном поведении, мы разошлись по комнатам. Вероятно, в коридоре, по пути помирились Коля с Даней: по крайней мере, на следующее утро они уже вели себя куда дружественней друг с другом. Как именно произошло примирение я не очень помню: может, просто в пути Даня пожал Коленьке руку? может, в ночи, воспользовавшись тишиной, Клятский выскользнул из нашей комнаты и под покровом темноты обговорил что-то с Даником в коридоре?.. Не так уж и важно. Натянутость в отношениях так никогда и не пройдет. Наш курс начал походить собой на заклееную чашку — будто единое целое, но только сколы отчётливо проступают под чужими взорами.

В тот момент меня ничто не волновало так сильно, как поход к диктатору и грядущее наказание. Нас не могли и не должны были отчислить — мы были на хорошем счету, а это, по сути, был первый крупный наш проступок — насколько подобную шалость вообще можно назвать проступком я судить не берусь — за последние два года обучения. Однако меня терзал страх, что одними только «авгиевыми конюшнями» мы не обойдемся.

Посему мысли мои крутились только вокруг одного. Когда я ложился спать, смотря на Володьку, смолящего цигарку; когда я проснулся; когда чистил зубы в бане; когда смотрел на мрачное лицо Серёжи Зимцева, тщательно выбревающего свои щёки; когда вдевал руки в рукава своей гимнастерки; когда входил в Гимназию, я думал только об одном: лишь бы не вылететь из Гимназии за столь глупую и, в самом деле, нелепую дуэль.

В кабинете у диктатора нас было восемь человек. Пятеро зачинщиков — я, Володя, Серёжа и Даня с Колей; от учителей — заставший нас Перель и ответственный за наше поведение старый Антоныч. За столом, расплывшись, подобно болотной жабе, сидел сам диктатор Мужской Троицкой Гимназии — Михаил Платонович.

Михаил Платонович являл собою настолько обезличенный образ Провидца, что и по сей день, рассматривая карикатуры с Провидцами, я вижу на каждой его черты.

Он был грузен, всегда одет лощено и гладко выбрит, подобно всем Провидцам. Единственное, что выделяло его среди прочих — любовь к волкландской моде (но ни в коем случае не политике, нет! он был роксоланцем до мозга костей). Его лицо всегда украшали изящные, напомаженные и подкрученные усы. Иногда, между собой, мы смеялись, что на содержание этих усов уходит куда больше денег, чем на содержание нашего пансиона.

Другая его черта, свойственная всем Провидцам — это нежные чувства к нотациям и проповедям. Но при всей своей страстной любви к морализаторству, Михаил Платонович читать морали попросту не умел. Его пространные нравственные монологи отличались отсутствием всяческих интонаций и полны были неуместного трагического пафоса. В своих ораторских способностях он был однообразен и нуден — даже самые гневные его пассажи не воспринимались нами без зевоты.

За то время, пока нас отчитывали, я успел было задремать: за время непрекращающейся и нудной речи мне надоело рассматривать его далеко нескромный кабинет. Резная мебель, портреты императора и его семьи на стене. Самое интересное, что здесь было — это Правослов. Большая сфера, переливающаяся и искрящаяся — устройство, благодаря которому Провидцы связывались друг с другом на большом расстоянии (позже, сильно позже, из газет, я узнаю, что во Франкии и Соусоне подобное устройство, работающее на електричестве, звали телеграфом). За Правословом можно было наблюдать часами: в нём сменялись и тухли маленькие серебристые звёздочки, кружились, как вьюга в стеклянных шарах. Только вот вымотанность не давала мне сполна восхититься этой причудливой игрой. Я просто хотел услышать свой приговор и пойти на классы — или, в худшем случае, — начать собирать вещи.

Стрелки массивных часов уверенно двигались к восьми — времени, к которому мы должны были уже сидеть за партами, а Михаил Платонович всё не замолкал и не замолкал…

— Ну ладно вы, Крамской, ладно Степанов, но Чернышов и Клятский… — безостановочно качал головой Михаил Платонович, становясь похожим на старинную заморскую игрушку, которая болтала головой, стоило неаккуратно к ней прикоснуться. — Чернышов, вы же сын такого человека… А вы, Клятский, вы же наш самородок… А Зимцев?.. Ваши оценки по единобожию! Неужели всё зря?.. всё зря…

Я косо глянул на своих товарищей. Володька был так отстранён и бесстрастрастен, будто его наша общая судьба ни капли ни касалась — это не он командовал дуэль и в целом не понимает, что он здесь забыл; лицо Коли окрасилось в стыдливый пунцовый румянец; Даня нервно крутил в руках большую блестящую пуговицу гимнастерки и не отрывал от неё взгляда; Серёжа вальяжно засунул руки в карманы и рассматривал стоящую на столе длинную глиняную трубку. Трубка была исключительно красивой, тонкой, с деревянным резным мундштуком.

— Я разочарован, — тянул Михаил Платонович. — Я очень разочарован… Мне казалось, что вы куда выше всей этой… ереси.

Тут он замолк и вытер лоб шелковым платком. Даник оторвал взгляд от пуговицы.

— Вы подвергаетесь общественным работам, — выдохнул диктатор, заталкивая платок куда-то в пиджак. — Василий Антонович распорядится, что с вами делать. А теперь ступайте на уроки.

— Извините, — Прель звучало скованно, смущенно и будто бы снисходительно. — Если вы не возражаете, я бы взял Владимира, Николая и Льва к себе на подмогу. Видите ли, я ещё не успел обустроиться, и пара-другая рук в этом непростом деле мне не помешала бы.

— Берите, — только и отмахнулся от него Михаил Платонович. — Я надеюсь, что эти молодые люди больше не посрамят своей гимнастёрки!

Что ж, могу сказать однозначно — та дуэль была самым малым «срамом» на моей гимнастерке.

* * *

В классе нас встречали как героев. И хоть результаты дуэли оказались неясными (всё-таки, прервали нас ровно в тот момент, когда счёт Коли и Дани сравнялся, а посему понять, кто прав так и не представилось возможным), Коля с Даней теперь уже прилюдно пожали друг другу руки и объявили, что инцидент можно считать исчерпанным. Не считая самого существования отработки, можно сказать, что в целом всё сложилось более, чем благополучно: Коля не проиграл дуэль, но и извиняться ему не пришлось. Даня не выиграл, но и извинений не дождался. А кое в чем Коля и вовсе оказался более удачлив: ему не пришлось отрабатывать свою провинность в «авгиевой» конюшне.

После классов мы крайне неохотно потащились к кабинету Переля. Лететь на общественные работы не хотелось даже ввиду их относительной легкости — кому вместо вечернего субботнего бриджа в библиотеке или, на худой конец, в комнате у соседа, захочется разгребать стопки пыльных, старых книг на латинском?

Но мы, как хорошие гимназисты, всё-таки стояли перед дверью классной комнаты, на которой теперь уже было красиво выбито «Алексей Михайлович Перель» и не решались постучаться.

— А у Илюши Любина сегодня карты раскладывают, — вдруг ляпнул Володька.

— С Любиным играть— себя не уважать, — буркнул Коля, — все знают, у него карты меченые.

— Ты сам видел?

— Не видел, потому что я себя уважаю и с Любиным не играю.

— А если не меченые, а мы с ним не играем?

— Володь, тебе лишь бы отмазку придумать, — я решительно постучал в дверь. Резко из глубины кабинета послышался грохот, будто упало что-то очень и очень тяжелое. Мы переглянулись. Я приложился ухом к двери, но внутри было тихо.

— Алексей Михайлович, вы там? — позвал я сквозь дверь.

— Лёва, не кричи, — Коля недовольно поморщился, — это не эстетично.

— Отстань, дай послушать, — я снова приложился ухом к двери и снова громко спросил:

— Всё в порядке, Алексей Михайлович?

Ответа не последовало. За дверью царила гробовая тишина.

— Может, ну его? — протянул Володька. — Пойдем? Скажем, что не нашли его, отработаем потом, а сами к Любину, проверять карты на пометы…

— Володя!.. — Коля посмотрел на Чернышова с таким укором, что даже вечно невозмутимый Володя слегка сконфузился. — Нельзя так. Мы и так уже дел наворотили, нам сейчас по струнке ходить надо, а ты заладил: «К Любину, к Любину»…

— Да тише вы, оба, — я вжался щекой в дверь, силясь услышать хоть что-нибудь. — Там случилось что-то…

Было тихо и эта тишина пугала меня.

— Я если сейчас войду, это ничего будет? — вдруг спросил я.

— По регламенту не положено, а нам сейчас «надо по струнке ходить», — Володя передразнил Коленьку, скорчив при этом удивительно неприятную рожицу.

— Вы тогда перед диктатором скажите, что шум слышали и я очень волновался за преподавателя, — я решительно толкнул дверь и громко сказал:

— Алексей Михайлович, Степанов, Клятский и Чернышов пришли!

Я хотел сказать ещё что-то, но слова застряли у меня в горле, потому что Алексей Михайлович, гроза латыни, суетливо ползал прямо у самых моих ног, собирая книги. Большая стопка, все три дня подпиравшая стену, упала (видимо это и было причиной грохота). Теперь он лихорадочно собирал разрушившийся книжный столп в подобие кучи.

— Здравствуйте-здравствуйте! — Перель даже не предпринял попытки встать с коленок, только выдернул из-под моих ног наспех сшитую толстую папку. Но мне и нескольких секунд хватило, чтобы прочитать, что на ней написано. Машинописью на титульном листе было выбито: «М. Файердей. Труды об електричестве (работы об електрическом двигателе и явлении електромагнетического индукция)». Ниже было мелко, почти неразличимо подписано: «пер. с соусн. А.М.П». — Заходите, молодые люди! Мне прямо сейчас как никогда нужна ваша помощь!

Я не двинулся с места. Володя толкнул меня плечом, заставляя зайти внутрь кабинета. Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего. Я же с широко раскрытыми глазами смотрел на пол, туда, где ещё секунду назад была белая папка.

— Что надобно делать, Алексей Михайлович? — спокойно спросил Коленька, переступая через новоосооруженную кипу книг.

— Книги разбирать, молодые люди, — Алексей Михайлович поднялся с пола и отряхнул руки, положив скоросшиватель на стол. Я тут же впился в неё глазами, и от Переля это не укрылось — он тут же взял папку обратно в руки. — Когда я переезжал, то попросил все книги мои свести сюда, но совсем не учел, что среди книг по латыни затесались и мои документы, и книги, которые необходимо будет сдать в студенческие библиотеки…

— Что от нас сейчас требуется? — спросил я, тряхнув головой, избавляясь от мыслей об увиденном.

Алексей Михайлович мягко улыбнулся.

— Давайте рассортируем книги. Это, конечно, не на один вечер задача…

— Как не на один? — Володя недовольно нахмурился.

— Вы, Владимир, при особом желании, можете отработать один, но в «авгиевых конюшнях», — Перель насмешливо глянул на Володьку. У Чернышова от удивления открылся рот. Не знаю, чему он был так удивлен: несправедливости наказания или тому, что преподаватель назвал нашу конюшню «авгиевой». Такого преподаватели себе никогда не позволяли.

— А вы откуда…

— Раз возражений нет, давайте приступим. Учебные пособия по латыни — на первый ряд, художественные произведения — на второй. Редкие папки и конверты несите сразу мне.

«Редкие папки, — пронеслось у меня в голове, — значит таких ещё несколько». И я твёрдо намеревался найти хотя бы одну.

* * *

Сначала мы разбирали книги в тишине. Слышны были только редкие шелесты страниц и глухие стуки, когда стопки книг сгружали на парты. Мне, как назло, не попадалось ничего стоящего внимания: самоучители латыни или книги для классического чтения — переводы Гомера, сборники избранной прозы Горошколя. Единожды попался старый выпуск журнала «Одновременник», но на его страницах, как назло, я не обнаружил ничего хоть немного интересного — только отрывок из «Генеральской дочери». Тогда я и подумать не мог, насколько редкую вещь держу в руках — это было прижизненное издание Полюшкина, а самому журналу было не меньше тридцати лет…

Никаких папок, никаких намёков на запрещённую литературу. Это меня расстраивало. Что я собирался делать с полученными рукописями я ума не приложил. Конечно, я не собирался нести их в диктаторскую и размахивать ими в воздухе со словами «Посмотрите, чем промышляет учитель латыни!», но и читать их я не хотел. На кой они мне нужны были я не понимал, но мысли о таинственных папках манили. Наверное, из нас троих, я разбирал книги с самым большим усердием и это от Переля не укрылось.

— Лев, не торопитесь, — сказал он, проходя мимо меня. — Мой отец любил поговаривать, что спешка нужна только при ловле блох. Я не всегда разделяю его мысли, но с этой, пожалуй, согласен.

— Алексей Михайлович, — фыркнул Володя, воодружая внеочередную стопку книг по латыни на стол. — Вы меня не поймите неправильно, но нам хочется со всем этим поскорее разделаться.

— Неужели вам так в тягость моё общество? — в усы улыбнулся Перель, перехватывая учебники из Колиных рук.

— Не в тягость, — запротестовал Коленька, но Перель его перебил:

— Да я всё понимаю, юноши. Прозябать в Гимназии — худшее, чем можно заниматься вечером в субботу, но таково ваше наказание.

Чернышов тяжело вздохнул:

— Ну вот поэтому и хотим побыстрее как-то…

— Это что же, дуэлировать вы, Владимир, горазды, а книги разбирать — это вам не по силам?

— Да если бы я ещё дуэлировал! — буркнул Володя, присаживаясь на корточки перед следующей стопкой книг. — А я ведь только командовал…

— Этому я, кстати, удивлён, — Перель присел рядом с ним и тоже принялся разбирать книги. — Мне казалось, что первым на дуэль вызовите вы или — на крайний случай — вас. А тут такой внезапный сюрприз.

Коленька тут же залился своим стыдливым яблочным румянцем.

— Да там из-за ерунды, — подал он слабый от смущения голос. — Лёва, подтверди!

— Подтверждаю, — я кивнул, — просто Крамскому заняться было нечем, вот он и вызвал Коленьку на дуэль. И только потому что вы, Алексей Михайлович, посмели упрекнуть Колю в незнании.

— Извиняюсь, Николай, такая уж у меня работа, — учитель развёл руками. — Не хотел быть причиной для вашей дуэли.

— Да я зла не держу на вас, — промямлил совсем уж смущённый Коля. — Что вы в самом деле, Алексей Михайлович, вам не положено передо мной прощения просить…

— Отчего же? — Перель поднялся с пола. — Разве я не такой же человек, как и вы?

Коля молчал. Мы с Володей переглянулись. На такие вопросы странно отвечать: всем присутствующим кажется, что они знают единственный и верный ответ, но озвучить его кажется верхом неприличия.

— Прервёмся, — с тяжёлым вздохом сказал Алексей Михайлович, отводя от Коли взгляд. — Чая хотите?

* * *

Чаёвничали в учительской, среди завалов из книг. Алексей Михайлович услужливо выдал нам большие стаканы в красивых посеребрёных подстаканниках и налил туда крепкого чёрного чаю. Я чувствовал себя неловко, и как-то неправильно — негоже гимназистам с педагогом чаи распивать… Коля, кажется, придерживался примерно такого же мнения — его глаза спрятались за линзами пенсне.

И только Володя чувствовал себя как рыба в воде. Он с удовольствием рассматривал полки, стол, посуду, скользил взглядом по горам из самого разнообразного хлама. Было видно, что Перель ещё не обжился — вещи громоздились друг на друге без всякой системы, в то время как полки пустовали.

— А вы откуда к нам приехали? — спросил Володька, рассматривая заваленный бумагами стол. — Где-то до нас преподавали, наверное?

— До вас не преподавал, только учился, — Алексей Михайлович смущенно улыбнулся. — Вы первые мои гимназисты.

— И где учились? — также непосредственно продолжил допрос Володя.

— В столице. В педагогическом.

— А служили?

— Нет, сразу пошел в магистранты.

— Умный вы, получается?

— Скорее старательный, — уклончиво ответил учитель и отхлебнул чая.

Чернышов посмотрел на него с укоризной — было ясно, что характеристика «старательный» его ни в коем виде не удовлетворила. Наверное, он хотел услышать длинную исповедь Переля, что на самом деле он сын богатых родителей и учёба в университете была ему сразу же оплачена, но Володьке ли упрекать его в подобном?

Алексей Михайлович встал из-за стола, поставил на подоконник чашку и посмотрел в окно. Сосны медленно шуршали на ветру; на Гимназию опускались сумерки.

Мы сидели в молчании в сине-сером предзакатном свете пыльного кабинета. Наконец Алексей Михайлович обернулся и проговорил как-то виновато и смущенно:

— Темнеет, молодые люди. Думаю, на сегодня наказание окончено, — вдруг он посмотрел на меня. — Лев, помогите мне убрать. Вы, Николай и Володя, свободны, идите.

— Gratias tibi ago maximas, magister Спасибо большое, учитель., — сияющий Володька быстро вскочил из-за стола, суетливо откланился, схватил за руку Колю и выволок его из учительской так быстро, что я не успел и глазом моргнуть.

Внутри меня поднялось неприятное и зыбкое чувство тревоги. Почему оставили только меня? Из-за папки?..

В полной тишине Перель подошел к столу и вынул стаканы из подстаканников.

— Лев, вы уже выбрали своё кредо? — наконец спросил он, вручив мне два грязных стакана, и кивнул в сторону небольшого рукомойника в самом углу учительской. Я обречённо буркнул — не только из-за того, что мне придется мыть стаканы, сколько из-за неожиданного и подлого по своей сущности вопроса:

— К сожалению, ещё нет, — сознался я, даже не пытаясь соврать или отвертеться.

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Не знаю, — я пожал плечами и торопливо ополоснул стакан. — Понимаете, Алексей Михайлович, мне кажется, что у меня не настолько хорошая латынь…

— Не так важен язык, как важна мысль, — Перель взял у меня стакан и протер его салфеткой. — Главное найти её, а облечь в латынь не сложнее, чем в любой другой язык.

— Мыслей-то мне и не хватает, Алексей Михайлович.

— Ах, вот как… — он легонько насупился и метнулся к рабочему столу. Откуда-то из самого сердца заваленного книгами стола, он изъял тоненькую книжку и тут же вручил её мне.

— Прочитайте это.

У книги была старая, потертая обложка, на которой было выведено аккуратно и красиво: «Libellus vere aureus, nec minus salutaris quam festivus, de optimo rei publicae statu deque nova insula UtopiaЗолотая книжечка, столь же полезная, сколь и забавная о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия.». Она не была увесистой, только очень зачитанной: страницы в некоторых местах были растрепаны, а углы переплета побиты.

— Это «Утопия» Томаса Мора, — пояснил Перель, — книга, написанная на латыни в шестнадцатом веке. Не стесняйтесь обратиться за помощью к Владимиру и Николаю, если что-то будет непонятно. Хотя, я уверен, что их помощь в освоении этого текста вам не понадобится.

— Спасибо, — я принял книгу в руки.

— Надеюсь, я помог вам, — педагог улыбнулся смущенно. — Вы свободны, Лев. Идите.

Я, подобно Володе, стремительно откланялся и стремительно выскочил из кабинета. Книга почему-то жгла мои руки. Меня не то пугала благосклонность Переля, не то наоборот радовала. До корпуса я почти бежал — кажется, даже не по тропам, а так, через газоны, торопливо перешагивая клумбы из лапчатки. Белые цветы слабо различались и я изо всех сил старался не наступить ни на один.

Нас всегда слабо касалась осень — да, становилось холоднее и темнело раньше, но из-за соснового окружения мы почти не видели листопадов и того осеннего золота, о котором с таким вдохновением писали поэты. Никого и никогда это не смущало, но сейчас мне отчаянно захотелось увидеть золотые листья, почувствовать не только осеннюю прохладу, но и тот сладковатый, особенный запах, который поднимается от облетевших листьев…

В комнате было пусто — видимо, Володька все-таки утащил Колю проверять мечены ли у Илюши карты или нет. Вряд ли они вернутся раньше половины девятого. Да и стоит ли их ждать, чтобы рассказать о том сокровище, которое отдал мне Перель? Если это вообще можно было назвать сокровищем…

В комнате было темно и я, ни секунды не сомневаясь, полез в ящик за свечами. Я торопился. Почему я и сам не знаю — будто что-то важное могло утечь от меня, потеряться, если прямо сейчас я не открою этот зеленый переплет, если прямо сейчас не пойму каждое слово, написанное и перепечатанное кем-то далеким и неизвестным…

Я достал и тетрадь, и пару карандашей, чтобы выписывать переводы слов; достал огромный словарь, подаренный мне отцом на окончание прошлого года. Стоило мне только открыть «Утопию», как мир вокруг меня будто перестал существовать. Хохот в соседней комнатке стих, скрипящая оконная рама замолкла, всё погрузилось во мрак — всё, кроме свечи, книги, тетради и меня самого.

В каком часу вернулись Володька с Колей я уж и не знаю. Они пришли довольные и раздухаренные, но увидев меня, сосредоточенного на книге, вся их бравурность куда-то улетучилась.

Когда я, на секунду отвлекшись от чтения, спросил, почему в комнате страшно пахнет табаком, Коленька быстро и виновато ответил, что это Володька с Крамским вели неозвученный спор, кто больше цигарок выкурит. Победил, несомненно, Володя, а вот Даню четверть часа не могли дождаться из уборной. Больше в тот вечер мы толком не разговаривали — только перед сном Володя увестил Антоныча, что я лягу спать через полчасика, а потом попросил не сжигать за ночь больше трех свеч.

Я кивнул, но кажется, сжег все четыре — так меня захватило чтение. Читать было несложно — по краям то и дело виделись карандашные пометки переводов, которые будто подхватывали меня и несли дальше, вглубь устройства острова Утопия. Меня раздражали диалоги их я пролистывал. С удовольствием я читал положения о должностных лицах; с удивлением — о взаимном отношении… Больше всего меня удивила подчеркнутая жирной полосой цитата: «Утопийцы не считают рабами ни военнопленных, кроме тех, кого они взяли сами в бою с ними, ни детей рабов, ни, наконец, находящихся в рабстве у других народов, кого можно было бы купить». Сверху был начиркан беглый комментарий: «Среднев, но равн ли? Спр отмен кр?», чуть ниже, в конце страницы виднелась подпись уже другим почерком, более размашистым: «Стремим, Л! Прав, друг».

Набор букв был странным, но именно с него я начал замечать, что все заметки, оставленные на полях принадлежат разным людям. Их было минимум трое: первый оставлял пометки над текстами бегло и убористо. Он позволил себе единственный полноценный комментарий, не урезанный до неразбираемых букв, смысл которых для меня не улавливался вовсе. Его рукой на нахзаце было аккуратно выписано:

«Мы сделаем лучше. Работы по силам; каждому — равно».

Второй просто подчеркивал, изредка оставляя знаки препинания на полях или же другие условные обозначения: кривые, но жирные. Этот человек выделил «каждый изучает какое-либо одно ремесло, как специальное» и поставил над ним десять восклицательных знаков, ни больше и ни меньше.

У третьего почерк был размашистым. Он будто ничего не выделял сам, только высказывался о чужих мыслях, то и дело обращаясь к обладателю тонкого убористого почерка буквой «Л». Что за имя скрывалось за «Л»?

От книги я смог отойти только ранним утром, когда догорела свеча и оказалось, что мир и так уже окрашен в слабый и холодный свет зари. Как-то совсем иначе я взглянул на свой стол — совсем иначе, чем когда садился за него вечером.

Что-то случилось со мною… Будто пелена спала с глаз, будто я что-то открыл — пусть и не знал до конца, что именно. Я прикоснулся к чему-то большему, чем просто книга. Прикоснулся к большему, чем заметки неизвестных мне людей. Где-то за ребрами было торжественно пусто. К чему я прикоснулся? К чистому счастью, к которому следовало стремиться? Которое было бы возможно, если бы не… Не что?..

Прежде, чем ватная голова моя отяжелела окончательно, я выскреб в тетради, поверх всех надписей единственную фразу, которая вилась в моей голове и от которой я никак не мог избавиться.

У меня не сохранилось той тетради, однако ж как сейчас я помню тот расплывчатый, неаккуратный, торопливый афоризм.

Я написал «Sol lucet omnibus», что означает «Солнце светит для всех».