Мальчик, который отказался быть богом (джен)

Всё началось с зеркала. Сначала — тонкая, едва уловимая трещинка на стекле в ванной комнате третьего этажа. Потом — отражение, что смеётся, когда ты молчишь. А затем — письмо. Или, если быть точным, не письмо, а тень от него: надпись на подушке, выжженная будто взглядом, в полночь, когда совы замолкают, а школьные часы замирают между двумя ударами.

«Пора», — гласила надпись. И ниже — инициал, сверкающие, как чернила на контракте: В.

Гарри Поттер, мальчик, который уже не был наивен, но ещё не стал мудрым, проснулся мгновенно. Он не вздрогнул. Не закричал. Он просто сел на кровати и посмотрел в окно. А там уже стояла повозка — невидимая, как совесть у министра магии. Только колёса — четыре полумесяца, мерцающих в воздухе, и пыль — не поднималась, а наоборот, оседала вниз, словно сама ночь уступала дорогу. Он вышел — босиком, в халате, с палочкой в кармане. В повозке уже сидели они.

Гермиона — как всегда с книгой, но на сей раз она её не читала, а говорила с ней. Книга отвечала. Драко — белый, как мел, только глаза жгли. Впервые без спеси. Он смотрел в зеркало, что держал в руках, и не узнавал себя. И, наконец, Северус Снейп. В чёрном, как всегда, но лицо… лицо его не скрывало усталости. Оно было выточено, как старое серебро — мрачное, неотполированное, но всё ещё драгоценное. Он молчал, но пальцы его дрожали на стеклянной оправе зеркала, в котором он, вероятно, видел Лили. Или Воланда. Или самого себя. Кто знает. Повозка не тронулась. Повозка уже была там, куда надо.

Зал, куда их принесло, не имел дверей. Потолок — бесконечный, как картина Босха, в которой небеса рвутся от песнопений. Пол — чёрный, зеркальный Огонь — везде. Он не жёг. Он смеялся. Танцевал, как уличный музыкант. Он не уничтожал — он освещал. На троне — не троне, а скорее на пьедестале, — сидел он. Воланд.

В одном глазу — вечный сарказм, в другом — вселенская усталость. На губах — то ли улыбка, то ли приглашение на шахматную партию. На коленях у него — кот. Тот самый. Бегемот. В красной бабочке и с бокалом чего-то дымящегося.

— Добро пожаловать, — сказал Воланд, вставая.

И никто не поклонился. Потому что здесь не было лжи. И потому что каждый из них уже знал: если склонить голову перед Воландом — назад не поднимешь.

— Гермиона Грейнджер. Мудрая слишком рано. Я даю тебе зеркало, в котором книги шепчут правду, но молчат, если ты лжёшь себе, — он указал он на белого принца он на девочку. — Драко Малфой. Красивый как ложь, острый как зависть. Твоё зеркало — живое, оно покажет тебе, кем ты станешь, если выберешь не то, — настала очередь мужчины. — Северус Снейп. Служитель боли, преданный, как пёс, который всю жизнь ждёт хозяина на вокзале. Твоё зеркало — это вино, ты выпьешь себя из него, — его глаза сверкнули, а точнее один. — И ты, Гарри. Ах, ты… Зеркало твоё пусто. В нём есть всё, но оно пока молчит. Оно заговорит, когда ты впервые по-настоящему простишь.

— Простить кого? — спросил Гарри.

Воланд наклонился ближе. Его дыхание пахло мятой, дождём и пеплом.

— Себя, — прошептал он. — Только себя.

Бал начался не звоном бокалов и не всплеском шампанского, а беззвучным скольжением теней. Казалось, сами стены зала выдохнули музыку, забывшую, что такое ноты. Ветер не дул, но мантии колыхались. И среди этого безмолвия, пронзительного, как свежая бумага перед проклятием, начали появляться гости. Не люди — маски.

Вот — Альбус Дамблдор. Его улыбка не касалась глаз, а глаза — не касались правды. Его мантия была соткана из детских рисунков, испачканных слезами. Он шагал, опираясь на Феникса, что был вырезан из старых обещаний. Вот — Корнелиус Фадж. Гладкий, как купюра, и пустой, как протокол. Его маска смеялась, а за ней — только страх перед завтрашним днём. Он подмигивал каждому, но никто не отвечал — ведь никто уже не верил в монеты, из которых сделан министр. Вот — Лорд Волдеморт. Высокий, как легенда, холодный, как последняя зима. Его лицо — гладкая кожа над змеей, его речь — как инъекция: медленно, с отравой. Но он был не страшен. Нет. Он был понятен. А потому — слаб. Вот — Джеймс Поттер. Красивый, как кинофильм, в котором ты знаешь конец. Его маска была зеркалом — в ней Гарри видел себя, но с лёгкой усмешкой, чужой. Он помахал рукой — рукой, что Гарри не знал. Вот — Лили. Рыжая, как восход, чистая, как детская ложь. Но её глаза… нет, не глаза. Там были окна, за которыми — пустая гостиная. В камине не было огня. Только фото в пыли.

Воланд посмотрел на Гарри — пристально, как будто читал не мысли, а между ними.

— Ну что ж, — сказал он негромко, — выбери.

Он провёл рукой — и все маски стали ближе.

— Кто из них тебе лжёт?

Гарри шагнул вперёд. Он не колебался. Он посмотрел на каждого. В глаза — в глубину. Внутрь. До стука. Дамблдор улыбался — но было холодно. Фадж нервно поправлял галстук — его не было. Волдеморт пел беззвучно. Джеймс моргал слишком часто. Лили шептала что-то, но губы её были запечатаны. И тогда Гарри поднял голову — и показал пальцем.

— Они все. Они — ложь, — он замер. — Кроме него, — И он повернулся к Воланду. — Ты единственный, кто не обещает спасения.

Тишина упала, как занавес из пепла. Воланд кивнул. Один раз. Медленно.

— Правильно, — сказал он. — Потому что я — не спасаю. Я показываю. А смотреть — больнее всего.

Он щёлкнул пальцами. С потолка спустился череп. Не мрачный, нет. Улыбающийся. Он летел, как бабочка из костей, и за ним — шлейф из правды. Не той, что в книгах, а той, что жжёт ночью.

— Правда, — сказал Воланд, — вот она.

И Гарри увидел себя. Без имени. Без шрама. Без судьбы. Просто мальчик. Мальчик, который стоял среди лжи — и выбрал того, кто не врал. Да, он улыбался. Да, он шутил. Да, он дьявол. Но дьявол не врал. А Бог — не пришёл.

Музыка на этом балу не играла — она витала. Сквозь кости, сквозь плоть, сквозь всё, что казалось тебе твоим. Она не доносилась до ушей — она начиналась внутри.\

Сначала закружилась Беллатрикс Лестрейндж. Не в крови, не в пепле, а в платье, сотканном из мольбы. Она смеялась и металась по кругу, обвивая руками Минерву МакГонагалл, тугую, как заплесневелый учебник. Но в этот момент она не была профессором — она была женщиной, у которой вечно отнимали время. МакГонагалл закружилась — сначала сдержанно, потом с вызовом, и смех Беллатрикс стал почти… искренним.

— Ах, Минни! — воскликнула Беллатрикс, крутясь с ней так, словно мир был их каруселью.

— Не называй меня так, — сквозь зубы процедила профессор, — я убью тебя, если…

— Уже поздно, дорогая! Ты мертва… по крайней мере, здесь! — рассмеялась Беллатрикс, сверкая глазами, как ножами.

Кто кого вёл — никто не понял.

Лили Поттер — мёртвая, как секрет, который всё-таки раскрыли — танцевала с Снейпом. Он был в чёрном до ног, как всегда, но под тусклым светом казался почти прозрачным. Он не держал Лили — он держался за неё, будто она была последним, что удерживало его от растворения в воздухе. Она смотрела ему в глаза, он — в пол, как будто стыд был музыкой, под которую он может наконец двигаться. Её платье было из засохших писем. Его мантия — из несказанного. Между ними не было слов. Между ними было всё остальное. Они кружились в замедленном, гробовом вальсе. Каждый шаг — прощение. Каждый поворот — укор.

Сами полы зала дышали. Танец перешёл в гул. Это Бартемиус Крауч-младший танцевал с собственной тенью. Она уходила от него, меняла рост, форму, но он всё успевал. Он смеялся, а она вздрагивала. Он кружил её, и когда его нога ступала на землю — земля темнела. Он шептал ей, клялся, пинал, целовал, снова шептал — и она подыгрывала ему. Тень становилась женщиной, мальчиком, отцом, Азкабаном. И всё время — отражением. Сам собой был он только в её объятиях.Его лицо не отражало ничего, кроме голода.

В дальнем углу — настоящий шедевр: Дамблдор и Волдеморт. Двое стариков, одна легенда. Танец их был вязок, как мёд, настоянный на яде. Дамблдор говорил что-то в Лорду, тот отвечал беззвучным смехом. Их лица сближались — и не касались. Их руки касались — и отскакивали.

— Ты был лучшим, — сказал Лорд.

— Ты — моим провалом, — ответил Альбус.

Танец учителя и проклятого ученика, чья вражда была только видом любви.

— Смотри, — шепнул Воланд Гарри, — как удобно человеку танцевать с собственным выбором.

Гарри не ответил. Он смотрел на Драко. Мальчик белый, как мел, но спокойный, как шахматный ферзь. Он танцевал с матерью. Нарцисса — статуэтка из зимнего льда, лёгкая, почти воздушная. Драко вёл осторожно, будто боялся сломать. А в стороне — Люциус. Один. Танцевал как часовой у гроба: чётко, плавно, на одном месте. Его танец был не с партнёршей, а с долгом. Он охранял воздух. И знал это.

— Я не хочу быть вами, — прошептал Драко.

— Мы не хотели быть собой, — ответил Люциус.

Рон — залитый потом, но румяный — танцевал с котом. Бегемот, надевший галстук из салфетки и цилиндр из тыквы, вилял хвостом, жонглировал яблоками и одновременно плясал, как будто был одновременно в кабаке, на балу и в опере.

— Ты наступаешь мне на хвост! — орал кот.

— У тебя нет хвоста!

— Ну вот и иди лечись!

Рон смеялся. Ужасно. Искренне. Впервые не чувствовал, что проигрывает. Танец — не битва.

И тогда… Гарри почувствовал руку. Она была знакомой и чужой. Он обернулся — и увидел отца. Джеймс Поттер. Молодой, живой, пахнущий пылью и надеждой. Не легенда. Не воспоминание. Просто парень.

— Потанцуем, сын? — спросил он.

Гарри ничего не сказал. Он просто кивнул. И пошёл в круг. Они танцевали. Как два зеркала, в которых треснули рамы. Как два незнакомца, родившиеся из одного имени. Джеймс водил. Гарри следовал. Но в какой-то момент — сменилось. Гарри стал ведущим.

— Ты стал другим, — тихо произнёс Джеймс.

— Я стал собой, — ответил Гарри.

Наконец, Гермиона Грейнджер. Она стояла в стороне. На ней было платье, как строчка из книги, и глаза — как цитаты. К ней подошла Гела — рыжая, как апельсиновый закат, бледная, как покаянная записка. Платье на ней было соткано из строк, вычеркнутых цензурой.

— Ты не умеешь танцевать, — сказала Гела.

— Я умею думать, — ответила Гермиона.

— Это страшнее.

Они закружились. Они не танцевали — они спорили движениями. Партитура была философией. Гелла поднимала Гермиону — и та взлетала. Гелла опускала руки — и Гермиона падала в размышления.

В зале — ни крика, ни смеха. Никто не хлопал. Потому что аплодисменты — это слишком для вечности. Только музыка. Танцы продолжались. Тела горели — но не сгорали. Сердца стучали — но не болели. А Воланд сидел на троне — и смотрел. Не как судья. Не как хозяин. Как дирижёр. И у него было прекрасное настроение.

Половина второго ночи. Зал Воланда уже не сиял — он парил. Потолок ушёл в бездну, а стены дрожали от эхом прожитого. Огонь больше не горел — он наблюдал. И вдруг… раздался звук. Хруст, как от ломающейся кости, и щелчок, как от часов, что впервые за сотню лет решили напомнить о себе.

— Он пришёл, — сказал Воланд.

И действительно, по ступеням, так тихо, что даже призраки замолкли, поднялся юноша. Он был красив — слишком красив. Его лицо напоминало рекламу яда: завораживающее, гладкое, без единой трещины. И всё же в его улыбке сквозил голод, а в походке — тщетность.

Том Риддл. Не Тот-Кого-Нельзя-Называть, не Тёмный Лорд, и не Волдеморт. Нет. Просто мальчик, вытянутый, бледный, черноволосый — и с глазами, полными неблагодарной решимости. Он не шёл — он вышагивал. Носком отталкивался от пола, будто боялся испачкаться тем, по чему идёт. За ним — ни тени, ни дыхания. Лишь тишина. Та самая, что бывает перед землетрясением.

— Воланд, — сказал он, в голосе — ледяная вежливость. — Я пришёл за своей душой.

В зале кто-то поперхнулся шампанским, и его бокал зазвенел, как нерв. Кто-то (очень возможно, Бегемот) глухо хрюкнул от смеха. Зал вздохнул. Или зевнул. Беллатрикс хихикнула и бросила ему засохшую розу — она тут же истлела. Снейп едва заметно усмехнулся. Рон шепнул Гарри:

— Душа у него, как старый медальон. Потёр, потерял, а теперь — «отдайте обратно».

Но Воланд только поднял голову. Глаза его засияли — не светом, нет. Иронией. Так мог бы смотреть архангел, увидев, как школьник требует у Бога обратно подаренную жизнь.

— Душу, говоришь? — переспросил Воланд, поднимая бровь. — Дорогой мальчик. Душа не шапка — не теряется по пути из школы. Ты её отдал. С радостью, с пафосом, с подписью. У желание.

— Это была ошибка, — прошипел Том, и в его зрачках вспыхнули две змеи, скрутившиеся друг вокруг друга.

— Ошибка? — переспросил Воланд, уже почти доброжелательно. — Ах, Томушка. Ты ведь не на уроке профессора Биннса.

Воланд щёлкнул пальцами — и воздух вздрогнул. Сверху бального зала сыпались зеркала. Но не зеркала — их осколки. Тонкие, звенящие, как стёкла от разбитых иллюзий. В каждом — лицо Риддла. Разное. Маленький мальчик в сиротском приюте. Студент с идеальной осанкой. Убийца. Спрятавшийся за капюшон. Ужас. Пустота. Плачущий подросток. Презирающий сам себя старик. Все — он.

— Вот она, твоя душа, — негромко сказал Воланд. — А ты… ты пустой сосуд, Томушка. Приятная форма — но без содержания. Попроси лучше костюм.

И он с неожиданной деловитостью протянул ему пиджак. Простой. Чёрный. С вшитым шёлковым именем на подкладке: Тот, кто хотел стать кем-то. Том стоял. Он был зол. Уязвлён. И — как всегда — не знал, что делать, когда не боятся.

Музыка больше не заиграла.

В ту же ночь, в башне Гриффиндора, Гермиона проснулась с криком. Сны у неё в последнее время были, как готические рукописи: смятые, без заглавий, но насыщенные проклятиями.

Она танцевала с Роном. Но он был стар. Такой старый, что волосы его выцвели до пепла, а глаза стали пустыми, как у тех, кто больше не смотрит, а только вспоминает. И в танце он что-то шептал ей — о конце, о начале, о выборе, которого нет. А когда он повернул её — его руки стали костяными.

В Литтл-Хэнглтоне зеркала исчезли вовсе. Их не было ни в домах, ни в парикмахерской. Люди начали видеть отражения в кастрюлях, в лужах, в чужих глазах. И всё равно — не узнавали себя.

— Это не я, — шептал мясник, глядя в бледную тень кастрюльной крышки.

— Это не он, — думала мать, глядя на сына, который отражался слишком криво.

— Это… неправда, — прошептал мужчина в парикмахерской, и его бритва сорвалась с руки.

Где-то далеко от школы, у подножия скал, где ревели волны и кричали чайки, дверь распахнулась. Узник стоял на коленях. Длинноволосый, худой до костей, с глазами волка, которому забыли сказать, что он может быть человеком. Он не бежал. Он вышел, как будто ему позволили. Он шатался, как пьяный. Шептал:

— Джеймс… Гарри… Где?..

Преодолев холодное море он мчался через лес, в крови, в клочьях памяти, в безумии. Бежал он долго. Настолько долго, что, казалось, сама дорога начинала сочувствовать его лапам. Сухие кусты царапали, как лезвия. Небо — рваное, как старый плащ, а луна — вовсе не спутник, а насмешка, глядящая вниз из-под бровей Всевышнего. Он бежал. Сначала как человек — из Азкабана, босой, вонючий, с глазами, в которых остался только пепел. Потом — как пес, чтобы спрятать лицо. Морда его была чёрной, как забытая молитва, а глаза — нет. Глаза оставались человеческими. И каждый куст, каждая нора, каждый хруст ветки говорил: ты не уйдёшь.

Но он уходил. А Воланд? Он ждал. Как всегда. Не у ворот. Не на дороге. А в кресле — посреди поля, которое не существовало. В кресле, вырезанном из чёрного дерева, с подлокотниками в форме змей и спинкой, на которой играли звёзды. Он пил вино, не глядя в бокал. Пил — и знал: собака уже близко.

— Ну же, Падфорт, — сказал он, не глядя. — Доверься судьбе. Хоть раз в жизни.

Мужчина вылетел из леса, как комета без огня. Мокрый, измождённый, с такой злобой в глазах, что даже сова не рискнула бы сесть рядом. Он рычал — но не как зверь. Как человек, забывший, как разговаривать.

— Тише, — сказал Воланд и протянул руку.

И пес не укусил. Только вцепился глазами в этого мужчину, словно ждал удара. Но вместо удара получил одежду. О, не простую. Штаны — цвета пепельной луны. Рубашка — будто сшита из дыма. Плащ — тёмнее всех дыр.

— Примерь, — сказал Воланд. — И стань снова собой.

Узник оделся. Руки дрожали. Лицо подёргивалось судорогой — будто душа сопротивлялась возвращению.

— Кто… кто ты? — прохрипел он.

Воланд встал. Ветер, которого не было, приподнял его полы плаща. Звёзды на кресле мигнули и потухли.

— Я — последний, кто называет тебя по имени, Сириус Блэк.

— Но почему?..

— Потому что тебе предстоит забыть. Всё. — Он подошёл ближе, и его тень накрыла бывшего узника с головой. — Азкабан. Предательство. Джеймс. Лили. Гарри. Всё.

— Нет! — заорал Сириус. — Не надо!

— А разве ты хочешь помнить? — Воланд склонил голову. — Помнить, как ты кричал в камере? Как грыз свои руки, чтобы не кричать? Как обвинял себя, хотя знал правду?

Сириус замолчал.

— Твоя свобода стоит забывания. Душу ты вернёшь позже. Если захочешь.

И он коснулся его лба. Легко. Почти нежно. Как мать, вытирающая пот со лба ребёнка. Сириус вздрогнул. И забыл. Он шёл по дороге. Имя — где-то в тумане. Воспоминания — как книги в библиотеке, которую сожгли. Был жив. Был одет. Был свободен.

— Простите, — спросил он прохожего, — как меня зовут?

— Это ты должен знать, приятель, — ответил тот и пошёл дальше.