Загружаю судьбу: Прюэтт (джен)

Словами не описать красоты,Что я видел сегодня во дворе домаТак смысл же мне говоритьОт того ей не стать тебе боле знакомойБоле знакомой

Мир за окном поезда тонул в молочной пелене. Густая и неподвижная, она висела над полями, цеплялась за ветви деревьев, накрывала низкие холмы — словно немая, зачарованная стража, скрывающая всё, что осталось позади и впереди. Тот же самый, как лондонский туман. Он повсюду, оказывается.

Я проснулась резко и неприятно, будто меня дёрнули за волосы. Голова тяжело оторвалась от рук, и я едва не стукнулась лбом о спинку сиденья. В мутном стекле окна отразилось помятое лицо с заспанными глазами и тонкой ниточкой слюны на подбородке. Какое очарование! Я поспешно вытерла её рукавом своей мантии.

Поезд лязгал, поскрипывал, будто старый дом, готовый вот-вот развалиться. За окном мелькали тёмные силуэты деревьев. Купе, где мы сидели, было тесным, с выцветшими бархатными сиденьями, чья зеленая обивка местами истерлась до серого.

— О, — воскликнул мистер Кроу, вассал моего отца, сидевший напротив. — Вы проснулись, отлично.

Я моргнула, пытаясь собрать мысли в кучу. Аккуратно ущипнула себя за запястье, надеясь, что это всё-таки сон. Ну мало ли мне всё это приснилось? Боль была настоящей, хоть и слабой. Хотя это тоже ни о чём не говорило, когда во сне занимаешься сексом, тоже ощущения имеются. Мистер Кроу, меж тем, заметил моё движение — его цепкие глаза, похожие на два чёрных уголька, тут же впились в меня. Он улыбнулся, обнажив слегка кривые зубы, и сказал:

— Уже подъезжаем, мисс. Не волнуйтесь, скоро будете дома.

Я потерла онемевшие пальцы, пытаясь вернуть им чувствительность. Они казались чужими, будто я спала не пару часов, а целую вечность.

— А после… долго нам ещё добираться?

— Около получаса верхом, — ответил Кроу, поправляя своё пальто, стряхивая какую-то пыль. На плечах блестели капли росы — должно быть, он выходил на одной из станций, потому как пахло сигаретами. Запах был резким, противным — и дико желанным одновременно, ведь я и сама курила. Рука невольно потянулась к карману, которого не было. Покурить хотелось до спазма в горле. Но перейдём к другой проблеме.

— Верхом? — я почувствовала, как брови поползли вверх. Это не то, о чём я подумала? Если моя никудышная память мне не изменяет…

— На лошадях, мисс, — мужчина усмехнулся. — Не пугайтесь, всё будет хорошо.

— А… Бетси? — вырвалось у меня машинально, и я сама удивилась этому имени. Бетси? Я нахмурилась, пытаясь поймать ускользающее воспоминание.

Кроу посмотрел на меня с любопытством, будто я только что выдала какой-то секрет.

— Мать вам не писала? — он наклонился чуть ближе. От него пахло табаком и мятой — тошнотворно и притягательно одновременно. Я молча покачала головой. — Наша Бетси ожеребилась. Жеребёнок крепкий. Но она на покое, так что поедем на других.

Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент поезд вздрогнул, протяжно зашипел, словно выдыхая последние силы, и замер. За окном мелькнула станция — деревянная платформа и тёмные фигуры людей, торопливо выходящих из вагонов.

Мы с Кроу вышли почти последними. В лицо ударил влажный холод. Я поёжилась, тонкая мантия совсем не грела. Туман, бесконечный туман цеплялся за деревянные балки станции, за тусклые фонари, чей свет едва пробивал мглу, и за мои сапоги, которые хлюпали по влажной доске.

— Эй, мелкая! — раздался голос, такой знакомый, что у меня перехватило дыхание.

Я моргнула дважды, прежде чем поняла кто это. Знание пришло само, вложенное кем-то другим, но такое же своё. Ну да, у меня есть брат. И не один даже! Фабиан стоял у края платформы. На нём был старый плащ с оторванной пуговицей, перчатки без пальцев, а волосы, слегка растрёпанные, падали на лоб. Сколько же мы не виделись?

Он улыбался широко, но взгляд его скользнул не по моему лицу, а чуть выше плеча, будто он проверял, кто стоит за мной. Я обернулась — никого, только Кроу.

— Фаб, — выдохнула я, и голос прозвучал тише, чем я ожидала. В груди защемило, как будто кто-то сжал сердце. Я действительно его знаю.

Он шагнул ко мне, обнял, но как-то осторожно, будто боялся, что я растворюсь, если он сожмёт сильнее.

— Ты выросла, Молли.

— Ты тоже, — о, вот и обмен любезностями. — Только плащ всё тот же. Пуговицу так и не пришил? — слова пришли сами, выскочили из какой-то щели в памяти. Я уже знала, что она оторвалась когда-то.

Фабиан рассмеялся, коротко и хрипло, и потёр шею, будто смутился.

— Привычка, знаешь ли. Он как старый друг. Не выбрасывать же из-за одной пуговицы.

— А пришить никак? — в ответ он покачал головой и снова рассмеялся.

— Некогда. Да и не до того сейчас. Как доехала?

— Спала. Проснулась от слов «полчаса верхом». Честно, Фаб, я до сих пор не уверена, что это не сон. Кажется, вот-вот моргну — и окажусь в своей комнате.

Он даже не подозревал, насколько двусмысленной была фраза. И говорила я вовсе не про Фогрейв-холл.

— Ну, значит, проснёмся окончательно. — хмыкнул Фабиан, беря мою руку в свою.

Его пальцы были тёплыми, а на ладони я почувствовала мозоли от палочки. Надеюсь, от метлы. Иначе это намекает на очень тревожное количество тренировок по заклинаниям. С мётел мысли переключились на квиддич.

И вот что я скажу, делить одну память на двоих — ощущения, воспоминания, жизнь. Это странно, а иногда почти невыносимо. Одна моя часть, та, что я знала лучше, испытывала дрожь в коленях при мысли о том, чтобы оказаться выше трех метров над землей. Боялась высоты до тошноты. Другая — отчаянно жаждала её.

Я не помнила, когда последний раз держала в руках метлу, но само тело, казалось, помнило за меня — лёгкость, скорость, свист ветра в ушах. И ощущение безграничной свободы. Как будто я могла разорвать небо, если бы захотела. И я…

[Что из этого победит?]

О, даже немного забыла, что моя новая реальность «с дополнениями». Моргнула, и табличка с вопросом исчезла.

Фабиан повёл меня через толпу, где все суетились, как потревоженные муравьи. Я шла за ним, стараясь не отставать, и чувствовала себя как тень, скользящая за своим хозяином. Мистер Кроу шёл чуть позади, его шаги были неслышны. Честно, если бы он внезапно кашлянул, я бы умерла на месте.

Мы вышли с вокзала.

— Сюда, — сказал Фабиан, останавливаясь в месте, где туман сгущался, формируя странные силуэты. Я прищурилась, пытаясь разглядеть, что там, и замерла. Да вы издеваетесь?!

Фестралы. Конечно. Почему бы и нет? Два костлявых существа стояли в тени, их черные крылья, вырезанные из ночного неба — сложены, а глаза светились белым, как мертвые звезды. Кожа, тонкая и почти прозрачная, натянулась на костях, и я невольно сглотнула, чувствуя, как горло сжимается. Это были не лошади, о которых говорил Кроу. Это были создания, которых видишь только после того, как смерть посмотрела тебе в глаза. И я не хотела думать, почему я только что попала в незавидный клуб, повидавших смерть.

На плечи легла неожиданная тяжесть — грубый плащ брата, холодная, пропахшая дымом и ветром ткань на мгновение обожгла шею. И тут же по коже пробежал прохладный, невесомый шёпот магии. Невидимая пелена скользнула с кончиков его пальцев на меня — звуки стали приглушёнными, отдалёнными, будто между мной и реальностью опустилась тончайшая, колышущаяся стена воды. Чары для отвода глаз. Я стала призраком в собственном теле.

В метре от нас Кроу, не обращая на нас больше внимания, докуривал свою вонючую (и такую сейчас желанную) сигарету, выпуская струйки дыма в ночь. Он ждал, пока мы усядемся. Меня колотила мелкая, предательская дрожь, которую я тщетно пыталась подавить.

Фабиан с лёгкостью взгромоздился на седло, его фестрал нетерпеливо перебирал костлявыми ногами. Я подошла к своему. Держа тонкие, холодные поводья в левой руке, я с нелепой, неуклюжей грацией забралась на спину, без седла то ещё удовольствие. Кожа подо мной была натянутой и сухой, как пергамент. Я переложила поводья, ощутив жёсткую кожу в каждой ладони, и почувствовала, как всё моё тело сжалось. Пальцы судорожно впились в поводья, ухватившись за то единственное, что казалось хоть сколько-нибудь реальным. Я зажмурилась, и моё сердце забилось где-то в горле, бешено, как у пойманной птицы.

— Не нравится мне этот туман, — бросил Кроу, швырнув окурок на землю. Он ткнул в него палочкой — и тот исчез в лёгкой дымке. С той же лёгкостью он взгромоздился на своего фестрала.

Я не боялась необычных лошадей. Я боялась полёта. Потому что я никогда не летала. Летала Молли. А я теперь и есть она.

— Держись, — только и сказал Фабиан.

И мир ушёл из-под ног.

Не было толчка, не было разбега — было лишь мгновенное, безжалостное падение вниз, в пустоту, пока земля не рванулась навстречу, чтобы так же резко, с тошнотворной силой, отпрянуть, стремительно уменьшаясь, уходя в чёрную бездну. В лицо тут же хлестануло потоками воздуха так, будто сам мир решил мне сделать бесплатный пилинг. Из горла вырвался короткий, подавленный вскрик, и из глаз тут же хлынули слёзы, тут же унесённые встречным ветром.

Господи боже, хоть бы не упасть, Господи боже! Господибожеблять. Я не могла дышать. Воздух выбило из лёгких. Ветер завыл в ушах безумным хором, рвал плащ, яростно тянул за волосы, пытаясь стащить, сбросить в чёрную, вращающуюся пустоту подо мной. Я прильнула к спине существа, чувствуя, как подо мной работают каждым мускулом, каждым сухожилием, как костяные крылья рассекают воздух с беззвучным свистом. Это было жутко. Это было противно. Это было падение в никуда.

— Ты в порядке? — донёсся голос Фабиана сквозь сплошной рёв ветра, будто из другой реальности. Да нет, знаешь, кайфую! Неправда, я готова орать от ужаса.

На вопрос не ответила. Не могла. Я лишь чувствовала, как падаю, как лечу, как меня разрывает на части от этого немыслимого ускорения.

— Молли! — голос зазвучал резче, совсем рядом. Его фестрал пристроился вплотную, крылом к крылу. — Всё в порядке? Открой глаза!

Нет. Ни за что. Я никогда…

Но другая часть меня уже скучала по этому. Скучала по свисту ветра и этой леденящей свободе. Я сделала выдох. Короткий, прерывистый, больше похожий на стон. И силой воли, будто раздирая плёнку, затянувшую лицо, открыла глаза.

Сначала — просто привыкнуть к мысли. Я лечу. Не падаю, а лечу. Потом взгляд, против воли, устремился вниз.

И я замерла.

Мы летели над спящей землёй. Далеко-далеко внизу, как рассыпанные бусины, плыли крошечные огоньки одиноких ферм и деревень. Тёмные, дышащие лоскуты лесов сменялись серебряной нитью реки, отражавшей луну. Она висела прямо над нами, огромная, холодная, царственная, заливая мир синеватым, призрачным, нереальным светом. Воздух был ледяным, чистым и острым, как лезвие. Он обжигал лёгкие, но пьянил, наполнял жизнью, которой не было минуту назад.

Страх не ушёл. Он сидел внутри, сжавшийся в холодный, твёрдый комок. Но поверх него, медленно, как восходящее солнце, нарастало что-то другое. Дикий, неконтролируемый восторг. Ужасающая, всепоглощающая красота этого полёта.

Я кивнула. Сначала едва заметно, сама себе, потом — увереннее, уже ему, в сторону силуэта брата, черневшего на фоне луны. Кроу летел позади нас.

Да. Теперь — в порядке.

Я медленно, преодолевая остатки скованности, выпрямилась в седле. Пальцы разжались, ослабив мёртвую хватку. Я была в небе. И была свободна. По крайней мере, на это время.

Фестралы приземлились с мягким шорохом крыльев, их костлявые копыта коснулись влажной травы, и я почувствовала, как земля под ногами вернула мне ощущение реальности. Воздух, минуту назад ледяной и острый, стал влажным и тяжёлым.

Фабиан легко спрыгнул на узкую тропу, вымощенную старыми камнями, покрытыми мхом и пятнами лишайника. Протянул руку, чтобы помочь мне слезть. Его пальцы снова сомкнулись на моих, твёрдые и уверенные.

— Жива? — спросил он, и в его голосе сквозь привычную бравару пробивалась лёгкая тревога. Я кивнула, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение. Плащ соскользнул с плеч, и Фабиан аккуратно сложил его, передав Кроу. Тот молча кивнул, его цепкие глаза скользнули по нам, прежде чем он повернулся к фестралам, чтобы увести их.

— Разочарован? — спросила я, пытаясь улыбнуться, хотя голос дрожал сильнее, чем хотелось бы. Всё от холода.

Фабиан хмыкнул, его губы изогнулись в знакомой насмешливой улыбке.

— В чём? В том, что тебе не оторвало голову, и мы не рухнули в лес?

— Ну да, прости. Хотела было упасть драматично, но, видимо, не хватило таланта.

— О, талант у тебя всегда был сомнительный, — он шутливо ткнул меня в плечо. — Но упрямство, как у осла, спасает тебя чаще, чем магия. Помнишь, как ты в пять лет пыталась оседлать козу в саду? Вот это была драма.

Воспоминание о козе — или его отсутствие — кольнуло где-то в груди. Я выросла в приюте, без родителей, без Фогрейв-холла, без коз и квиддичных полей. Но теперь я здесь, с братом, который смотрит на меня так, будто мы делили эти воспоминания всю жизнь. Странно осознавать, что у меня теперь есть родители, дом, семья. И страх — новый, поднимающийся из глубины, что они заметят, что я — не их Молли. Не совсем.

— Поверь, Молли, я бы не пережил, если бы ты свалилась. Папа бы меня закопал, а мама бы держала палочку с Люмосом и говорила, где закопать её любимого сыночку.

— Ну… хоть компания у тебя была бы, — ответила я и пожала плечами. — Семейный пикник, только наоборот.

Кроу шёл впереди нас, по дороге. Фабиан взял меня за локоть и притормозил, подождал пару секунд, пока мужчина отойдёт подальше. Я переводила взгляд с одного на другого. Сейчас будут разговоры "про вечное".

— Знаешь, про твои слова тогда, на вокзале, — он заговорил тише, почти шёпотом. — Я первые недели после стажировки по утрам просыпался и щипал себя. Ждал, что проснусь в своей кровати, дома. Или на худой конец, в общежитии. Что всё это — просто дурной сон.

В его голосе была такая горечь, что мне стало холоднее, чем от ветра.

— И? — тихо спросила я. — Прошло?

Он посмотрел на меня прямо, и в его глазах я увидела то же потерянное отражение, что и в мутном вагонном стекле.

— Нет. Не прошло. Просто ты перестаёшь ждать, что проснёшься. Ты понимаешь, что это и есть твой сон теперь. Единственный, который у тебя есть. И в нём нужно как-то… жить.

Его пальцы всё так же сжимали мою, цепко, будто он боялся, что я споткнусь о невидимый камень.

— Я не был готов, — сказал он так же тихо. — Но сейчас мы здесь. И мы вместе. Это пока единственное, что имеет значение. Держись за это, Молли. Держись за меня.

Я решила перевести тему, а то ещё немного, и заиграет драматичная песня.

— Как родители, ты уже видел их?

Странно было осознавать, что у меня есть родители. Может, моё сознание всё-таки умирает, и решило создать себе вот такой мир. Потому как сама я выросла в приюте, и теперь с каким-то замиранием ждала этой встречи. С горечью и новым, поднимающимся страхом. Они узнают. Конечно, они должны заметить, что их дочь — больше не их дочь. Я шутила у себя в голове, пыталась придумать какое-то объяснение. Но когда ты во сне, всё происходит по-другому. Быстро, картинки сменяют друг друга. Время не тянется так медленно, как сейчас.

— Папа… — Фабиан замялся, выбирая слова. — Папа злится. И на тебя, думаю, тоже.

— Почему?

Фабиан на мгновение замолчал, прислушиваясь к отдаляющемуся скрипу сбруи и цокоту копыт.

— Он думал, что ты не смогла постоять за себя, — наконец сказал он, и его голос стал низким, резким. — Что позволила кому-то использовать себя. Неважно, что это было зелье. Думаю, он считает, это проявлением слабости.

Я почувствовала, как во мне поднимается волна ярости. Я не была слабой! Я была жертвой, но не слабой!

— А ты? Что ты думаешь? — спросила я, и мне было страшно услышать ответ.

— Думаю, что это неважно, — сказал он. — Важно то, что ты здесь. В безопасности. Это единственное, что имеет значение. — Он задержал взгляд, и на мгновение мне показалось, что он хочет что-то добавить, но только сжал мою руку крепче. — Просто… будь осторожна. Хорошо?

До самых ворот мы шли молча.

До того, как я увидела женский силуэт на крыльце, ко мне подлетела птица. Бесшумно, появившись из пелены тумана, словно рождённая им.

— Селун, — поздоровался Фабиан, и в его голосе прозвучала лёгкая усталая нежность.

Птица в ответ издала короткий, хриплый звук — нечто среднее между кряканьем и щебетом, — и без раздумий вспорхнула мне на плечо. Коготки цепко, но аккуратно впились в ткань мантии. Прежде чем ум успел отреагировать, рука сама потянулась её погладить. Перья под пальцами оказались на удивление мягкими и тёплыми, живыми.

— Она скучала, — тихо сказал Фабиан, наблюдая за нами.

— Привет, красавица, — прошептала я, и птица, словно в ответ, ткнулась клювом в мою щёку. Коротко и ласково.

На этой женщине была надета длинная мантия, темно-синяя, как самое глубокое небо перед рассветом, расшитая замысловатыми серебряными нитями — тонкие, изящные, как паутинка инея на стекле. Они были вытканы в виде звёздных узоров и призрачных, струящихся созвездий, которые мерцали и переливались при каждом её едва заметном движении, словно живые. Дорогая, тяжелая ткань мягко колыхалась на влажном ветру, и этот шелест был единственным звуком, нарушавшим давящую тишину.

Я задержала дыхание, вглядываясь в лицо.

И мир замер, в который раз.

До боли знакомое. Я знала каждый его уголок, каждую черту, будто годами изучала его на самом дорогом портрете. Высокие, точеные скулы, бледная, почти фарфоровая кожа, тонкий, прямой нос — маска аристократической, ледяной красоты, за которой скрывалась целая вселенная.

Но в то же время оно было абсолютно чужим.

Я вглядывалась в её глаза — серо-голубые, как застывший во льдах океан. Я искала в них тепло, лучик радости, признание… и видела лишь бесконечную, утомлённую тревогу. В уголках её глаз таилась сеточка мелких морщинок — не от смеха, а от постоянного, напряжённого ожидания. Губы, которые, должно быть, могли складываться в ласковую улыбку, были плотно сжаты в тонкую, строгую ниточку.

Моё сердце сжалось от щемящего, противоречивого чувства. Грусть? Тоска? Это лицо было воплощением всего, о чём я могла мечтать в детстве, представляя себе мать, — благородное, красивое, сильное. Она была той, к кому хотелось прижаться в страшную ночь, чей голос должен был звучать как самое действенное утешение.

Она могла бы быть ей, — пронеслось в мыслях. Мне хотелось назвать её «мама». Хотелось, чтобы это слово прозвучало легко, естественно, как вдох.

Но сейчас, под её оценивающим, проницательным взглядом, который, казалось, видел все мои секреты, все трещины в этой новой коже, я чувствовала лишь ледяную пропасть. Она была не «мамой». Она была сейчас скорее «этой женщиной». Хранительницей порога в мир, куда я невольно ворвалась. И её молчаливое, прекрасное лицо причиняло больше боли, чем любое слышанное мной оскорбление.

— Эмми, — её голос был тихим, но он разрезал туман, как заклинание. А от имени, что она произнесла, перехватило дыхание. Как будто... — Ты вернулась.

Слюна стала вязкой и её трудно было сглотнуть. Чувствуя волнение, Селун на моем плече шевельнулась, будто подбадривая меня. Я не знала, что думает эта женщина. Лицо было скрыто в тени, но я чувствовала взгляд, который проникал в мою душу.

И теперь, когда ты здесь, в этом доме, что ты собираешься делать? Спрашивала сама себя. Что ж, пути назад, по какой-то причине, нет. Будем играть роль, что нам распределена.

Я сделала ещё один шаг, и Селун, словно почувствовав моё замешательство, тихо прощебетала и взлетела с моего плеча. Кречет сделала круг над моей головой и улетела в сторону, как будто показывая мне путь.

— Идемте в дом, — сказала эта женщина, и голос был мягче, чем я ожидала.

Я прошла мимо неё в холл, и воздух здесь был таким же холодным, как и на улице.

Высокие потолки терялись в сумраке. Просторный зал, посреди которого с обеих сторон взмывала вверх широкая лестница из тёмного дерева. По бокам зияли арочные проходы, ведущие в другие, пока что молчащие комнаты. Тишина стояла такая густая, что звук наших шагов казался почти святотатством. Из тени одного из таких проходов бесшумно выплыла небольшая, сгорбленная фигура. Кожа была цвета темного воска, а большие, бледные глаза смотрели на нас с почтительным вниманием. Длинные пальцы перебирали бахрому на его странном одеянии, похожем на старинную ливрею.

— Гэвин рад встречать молодых хозяев. — просипел эльф, и его голос напоминал скрип несмазанной двери. Он сделал ловкий, исполненный достоинства поклон, поймал мантию Эстер, которую она сбросила с плеч не глядя, словно это была не ценная вещь, а надоевшая кожура. Затем его взгляд обратился ко мне. Я замерла на мгновение, чувствуя себя не в своей тарелке, но потом медленно стянула с себя свою мантию. Гэвин принял её с той же церемонной бережностью, будто это была королевская одежда, а не поношенная дорожная одежда. Его большие пальцы аккуратно расправили складки на ткани.

Фабиан, чуть помедлив, с лёгкой, почти небрежной ухмылкой швырнул ему свой потрёпанный плащ. Гэвин поймал и его, не моргнув глазом, и всё так же бережно уложил поверх моей мантии.

Я последовала за Эстер наверх, чувствуя, как под ногами скрипят отполированные временем ступени. Фабиан, чуть помедлив, пошёл за мной.

Его шаги были абсолютно неслышны.

Я прислушалась, краем глаза пытаясь уловить его движение. Но нет — только мои собственные неуверенные шаги и бесшумное скольжение Эстер впереди. Он двигался как тень, как часть самого дома, его присутствие ощущалось лишь легким движением воздуха за спиной и смутным чувством, что ты не один.

Их что, всех специально учат этому? Или это что-то врождённое, эта способность растворяться в пространстве, становиться невидимым и неслышимым, когда того потребуют обстоятельства?

Эстер остановилась у лестницы и, не поворачиваясь, спросила, обращаясь ко мне:

— Вы голодны?

— Нет, мам, — почти хором ответили мы с Фабианом. — Я поужинал.

Несмотря на то, что я не ела весь день, я также покачала головой. Мысль о еде вызывала тошноту.

Женщина тут же поджала губы, тонкие и бледные. Её лицо, освещённое колеблющимся пламенем свечи в её собственной руке, на мгновение исказилось чем-то похожим на досаду или разочарование.

Мы с братом переглянулись.

— Хотя, знаешь, ма… — парень сделал шаг вперёд, его голос прозвучал нарочито легко, пытаясь разрядить обстановку. — Я, пожалуй, не отказался бы от одной порции пирога. Если он, конечно, есть. А то в дороге как-то не до еды было, знаешь.

Эстер остановилась. Медленно обернулась. Свеча в её руке качнулась, и тени заплясали по стенам с новой силой. Она посмотрела на Фабиана, потом на меня. В её взгляде было что-то тяжёлое, невысказанное.

— Пирог есть, — наконец произнесла она. — Бакстер, наверное, ещё на кухне.

Несмотря на то, что прибыли мы довольно поздно, всё равно этот дом не спал.

Мы поднялись выше, и воздух становился всё гуще. Казалось, он хранил запах воска, старого дерева и чего-то ещё — знакомого до боли, но забытого настолько, что теперь от этого скручивало живот.

Эстер шла впереди, свеча в её руке освещала лишь узкую полоску пространства, а остальное тонуло в сумраке. Иногда в темноте мелькали зеркала, и в них отражались наши силуэты, вытянутые, искажённые, как будто мы сами были призраками, плетущимися за ней.

Мы свернули в боковой коридор и вышли в небольшую столовую. По сравнению с залом она казалась камерной — длинный стол, накрытый тёмной скатертью, несколько тяжёлых кресел и камин, в котором ещё тлели угли. На столе стояли блюда, накрытые крышками: кукурузный суп с копчёной рыбой, хаггис, каллен-скинк. И, чуть в стороне, — традиционный шотландский пирог. Его золотистая корочка поблёскивала в свете свечи, будто насмехаясь над моей тошнотой.

— Садитесь, — сказала мать. Её голос не был просьбой. Это был мягкий, но не допускающий возражения приказ.

Фабиан первым опустился на стул, закинул ногу на ногу и откинулся назад. Я села напротив,буквально через секунду ощущая, как Селун, устраивается на спинке стула и слегка переступает когтями.

Мать стояла у стола, и на секунду мне показалось, что она не с нами, а где-то далеко. Лишь потом, коротким движением, она опустила свечу в подсвечник, и комната ожила мягким светом.

— Пирог, — сухо произнесла она. — Попробуйте.

Фабиан, конечно, не упустил шанс. Он отрезал себе щедрый кусок и, едва попробовав, улыбнулся:

— Всё такой же вкусный, ма.

Он посмотрел на меня, подмигнув. Я взяла нож, руки дрожали. Корочка хрустнула, и в нос ударил запах мяса и... что это, лук? Я поднесла кусочек к губам — и едва не выронила вилку.

Селун склонила голову, словно призывала меня попробовать. Я откусила. Вкус был… не просто знакомым. Он был болезненно домашним. Слёзы подступили к глазам, и я поспешно опустила взгляд, уставившись в тарелку. Словами не описать

— Хорошо? — спросила Эстер.

Я не сразу поняла, что она обращается ко мне. Подняла глаза — и встретилась с её взглядом. В нём было что-то, что я не смогла расшифровать. Ни строгости, ни нежности — скорее ожидание.

— Да, — прошептала я. — Очень.

Внутри всё кричало. Хотелось рыдать, спрятать лицо в ладонях и выть от этой невыносимой, сладкой боли. От этого вкуса прошлого, которое принадлежало не мне, но жгло, как моё собственное. Кто бы мог подумать, что такое интересное начало и тот невероятный красавчик, лишь красивая приманка в этот мир!

Тишина в столовой стала звенящей, разбухшей от призраков. Я почти слышала его — чужой смех, детский, тонкий, резкий, как звон хрустальных ложек о края фарфоровых тарелок. Почти чувствовала на своей макушке тепло чьей-то ладони, тяжесть и нежность, которых никогда не знала. И это «почти» было хуже любой неопределённости. Оно разрывало меня изнутри, тянуло в две противоположные бездны, как будто мои собственные кости и нервы вели яростный спор, кому же на самом деле я принадлежу.

— Эммануэлла?

Голос этой женщины прозвучал неожиданно мягко. Слишком мягко. Он ворвался в мой внутренний хаос, как нож, обёрнутый в бархат.

Я вздрогнула так сильно, что серебряная вилка с лёгким звоном соскользнула из моих ослабевших пальцев и упала на край тарелки. Звук показался оглушительным.

Нет. Кричало что-то во мне, дикое и перепуганное. Я не твоя Эммануэлла. Я не из этого дома. Не из этого мира. Моё детство пахло безнадёжностью и кашей из приюта, а не мясным пирогом!

Мои губы, предатели, сами собой, дрожащим, едва слышным шёпотом, повторили заученную, безопасную фразу:

— Очень… вкусно.

Она медленно кивнула, и её взгляд снова стал отстранённым, ледяным, вернувшись в привычные рамки.

— Гэвин будет рад, — произнесла она ровно. Будто только что между нами ничего не произошло. Но щемящая пустота внутри меня знала, что произошло всё. И ничего. Тишина повисла снова, на этот раз тяжёлая и неловкая.

Фабиан, чувствуя напряжение, решил вмешаться. Он громко откашлялся, отодвинув свою тарелку.

— Да, ма, пирог и вправду отменный, — сказал он с натянутой лёгкостью, пытаясь заполнить пустоту. — Прямо как в старые времена. Помнишь, как мы с Гидом воровали его с подноса, пока Гэвин отворачивался?

Эстер медленно перевела на него свой взгляд. Её лицо оставалось непроницаемым.

— Помню.

Я потупила взгляд, снова уставившись в уже остывающий кусок пирога на своей тарелке. Аппетит бесследно пропал. Каждый крошечный кусочек во рту теперь казался предательством — по отношению к той, настоящей Молли, и по отношению к себе самой.

— Мне… мне кажется, я больше не голодна, — прошептала я, едва слышно.

Эстер не стала настаивать. Она лишь слегка кивнула, улыбнулась, но её взгляд скользнул по мне, задерживаясь на мгновение дольше необходимого, будто пытаясь прочитать тайные мысли за моим опущенным взором.

— Спокойной ночи, мама.

— Спокойной ночи, Фабиан, — ответила Эстер, не глядя на него. Её взгляд был всё так же прикован ко мне. — Эммануэлла.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и вышла, чувствуя на спине тяжесть её взгляда. Фабиан задержался, что-то негромко сказал Эстер, и только потом догнал меня в коридоре.

— Пойдём, — тихо сказал он, но его голос звучал мягко, почти ободряюще. Мы сделали несколько шагов вглубь коридора, где тени сгущались, скрывая нас от возможных глаз и ушей, затем под ногами возник светлячок, освещающий путь. Фабиан замялся, словно проверяя, стоит ли говорить дальше. Его ботинки бесшумно повернулись ко мне на каменном полу.

— Ты… всё в порядке?

— Да… да, всё нормально. — выдохнула я, заставляя уголки губ дрогнуть в подобии улыбки. Она оказалась липкой и неискренней, как маска.

Он замер на мгновение, глаза изучали меня. Словно пытался прочитать, что скрыто за моей улыбкой. Интересно, он тоже читает мысли? Мои ему точно не под силу прочитать. И хорошо. Да, хорошо...

— Не… не хочется мне думать, что тебе тут плохо, — сказал он наконец, понизив голос. — Я могу… помочь?

В нём была грубоватая, неуклюжая готовность. Думаю, это была готовность слушать. Готовность быть рядом. Готовность, возможно, нарушить какие-то негласные правила этого дома ради меня. Это было больше, чем я ожидала. И гораздо больше, чем я заслуживала.

— Я справлюсь. Просто... долгая дорога. Я очень устала.

Он кивнул, коротко и резко, приняв мой ответ, даже если не поверил ему до конца.

— Ладно, — произнёс он тихо. — Спокойной ночи, Молли.

— Спокойной, — прошептала я в ответ, и мой голос затерялся в сумраке коридора.

Он развернулся и растворился в темноте так же бесшумно, как и появился. Я осталась стоять одна, слушая, как тишина снова смыкается вокруг меня, теперь уже окончательная и полная.