Игры Пита (гет)

Я фокусируюсь на отражении в зеркале. Какой необычный вид: полностью обнажённый я в окружении трёх молодых женщин. Но я чувствую себя странно оторванным от этого изображения — человеком в зеркале мог бы оказаться любой другой парень в мире. Мог бы.

— Калла, — говорю я, нацеливая палец на девушку, которая накручивает мои влажные волосы на раскалённый металлический цилиндр. Она самая яркая, и её проще запомнить: у неё фиолетовые волосы и ресницы, каким-то образом подсвеченные неоновыми огоньками.

— Джулия, — продолжаю я, указывая на старшую из женщин, которая дует на ногти на моей другой руке. — И… Антония, — самая младшая из них. Она выглядит ненамного старше меня, и в других обстоятельствах я бы, наверное, даже заинтересовался: у неё розовые волосы, заплетённые в косички, и большие глаза поразительного золотистого цвета. Но она выдёргивает пинцетом оставшиеся на моём теле лишние волоски, так что сейчас я точно не главный её фанат.

— Всё верно, — отвечает Джулия с необычным капитолийским акцентом, из-за которого интонация в конце каждой фразы уходит наверх и все предложения кажутся вопросительными. Но она не встречается со мной взглядом, и я хмурюсь в отражение, чувствуя себя в этот момент совершенно незначительным, прямо как когда они только-только заполучили меня в свои руки, чтобы трижды отдраить отшелушивающим мылом, дважды помыть голову и покрыть сладко пахнущими лосьонами, попутно жалуясь на то, что их «привязали» к Дистрикту-12, потому что их стилисты очень своеобразные.

Я вздрагиваю, выдернутый из мыслей, когда Джулия оборачивает полотенце вокруг моей талии, а Антония резко выпрямляется, хватает меня за подбородок и начинает поворачивать лицо, как это делал Хеймитч пару часов назад в поезде.

— Я не знаю… — говорит она, — может, серёжку? Как думаешь… особенно с такой причёской… она могла бы добавить...?

— Порция сказала, чтобы никаких изменений, — отчеканивает Джулия, и я едва ли не с облегчением вздыхаю.

— Полагаю, с волосами всё, — говорит Калла. — Как считаете?

Теперь я понимаю, что моё мнение никого не интересует, поэтому просто угрюмо оглядываю себя, пока все они дружно рассматривают мою голову. У меня густые волосы, которые обычно спадают на лоб естественной волной, но сейчас её закрутили в какой-то нелепый каскад золотых кудрей. Калла снова запускает в него пальцы и чуть распрямляет локоны.

— Вот так хорошо, — заключает Джулия.

— Ага, — соглашается Антония, после чего Калла забрызгивает всю мою голову непонятным туманным веществом из аэрозольного баллончика. Оно пахнет чем-то химическим, и мои глаза начинает щипать. Когда девушки отворачиваются от меня и начинают упаковывать своё оборудование и инструменты, я украдкой трогаю волосы, и они кажутся странно непривычными, жёсткими и будто ломкими.

Я с трудом стараюсь дышать ровно. Этот ритуал красоты неприятный, как и предупреждал Хеймитч, но я и предположить не мог, что он на самом деле под этим подразумевал. Как бы невинно это ни выглядело, с этого начинается процесс постепенного уничтожения твоей индивидуальности Капитолием. Меня готовят к церемонии открытия, для которой трибутов облачают в костюмы, символизирующие их дистрикт, и парами представляют президенту. В нашем случае будут придумывать что-то с углём — отраслью промышленности нашего дистрикта, с которой у меня практически ничего нет общего. Тот, кем я в действительности являюсь: парень, который рисует в альбомах, украшает торты и любуется тем, как сероглазая девушка поглощает еду — будет принесён в жертву Играм. Я раньше никогда не видел себя целиком, в отражении зеркала во весь рост, и чувствую, что больше это никогда не повторится. Когда я снова оденусь, то буду трибутом до самой своей смерти.

— Так, Пит, подожди здесь, — говорит Калла. — Мы позовём Порцию.

Порция — мой стилист, человек, ответственный за моё преображение. Я размышляю, в каком виде оно будет представлено, особенно для сегодняшней церемонии. Обычно трибутов из Дистрикта-12 наряжают в шахтёрские робы, и какими бы достоверно мешковатыми или неестественно откровенными костюмы ни были, им никогда не удавалось быть привлекательными, и они, пожалуй, даже отпугивали спонсоров. Некоторые стилисты прошлых лет, более склонные к лени или безнравственности, вовсе отказывались от костюмов и выпускали трибутов Дистрикта-12 на парад голыми. Учитывая то, по каким участкам тела сегодня прошлась моя команда помощников стилиста, я немного беспокоюсь на этот счёт.

Едва не поддаюсь искушению погрызть свои отполированные ногти, когда в комнату бесшумно заходит Порция. Она оказывается миниатюрной женщиной около тридцати лет с ровной тёмной кожей и ярко-жёлтым каре. Её макияж (особенно по сравнению с помощницами) довольно минималистичен: всего мазок голубого цвета на веках и кораллово-розовый оттенок на губах. На ней леггинсы цвета морской волны и тонкая серая безразмерная туника, открывающая одно плечо. Порция выглядит одновременно элегантно и уверенно.

— Пит? — тихо спрашивает она.

— Привет.

— Порция, — женщина протягивает руку, и я осторожно пожимаю её, с ужасом осознавая, что полотенце начинает медленно съезжать с моих бёдер.

Она вежливо улыбается и указывает на стул передо мной, где лежит серый халат.

— Одевайся и следуй за мной.

Порция выводит меня из «комнаты красоты» в зал с панорамными окнами во всю стену. Мы садимся в мягкие дорогие кресла друг напротив друга, и она окидывает меня взглядом.

— Твой ментор… Он уже рассказывал о привлечении спонсоров и в целом о том, как произвести впечатление?

Я киваю.

— Мой напарник Цинна работает с Китнисс, и мы вместе будем продумывать ваши образы на этой неделе. Мы знаем, что необходимо сделать акцент на угле, но в этом году мы хотим отойти от буквальной интерпретации.

Кошусь на неё, пытаясь представить это, но ничего на ум не приходит. Уголь довольно примитивен, и его сложно превратить в нечто более интересное, мне кажется. Но это её работа, не моя.

Порция улыбается; она производит впечатление по-настоящему доброжелательного человека, что немного сбивает с толку. Тяжело отвечать добротой на недовольство, которое я, само собой, в действительности чувствую. «Своеобразная» — так команда помощников отзывалась о ней. Это они имели в виду?

— Мне нужно уточнить кое-какие мерки для окончательной подгонки, и потом у нас останется ещё пара свободных часов. Не хочешь перекусить?

Да, я ужасно голоден, по факту пропустив завтрак. Но поначалу всё равно немного неловко сидеть за столом с этой женщиной после того, как мне снова пришлось перед ней раздеться и дать ей измерить свои грудь и бедра.

Но во время ланча Порция помогает мне расслабиться. Она спрашивает меня о школе, о моих домашних занятиях, о моей любимой еде и о моих развлечениях. Не успеваю опомниться, как выкладываю ей практически всё: и про борьбу, и про выпечку, и про зарисовки. Последнее её заинтересовывает. Как дизайнер Порция тоже рисует в альбоме, и она пообещала мне, что как-нибудь на этой неделе обязательно покажет его мне.

Честно говоря, к концу разговора я остаюсь немного ошеломлённым. Капитолий отправляет нас, трибутов из дистриктов, на эти игры, будто мы по ценности на одном уровне со скотом, а то и ниже. Они радуются нашим смертям, делают ставки на наши жизни. Я совсем не ожидал встретить здесь искреннюю доброту, направленную в мой адрес, и хоть меня поддержали, я в то же время глубоко встревожен. Что же это тогда говорит о человечестве, если оба этих порыва: доброжелательность и кровожадность — могут существовать в одном человеке?

— У тебя есть девушка? — последний вопрос, который задает мне Порция.

Я смотрю в окно, чтобы скрыть румянец. Мне открывается довольно впечатляющий вид — его я видел по телевизору, но вживую он поражает ещё больше. Мы на верхнем этаже здания — Центра преображения — расположенного в конце проспекта, который ведёт в центр города. На другом конце улицы, прямо напротив, я вижу президентский дворец. Так странно быть настолько близко к нему.

— Нет, — коротко отвечаю я.

Она не давит.

После ланча у меня есть около часа свободного времени в офисе Порции, и я слоняюсь около её рабочего места и замечаю пару сырых набросков, над которыми она, похоже, работает в данный момент, а также несколько образцов тканей. Эскизы будто бы указывают на увлечённость огнём.

Наконец снова появляется команда помощников стилиста, и меня облачают в простое чёрное трико с чёрными сапогами. «Ну, это точно не уголь в буквальном смысле, — думаю я про себя. — И я не голый». Не уверен, что я произведу серьёзное впечатление. Затем Порция подходит ко мне с яркой накидкой, сотканной из красных, оранжевых и жёлтых полос, и повязывает её вокруг моей шеи, а вокруг головы — перекликающуюся с ней повязку из таких же лент. «Это огонь», — догадываюсь я: когда мы будем в движении, накидка и головной убор начнут развеваться и наверняка будут выглядеть, как пламя. Но Порция ещё не закончила.

— Так, Пит… я хочу, чтобы ты доверился мне. Эта накидка будет гореть на протяжении всего парада.

— Что?!

— Пламя синтетическое: оно не сожжёт накидку и тебя вместе с ней. Лишь создаст иллюзию настоящего огня, но никак не навредит тебе.

Я округляю глаза, желая, чтобы она чуть подробнее остановилась на последнем. Что ж, такое-то уж точно произведёт впечатление. Но нет времени протестовать. Порция ведёт меня вместе с командой помощников в коридор, где мы встречаем Китнисс, одетую в точности как я, молодого человека и её команду помощников напротив лифта. Мы все дружно спускаемся на нижний этаж Центра преображения, где находятся колесницы для трибутов и лошади, которые их повезут. Пока лифт спускается, все радостно переговариваются между собой, кроме меня и Китнисс. Мы лишь смотрим друг на друга, и впервые я замечаю надлом в её выражении, как если бы ей приходилось прикладывать усилия, чтобы сохранять свою стоическую сдержанность. А может, я просто вижу в её лице то, что крутится у меня самого в голове.

Нас подводят к колеснице, уже запряжённой четырьмя чёрными лошадьми, и помогают в неё забраться. Животные специально обучены для этой церемонии, поэтому нам ничего не нужно делать; тем не менее от одной только мощи, исходящей от них, когда они двигаются в своих упряжках, становится боязно. Порция и Цинна отходят, чтобы посмотреть на нас на расстоянии, и вдруг совершенно неожиданно Китнисс наклоняется ко мне.

— Что думаешь об огне? — шепчет она.

— Если что, я срываю твою накидку, а ты — мою, — выдавливаю я из себя шутку.

— Идёт.

Она выпрямляется, а я смотрю на неё, изучая её лицо. Её тёмные волосы снова заплетены в сложную косу, а на лице — глазах и губах — очень лёгкий макияж. Накидка и повязка на голову кажутся нелепыми и безвкусными на фоне чёрного трико, но я напоминаю себе, что они будут выглядеть совсем иначе в движении. И в огне. Спустя какое-то время Китнисс разрывает зрительный контакт и оглядывается.

— Знаю, мы обещали Хеймитчу слушать стилистов во всём, но вряд ли он учитывал такое.

Я окидываю взглядом конюшни и пристально рассматриваю снующих вокруг людей: других трибутов, их стилистов и менторов.

— Где он, кстати? Разве он не должен защищать нас от подобных вещей?

Рот Китнисс кривится в полуулыбке.

— Учитывая его степень проспиртованности, я бы не советовала ему находиться рядом с открытым огнём, — саркастично отмечает она.

Я покатываюсь со смеху, и это такое облегчение, будто вся странность и всё напряжение этого дня сдулись и превратились во что-то практически нормальное, практически человеческое. А ещё она и правда по-настоящему забавная. Я никогда не видел такую Китнисс в школе. Конечно, оно и понятно: это самый длинный разговор, который когда-либо у нас был, да ещё и при самых невообразимо странных обстоятельствах.

Только длится этот момент недолго, потому что за пределами конюшен уже начинает играть помпезная музыка национального гимна, широкие двери открываются, являя толпу, выстроившуюся вдоль улицы в приглушённом сером свете раннего вечера.

Колесница Дистрикта-1 дёргается вперёд и выезжает на проспект. Я мельком вижу их блестящие костюмы прямо перед тем, как они исчезают снаружи. Следующим идёт Дистрикт-2 — Катон и Мирта, насколько я помню по записи с Жатвы; они одеты в туники сизого цвета. После них — Дистрикт-3 и так далее… Как только колесница Дистрикта-11 приходит в движение, появляется Цинна с зажжённым факелом и подскакивает к нам. Не успеваем мы среагировать, как он поджигает накидку Китнисс, и та тут же воспламеняется и начинает трепетать от пламени. Я заворожённо наблюдаю за тем, как огонь аккуратно пляшет по лентам накидки, но не сжигает её. Затем загорается и моя накидка, и Цинна улыбается нам.

— Работает, — говорит он с облегчением.

Он поджигает наши повязки на голове, напоследок говорит ободряющие слова Китнисс и спрыгивает вниз как раз в тот момент, когда наши лошади слышат свою команду и начинают движение.

После этого он кричит нам что-то, и Китнисс поворачивается ко мне в замешательстве:

— Что он сказал?

У меня перехватывает дыхание. С объятыми синтетическим пламенем волосами и лицом Китнисс каким-то образом преобразилась. От огня её глаза кажутся темнее, а кожа сияет. В её макияже есть что-то вроде блёсток, потому что сейчас с каждым движением она сверкает.

— Думаю, он хотел, чтобы мы взялись за руки, — хриплю я и беру её ладонь, тонкую и тёплую, в свою. Я смотрю на Цинну: он одобряюще поднимает большой палец вверх, и наша колесница выезжает на проспект.

Поначалу нахождение под пристальным взглядом буйной и кричащей толпы до жути пугает. По телевизору трибутов обычно показывают крупным планом, пока комментаторы на фоне оценивают работу стилистов: удалось ли им отобразить основное занятие дистрикта с помощью костюмов или нет. С этого момента начинаешь запоминать их имена. Я никогда раньше не видел ничего подобного с такого ракурса: от возвышающихся ступенчатых трибун к безликим зрителям, засвеченным прожекторами. А шум — ну прямо пронзительный гул бури. Но спустя какое-то время это всё отходит на дальний план. На экранах, расставленных по периметру проспекта и дублирующих нам то, что показывают людям дома, начинаем появляться мы крупным планом. Я в изумлении гляжу на эти изображения, едва узнавая себя, но так или иначе о себе не думаю: как и толпа, я зачарован девушкой, которая стоит рядом со мной в колеснице.

И они действительно ею покорены. К тому моменту, как мы пересекаем половину проспекта, они скандируют её имя. Моё, возможно, тоже — кажется, я время от времени слышу его — но в основном именно её. И это неудивительно: она завораживает взгляд. Каким-то образом все эти загадочные, невыразимые и пленительные её черты: приподнятый подбородок, суровый свет в глазах — оказались настоящим топливом для огня, который её окружает. Сияние её костюма практически меркнет на этом фоне.

И когда публика проникается ею, Китнисс отвечает тем же. Она машет рукой и улыбается; её рот приоткрыт — она приятно удивлена их восхищению. Нам кидают розы — лиловые, желтые, розовые и красные, и она ловит одну из них и даже посылает толпе в ответ воздушный поцелуй.

Не знаю, является ли это её стратегией или же её просто захватил момент, но всё это кажется таким естественным и непосредственным с её стороны. Энергия толпы пронизывает Китнисс, и она реагирует на это. Может, то, что это проявилось здесь, вдали от дома и на глазах этих отталкивающих незнакомцев, покажется странным, но, как бы то ни было, это невероятно своевременно. Я не имею в виду только лишь стратегию. Я о том, что Китнисс всё равно что живой упрёк для Капитолия, примерно в том же плане, какой Эффи считает себя для нашего дистрикта. Нечто волнующее, когда ожидалось скучное. Нечто мощное, когда было приказано быть бессильным. Как если бы Порция и Цинна зарылись в землю в поисках угля, но вместо него нашли живое пламя.

На Круглой площади, что в конце улицы, мы оставляем позади трибуны и приближаемся к другим колесницам, которые проезжают по кольцу вдоль зданий, включая президентский дворец. Люди высовываются из окон и глазеют на нас, но шума здесь меньше, и энергия начинает покидать тело Китнисс. Я буквально это чувствую. Она бросает взгляд на наши сцепленные руки, как если бы только что вдруг вспомнила, что с ней здесь я, и пытается освободиться, но я крепче сжимаю её ладонь.

— Пожалуйста, не отпускай. Иначе я свалюсь отсюда.

— Хорошо.

Остальная часть церемонии проходит для меня словно в тумане. Я смотрю, как президент Сноу подходит к кафедре и произносит своё обычное приветствие. Я смутно слышу, как играет гимн. Но что-то более масштабное, чем даже сами Игры происходит здесь этим вечером, и я силюсь уложить это в голове. Дело не только во мне и том, как я всегда восхищался этой девушкой, и не в том, как она и толпа взаимодействовали друг с другом. Сегодня она представляет нечто большее, чем Шлак и даже Дистрикт-12 — а может, даже сам Панем. Она будто какое-то стихийное существо — дух каждого из нас. Какими мы, наверное, должны были быть до того, как жадность и мелочность привели нас к тому серому месиву, в которое мы всё превратили. Про себя я думаю, что она должна выиграть. Ради меня, ради них — ради всех нас. И если я, трибут, чья смерть необходима, чтобы это произошло, дошёл до этой мысли, то до чего дошла эта толпа?

Наша колесница совершает последний круг, после чего присоединяется к остальным и останавливается перед одним из зданий в этом кольце — Тренировочным центром. Стилисты помогают нам спуститься — я так и не ослабляю хватку — и затем Порция тушит наш огонь. Но лицо Китнисс всё ещё светится — изнутри. Наконец, мы отстраняемся друг от друга, и я массирую свою онемевшую руку.

Я смотрю на Китнисс, пытаясь осознать всё, что чувствовал на колеснице. Теперь, когда рёв толпы сменило тихое бормотание менторов и стилистов, это кажется таким глупым. Может, у меня просто богатое воображение. Но всё же…

— Спасибо, что держала меня, — говорю я ей. — Мне казалось, что я вот-вот упаду.

— Уверена, никто не заметил.

Я чувствую, что улыбаюсь.

— Уверен, что никто не заметил ничего и никого, кроме тебя. Тебе бы почаще так в огне ходить — тебе идёт.

И это была абсолютная правда.

Она краснеет и с прищуром смотрит на меня — выглядит озадаченной. А потом внезапно наклоняется ко мне, приподнимается на цыпочки и целует меня в щёку.