Ignis Vitae (Каждый, который выжил) (гет)

* * *

Здесь пахнет речной водой и старыми трубами. Затхлостью, невозможностью побега. Скошенной травой. И еще — одиночеством. Спиннерс-Энд, узкая тупиковая улочка на окраине Кокворта, серые кирпичные дома, плотно прижатые друг к другу. Мы останавливаемся перед одним из них. На двери облупилась краска, оконные стекла мутные, с разводами, в паутине и мелких трещинках.

— Ну вот… — говорит Северус. — Это здесь.

Я киваю — и пока что больше не смотрю на дом. Я смотрю на мужа. С его лицом что-то происходит. Другие, может, ничего бы и не разглядели. Но не я. Я вижу, как чуть заметно напрягаются скулы, сжимаются губы. В глазах появляется холодный и колючий отблеск. Он включил привычную защиту — от этого дома. От дома, в котором он вырос.

Он делает шаг вперед, достает ключ.

— Здесь давно никто не живет. — Голос сдавленный, ниже и тише обычного. — Внутри может быть… весьма неуютно. После смерти отца дом перешел ко мне. Но я… редко сюда приезжал. Почти никогда.

Я снова киваю и касаюсь его руки. Я знаю не только про детство. Про Непреложный обет, данный им здесь Нарциссе Малфой, — тоже.

— Я не боюсь. Я хочу видеть.

Дверь скрипит, открывается в темноту. В луче ворвавшегося с улицы света видно, как от движения воздуха пыль взметается вверх. Легкий взмах палочкой. Свечи загораются одна за другой, вокруг проступают книжные полки, старая мебель, выцветшие обои, темные пятна на полу.

Он ненавидит это место. Оно ранит. Оно заставляет его помнить, где все началось, где его жизнь дала самую первую трещину. Но я попросила показать (по пути к папе) — и он привез меня сюда. Мне совсем не хочется лишний раз его мучить — мне хочется вылечить это место. Расколдовать. Заглянуть в душу этого дома и отыскать в ней что-то другое. Или вдохнуть в нее что-то другое. Во всяком случае — попытаться.

Северус опять говорит:

— Ну вот…

Он не знает, что еще сказать. Я сильнее сжимаю его руку и переступаю порог.

Это просто дом. Стены, потолок, пол, стеллажи, кресла. Балки, кирпичи.

— Здесь была кухня? — спрашиваю я, глядя на покореженную плиту.

— Да. — Он стоит в дверном проеме, будто не решаясь войти полностью. — Мама готовила здесь. Магловским способом, по магловским рецептам. И тайком варила зелья. Отец… не одобрял. Назовем это так.

Подхожу к окну, ведущему в крошечный внутренний дворик. Даже через очень грязное стекло видно, что все заросло сорняками.

— А там ты играл?

Северус усмехается — но совсем невесело и недобро:

— Я не играл. Читал. Прятался. Практиковался.

Он смотрит в сторону. У меня сжимается горло. Я здесь не для того, чтобы его жалеть. Но мне все равно невозможно жаль того мальчика, который… Который тоже никогда не узнает, каким взрослым он вырос бы — родись он в другой семье. В другое время. При других обстоятельствах. Проживи он иначе все эти годы.

Я подхожу и обнимаю его. Он прижимает меня к себе, и я чувствую, в каком сумасшедшем темпе бьется его сердце.

— Ты стал собой, — говорю я. — Несмотря ни на что. Несмотря на все это. Ты стал собой.

— Мы можем уйти… — хрипло говорит он. — Я не хочу, чтобы ты…

— Мне важен весь твой мир, — перебиваю я. — Даже тени в нем.

Он закрывает глаза.

— Тогда пойдем, покажу тебе сад. Там растет… там росла сирень.

Мы выходим во двор. Крапива и лопухи захватили все, пробиваются даже между каменными плитами, которыми вымощена дорожка. В самом конце дорожки, в самом дальнем углу торчит чахлая сирень.

— Мама посадила ее. Давно. — Он осторожно трогает полузасохшие ветки. — Тогда она еще думала, что даже здесь может быть что-то красивое. Я не верил, конечно. Мама говорила, что сирень живет больше ста лет. Что ее самой уже не будет, а сирень будет цвести… И вот…

— Смотри… Она еще цветет, — замечаю я. — Видишь? Бутоны…

Действительно, среди серости и пожухлости есть десяток зеленых листочков и несколько метелок из крохотных фиолетовых шариков.

Северус вглядывается в куст:

— Да… Поразительно… Много лет прошло.

— Ее можно вернуть к жизни. Зелье для укрепления корней, вода, заклинание роста, немного заботы… Думаю, я бы справилась.

Он разгадал мой план. А может, изначально его понимал. Сощуривается, смотрит на меня специальным своим взглядом, который появляется, когда я лезу не в свое дело. (Впрочем, он уже знает, что этот специальный взгляд — при всей внешней эффектности — на меня не действует. Если бы я останавливалась всякий раз, когда он так смотрит, он бы остался лежать посреди кровавой лужи в Визжащей хижине…)

— Ты, кажется, опять решила реанимировать нежизнеспособное, Лавгуд.

Я улыбаюсь и говорю:

— До сих пор у меня все получалось.

— Ты невыносима.

— Зато я твоя. А вообще — кто бы говорил.

— Ладно, туше. — Он смеется. — Вот знал же, что нельзя тебя сюда приводить. Что у тебя в голове на каждый безнадежный случай — миллион глобальных идей. И что ты предлагаешь?

— Выбор. Я предлагаю выбор. Дома как люди. Могут быть живыми или мертвыми. Или заклятыми. Только кроме заклятия доверия есть еще всякие другие, гораздо хуже. Заклятия законсервированной боли, раненой памяти, украденного детства. Давай снимем с дома заклятие. И тогда дом сможет выбрать. Если он все же решит быть мертвым — мы его похороним. Заберем книги, какие-то нужные штуки — и сожжем тут все. Дотла. Огонь заберет этот дом, не оставив от него ни следа, — прах к праху. Пусть покоится с миром. Но эта сирень — цветет, Северус. Ты же видишь? Она живая. Вдруг не только она?

— Вдруг… — повторяет он задумчиво. — Вдруг не только… Откуда же ты такая взялась на мою голову, а?

— С Когтеврана, — отвечаю. — Вы забыли, профессор?

— Слава Мерлину, хоть не с Гриффиндора. А то подумать страшно, что было бы…

Я чувствую, как дом наблюдает за нами со страхом — и одновременно с интересом. Пытается понять, кто мы ему — друзья или враги. Прошлое или будущее. И это значит, что заклятие уже снято. И выбор уже сделан. Мертвым не бывает интересно.

* * *

Она заставила меня притащить ее в Спиннерс-Энд.

Перестань, Снейп. Как будто кто-то может тебя заставить, если ты не согласен. Ты сам хотел, чтобы она увидела... Увидела что? Из какого дерьма ты выполз? Или что все-таки выполз?

Но она, как всегда, все сделала по-своему. Я больше чем уверен, что этот дурацкий мамин куст давным-давно стоял высохший напрочь. Заденешь — рассыплется в труху. Какие там бутоны, ей-богу… Пока она к нему не притронулась. Вот этим она и занимается. Находит слабые, неразличимые для других зерна жизни посреди разрухи и мертвечины — и проращивает их. "Штопает" разорванное, собирает разрушенное. Дочь своего отца.

Но я увидел эти цветы — и сразу понял, что будет дальше. Она будет приручать этот дом, договариваться с ним, гладить его — осторожно, как больного зверя. И он ей покорится. Естественно, он ей покорится. У нее не бывает по-другому. И потом она наполнит эти стены воздухом, которым получается дышать, не выхаркивая обожженные легкие. Вот этим она занимается тоже. Все это время после битвы за Хогвартс она создает воздух. Возможно, поэтому я до сих пор живу.

Пусть делает. Для нее это важно. И… для меня это важно тоже. Пусть откачает чертову сирень. Пусть слепит из этого убогого места что-то незнакомое. Я буду только рад, если однажды приеду туда — и ничего там не узнаю. Ну, кроме сирени…

Ее дом… совсем другой. Я, оказывается, совершенно не запомнил, как выглядит ее дом снаружи. Как будто у него существует только "внутри".

А снаружи он… странный. И завораживающий. И нелепый. И… теплый. Он как гигантский гриб, выросший среди холмов. Башни украшены какими-то символами и артефактами, на всех выступающих частях подвешены стеклянные шары, ловцы снов и связки колокольчиков, звенящие от ветра.

Я больше ни разу не был здесь — после того как вышел из этой двери с одной только сумкой еды и зелий, собранной Ксенофилиусом. Вышел, уверенный, что уже точно не вернусь — никогда и никуда в магическом мире.

Луна открывает калитку.

— Заходи!

Я мешкаю, задумавшись, позволив воспоминаниям захватить меня.

Она улыбается и повторяет:

— Эй, заходи! Или тебя, как вампира, надо трижды пригласить?

И вдруг добавляет, глядя мне прямо в глаза:

— Ты тогда очень сильно испугался. Так бывает.

— Я… — Мы никогда не говорили об этом. Во всяком случае, вслух. От неожиданности я никак не могу найти нужное слово. — Я был идиотом.

— Так тоже бывает, — мягко говорит она, продолжая улыбаться. — Хорошо, что бывает и по-другому. Заходи. Вот третий раз. Теперь получится, даже если ты действительно вампир.

— А это имеет значение?

— Ни малейшего.

Вечером она рано засыпает — сегодняшний день ее вымотал, мы много перемещались через порталы, она всегда от этого устает. Я выхожу в гостиную. Ксенофилиус сидит у камина с чашкой чая. Всюду книги, пучки трав, развешанные под потолком, диковинные приборы. Пахнет мятой, боярышником, горечавкой, полынью и чабрецом. Это такая знакомая картина, что дыхание перехватывает. Как будто я отсюда и не уходил.

И я понимаю: только здесь, с этими людьми, в этом пространстве я впервые в жизни почувствовал себя дома. Не имея на это никаких прав. Не умея сделать с этим ощущением ничего правильного.

Но помня об этом все время.

Когда старался хоть как-то прижиться в магловском поселке, так напоминающем окраины Кокворта. Когда — среди прочих тяжелых снов — видел Астрономическую башню и тонкую светловолосую тень на смотровой площадке. Когда пытался обхватить хрупкие плечи, отвести полупрозрачную фигурку подальше от края — и просыпался, как только начинало получаться. Когда возвращался в Хогвартс, не разрешая себе никаких надежд и иллюзий. Когда с удивлением и ощущением сложенного пазла читал объявление о вакантном месте преподавателя зельеварения. Когда напугал Минерву своим появлением в кабинете. Когда слышал стук в мою дверь — и знал чей. Я помнил об этом постоянно.

— Будете чай, Северус? — спрашивает Ксенофилиус.

Конечно, я буду чай.

— Кстати, — продолжает он, — если вы еще не собираетесь спать, я хотел бы обсудить один странный результат, который у меня получился при случайном соединении двух сложных отваров и вороньего зелья. Взглянете? Колба в лаборатории, вещество крайне нестабильно, приходится держать его в особых условиях. Я просто не знаю, что думать.

Два часа мы разбираемся с веществом… или существом… Черт знает что такое создал Ксенофилиус в этой колбе. Ох уж эти экспериментаторы… В конце концов нам удается найти способ — и фиолетово-черная взвесь с десятком висящих в ней моргающих глаз перестает распадаться на отдельные кляксы при любом изменении давления и температуры, издавая душераздирающий звук. Все, закрепили, дальше можно будет спокойно изучать.

Мерлин, как же мне этого не хватало.

— Вы поосторожнее с такими опытами, мистер Лавгуд, а то ненароком вырастите тут очередной мировой катаклизм.

— Ни в коем случае, мистер Снейп. Лаборатория под защитой, ни один катаклизм просто так ее пределов не покинет.

— Все так говорят.

— Но мы-то с вами не все.

— Это правда.

Когда я возвращаюсь, Луна сквозь сон бормочет:

— Химичили?

— Да. Спи, завтра расскажу.

— Расскажешь…

Она кладет голову мне на плечо и замолкает. Я кожей чувствую ее тихое дыхание. Послезавтра мы вернемся в Хогвартс. Впереди окончание учебного года, экзамены, отчетность… Но сегодня мы дома. Так бывает. Так тоже бывает.

* * *

Когда я смотрю на них — как они взаимодействуют одними глазами, как они разговаривают понятными им одним шутками и полунамеками, — я думаю, что у мира еще есть шанс.

Я часто запираюсь вечерами у себя в кабинете одна. Между дневным шумом Хогвартса и тишиной моих снов нужен какой-то постепенный переход. И вот тогда я наливаю себе огневиски, перебираю в голове события прошедшего дня и снова думаю, что у мира еще есть шанс.

Впрочем, совсем одной, конечно, там не останешься. В обществе портретов-то. Особенно некоторых.

Дамблдор в последнее время стал слишком любопытным, у меня столько новостей нет, сколько ему интересно.

Рассказала уже и про Малфоя, который после курса лечения у мадам Помфри воспрял духом, взял себя в руки и теперь пашет как проклятый днем и ночью. Преподаватель он невероятный, сделал себя таким. Кто бы мог подумать. Даже Помпея оценила, а уж как огнем пыхала в его сторону.

Рассказала про Грейнджер, которая приехала проситься на стажировку к Снейпу. И он ее удивительным образом принял. Мисс Всезнайку-то нашу.

Про Джинни Уизли, которая готовила команду на Кубок Воды — и в итоге кубок вот он, на полочке стоит.

Про Гарри, которого года через два прочат на место главного аврора. И у которого несколько просветлело в глазах. Истинный мракоборец может побороть и тот мрак, что пытается от его собственной души куски отхватить.

Про Рона, который отпустил Гермиону на стажировку одну, поверив, что она справится — и со стажировкой, и с головушкой своей. И она справится. А Рон наконец и сам делом занялся, устроился в организацию, разрабатывающую какой-то невиданный до сих пор способ перемещения в пространстве. Придумали бы уже что-то получше этих жутких порталов, укачивает от них… Это я еще про камины молчу, вся одежда в саже.

Про новые правила приема первокурсников, по которым Распределяющая Шляпа имеет только рекомендательный голос. А поступающий может согласиться или не согласиться с ее рекомендацией. Если он не согласится и выберет другой факультет, придется пройти дополнительные испытания. Но все же распределение теперь — не судьба и не приговор.

Про Слизерин, который перестал быть резервацией для студентов, склонных к темной магии, а стал местом, где учат перенаправлять свои силы и склонности в более конструктивное русло.

Ну и про Снейпа и Луну, конечно. И если насчет всего остального Дамблдор задает уточняющие вопросы и отпускает комментарии, то здесь только слушает. И молчит. И говорит свое "Хм", надоел уже.

Я однажды не выдержала и нашипела на него:

— Что "хм"? Сказать нечего, Альбус?

— Я даже не думал, что это настолько сработает… Когда планировал их историю.

Ох и разозлилась же я тогда. Ну вы подумайте. Планировал он. Ничего ты не планировал, не примазывайся. Не смей. Это они сами. Это совершенно точно они сами.