Линии, что ведут к сердцу (гет)

Библиотека дышала особенной тишиной. Казалось, что сами каменные стены пропитались тысячами историй, шёпотом давно умерших авторов и шелестом страниц. И библиотека казалась Северусу другим миром, отдельной вселенной, отрезанной от криков и шумных разговоров коридоров. Стоило лишь войти в эти высокие двери, и мир будто останавливался. Воздух был пропитан запахом старины: пыльные корешки, выцветшие чернила, переплёты из кожи и ткани, пахнущие временем. Солнечный свет пробивался сквозь витражи высоких окон, раскрашивая пол тёплыми пятнами янтарного, изумрудного и синего, и этот свет растворялся в полутьме узких проходов между книжными шкафами.

Тишина здесь не была мёртвой. В ней прятался мягкий шелест страниц, иногда — тихий кашель пожилого библиотекаря за кафедрой, скрип стула, осторожное движения пера по бумаге. Всё это складывалось в особую мелодию спокойствия, в которой Северус всегда находил убежище.

Он сидел за своим привычным местом — массивным дубовым столом у окна. Стол был исцарапан, на его поверхности виднелись следы чернил, пятна, которые невозможно было вывести. Но Северус любил именно это место: отсюда можно было наблюдать за дождём за окнами. Сегодня дождь не прекращался с самого утра. Капли стекали по мутному стеклу тонкими дорожками, собирались в маленькие ручейки, и каждый их поворот на свету казался серебристым отблеском. Этот мерный стук дождя действовал почти убаюкивающе, и вместе с шелестом страниц создавал ощущение, что всё вокруг существует в особом ритме.

На столе лежала его тетрадь для рисунков. Северус привычным движением держал карандаш в длинных пальцах и выводил линии — быстрые, острые, резкие. Он не задумывался, что именно рисует, просто позволял руке двигаться самой. Его рисунки были всегда напряжёнными, словно сами тени прорывались на бумагу. Внутри него всегда было слишком много — злости, тревоги, тоски, надежды. На бумаге это всё превращалось в линии и тени. Сегодня он пытался рисовать что-то абстрактное — просто узоры, лишь бы унять дрожь в пальцах.

Он услышал, как открылась тяжёлая дверь библиотеки, и сердце сразу ударилось в грудь чаще. Шаги — осторожные, лёгкие, но вполне узнаваемые. И Северус поднял глаза.

Гарриет.

Она стояла в проходе между стеллажами, с учебником в руках. Свет из окна упал на её волосы, и чёрные пряди засияли глубоким синим отливом. Очки чуть сползли с носа, и она поправила их привычным движением — лёгким, грациозным, словно этот жест был частью её самой. Она колебалась, будто боялась нарушить его уединение.

— Можно? — раздался её голос.

Он не поднял голову сразу, только сжал карандаш. Её голос звучал мягко и нежно, как теплое одеяло, будто обволакивал его сознание. Северус медленно посмотрел в её сторону. Гарриет стояла рядом, в руках у неё был учебник истории. Она улыбнулась так, что в груди у него кольнуло — просто, немного неловко, но искренне.

— Ты ведь не против? — уточнила она.

Он кивнул, и в это движение вложил все свои силы. Северус всё ещё не мог привыкнуть к тому, что Гарриет постоянно находится в его компании. Он привык к своему одиночеству и ему было немного тяжело впускать ещё кого-то. Да и от того, что он всё время проводил один и Северус просто не знает, как начать разговор и вообще не умеет общаться с людьми. И из-за этого он чувствует себя неловко рядом с Гарриет. Ведь она такая яркая и общительная, а он нелюдимый и необщительный.

Гарриет села напротив. Он украдкой поднял взгляд на Гарриет, чувствуя, как в груди разливается беспокойное тепло. Её чёрные волосы чуть рассыпались на плечах, пряди время от времени спадали на лицо, и она машинально заправляла их за ухо. И это движение почему-то заворожило Северуса. Гарриет для него казалась прекрасным ангелом, и рядом с ней он чувствовал себя счастливым. Казалось, что её спокойное присутствие разрушает все возведённые стены. Его всегда окружала тишина — тяжёлая, давящая. Но рядом с ней тишина была иной: не пугающей, а мягкой, как шерсть котёнка.

— Ты всё время рисуешь, — тихо произнесла Гарриет. Её голос прозвучал почти шёпотом, будто боялся нарушить хрупкую гармонию пространства. — Я раньше не замечала.

Северус напрягся. Ему хотелось скрыть рисунки, но она не отводила взгляда и он не услышал в её голосе насмешки, только любопытство.

— Это помогает... — он замялся, потом пробормотал: — ...думать.

На этот ответ она улыбнулась чуть шире.

— А можно посмотреть?

На эту просьбу он не ответил сразу, только долго молчал, чувствуя, как в горле пересохло. Он перебирает уголки обложки пальцами, словно пытаясь стереть невидимые следы своих мыслей. В груди — тугой узел: с одной стороны, ему хочется поделиться тем, что для него так важно, а с другой — страшно оказаться смешным, непонятым, увидеть насмешку или равнодушие в чужих глазах. Он ощущает, как каждая страница — это кусочек его внутреннего мира, слишком хрупкого, чтобы выставлять напоказ. Даже лёгкий ветерок, кажется, может перелистнуть лист и выдать тайное. Щёки предательски нагреваются, ладони становятся влажными, и от этого обложка чуть скользит в руках. Затем, с усилием, чуть сдвинул тетрадь вперёд. Сердце колотилось так сильно, что он боялся — она услышит.

Гарриет склонилась над страницей. Тишина стала густой, как перед грозой. Она осторожно провела пальцами по линии рисунка — не касаясь бумаги, а словно следуя за его рукой.

— Это... очень красиво, — сказала она, подняв на него взгляд.

Изумрудный взгляд под круглым стеклом очков встретился с его тёмными глазами. В этом взгляде не было ни насмешки, ни любопытства — только мягкое, осторожное участие. Северус отвёл глаза, чувствуя, как к щекам приливает жар.

— Это... просто линии, — его голос был резким, но в нём чувствовалось смущение, будто каждое слово давалось ему с трудом.

— Нет, — мягко возразила она. — Здесь что-то есть. Я чувствую.

Северус резко откинулся на спинку стула. Он сглотнул и внутри всё сжалось — и от страха, и от надежды. Его сердце билось слишком громко, он даже испугался, что Гарриет услышит.

— Ты не понимаешь, — прошептал он, и пальцы судорожно сжали край стола. — Это... никому не нужно.

Гарриет медленно протянула руку через стол и, поколебавшись, осторожно коснулась его ладони. Её пальцы были тёплыми и лёгкими, как перо. На мгновение время остановилось.

Северус замер. В груди вспыхнул огонь, обжигающий и пугающий. Ему хотелось вырвать руку, сбежать, спрятаться, но ещё сильнее хотелось остаться — остаться в этом прикосновении, в её внимании, в её зелёных глазах.

— Нужно мне, — тихо сказала Гарриет, словно делилась чем-то сокровенным. — Мне они нужны.

Эти слова зазвучали в нём эхом, обрушив на него целую бурю. Никто и никогда так не говорил ему. Никто не смотрел на него так. В библиотеке воцарилась тишина, но теперь она была наполнена новым дыханием, хрупкой близостью, которую оба боялись нарушить.

Северус не знал, что ответить. Его сердце стучало так сильно, что казалось — оно разбудит всю библиотеку.

Молчание растянулось, но оно уже не было неловким. Оно заполнило пространство какой-то новой тишиной — не холодной, не давящей, а мягкой, будто обволакивающей. В этом молчании было что-то домашнее, уютное, словно невидимое одеяло укрыло их обоих от всего мира.

Гарриет чуть крепче прижала к себе тетрадь, словно оберегая её, и в то же время не делая попытки спрятать. Движение вышло осторожным, почти неосознанным, и в тот же миг их пальцы случайно соприкоснулись. Северус вздрогнул, будто лёгкий разряд прошёл по его коже. Он не ожидал этого касания — оно оказалось слишком живым, слишком настоящим.

И всё же она не убрала руку. Её пальцы остались рядом, и от них исходило мягкое, тихое тепло. Оно будто впитывалось в него, пробираясь под кожу, вгрызаясь в сердце. Для Северуса это ощущение было непривычным — он привык к холодной отчуждённости, к осторожной дистанции, за которой безопасно прятать собственные слабости. Но сейчас дистанция таяла.

Тепло её кожи обжигало, заставляя сердце биться быстрее. Внутри боролись два чувства: привычная осторожность и какое-то новое, пугающе-манящее желание задержаться в этом мгновении, позволить ему длиться чуть дольше.

Внутри поднималась горечь: "Что она ожидает? Что я изображу что-то благородное, значительное? Но я знаю себя. Я — не герой на странице. Я — тень. Сумрачная, ненужная. И если я нарисую себя, то разве это не будет ещё одним доказательством?"

Он сжал пальцы, словно пытался удержать эти мысли внутри. Но в то же время в словах Гарриет было что-то опасно-тёплое, почти манящее. Её интерес не казался жалостью. Она действительно хотела заглянуть туда, куда он сам редко осмеливался смотреть.

И в этот момент Северус вдруг понял: он заперт — между страхом и надеждой. Между привычным образом себя, в котором не было места свету, и тем, что рождалось рядом с Гарриет. И впервые за долгое время его одиночество, ставшее почти привычной оболочкой, дало трещину.

Они сидели рядом долго, почти не разговаривая. Но эта тишина была другой. В ней не было ни холодности, ни отчуждения. Она ложилась между ними мягким покрывалом, согревала, словно тёплый плед, в который можно было укутаться в промозглый вечер. Тишина будто перестала быть пустотой — напротив, в ней звучало дыхание, едва уловимые шорохи бумаги, мерный стук дождя о стёкла. Всё это переплеталось в одну гармонию, в которой не требовалось слов.

Северус склонился над тетрадью. Кончик карандаша неторопливо скользил по листу, оставляя линии, строгие и сосредоточенные. Иногда он замирал, задумчиво поджимая губы, словно боялся ошибиться в одной-единственной черте. И всё же рисовал дальше — осторожно, с той скрытой страстью, которую редко позволял себе показывать. Время от времени он украдкой поднимал взгляд на неё. Эти короткие мгновения были для него опаснее любого сражения: одно её движение, один взгляд — и внимание ускользало, рисунки переставали слушаться руки.

Гарриет сидела напротив, подперев щёку ладонью. Она листала свой учебник — страницы шелестели тихо, размеренно, словно колыбельная. Но Северус замечал: её взгляд задерживался не на словах, не на строках, а на его тетради. Она делала вид, что читает, но время от времени её глаза возвращались к нему, и это лёгкое внимание чувствовалось почти физически.

И каждый раз, когда их взгляды случайно встречались, в груди словно что-то переворачивалось. Мир переставал существовать. Блекли витражи, растворялся стук дождя, мерцание лампы становилось фоном. Всё, что оставалось — это этот стол, обрамлённый полутенью, мягкий свет, золотящий её волосы, и она сама. В такие мгновения Северус ощущал, что находится в ловушке, но это была сладкая, непривычная неволя — он не хотел вырываться.

Он боялся, что стоит ему вдохнуть чуть глубже или задержать на ней взгляд дольше, чем следует, — и хрупкая тишина рассыплется, словно стекло. Но она не рушилась. Наоборот, становилась крепче, как невидимая нить, что связывала их в этом маленьком мире, созданном дождём и светом лампы.