Заметки на полях. Хроники Цитадели Ханмару (джен)

Тишина в его покоях была обманчивой. Снаружи — лишь шепот ветра в кронах деревьев да отдалённый перезвон колокольчиков. Но внутри... внутри звучали крики.

Он сидел, сгорбившись над низким столиком, пальцы до побеления костяшек сжимали рукав кимоно. Для Цитадели и его обитателей он был Санивой, но в этот миг у него не было имени. Он был просто сосудом. Сосудом, в который сочилась боль его мечей.

Удар в плечо был внезапным и жгучим, заставив Саниву содрогнуться, стиснуть зубы и закрыть на мгновение глаза. Боль. Он её ждал. Тонбокири. Копьё яри приняло на себя атаку, предназначенную кому-то другому. Металл скрипел, яростно сопротивляясь, но лезвие уже пронзило плоть, и обжигающая волна боли прошла сквозь пространство прямо в тело Санивы. Он невольно прижал ладонь к плечу, чувствуя, как по коже расползается липкий невидимый жар. Он тяжело дышал, ощущая, как что-то тёплое и металлическое поднимается к горлу. Санива знал этот вкус — вкус чужой крови, что не была его собственной.

Едва он попытался перевести дух, как новая боль пронзила его — острая костоломная агония в кисти левой руки. Кашуу Киёмицу. Санива почувствовал, как хрустнули кости, а следом волной накатила ярость — не своя, чужая. Горячая, слепая, смешанная с горьким негодованием от собственной неловкости.

А потом... потом пришла настоящая боль. Та, что заставила его сдавленно вскрикнуть, сползти на пол и сжаться в комок на циновках. Острая, пронзительная, несущая с собой целую бурю отчаяния и страха. Гокотай. Хрупкий, робкий меч-танто, чьё присутствие обычно ощущалось лёгким, трепетным вихрем. Сейчас этот вихрь был пронзён насквозь. Санива почувствовал, как нечто маленькое и беззащитное разрывается внутри него самого — не столько физическая рана, сколько душевная, крик о помощи, полный детского недоумения и ужаса. Это было невыносимо. Слезы сами потекли по его щекам, смешиваясь с потом, стекающим со лба. Санива обхватил себя руками, раскачиваясь на полу, словно пытаясь успокоить того, кто был так далеко, но чья боль стала его собственной.

Он закрыл глаза, пытаясь хоть ненадолго отсечь себя от этого потока, найти в себе тихую гавань и передохнуть. Но его тут же пронзило не остриё, а нечто иное.

Пронизывающий абсолютный холод, заморозивший кровь в жилах. Не боль, не ярость — лишь безжалостная, кристально чистая решимость. Цурумару. Это чувство не причиняло физической боли. Оно было куда страшнее. Оно проникало вглубь, обнажая всю глубину его собственного страха — страха потерять их. Не успеть спасти. Увидеть, как они рассыпаются в пыль.

Санива распластался на циновке, беззвучно рыдая и затыкая рот рукавом кимоно. Его тело сотрясали спазмы чужой боли, а сердце разрывалось от любви, которая и была источником всех этих мучений.

Именно так он и жил. Через него проходили все раны тоукен данши. Каждый шрам, оставленный на лезвии, отзывался шрамом на его душе. Каждая трещина — надломом в его сердце. Он был не просто Хозяином. Он был живым щитом, громоотводом для их страданий. Его тело, редко покидающее покои, было картой всех сражений Цитадели, написанной невидимыми чернилами агонии.

Он пронзал сам себя снова и снова каждый раз, отправляя их в бой. И он знал — не выдержать этого он не мог. Потому что это была его единственная, самая страшная и самая прекрасная миссия — чувствовать. Быть их болью, чтобы они могли оставаться своей славой.

И в кромешной тьме его личной битвы он снова поднялся. В наступившей тишине раздался тихий, почти неслышный стук в сёдзи. Верный Хассэбэ. Как всегда, в нужный момент, с ароматным чаем и сладостями. Санива медленно, с тихим стоном выпрямил спину и тыльной стороной ладони смахнул влагу с лица. Затем глубоко вздохнул и натянул на свои губы тонкую тень улыбки — ту самую, кроткую и всепонимающую, которую ждали от него все обитатели Цитадели.

— Войдите, — прозвучал спокойный и ровный голос, будто в этой комнате ничего не произошло. Будто его душа в этот самый момент не рвалась на части от боли и отчаяния.

Он снова был Санивой. Чтобы принять следующую рану.