Нагайна (джен)

С ориентировочно 1970 года, до 1981 г.

Под проливным дождём, сплошным потоком падающим с грязно-серых небес, шёл человек. Вокруг не было ни души в радиусе более пятисот миль. Вода противно хлюпала внутри насквозь вымокших ботинок, и мужчина в сотый раз пожалел, что не одел сапоги. Откуда-то сзади долетали отголоски раскатистого, разошедшегося на полную, грома. Чуть погодя средь почти чёрных кучевых облаков зловеще сверкала молния. Деревья гнулись, даже не пытаясь сопротивляться сильным порывам ветра. Он нещадно хлестал по щекам и путника, заставляя морщиться, щурить чуть раскосые глаза, но всё же не вынуждая остановиться — это было бы равносильно смерти. Буря продолжалась уже второй день, и уже второй день он шёл по бездорожью. Куда лежал его путь, в направлении чего он двигался, было неизвестно. Мужчина был довольно плотно сложен, что, без сомнения, позволяло ему шагать навстречу урагану не внаклонку, как это было бы с более худощавым человеком, а выпрямившись, в полный рост. В его горделивой, можно сказать, упрямой осанке чувствовался закалённый характер, присущий кочевникам или же одиночкам, живущим в уединении. Весь его внешний вид будто выражал протест плохой погоде, самой матери природе, которой впору бы гордиться особо удавшимся ей творением… Мужчина выглядел лет на сорок, но его испещренное ранними морщинами лицо говорило об обратном. Эти глаза — живые и лучистые, добрые, несмотря ни на что. Они буквально кричали о том, как он ещё молод и как хочет жить. В них отражалось небо — но не это, хмурое, сплошь однообразное и скучное, как рутина будней, а другое — безоблачное, ясное, красивое. Через каких-то полмили искорке в этих водянисто-голубых, почти лазоревых глазах суждено было потухнуть.

Поздняя осень, славившаяся затяжными дождями, никак не отреагировала на резкий крик где-то в степях, приглушённый грохочущим ливнем и тут же оборвавшийся.

Облака, почти с издёвкой, продолжили свою экзекуцию над землей, достаточно уже намокшей. Вода, казалось, скоро затопит всё и вся, не имея возможности впитаться в почву — та уже и так была перенасыщена. По этим лужам, больше похожим на маленькие озерца, вместе представляющие небольшое море, поднимая тучу брызг, двигалась большая змея с блестящей и без солнечного света чешуей. Белое с желтизной брюхо давно уже испачкалось, сменив цвет на что-то неопределенное, такая же участь постигла и внушительный хвост. Узкие глаза с кислотно-зелёными радужками и чёрными вертикальными зрачками смотрели вперёд мечтательно, будто с поволокой. На деле же виной «затуманенности» взгляда были вторые веки, молочно-белая плёнка, предохраняющая от воздействия прямых солнечных лучей. Солнце. Оно до боли резало глаза, темнота же была закадычным другом. Хоть в небе и не было никакого намёка на даже самый крошечный просвет, существо предпочитало не рисковать, тем более что так виделось несколько лучше, без острой боли, порой почти что слепящей. На приподнятой шее пресмыкающегося болтался тряпичный рюкзак, порядком истрепавшийся и потерявший всякий вид.

Одна крупная капля упала на чешуйчатый… лоб? Поползла вниз по… носу? Стекла с… подбородка? Затерялась в складках… одежды? Вторая очень большая капля, примерной величиной с содержимое громадного кубка, запуталась в чёрных волосах, моментально намочив их и придав сходство с чем-то, отдалённо напоминающим атласные ленты, кусками свисавшие с погребального венка. Густые ресницы походили на еловые ветки того же венка, только изрядно потемневшие, а алые губы — на бархатную обивку тяжёлого гроба. В миндалевидных глазах — пусто, как было пусто в том гробу. Так хоронят без вести пропавших, безвременно почивших или исчезнувших. Эти глаза резко контрастировали с бледным лицом, так же как и свеженасыпанный холмик из рыхлой земли вперемешку с глиной выделялся на фоне старых могил. Куртка — самая простецкая, пожалуй, даже слишком тоненькая для конца октября, серые маггловские джинсы и старые кроссовки, не то, что было одето на девушке с черно-белой колдографии рядом с надгробием. Словом, вполне себе живёхонькая и ни капли не повзрослевшая (читай: постаревшая) Нагайна.

Логики здесь было завались: стоять по колено в дождевой воде, плотоядно облизываясь. С ухмылкой перекинув за спину выловленный из грязного месива рюкзачок, пойти вперед, совершенно не имея целей, не ориентируясь в пространстве, не зная, где можно найти убежище, хотя бы заброшенный домишко, как тот, около двух лет назад, который, к сожалению, пришлось покинуть ввиду резко возросшей смертности населения… Какой-никакой, а кров иметь хотелось.

Девушка брезгливо отёрла рот краем замызганного рукава. Со стороны могло показаться, что она прикусила губу, что, собственно, обычное явление, но на самом-то деле запекшаяся в уголках кровь к текущей в жилах Майелз никоим образом не относилась… Кто-то когда-то сказал: «Убивать — это грех». Но, разве ж, живя в таком обществе, избежать этого греха, не совершив при этом еще больший грех, возможно? Нагайна не считала свой образ жизни аморальным, напротив — к нему она привыкла, подчас ей это нравилось. Нравилось чувствовать каждой клеточкой тела бодрящее, приятное тепло, прилив жизненных сил, которые приносило каждое нападение, каждая безумная и извращенно-жестокая расправа. Нравилось вдыхать аромат кожи, плотной, упругой человеческой кожи. Нравилось рвать её на куски, теребить раны, будто заигрывая с любовником-мазохистом. Ей нравилось убивать.

За прошедшие без году полвека она видела всякое и много где побывала. Нагайна путешествовала в основном в облике змеи — это экономило время, которого ей всегда было мало, и позволяло находить пропитание без особого труда, правда, спешно покидая при этом ту или иную деревню/городок. И жизнь не казалась ей скучной! Напротив, когда она вновь становилась человеком, возвращалась старая боль, воспоминания брали за душу, грозясь вырваться наружу сдавленным хрипом, ноги были готовы подломиться в любой, будь то подходящий или не очень момент. Она стремительно теряла в весе, быстро уставала и создавала впечатление сбежавшей из детского дома сиротки, плохо кормленой и почти не поеной. Голова на какое-то время прояснялась, но мыслей типа «Что же я творю?» отчего-то не возникало. Всё шло своим чередом, всё было правильно и в порядке вещей.

Она третий день шла (если своеобразное змеиное скольжение можно назвать ходьбой) по далеким даже от подобия цивилизации местам. Пустой желудок требовал пищи, а мысли были настолько сумбурны, что и во второй — если не первой, ведь большую часть времени она проводила в облике змеи — своей ипостаси кружилась голова, и нещадно ломило виски. Краешком забитого, задавленного сознания — своего, человеческого — она пыталась сдержаться, но... Так было каждый раз: сначала умоляла саму себя, после молила уже её.

* * *

Том Нарволо Риддл, вопреки всем недолго ходящим вокруг его персоны слухам, поначалу никуда не уезжал из Англии. После окончания школы юноша, ведомый своей страстью к артефактам, обычно тёмным, устроился работать в небольшую лавку, имевшую их в избытке — «Горбин и Бэрк». Но ему мало быть простым работником, хоть и имеющим некоторые связи с весьма крупными поставщиками и покупатели — не даром лавка была окутана ореолом дурной славы среди простого люда — владельцы занимались перепродажей ценностей и нисколько это не скрывали, заполучив все необходимые документы и лицензии. Риддл проработал там, впрочем, недолго — добравшись до нужных ему сведений и их истоков, он исчез, прихватив пару редчайших предметов, принадлежавших, судя по благоговейным вздохам и ахам начальников, некоторым из основателей Хогвартса.

Вот теперь он действительно пропал — где, с кем и как, неизвестно. В неведении старые его знакомые, изредка вспоминавшие Тома, находились относительно мало времени — скоро по Британии расползлись слухи о выдающемся маге (читай: тёмном маге), именующим себя Воландемортом. Те, кто пророчили Риддлу успех в будущем, популярность в магическом мире и прочие достижения, безусловно, оказались правы. Он уже обзавёлся необходимыми знакомствами, поставил сам на себя и не проиграл. Действительно, к нынешнему его имени относились с куда большим трепетом и уважением, чем к прошлому, ненавистному маггловскому. Бывший полукровка называл себя Лордом, и всё это лордство стало ни чем иным, как игрой, которая была начата в школе и повзрослела, перенеслась во взрослую жизнь вместе с ним.

И он начал собирать игроков. То были лучшие из лучших, лидеры старых школьных времен, некоторые — представители аристократии, занимающие высокопоставленные чины в Министерстве магии. Часть ездила вместе с ним, часть — союзничала «на дому», поставляя разного рода информацию, иногда — государственной важности, проворачивая мелкие, но вместе с тем довольно значимые для Тома делишки. Но все они были преданны своему Лорду. Они называли себя Пожирателями смерти, считались избранными. Стать членом подобной конгрегации, занять такое соблазнительное и почётное (пока только в очень узком кругу) место означало славу, известность, величие, но пока — в будущем, неясном и зыбком грядущем.

Напряжение в магическом мире нарастало. Том Риддл уже имел какую-то политическую силу и некое влияние на представителей древнейших семейств Британии. Они, конечно, стремились войти в окружение бесспорно подающего надежды Волшебника с большой буквы, объявившего негласную войну самому Альбусу Дамблдору, когда тот наотрез отказался обеспечить его работой и не допустил до преподавания в Хогвартсе. Лорд не гнушался и полукровок, затесавшихся в ряды верных слуг, стремившихся приурочить себя к достойнейшим, стараясь показать свою преданность на деле, пускай это дело будет даже убийством. Опустившись до самого низа (как морально, так, впрочем, и физически), они и не думали останавливаться. Попробовав смерть на вкус, переступив проведенную черту, Пожиратели смерти, теперь называвшие себя так в полный голос, втянулись в трясину без возможности выбраться обратно. Уйти не имел права никто. Покинув недавних друзей вечером, утром уже не проснёшься, погибнув от рук теперь уже врагов. И символом этого убийства, изящной, но вместе с тем ужасающей подписью стала Чёрная метка. Неясное облако дыма, схожее по очертаниям с человеческим черепом и выползающей изо рта оного змеёй, знаком свершившейся смерти повисало над домом, даже не переступая порог которого, можно с уверенность сказать, что в живых никого не осталось.

Семидесятые-восьмидесятые года стали для многих знаменательной или, напротив, прискорбной, датой. Именно в этот промежуток времени многие выпускники школы чародейства и волшебства Хогвартс, доблестные работники Министерства Магии и главы самых богатых, влиятельных семейств и их наследники убили в себе все хорошее, примкнув к Лорду Воландеморту. Риддл собрал вокруг себя самых надежных и преданных людей, способных убить, если будет нужно. И было нужно.

К Тому примкнули не только маги, но и магические существа — великаны, оборотни, даже бессменные стражи тюрьмы Азкабан — и те поддались его влиянию. И вот теперь был сделан первый ход в игре, где ставкой стала безоговорочная власть.

Самая первая битва, только ввод в эту особую игру, была проиграна — отряд Пожирателей, в одночасье напавших на Министерство, большей частью арестовали, немногим удалось спастись позорным бегством. Но Темный Лорд не успокаивался — то всего лишь одна стычка, а вот теперь самая настоящая война объявлена громко. Его глашатаи сообщили всем и вся: за одну ночь в Британии появилось несколько десяток Меток, безмолвными тенями витавшими над домами, в которых господствовала смерть. Пожиратели набирали силу — их становилось все больше, теперь это были уже не юные студенты, только-только вышедшие из-под родительского, учительского крыла…

Но все закончилось в один миг, в последний день октября восемьдесят первого года, если быть точней — люди Риддла разбросаны по свету, многие заключены в Азкабан, некоторые — даже вторично, а сам он… Сам он никто и ничто. Разбит, раздавлен, уничтожен. Причем повержен каким-то ничтожным мальчишкой, двухмесячным младенцем, подумать только! Смят, смешан с грязью… Существует, но лишен возможности жить.

Тому дорого далось собственное возрождение спустя тринадцать мучительных лет, проведённых непонятно где и неведомо как. Он еще не знал, какую цену заплатил…