Это правда? (джен)

№23

Ли...Ли....Ли...Ли....Ли...Ли....Ли...

— НЕТ!!!!

Сириус просыпается в ледяном поту, хватается рукой за каменную стену своей камеры и, как будто здесь нечем, совершенно нечем дышать, ловит ртом воздух. Как будто в последний раз, как будто сейчас, под звук дождя, отбивающего ее имя, он захватит ртом последний в этой сырой камере воздух, как дементор, отбирая у человека душу, и умрет, прислонившись к холодному камню.

Но воздух не кончается, хотя ему хочется этого больше всего на свете, хочется, чтобы сейчас, именно сейчас, последние квадратные сантиметры того, без чего не живут, исчезли. Бесследно.

Сириус, едва держась на ногах, подходит к другой стене, к памятнику его прошлой жизни, его друзьям, его глупости, и делает тоненькую пометку. На его самодельном календаре сегодня тридцать первое октября восемьдесят четвертого.

— Простите, — шепчет он стенке, едва касаясь ее губами. — Простите, родные.

А дождь где-то там, за решеткой, прыгает каплями по камням, нашептывая ее имя. И от этого раскалывается голова на две части, снятся кошмары ночами, как сегодня, хочется разбежаться и рвануть вниз со скалы, хоть с какой — высокой, не очень, с травой на самом верху или засыпанной снегом, с песком под ней или водой. Да хоть с воображаемой.

— Я не хотел, прав..да..

Сириус чувствует их присутствие, их холод, их жадные намерения забрать последнее, что у него есть — воспоминания. Те редкие моменты, которые то приятно согревают, то сильнее разрывают его изнутри, но они то, чем он больше всего дорожит.

— Сохатый, дружище..

Они все ближе и ближе, на решетках появляется иней, вода в миске леденеет, а в душе маленьким, еще не потушенным временем, костром с тлеющими угольками, живут его воспоминания.

— А помнишь?..

Капюшон, рука, которая тянется к нему, такому худому, измученному, но еще живому, Сириусу Блэку. Тянется, чтобы потушить костер внутри него, навсегда.

— Простите, родные, — шепчет он, а его лоб царапают камни камеры. — Прости..те..Я виноват..но..простите..виноват..ПРАВДА ВЕДЬ ВИНОВАТ!

На месте исчезнувшего заключенного вырисовывается силуэт черного громадного пса, жалобно скулящего на дементора, который останется сегодня голодным. Псу плевать, он просто не отдаст никому свой огонек, те тлеющие угольки, ради которых каждый новый день на стене его камеры появляются тоненькие черточки.

№24

Малышка Джинни сидит на своей кровати, закутавшись в тоненькое одеяло в смешном пододеяльнике с заплатками. Сидит, беззвучно барабаня пальцами по простыне, выжигая взглядом детских глаз дырку в стене. За окном — теплая летняя ночь, звездная такая, тихая, не считая стрекочущих кузнечиков.

Часовая стрелка перекочевала за полночь и теперь ей, Джинни, целых десять лет. Взрослая, почти школьница — всего годик и поедет в Хогвартс. А пока в открытое окно стрекочут кузнечики, а немигающий взгляд — в стену.

Дверь открывается, пропуская свет с лестничной площадки в комнату самой младшей из Уизли, заставляя ту вздрогнуть и оглянуться на свет. В проеме — два совершенно одинаковых, на первый взгляд, мальчишки с рыжими волосами.

— С днем рождения..

— ...сестренка..

— Смотри..

— ..что у нас есть!

Один из братьев, тот, что улыбается по-наглее, протягивает сестре непонятную горку, из которой высовываются три конца белой веревки. Это Фред. Джинни часто путается, но сейчас уверена.

— Что это?

Говорит шепотом, показывая Джорджу, чтобы тот прикрыл дверь. Все-таки ночь.

— Веревочная лестница!

А это Джордж. Тот, что поднимает вверх палец, чуть прищуривается и расплывается в улыбке. Он любит так делать. По крайней мере, этим летом.

— Лестница?

— Веревочная!

Фред распутывает комок в своих руках, и теперь Джинни даже может сказать, что это похоже на лестницу. Отдаленно так, но похоже.

— А зачем?

Спрашивает осторожно, знает же, что братья — они такие. Вот ведь и лезть по этой лестнице соберутся куда-нибудь..

— Чтобы лазать по ней! — втолковывая, как маленькой, поясняет Джордж. А Джинни уже не маленькая. Нет.

— Мы думали, ты догадливее своего брата, — Фред подходит к окну, распахивает его пошире и перегибается через подоконник.

— Какого из? — ехидно спрашивает у него сестра.

А Фред не отвечает, только махает рукой вверх, показывая на потолок. А Джинни и так знает, которого их братьев дразнят этим летом. Почему-то сейчас все наперекосяк.

А веревочная лестница медленно опускается вниз из ее окна, ударяясь о подоконники нижних этажей, о палку из какого-то окна и просто о стены Норы.

— Можно вопрос?

У Джинни плохое предчувствие. Лестница эта их веревочная какая-то не слишком надежная. Так, на первый взгляд. На взгляд маленькой десятилетней девочки.

— Валяй.

Близнецы уже привязали концы веревок к ножкам шкафа и теперь, довольно размахивая руками, маячили у окна.

— Вы же правда не сами ее сделали?

И они, негодяи такие, совершенно серьезные, переглядываются. И, так небрежно, как само собой разумеющееся, отвечают одновременно, опираясь на подоконник:

— Конечно же не сами.

Джинни лезет первой, за ней — Фред, последним — Джордж. Ее руки устают уже на уровне следующего темного окна, но жаловаться сейчас — верх безрассудства. Она ползет, болтая каждый раз ногой, чтобы дотянуться до следующей ступеньки, прикусывая язык и надувая щеки, шумно, для летней ночи, выдыхая воздух и стирая тыльными сторонами ладоней пот со лба.

А потом они бредут втроем, взявшись за руки, по огороду, дальше, к ручью, к водоему, к рощице с качелями, к их тайному месту под песочным склоном. Сидят на мокрой траве, играют в волшебные карты и щекочут друг друга, заливаясь безудержным смехом.

А Джинни так никогда и не узнает о том, что лестница-то на самом деле сделана близнецами, что их отец видел, как они убегали из дома, что там, на мокрой траве, вместе с ними веселился старый мародер, запертый в облике крысы. Не узнает просто потому, что этого уже никто и не помнит, даже сама Джинни. Слишком давно это было — в прошлой жизни.

№25

Июльская жара потихоньку спадает, уходит вместе со светилом, удаляющимся от зенита все дальше и дальше. Луга здесь зеленые, местами желтоватые, выгоревшие под таким палящим, не жалеющим никого солнцем. Воды в этих краях не много, этим летом даже мало, а пожаров все больше.

А среди этой богатой на травы и холмы пустыни стоит великолепная Нора. Новая, но по-прежнему уютная, деревянная и временами такая же тесная.

От огорода, в котором брызжет фонтан с водорослями, вверх, к окну предпоследнего этажа, поднимается фигурка на метле. Молодой человек с квоффлом в руках, в серой майке и красных шортах с большими карманами, с повязкой на лбу, мешающей черным волосам лезть в глаза, стучится одним пальцем в окошко.

— Джинни-и-и!

Девушка высовывается из окна своей комнаты, в которой нет и капли той уличной жары, мягко улыбается мужу и вытирает его измазанную чем-то щеку.

— Квиддич? — спрашивает Гарри, кивая на квоффл в руке.

— Не хочу, — все так же мягко улыбаясь, отвечает Джинни, чуть покачивая головой.

Гарри пожимает плечами, разворачивает метлу и, наклонившись к жене, целует ее в уголок губ:

— Как захочешь — ты знаешь, где нас искать.

И он стремительно удаляется от ее окна, подставляя лицо ветру, такому приятно прохладному. Уже меньше, чем через минуту, он, пролетая над головами друзей, бросает что-то громкое, но совершенно непонятное, а они отстраняются, все так же смущенно краснея, как раньше, много лет назад.

— Где Джинни-то? — спрашивает Рон, помогая Гермионе залезть на метлу.

— Не хочет, — совершенно безмятежно отзывается Гарри, перебрасывая из руки в руку квоффл.

— Не хочет? — одновременно переспрашивают друзья, замирая, не смея хоть что-то делать.

Немая сцена, где Гарри выпускает из рук ярко-красный мяч, Гермиона что-то отчаянно соображает, широко открыв глаза, а Рон просто щелкает пальцами, отойдя от первого шока, нарушается свистом метлы, рассекающей воздух, и низким голосом:

— Я опоздал?

Никто не смотрит на появившегося только что Джорджа, потому как даже Гарри теперь в состоянии понять, что отказываться от квиддича для Джинни совершенно не типично.

Гермиона-таки залезает на метлу, по-прежнему боязливо наклоняет ее, отталкивается и взлетает. Чуть виляющая метла летит к Норе.

— Не, ну не Луну же звать? — ноет Джордж, поднимая с земли квоффл, бросает подозрительный взгляд на Рона и Гарри и отталкивается от земли. — Мужики, вы меня зачем звали?

Никто ему не отвечает, отчего Джордж, в который раз вспомнив Фреда, без прежней боли, просто с каплей горечи, взмывает вверх, со всей силой кидая мяч в проем меж деревьев, рывком бросаясь вперед, дабы поймать его раньше, чем тот коснется земли.

Двое друзей молча всматриваются в июльское небо, ожидая Гермиону, но ее все нету. Только Джордж временами проносится над их вспотевшими головами, да квоффл иногда, красный, как помидоры на рынке в деревне в нескольких милях отсюда.

И они, почти одновременно, не выдержав, взмывают в сине-голубое небо, несутся к Норе, все такой же приветливой, уютной и готовой их приютить на те летние деньки, когда солнце жарит сильнее обычного, когда у них отпуска, когда хочется прыгнуть в фонтан, обрызгав гномов на ближайших грядках, когда есть это желание носиться недалеко от деревьев, но высоко от земли, на перегонки с ветерком, таким редким в июле.

Они тормозят у окна Джинни, прислоняясь к стеклу загорелыми носами. Там, в прохладной комнатке, на кровати сидят две девушки, отважные, сильные, но сейчас такие беззащитные. Улыбаются, но видны не высохшие дорожки слез на их щеках. Гермиона замечает два силуэта в окне, вскакивает, на ходу смахивая слезинки, открывает окно.

— Что случилось?

В ответ им — только глупые улыбки умных девушек, с едва заметными капельками соленых слез в уголках глаз. А рука Джинни тянется к животу. И все как-то и без слов понятно.

— Правда? — ошеломленно шепчет Гарри, снимая мокрую от пота повязку со лба, крепко сжимая метлу.

— Ну, мужики, — доносится до тихой комнатки голос Джорджа. — Я иду звать Луну, если вы так!

А Гарри даже не в силах улыбнуться, не в силах крикнуть "Зови!", даже в квиддич сейчас играть не в силах.

— Правда, — Джинни оказывается рядом, садится на подоконник и смотрит куда-то вниз. — Ты не рад?

А он, Гарри, даже сказать, что рад, что скоро станет отцом, не в силах. А в голову почему-то лезут мысли о том, что этим летом они уже не поиграют в квиддич. Вчетвером, как раньше, как много лет подряд.

И никто из них не знает, что и следующим летом тоже.

№26

Дом благородного семейства, пустовавший несколько лет, вдруг ожил. Нет, не тогда, когда сюда заглянул Сириус, и даже не тогда, когда вместе с ним пришел Люпин. Да даже после визита Дамблдора он по-прежнему спал, дыша пылью, и пара заседаний Ордена не смогли его разбудить.

Он очнулся, когда через его порог переступила миссис Уизли с узелком одежды в руках, когда по пыльной стене провели руками ее дети, оставив следы от пальцев. Дом закашлялся, приоткрыл веки и устало поприветствовал рыжих гостей.

Комнаты дышали летом через окна, открытые впервые за несколько лет, ковры съеживались от ног, пробегавших и проходивших, кровати принимали в свои объятия, а Кикимер опасливо жался к стенам.

Разные люди, как раньше, в те времена, когда здесь еще бывали приемы, когда госпожа принимала гостей, заходили и выходили, задерживаясь на ужин или спеша убежать до обеда. Они шептались в коридорах, не лестнице, у самой двери, теребя ручку, на кухне, пробуя мятный чай из старинных чашек, за столом, обсуждая дела Ордена.. А стены, стряхнув слой пыли, внимательно слушали, впитывая слова, громкие и тихие, правдивые и не очень. У стен тоже есть уши.

Тех людей уже нет, а дом все помнит, что слышал в свое время. Поколение за поколением умирает, кто на войне, кто переходя улицу, оставляя после себя проблемы или наследство, множество детей или только гиппогрифа, кто уважаемым, а кто вселяющим страх, но если он был здесь — дом это помнит.

Если бы стены могли поговорить с вами, как портреты, они рассказали бы вам столько тайн и секретов, столько сплетен и подслушанных разговоров, что вам и не снилось. Рассказали бы и о первых жителях этого дома, о первых заклинаниях, наложенных на это место, о детях, кричавших на руках своих матерей, о том, кого и почему выжигали с гобелена, о печально известном директоре Хогвартса, любящем посидеть под картиной на втором этаже, о трех сестрах с совершенно разными судьбами, о мальчике, выросшем здесь и умершем совсем молодым, о его брате, последнем Блэке, о том, что однажды здесь был сам Лорд, что как-то раз приходили в гости министерские Пожиратели, об оборотне, гостившем здесь, о рыжих гостях, о Гарри Поттере и многих других, заходивших пусть даже всего на минутку. У стен есть уши, да только говорить они не в праве.

Оживший дом все так же встречает гостей, может чуть более приветливо, чем раньше, спокойно принимает уборку и новые правила, все так же подслушивает и теперь даже не боится улыбнуться.

— Ты ее любишь, — говорит как-то хозяин своему другу. Стены, как настоящие сплетницы, прислушиваются к чужому разговору.

— Неправда, — отвечает друг-оборотень, и стены как-то печально, но совершенно беззвучно для людей, вздыхают.

— А вот и правда, помяни мое слово!

Мужчины пьют чай из своих кружек, проводив последних Орденцев. А стены хотят обсудить услышанное, но, к сожалению, не могут. Им остается только молча ждать и переживать.

Они ждут, долго ждут, уже, в общем-то, не надеясь узнать, чем же там кончилось у оборотня, к которому они так привязались. А потом, заметив его фигуру на пороге, спешат навострить невидимые уши.

— Тонкс ждет ребенка.. — слышат стены и сразу же готовы ликовать, кричать и прыгать. Но не могут, ведь у них есть только уши.

Проводив оборотня, а вскоре и подростков, дом снова пустует, копит пыль, ждет хоть кого-нибудь в гости, ждет разговоров, шепота, ждет, что кто-нибудь, кроме старухи-хозяйки на картине, будет шпынять домовика..

Вновь брошенный всеми дом уже ни на что не надеется, смиряется с худшим и скручивает уши в трубочку, уподобившись старику Кикимеру.

И никто не представляет, как рад дом, когда дверь снова скрипит, когда детская ладошка смахивает пыль с его стен, когда маленький мальчик щебечет что-то и задорно смеется. Маленький мальчик с глазами оборотня, которого стены уже и не ожидают здесь увидеть.

Наверное, у стен еще есть сердце, но об этом уж точно никому неизвестно.

№27

Свежая могила. Живые цветы. Искры в небе.

— Как же так?

Он еле шепчет. Мелкие капли — на его и без того мокром лице.

— Я не верю.

Почти неслышно. Жмурясь от ярких искр.

— Он не мог.

Буквы на камне. Разрушенный дом неподалеку.

И боль, дикая боль от осознания почти невероятного факта — умерли они. Вот так, в один вечер. ВСЕ. И Бродяга, для него, тоже умер.

№28

Северус Снейп — молодой парень, с черными, не очень-то опрятными волосами, сгорбленной походкой и заштопанной мантией, — идет по подземельям. Шаг — уверенный, голова опущена, плечи напряжены.

Он все решил. Его решение — верное. Правильное. Так надо. Он не ошибся. Все решил.

Шаг — уверенный, но внутри никакой определенности. Одна каша. Чересчур молочная, с комками, несладкая и варенья нету. Каша, которую хочется выплюнуть обратно в тарелку.

Но он уже все решил. Все обдумал. Он принял правильное решение.

Подземелья сегодня бесконечно длинные, невероятно запутанные, давящие и, кажется, слишком темные. И в них неприятно, душно настолько, что хочется сбежать. Наверх, на улицу. Но надо шагать, шагать, шагать..

Северус Снейп — молодой человек, перед которым открыты множество дорог, распахнуты десятки дверей, — идет туда, откуда живыми не возвращаются.

Но он же все решил? Его решение правильное? Так надо? Не ошибся ли он?

Шаг — уверенный, чтобы только убедить себя, что все так, как надо. Точные, как отсчитываемые стрелкой часов секунды, шаги растворяются в тишине подземелий.

Шаг — уверенный, но взгляд — в пол. Сейчас ему стыдно так, что если он встретит кого-нибудь из учителей, то точно пустится на утек. Совесть, жующая травку в своем миниатюрном загончике, приглушенным голосом Лили пытается отговорить его.

Но он же все обдумал? Ведь его решение не может быть не правильным?

Северус Снейп — талантливый выпускник, будущее магического мира, — останавливается перед двумя силуэтами в темных мантиях.

— Ты все-таки пришел? — спрашивает его один.

— Пришел, — как можно увереннее отвечает Северус, расслабляя плечи и распрямляя спину.

— У тебя не будет пути назад. Ты уверен? — голос Эйвери непривычно сливается с голосом совести, но последняя, кажется, уже смирилась и не пытается протестовать.

— Я готов. Правда.

Три студента исчезают в темном проеме. А в пустующих подземельях — только неприятная ночная тишина, в которой остались его последние сомнения. Правда готов?

Сегодня Северус Снейп получит Черную Метку.