Hurricane. "Give me a sign" (гет)

Он не шел. Он не шел, и Гермиона сомневалась, что, проплачь она хоть всю ночь, он поднялся бы в их спальню и лег рядом, как делал это раньше. Но она все равно лежала ничком на подушке, уже насквозь мокрой от слез, и плакала, потому что сон прийти тоже отказывался.

Сколько раз Гермиона представляла себе свое объяснение! — несмело и почти не надеясь на то, что оно состоится — во время войны, когда Гарри был полностью сосредоточен на крестражах; и так уверенно, убеждая себя, — миллионы раз после. Каким бы образом это ни происходило, в итоге она останавливалась на том, что Гарри поймет и примет ее.

На какое-то мгновение она задумалась, была ли теперь хоть одна причина, по которой она должна остаться в этом доме, но тут же с ужасом прогнала от себя эту мысль, поняв, что только что размышляла о побеге. Это не выход.

Девушка пролежала без сна всю ночь и под утро, услышав стоны со стороны гостиной, в полубессознательном состоянии спустилась вниз, размышляя, что, кажется, именно их ждала все это время. Гарри метался по дивану с погнутой спинкой, его руки вздрагивали, то опускаясь на пыльный пол, то взлетая к влажному лбу. Забытые очки валялись под тумбочкой со сломанными ножками.

— Беги! Беги! Убью! — Гарри задыхался, и не нужно было особо думать, чтобы понять, какого рода сны преследуют его в эту ночь. Гермиона вздохнула, глядя на напряженные мышцы лица, сведенные к переносице брови и ярко выделяющийся в предрассветных бликах зигзаг шрама.

— Гарри, проснись.

Она робко коснулась его сжатой руки, провела по щекам, и юноша вздрогнул, просыпаясь. Некоторое время он невидяще смотрел на нее, все еще представляя себе ночные картины, а потом лицо его вновь застыло безжизненной грубой маской, которая так пугала ее теперь.

— Пойдем в постель? — сделала она еще одну попытку, но Гарри отстранился от нее, скрестил на груди руки и вывернулся.

— Иди спать, Гермиона. Все будет хорошо.

Ей хотелось закричать ему прямо в лицо, что ничего хорошо не будет, потому что прямо сейчас он рвет ее на части, рушит все, что они с таким трудом построили и, черт возьми, опять думает, что знает больше всех на свете. Но Гермиона промолчала, ибо не было еще такой причины, по которой она бы могла сказать, что он не прав и в данную минуту не делает все, что от него возможно.

Уже уходя обратно в пустую спальню, она обернулась и в последний раз взглянула на его скрюченную на жестком диване спину. Ему тоже было чертовски больно, и в ближайшее время — Гермиона знала — вряд ли кто-нибудь смог бы помочь им и ему в частности, если Гарри сам не поможет себе.

Было утро, когда он буквально ввалился в кухню, наполненную ароматами выпечки от Молли Уизли — Джинни прислала кусок пирога и запеканку, справедливо рассудив, что это именно то, что сейчас никому бы не помешало. Она писала Гермионе и Гарри по письму раз в два дня, но, получая скромные ответы только от девушки, начала что-то подозревать. Гермиона не говорила ей о том, что у них происходит — да и кому могла бы? — и потому младшая Уизли нервничала, в каждом письме требуя объяснений. Гриффиндорка наивно полагала, что разговоры по душам смогут помочь им.

— Доброе утро, милый, — привычно бросила через плечо Гермиона, и Гарри слабо кивнул, опускаясь на резной стул. Шел третий день их «самой большой ссоры», и за это время они не перекинулись и парой взаимосвязанных фраз. Гермиона мучилась неизвестностью, Гарри страдал бессонницей и угрызениями совести, и оба чувствовали себя на пределе. Казалось бы, еще чуть-чуть, и все сорвется, бросая их обратно в пучины хаоса.

Гермиона не знала, что делал он на протяжении всего дня в библиотеке — Гарри просто уходил туда утром, и возвращался к обеду или ужину. Они в молчании ели, а потом он снова пропадал в книгах, что-то искал и думал, что совсем не выглядит сумасшедшим. Гермиона сказала ему, что это ненормально, но он опять промолчал, бросая на нее жесткий взгляд, словно она говорила глупости умалишенной, и ему жаль ее.

Девушка отчаялась вызвать в нем хоть какие-то эмоции, отличные от пустой маски безразличной холодности, которая сопутствовала ему все три дня. Гарри казался отчужденным настолько, насколько это было возможно: не ночевал в спальне, избегал ее, не разговаривал и вообще вел себя так, словно он замкнулся в собственной скорлупе и на весь мир ему наплевать, хотя она видела, как мучительно проходили для него каждые ночи, и как изредка он кидал на нее многозначительные взгляды, будто ему было нестерпимо больно смотреть в ее сторону.

Один раз они столкнулись в гостиной, когда Гермиона восстанавливала ее после урагана по имени Гарри.

Посуду и мебель удалось привести в изначальное состояние с помощью палочки и бытового Репаро, а вот усыпанный известью и осколками пол она решила убирать вручную — чем-то нужно было занять руки и гудящую болью голову, пока очередные невеселые мысли окончательно не затопили ее. Гермиона как раз натирала старый паркет до зеркального блеска, так яро орудуя тряпкой, словно хотела оставить в полу дыру, когда на пороге комнаты возник хмурый и недовольный всем в мире Гарри. Он взглянул на нее, осмотрел результаты ее трудов и, вздохнув, присел на пол рядом с ней. Пара взмахов палочкой — и огромная люстра викторианской эпохи снова оказывается на потолке.

Гермиона засмотрелась на его сосредоточенное лицо, сейчас выражающее какую-то не его холодность. Она была будто совершенно безразлична ему, будто и не было ее в комнате.

— Ай! — вскрикнула девушка, прикусывая рассеченный осколком чашечки палец. Алая кровь закапала аккурат на вымытый ею овал паркета, мелкие капли оставили яркие следы. Гермиона смотрела на них со страхом, вспоминая войну. Рука Гарри неожиданно мягко потянула ее на себя, и он с излишним вниманием провел палочкой по раненому пальцу. Кровь высохла, ранка затянулась, и мимолетное касание его кожи к ее руке так же быстро закончилось. Гермиона подняла взгляд на Гарри, надеясь увидеть в нем его прежнего, но он больше не смотрел в ее сторону, с бОльшим усердием принявшись чинить ножку маленького кофейного столика.

Она обиженно поджала губы и отвернулась, стирая с пола кровь. К тому времени, когда гостиная вернулась в прежнее состояние, Гарри успел закончить со всей развалившейся мебелью и исчезнуть из комнаты, вернувшись в полутемную библиотеку. Гермиона слышала, как шуршат страницы перелистываемых им книг. Она горестно вздохнула и прошла в кухню заварить себе традиционного успокаивающего мятного чая от Молли.

День клонился к своему завершению, унося с собой очередные бесцельно проведенные Гермионой часы, и она почти уже смирилась, что сегодня ночью снова будет плакать во сне, не успокоенная Гарри, когда он пришел в их спальню с видом Коперника, сомневающегося в своих выводах.

— Когда ты говорила, что не помнишь своих родителей из-за заклятия, что именно ты имела в виду?

Гермиона удивленно распахнула глаза и чем дольше старалась подобрать правильные слова, тем сильнее рос в ней какой-то нелепый страх. Что, черт возьми, он задумал, и почему именно сейчас нужно задавать ей такие вопросы?

— Я хотела стереть себе память о последних нескольких месяцах жизни с ними, чтобы у пожирателей не могло быть и шанса выяснить, куда они уехали. Но что-то пошло не так, и вместо нескольких месяцев я стерла всю жизнь. Я знаю, что они где-то есть и ждут меня, потому что я обещала найти их, когда все закончится. Но как их зовут и как они выглядят, я не могу вспомнить. А снять действие заклятия может только тот, кто его применил. Получается замкнутый круг.

Гарри кивнул и присел на край кровати — пружины скрипнули под ним, и Гермиона отстраненно подумала, что по этому звуку она соскучилась — от ее веса старая кровать не скрипела ни разу.

— Зачем тебе это? — спросила девушка, глядя на его сосредоточенное хмурое лицо. Гарри помотал головой — не приставай — и углубился в свои мысли. Гермиона настороженно следила за тем, как эмоции сменяются на его лице с задумчивости на угрюмую злобу. Ей в который раз за эти дни стало страшно — что еще он придумал?

— Гарри? Что ты хочешь сделать? — он не отвечал. — Гарри, ЧТО?

— Уже ничего, — буркнул юноша и резко встал. Гермиона вновь смотрела, как он уходит из их комнаты и — молчала. А что ей оставалось? Пока Гарри не разберется в себе, ему не видать покоя, и она не в силах помочь ему в этот единственный раз.

Она думала, что потерпит еще день-два — неделю, если так будет нужно, чтобы он свыкся с мыслью, что ничего для нее сделать не может. Но на следующее утро Гермиона проснулась в абсолютно пустом доме и решила, что больше терпеть не осталось сил. Гарри не было ни в кухне, ни в библиотеке, где она безуспешно кричала целых пять минут, надеясь, что он просто заснул за изучением какого-нибудь талмуда вчера ночью и до сих пор не завтракал. Но его не было, а на столе в гостиной Гермиона нашла белый лист с коряво нацарапанными его ужасным почерком словами: «Ушел прогуляться. Из дома не выходи. До ночи точно вернусь. Гарри. P.S. Из дома не выходи!»

Это стало последней каплей. Гермиона швырнула ставшую вдруг ненавистной записку со стола и осела на пол, даже не стараясь заглушить отчаянный крик. Ее трясло некоторое время, прежде чем она смогла взять себя в руки, утереть сердитые слезы и пройти к высокому камину.

Угли в нем почти остыли — Кричер по указанию Гарри зажигал камин даже летом, но она легко подбросила дров и так яростно запустила поджигающее заклинание, что те вспыхнули мгновенно. Летучекаминный порошок стоял на полке в углу; огонь перекрасился в зеленый, и тогда Гермиона сунула в него голову.

— Нора, — когда в центре ее обзора появилась рыжая шевелюра младшего из сыновей Уизли, Гермиона всхлипнула против воли.

— Рон, Гарри нужна помощь.

* * *

— Ну, рассказывай, — сказал Уизли, принимая из неуклюжих рук Гермионы чашку. Они стояли на кухне, и девушка пыталась облечь в слова все свое горе и тревогу за Гарри, который в этот момент шлялся неизвестно где и мог в любую минуту вляпаться в неприятности похуже тех, что были с ним в школе.

Гермиона вздохнула, прежде чем сесть на стул и скрестить руки, словно это могло защитить ее и спасти от разрастающейся в груди дыры.

— Это из-за меня. — Рон, казалось, сильно удивленным не выглядел. Она кивнула, будто сама с собой договаривалась, и продолжила на выдохе. — Гарри сейчас себе места не находит, не разговаривает со мной, не смотрит на меня, не... Он даже видеть меня не может. Я боюсь, если ему не помочь сейчас, он черт знает что себе накрутит и...

— И что?

— Я не знаю! Пойдет спасать чертов мир еще раз, только для своих эгоистичных целей! — она вскинула руки — чай из чашки вылился на пол — и прикусила губу. — Не надо было ему говорить, жили бы себе дальше...

Рон чертыхнулся себе под нос и резко встал, подходя к Гермионе. Она опустила голову, смотря на свои обутые в домашние тапочки ноги и вся сжалась, готовая в любой миг отпрянуть от него в сторону.

— Что ты ему такого сказала, что он теперь тебя избегает? — спросил Уизли, и она зажмурилась — хотя чего еще можно было ожидать? Рон ничего не знал, никто ведь не знал, кроме нее и Гарри — и вот какой эффект это на него произвело! Наверное, зря она стала жаловаться Рону, ведь теперь и ему придется рассказывать, чтобы он мог поговорить потом об этом с Гарри. Или нет?

— Правду. Я ведь знаю, что со мной: и почему спать не могу, и почему на все так реагирую. А он не знал, и теперь думает, что это его вина. Что мне делать, Рон?

Тот вздохнул, почесав в затылке. Гермиона могла только догадываться, какие предположения он строит, чтобы распутать их невозможный клубок. Она и сама совсем запуталась, отчаяние в ней перемешивалось с горьким осознанием того факта, что никто и никогда не сможет помочь ей, и оттого Гарри приходится еще хуже, поэтому он винит себя и, наверное, действительно не может сейчас ее видеть.

— Ты думаешь, он так к тебе и не подойдет? — спросил Рон, хмурясь. — То есть, совсем-совсем? Гермиона, он же не такой идиот. После всего, через что вы прошли, он не может просто взять и выкинуть свои чувства к троллевым предкам!

— Я не знаю, Рон, — ответила девушка, и слезы мгновенно выступили на ее глазах. Рон охнул и протянул ей руки, в которые она благодарно упала. — Мне кажется, что если Гарри сейчас не свыкнется с мыслью, что нам надо жить дальше, то навсегда останется преисполненным сожалений... — шептала Гермиона ему на ухо. — Мне... мне кажется, что я умираю, так мне невыносима его холодность!

Рон успокаивал и гладил по голове, пока Гермиона рыдала ему в плечо свое одиночество. За окном накрапывал летний моросящий дождь, и было пасмурно, точно у нее в душе. Она подумала, что Гарри промокнет, ведь он определенно не взял с собой зонт, а прогуляться решил — это уж точно! — по магловской части Лондона, где на него не будут указывать пальцем и останавливать на каждом шагу.

— Гермиона, — позвал Рон, и она подняла глаза. Кажется, он обращался к ней не впервые. — За дверью кто-то маячит, похож на Малфоя.

— Драко? — девушка машинально стерла с ресниц остатки слез и прильнула к мутному кухонному окну, чтобы убедиться. Дождь пошел сильнее, а стекло совсем запотело, и она никак не могла увидеть черты человека, стоявшего по другую сторону от дома и смотрящего явно на него. Значит, знает о защите. Значит, кто-то ему сказал.

Гермиона нахмурилась, взяла в руки палочку со стола и махнула Рону — тот последовал за ней к входной двери, и оба, как по команде, выставили оружие к входному проему, ожидая нападения. Но тут дверь с совершенно обычным скрипом отворилась, впуская в темный коридор каплю света, дождевую воду и очертания двух фигур. Гермиона уже вскинула палочку, чтобы прокричать оглушающее, когда знакомый голос хрипло кашлянул.

— Это я.

На пороге стоял мокрый уставший Гарри и выглядел так, словно в любую минуту мог упасть от давящего на плечи груза. За его спиной переступал с ноги на ногу неожиданный гость, и, приглядевшись, Гермиона ахнула одновременно с чертыхнувшимся Роном — это действительно был Драко Малфой.

* * *

Гарри рассматривал узор на потолке, оставленный копотью, и старался не закрывать глаз. Как только он делал это, на внутренней стороне век тут же проявлялась кричащая от ужаса Гермиона, и он вздрагивал от реалистичности видения. Лучше уж совсем не спать.

Наверху снова послышался стон и ее печальный плач, но Гарри не двинулся с места, сосредоточившись на том, чтобы не умереть от разрыва сердца. Больно, слишком больно, Боже. Как он устал от этого бесконечного мучения.

Гермиона закричала во сне, выкручивая из него последние нервы и давя на темные дыры в его броне из отчужденного безразличия, которая теперь сопровождала его днем, но не давала защиты ночью. Он закашлялся, чувствуя явную боль, и сел на покосившемся диване. Сил не было даже нормально встать.

Гарри кинул затравленный взгляд на лестницу, ведущую в их спальню и, горестно вздохнув, последовал за своим разбитым и вконец израненным сердцем — к той, которую видеть не хватало смелости.

Гермиона спала спиной к нему, и в узкой полоске света казалась почти прозрачной и неживой, но ее дрожащие плечи давали понять, что она дышит. Юноша заполнил легкие едва заметным ароматом ее лавандового шампуня и вошел в спальню, медленно и тихо переступая по деревянным половицам. Гермиона не двигалась, наконец, успокоившись, поэтому он мог без страха подойти сейчас ближе и присесть у нее в ногах, боясь разбудить.

Гарри смотрел вниз, на свои колени, не смея поднять глаза на ее точеный профиль, потому что тут же обрек бы себя на очередной кошмар с ней в главной роли, который уничтожил бы последние крохи его самообладания. Гермиона в крови на каменном полу, с ножом у горла, в цепях — в слезах — одна или в окружении темных фигур, измотанная — избитая — истерзанная — мертвая — чужая... Каждый раз, видя ее лицо, он представлял себе другое — и каждый такой мучительный раз понимал, что виноват.

Гарри действительно боялся смотреть на нее, зная, что тут же увидит подтверждение своему отчаянию — ничто и никто не сможет изменить прошлого, и он всю жизнь будет знать, чья это вина.

Утром ему стало чуть лучше, но ночь, проведенная в ногах Гермионы, дала о себе знать головной болью, и потому Гарри решил провериться, оставив девушке наскоро нацарапанную записку.

Лондон встретил его пасмурным летним днем и назревающими на небе темными тучами, но это его не испугало. Гарри шел вдоль узкой дороги с легковыми авто с запотевшими стеклами и совершенно не представлял себе, куда приведут его ноги. В голове роились миллиарды разных мыслей, одолевающих его вот уже четвертый день подряд: одни оседали на стенках черепной коробки, другие камнем лежали на дне, изредка всплывая от назойливых мелких проблем, а в центре скопились тугим комом черные, словно бездна. Ты ничего не исправишь. Ты будешь мучиться всю свою жизнь оттого, что она страдает. Твоя вина, что с ней сотворили такое. Ты даже не можешь отомстить на нее. Ты ничтожество.

Гарри пытался отыскать способ, который помог бы Гермионе, перерыл сотни и сотни книг, пролистал все темномагические ритуалы, думал об убийствах — этих подонков, вообще пожирателей, — воскрешении Волдеморта и о том, с каким наслаждением он бы сейчас его пытал.

Вчерашним вечером ему хотелось пойти и стереть Гермионе память, а потом наслать Обливиэйт и на себя. Ведь было бы так просто взять и забыть об этом ужасном событии и спокойно жить дальше, прикрывая загадки разума простыми объяснениями: магический фон нарушен из-за войны и Волдеморта, истерики — от Беллы, сны от страхов потерять друг друга. Но он прекрасно знал историю с мистером и миссис Грейнджер и не хотел внезапно забыть еще и Гермиону. Вовсе не знать ее было бы слишком мучительно, настолько, что легче было бы умереть.

Он остановился возле неприметной вывески на углу грязного дома — ноги привели его к Дырявому Котлу. Дождь усилился, и хотелось есть и пить — пить много, постепенно повышая градус — а потому он вошел в заведение, не задумываясь о многочисленных знавших его людях. Пусть глазеют и пытаются заговорить с ним — сегодня Гарри Поттер мог ответить на любые вопросы Ступефаем.

Неизменный бармен Том принес ему омлет и кружку сливочного пива — Гарри подумал, что Гермиона не оценит его амбре, если он напьется, несмотря на все напряжение между ними в последние дни. Он бы утопил свое горе в алкоголе, но это было бы слишком глупо, безнадежно и безрезультатно, и все, что ему сейчас оставалось — пить пиво в надежде дожить до следующего дня, окончательно не развалившись.

— Поттер? — язвительный тон оповестил Гарри о старом знакомом раньше, чем тот появился в его поле зрения. Малфой стоял перед ним в потертом костюме и черной водолазке с дыркой у ворота, но смотрел так, будто на нем привычная глазу дорогая тройка, и Гарри не удивился почти ни капли.

— И что же делает герой магической Британии здесь, в компании омлета и сливочного — фу! — пива?

— Хочет напиться вдрызг, но не знает, как потом доберется до дома, — язвить не хотелось совсем, поэтому Гарри ограничился шокирующей прямотой. Кажется, Малфой это оценил, потому что вдруг сел рядом и попросил у официантки огневиски.

— Ссоры с женщинами, Поттер, никогда не проходят без последствий, — назидательно произнес он, делая глоток из только что принесенной кружки. Гарри поднял на него тяжелый взгляд. — Теперь тебе определенно нужно напиться, дождаться, когда Грейнджер успокоится и прийти с извинениями и букетом. Вот и вся хитрость.

Гарри хотел спросить, почему он вдруг интересуется его личной жизнью, но вместо этого задал неожиданный даже дня себя вопрос:

— Ты знаешь, что случилось с ней в твоем доме?

Малфой закашлялся, подавившись напитком, и посмотрел на него глазами, размером с галеон. Гарри ждал, когда он вернется к своему привычному скучающему виду, но блондин вдруг потянулся через стол и схватил его за руку.

— Уверяю тебя, Поттер, я не знал, что до этого дойдет. И потом я всячески пытался ее от подобного уберечь, правда.

Глаза Гарри подернулись красным маревом, и он сжал руку Малфоя почти до крови, впиваясь пальцами в запястья.

— Слишком поздно вы все сообразили, что могут сделать маглорожденной девушкой сотни жестоких тварей! Почему никого не оказалось рядом с ней?! Почему ее никто не вытащил из этого ада!

— Снейп пришел, как только...

— Он уже опоздал! — закричал Гарри, видя перед собой не бледное лицо школьного врага, а ужасно испуганное гермионино. Голова гудела, и во рту был привкус собственной крови, смешанный с пивом. В груди саднило больное сердце.

— Она страдает! Мучается! Она на моих глазах умирает, а я ничего не могу поделать, ничего! — голос Гарри сошел на «нет», но он продолжал шептать, склонив голову на грудь. — Я не вытащил ее, не спас... Это моя вина.

Рассудок вернулся к Малфою спустя минуту.

— Послушай, Поттер, ты не виноват. Те ублюдки, которые виновны, понесли наказание и сейчас покоятся в земле — самая незавидная участь. Конечно, ты не в силах избавить ее от последствий, но она вроде без тебя жить не может — правильно?

Гарри сидел, не шевелясь, последними словами ругая себя за эмоциональную нестабильность и неожиданные откровения перед Малфоем, пока тот судорожно подбирал правильные слова. Все, теперь у него окончательно поехала крыша: сидит в баре в компании бывшего пожирателя и вываливает на него проблемы. Пора в Мунго, определенно.

— Тебе вроде как полагается быть с ней рядом и все такое, нет? — отчаянно заикался Малфой. Не будь Гарри так подавлен, он посмеялся бы над этим зрелищем.

— Я не могу, — отрезал он. — Мне больно ее видеть, потому что каждый раз я представляю себе эту сцену, и мне хочется убить вообще все живое на планете — так сильно я их ненавижу. А Гермиона начинает бояться, и я отчетливо вижу, что ей страшно — оттого и подходить к ней не осмеливаюсь. Меня наизнанку выворачивает, Малфой, так мне за нее плохо.

Блондин залпом выпил свою порцию огневиски, бессовестно таращась на вконец разбитого Гарри.

— За нее или из-за нее?

— А есть разница?

— Разумеется. Либо ты ее бесконечно любишь, либо ненавидишь до основания.

Гарри глубоко вздохнул и прикрыл глаза, чувствуя, как поднимается в нем волна и гнева, и боли.

— Прямо сейчас это одно и то же.

Малфой угрюмо хмыкнул.

— Плохи твои дела. — Гарри покосился в его сторону, и он добавил, как само собой разумеющееся. — На месте Гермионы я бы удавился с таким отношением.

Поттеру хотелось сказать, что до этого недалеко и ему самому, но Малфой покачал головой и заказал себе еще виски. Гарри смотрел на его лицо и совсем не мог представить его в замке рядом с отцом и матерью, хотя отчетливо представлял Гермиону, Снейпа и Волдеморта. Он помнил, что они скрестили палочки, когда спасали девушку из цепких лап Беллатрисы вместе с Роном, но теперь по какой-то неведомой причине не мог вернуться в тот момент и вообразить себе сидящего напротив блондина в окружении семьи.

От него веяло одиночеством, хотя откуда Гарри мог это знать, он понятия не имел. Знал только, что Малфою бесконечно одиноко в этом мирном времени, где ему просто не нашлось места. Он был чужим и в школе, и среди пожирателей, и теперь вот — здесь и сейчас.

И, тем не менее, он являлся единственным человеком, который разделил с Гермионой ужасный период заточения и, возможно, знал ее с этой стороны лучше Гарри.

— Не хочешь заглянуть в гости, Малфой?

Второй раз за час он наблюдал, как аристократ давится собственным напитком.