Чудовищно переигрываем (гет)

Ноябрь в этом году отстойный. Панси и так его ненавидит, но этот бьет все рекорды по омерзительности. Камин чихает и на все робкие попытки разжечь отвечает известным жестом. Ну, если бы у каминов были пальцы — точно ответил бы.

В квартире собачий холод. Надо бы вызвать мастера или как там это называется, но Панси почти все время пропадает на работе. В магазине тепло. А дома согревается двумя одеялами. Они мало спасают, и утром хочется приложить будильником кому-то об голову.

Сегодня именно такой день. Она вытаскивает холодные, будто лягушачьи лапы, ноги из-под одеяла, шипит:

— Вот драклово дерьмо, — и скорее бежит на кухню. Там можно разжечь огонь на плите, сварить кофе. Заставить себя окончательно принять этот день.

Хорошо было бы остаться в постели, будь она теплой. Или свалить куда-то к морю. Неаполь хорош в любое время года. Набережная, солнце, танцующее сквозь почти прозрачную воду, узкие улочки, безумное движение, гудки автомобилей. Запах подгоревшего кофе возвращает в реальность.

Вот что мотивирует работать на Уизли и дальше — авось получится со временем выбить у него разрешение на аппарацию. Вместо моря — новый рабочий день. Получи и распишись, Паркинсон. Авось не обляпаешься.

Теперь, когда аппарации нет, приходится рассчитывать только на свои силы. Поэтому дорога на работу всегда превращается в увлекательное, но не всегда веселое приключение. Ломающийся набитый автобус или переполненное метро по утрам настроения не добавляет.

В подсобке для персонала пахнет сыростью, свежей бумагой и совсем немного — Паркинсон втягивает воздух носом, чтобы удостовериться — парфюмом Уизли. Значит, он уже забегал сюда. Забегал, а потом окопался в кабинете. Как обычно.

С того вечера они почти не пересекаются. Их взаимодействие сводится к дежурному «Доброе утро», а затем Джордж исчезает, будто его и не было. Не сказать, что Панси это злит. Скорее её это в какой-то мере даже удовлетворяет. Меньше взаимодействий — меньше шансов нарваться. А значит, и с работы тоже не вылетишь.

Разрешение на перемещения и Неаполь кажутся все ближе.

Первые пару часов по утрам всегда малозаметны. Покупателей валом. Сидеть некогда, она без конца консультирует, отсчитывает сдачу, улыбается, поясняет. Носится как вихрь.

Наконец, магазин пустеет. Народ словно берет короткую передышку до обеда — теперь и у Панси есть возможность тихо сидеть за прилавком, уставившись в очередную книжку.

Новые книжки для неё — пока недоступная роскошь, поэтому букинисты в Косом Переулке встречают, как родную дочь. Плевать на книжную пыль и потрепанный вид изданий. Она и сама сейчас уже далеко не первой свежести. А цена в пять сиклей за книгу (это, конечно, редкая удача, но найти можно) — вполне её устраивает.

Сегодня она читает книгу про яды. Зельеварение всегда было её страстью, и Паркинсон считает, что частичный запрет на магию — вовсе не повод упускать возможность получить новые знания. Грейнджер бы удавилась, покойный декан гордился бы.

Спустя пару часов после открытия появляется и сам мистер-чертов-Уизли. Вид у него помятый донельзя. Вариантов два: или он провел ночь не дома, или пил, не просыхая. Возможно, он совместил оба эти занятия, и это всё объясняет. На человека, который просто проспал, он при всем желании не тянет.

— Доброе утро, — ей кажется, что даже это сейчас звучит издевательски, она-то свежа, как майская роза. Развлечений у нее почти нет, как нет и друзей. Потасканые книжки да маггловские комедии — вот и все развлечения. Иногда к ним прибавляется ведерко мороженого.

Он смотрит как будто сквозь Панси.

— Антипохмельное есть?

Дорогой начальник не только выглядит, как помет докси. Похоже, остатки бурной ночи не выветрились до конца. Что ж, плохие дни бывают у кого угодно.

Вдруг замечает книжку, которую Панси случайно оставила раскрытой.

— Если вдруг ты думаешь меня отравить, то так и знай — не выйдет. Сдам Поттеру тут же.

Она ухмыляется уже совершенно издевательски, надеясь, что он этого не заметит:

— И в мыслях не было. А Антипохмельное есть, сейчас принесу, мистер Уизли, — голос спотыкается просто предательски.

— Смотри, Паркинсон, — Уизли уходит в кабинет.

Антипохмельное зелье — хит «Всевозможных». Конечно, торговать зельями — это отбирать хлеб у аптеки, но хочешь жить — умей вертеться. Тем более, умельцы Уизли всегда маскировали пузырьки под духи и прочие незаметные предметы. Поэтому продаются они хорошо. Судя по всему, в продажу его ввели из собственного опыта.

Через пару минут, держа в руках склянку с зельем, Панси толкает дверь и видит Уизли, который мирно сопит, положив голову на стол. Рукав рубашки смят, губы смешно сжаты, точно у капризного ребенка, а отросшие волосы рассыпались по столешнице. Уизли не просыпается. Спит беспробудным сном — так спят студенты и алкоголики. Соблазн провести по волосам слишком велик. Поэтому Панси ставит с громким стуком на стол зелье и уходит.

Что делать с этой любовью к боссу — непонятно нихрена. Точнее, понятно, что она идиотка и из этого не выйдет ровным счетом ничего хорошего. Неразделенная любовь хороша в пятнадцать. Под аккомпанемент огневиски в общей гостиной.

А когда тебе девятнадцать, у тебя ни гроша за душой и даже собственная мать хочет видеть тебя не тобой, а бессловесным дополнением к мужу — желательно с кошельком, набитым галеонами (тут бы впору гаденько улыбаться, потому что в их круге теперь таких и не сыщешь), — тебе не до любви.

Тем более не до любви к тому, кому ты нахрен не уперлась. Хороший стакан огневиски и тут помог бы, но и он остается запредельной мечтой. Хорошо запивать горе в пятнадцать. Потому что в пятнадцать и похмелья нет. Ты встаешь, проспав три часа, а затем топаешь на лекции — бодрый и свежий. Единственное, что тебя выдает — это зелень лица. Под факультетские, так сказать, цвета.

Вероятно, на некоторых гриффиндорцев это правило не распространяется. Видимо, представители львиного факультета совсем обмельчали. Пить не умеют абсолютно, бедолаги.

Но и эти размышления стоит послать к Моргане. Единственное что сейчас требуется: хорошо делать свою работу, молчать в тряпочку и получить чёртово разрешение. Получить и умотать из Британии — куда-нибудь к морю, навсегда. Чтобы никакой войны, матери, поместья и Уизли, в конце концов. Чтобы всё началось заново.

Удивительно, но в общении с начальством в этот день никто не заинтересован. Будто чертова госпожа удача сегодня на его стороне. Остается только надеяться, что нелегкая не принесет кого-то из сумасшедшей семейки. Меньше всего хочется объясняться с ними: ещё слишком свежи воспоминания о младшей Уизли.

Поэтому от скрипа двери Панси каждый раз вздрагивает.

Но в магазине пусто. Она время от времени отрывает взгляд от книги: только одна девушка бродит между полками. Совсем не по погоде одета в лёгкое платье с пышной юбкой и тяжелые ботинки. Сочетание, прямо говоря, странное — но нынешние шмотки Панси из магловских секонд-хендов (видела бы матушка, на какое дно наследнице пришлось опуститься) тоже не тянут на последний писк моды. Хотя, может быть, пока она не следила за новостями магмира, мода успела десять раз измениться.

Девушка резко оборачивается. У нее короткие волосы, совсем светлые и удивительные глаза: голубые, но до того тусклые, что кажутся прозрачными. Впору подумать, что по роду где-то с ветерком проехались вейлы.

Панси узнает Луну-мать-его-Лавгуд. Еще одна героиня войны в её коллекцию. Панси отводит взгляд и делает вид, что полирует прилавок. Полирует так старательно, что того и гляди, дерево треснет от усилий.

Лавгуд (теперь уже совсем нет сомнений в том, что это она) подходит к прилавку и падает на табурет. На запястье звенят фенечки.

— Привет. Я могу видеть Джорджа? — она смотрит своими огромными глазами, не мигая в ожидании ответа.

Панси молча улыбается. Заготовленный шаблон, готовый вот-вот сорваться с языка, неожиданно сменяет чистая ложь.

— Его нет в магазине, — Паркинсон старается сделать взгляд твердым, но кажется, это не очень удается. Ощущение, что эти глаза видят насквозь.

— На самом деле с ним что-то случилось и ты просто не хочешь говорить?

Панси хватает воздух ртом. У Лавгуд, что, дар предвидения? Мало ли чем они там в Рейвенкло занимались, книжники чокнутые.

— Я не представилась, — девочка кладет на прилавок узкую бледную ладошку, — Луна Лавгуд.

Странная девочка с Рейвенкло, которую все считали сумасшедшей.

Она потеряла отца, а потом уехала далеко-далеко — об этом говорили все. Даже те чистокровные, которые никогда больше не брали в руки «Пророк».

Панси не успевает раскрыть рта.

— А ты ведь Панси, да? Ты училась вместе с Малфоем, только прическа у тебя тогда была другая.

Конечно, и прическа другая, и килограммов побольше, и шмотки не в пример дороже этих. И выражение лица — другое тоже. Как бы объяснить этой девочке, искренней и наивной, что за два года с их последней встречи многое в мире изменилось.

Волосы она срезала еще в первый вечер, как ушла из дому. Режущим заклятием не рискнула, чтобы не остаться без ушей — ярость на мать так и хлестала, недалеко и до магического выброса. Поэтому пришлось

ножницами, которые нашлись в кухонном ящике. Смотреть, как черные длинные пряди падали в раковину, почему-то даже забавляло. На укладочные средства больше не было денег, на прически — времени. А короткие волосы вполне закрыли оба пункта. Вполне устраивают. Хотя бы тем, что на них требуется меньше шампуня.

— Да. Панси. А мистер Уизли, — на «мистере» голос как всегда предательски дрожит, — спит в кабинете наверху, — Панси чуть слышно фыркает, а затем смеётся. Неизвестно почему, но этой странной девочке хочется говорить только правду и ничего, кроме неё.

Лавгуд смеется.

— Ничего-ничего, скоро проснётся. У него это долго не длится, — она обрывает фразу и осматривается.

— Похмелье? — Паркинсон настороженно смотрит на Луну и крутит на среднем пальце кольцо — единственную драгоценность, которую она унесла из дому при переезде. Она всегда так делает, когда нервничает. И сейчас тоже — не то чтобы она хотела узнавать компрометирующую информацию о боссе, но рейвенкловку уже вряд ли остановишь. И к тому же лучше быть во всеоружии, потому что интуиция подсказывает Паркинсон, что утренний эпизод может и повториться.

— Понимаешь, Панси, — Луна понижает голос до шепота, хотя кроме них в магазине по-прежнему никого нет, — после смерти Фреда у Джорджа дела неважно шли. И в магазине, и вообще. Ему было очень-очень плохо. Кажется, по-магловски это называется депрессия, ПТСР или как-то там ещё, я не очень хорошо в этом разбираюсь. Я знаю об этом очень немного, Джинни рассказывала, но вскользь. Кому охота о таком говорить, сама понимаешь. И он начал пить. Пьет он не очень часто, но случается. Проблема в том, что после пьянки наступает похмелье дикое и сонливость нападает — просто кошмар. Это какое-то их семейное проклятие, я не знаю. Так что вариант напиться до зеленых гриндилоу — не его история. Скоро проснется. Но будить его крайне нежелательно — если разбудить, будет злой, как стая красных колпаков. Вот такая невеселая история, — Лавгуд внезапно замолкает и глядит на слизеринку, не мигая.

Паркинсон тяжело вздыхает. Веселое настроение улетучивается. Она, конечно, подозревала что-то подобное, но чтобы так…

Впрочем, долго говорить о плохом Луна не умеет.

— Давай я лучше расскажу тебе о своем последнем путешествии? Мы с Невиллом, — внезапно резко замолкает, как будто что-то забыла, а затем со вздохом продолжает, — ездили в Африку, в командировку. Он изучал флору, а я искала следы подкустовных выползней.

Мир, кажется, сошел с ума. И она вместе с ним.

— Подкустовных кого? — Паркинсон хохочет.

— Выползней. Меня и позвали в экспедицию как специалиста по редким животным.

Паркинсон никогда не признается себе, что слушать Луну увлекательно — вот она сидит, подперев кулаком щеку, и все рассказывает-рассказывает-рассказывает. Панси не хочется, чтобы она уходила, потому что этот фантастический во всех смыслах рассказ скрашивает её рабочий день.

Уизли появляется внезапно, как чертик из табакерки. На нём свежая рубашка, волосы приглажены. Стреляет глазами в её сторону — мол, неужели я не дождусь от тебя очередной колкости? Проблема в том, что после рассказанного Луной колкости стремительно выветрились из головы.

А потом Джордж замечает Луну и — словно сходит с ума — подхватывает её, кружит-кружит-кружит, обнимает.

Герои войны выглядят, как дети. Если дети бывают настолько же уставшими. Но Панси наблюдает за ними и улыбается.

Их веселую болтовню прорезает телефонный звонок. После войны магловский и магический мир сблизились куда теснее, чем можно было ожидать. И Джордж срывается с места.

Лавгуд откашливается:

— Слушай, приходи завтра на концерт «Жирных флоббер-червей». Это группа такая, я у них солистка. Вот, — Луна протягивает руку к сумке и роется в ней, как будто нельзя просто воспользоваться «Акцио», — тут у меня два билета. Смотри, — грозит она пальцем, — одной придти не получится! Выступаем в пабе в девять.

Панси полуутвердительно трясет головой и запускает руку в волосы. Билеты лежат на прилавке — но она не спешит их брать.

— Ну, чего ты? Это ведь не светский прием, просто выступление, песни, танцы, эль.

Последний аргумент, кажется, перевешивает все остальное. Напиться и забыться — план воистину хороший. А погорланить дурацкие песни — и того лучше. Решено.

Паркинсон протягивает руку за билетами и прячет их в карман форменного пиджака.

— Спасибо, Луна, — имя вылетает изо рта так просто, будто они сто лет дружат, — я приду. Обязательно приду.