The Founders (гет)

Трудно быть дочерью ведьмы, но быть матерью ведьмы еще сложнее.

© Дж.Харрис, «Леденцовые туфельки»

Ровена

Горница была полна пыльного золотистого света, который покачивался, как вино в до краёв наполненной чаше. Со смолистым скрипом поворачивалось деревянное колесо ручной прялки, жужжащая нитка разбивала воздух на сотни мельчайших звуков, позванивающих в томной летней тиши, как прозрачные стрекозиные крылья. Солнце, разбиваясь о зарешеченные окна, запятнало побеленные стены, закапало теплым воском света выложенный светлыми сосновыми досками пол, потемневшую от времени мебель и неубранный стол.

Ровена сучила нитку, больно врезавшуюся в пальцы, и что-то тихонько напевала себе под нос.

С улицы доносился смех и детские голоса.

Много лет прошло с тех пор, как Вороний Коготь ушел воевать с гоблинами, да так и не вернулся — плохо просмоленное днище дало течь, и грозный корабль пошел ко дну, не успев дать ни одного сражения взбунтовавшимся тварям. Он был весь в этом, жестокий шотландский тан, гораздый драться с женщинами и детьми: броненосная бравада, бряцающее оружие, бравурные речи, а дно — жалкая пробоина.

Впрочем, слуги и крестьяне из его владений дружно порешили, что это несчастье — не иначе как дело рук колдуньи-жены храброго воителя. К замку, набитому людьми, как хворостом, словно поднесли зажженный факел. И однажды костер распалился, красный, петушиный: на нем сожгли Йеннифер.

Огонь взвился, как пришпоренный, лизал небо острым желтым языком, и поднимающиеся клубы дыма были черные, горькие, гадкие... Йеннифер вспыхнула так легко, словно была сделана из сухого дерева, загорелась вместе со своими украшениями из потемневшего золота, длинными черными волосами, лохматыми одеждами из паутинных кружев, похожими на кучу осенних листьев — и даже не кричала. Смиренная супруга Говарда Вороньего Когтя давно научилась не кричать...

Ровена пряталась на чердаке и все видела. Дрожала, судорожно глотая крупные соленые слезы, и кусала засунутые в рот чумазые пальцы, чтобы не выдать себя плачем. А потом, вспоминая тот страшный весенний день, понимала — горя не было. Только дикий животный страх за свою жизнь. Наверное, увидев однажды жалкую, сломленную, старушечью натуру своей резкой красивой матери, Ровена так и не смогла снова полюбить ту, которая навеки прокляла ее и ее дочь магическим даром.

Но когда люди, отплевываясь и ругаясь, разбрелись по домам, до смерти испуганная девочка, вся в хлопьях пыли и сене, прокралась к остывающему пепелищу, подобрала какой покореженный кусок металла и, воровато оглядываясь, спрятала под плащом. Это было ее наследство.

Она сбежала в низовья — туда, где никто не знал дочь Вороньего Когтя в лицо. Ее приютила у себя одна бедная старушка. Через несколько лет Ровена вышла замуж за ее сына...

Жужжало веретено, полные яблоневые ветви стучали в окно, где-то рядом снова всплеснул высокой волной детский смех и опал, рассыпаясь сотней мерцающих брызг.

Ровена замерла и прислушалась. Чем ближе подкатывался рокот веселого хохота, тем меньше он нравились Ровене: чуткий, почти звериный инстинкт выжившей ведьмы всем своим мокрым черным носом обонял недоброе.

— Мама!

Нитка запуталась и порвалась. Ровена выронила веретено, с глухим стуком откатившееся под скамью, и выбежала на улицу, подхватывая юбки.

Дверь распахнулась, и в лицо пахнуло странным запахом выжаренной на солнце пыли — такой бывает перед засухой. Ровена мысленно застонала: только не сейчас, пожалуйста, только не сейчас, только не...

— Мама-а!

Прямо на нее бежала худенькая светловолосая девочка с перепуганным, заплаканным личиком — платьице порвано, в спутанные растрепавшиеся волосы набились листики и веточки, на щеке и носу, влажно блестящих от пота и слез, размазано грязное пятно. Бегущие за ней дети смеялись и кричали, разевая отвратительные, как у диких лесных низзлов, рты, показывая пальцем, пытаясь схватить за подол...

— Покажи, Елена, покажи фокус! — они сатанели на глазах, обезумев от веселья, — Пожонглируй шариками! Покажи фокус! Елена, покажи фокус!

Девочка споткнулась на бегу — новый взрыв хохота, — но удержалась на ногах. Казалось, всем своим существом она сейчас держались только за материнскую фигуру — так захлебывающийся в бурном море человек впивается взглядом в далекий огонь на подплывающем корабле.

Она с размаху влетела в материнские объятия, Ровена подхватила дочку на руки и прижала к себе.

— Убирайтесь! — яростно крикнула она, взмахнув рукой.

Дети отшатнулись, сбились в кучу, исподлобья глядя на женщину. Ровена с жалящей, ненавидящей жалостью смотрела на толпящихся перед ней маленьких людей с перекошенными, некрасивыми от жестокости лицами, и видела тех, других — недорослей-горцев, в чьи ладони камни ложились так удобно, словно были созданы, чтобы именно из этих рук быть брошенными в черноволосую девочку в сером шерстяном платье со сломанной веточкой в руках. Камни, кости ее прародителей-скал, слёзы ее матери-земли... Елена вздрагивала всем телом, цепляясь грязными пальчиками за длинные густые волосы матери, и Ровена почувствовала знакомое, давно забытое чувство: ее словно затопило изнутри беспросветной тоской, жаркой, густой и вязкой, как смола — и тлевшая искра борьбы вспыхнула в этом горючем, разгорелась ярким светом, питая жажду губить, колдовать, калечить... Голову словно сдавило тяжелым обручем.

— Что вам нужно?

Потные, тяжело дышащие, они метали в нее тяжелые взгляды. Брови Ровены горько надломились: она почти воочию видела, как эти дети вырастают, заводят семьи, пинками вышвыривают в студеную слякоть престарелых матерей, колотят воронеными железными перчатками своих собственных детей — а потом те увлеченно втягиваются в страшную уличную травлю человека. И так год за годом, вечность за вечностью: они бегают по кругу за маленькими колдунами, даже не подозревая, что их собственная судьба черным псом бежит за ними, не выпуская из этого круга.

— Уходите, — тихо сказала Ровена и, пошатнувшись, коснулась рукой дверного косяка.

Но стоило ей отвернуться к полутемному проему распахнутой двери — мягкий тяжелый ком шлепнул ее в спину, и тонкий злой смех опалил все внутренности, застилая глаза дымом и багрянцем...

* * *

Елена сидела, забившись в кресло, шмыгая покрасневшим носиком и закутавшись в колючее покрывало так, что только встрепанная, вымытая белобрысая макушка маячила над темно-зеленым комком да глаза поблескивали недавними слезами. Невесомые завитки русых волос, распушившиеся вокруг головы, сияли белым вокруг ее головы. Она была не слишком красива, её маленькая Елена — щупленькая, как неоперившийся птенчик, с длинной шейкой, тоненькими ручками и ножками, лягушачьим ротиком, похожая на поблекшую, выцветшую от времени фигурку на гобелене. Только глаза, казавшиеся огромными на узком затененном личике, горели светлым жидким огнем, озаряя все вокруг.

Ровена суетилась у стола, увязывала в узелок луковицы и черный хлеб.

— Уйдем ночью. Тебе не холодно? Потерпи, камин разжигать не будем — теплая зола нас выдаст.

«Зачем я вообще ее отпустила?»

— Ты не побоишься идти по темноте?

— Нет, — голосок у Елены был словно из светлого хрусталя — тихий и тепло-прозрачный, а дыхание ровное, словно она и не плакала, — Мне не впервой, матушка.

Ровена от неожиданности выпустила из пальцев уголок полотна, в который завязывала еду и снятую с прялки шерсть.

Словно в глаза швырнули пригоршней колотого стекла...

Всю свою жизнь они с Еленой убегали.

И в этом была виновата она, Ровена.

...Когда девушка почувствовала внутри себя ребенка, то молила всех известных богов, чтобы у нее родился мальчик — или хотя бы девочка, лишенная магического дара. Ночи напролет она лежала, распростершаяся на полу в лунном свете, и умоляюще шептала: прошу, прошу, прошу... Она побледнела и осунулась, косточки и синеватые венки стали выступать под прозрачной кожей, словно луна выпивала из нее все соки в обмен на исполнение мольбы — ее, больную, с впавшими щеками, с выросшим отвисшим животом, с разметанными черными волосами, пугались в доме. Женщины вполголоса переговаривались в сенях, с опаской оглядываясь, качая головами, и осторожно предполагали, что роды ее убьют.

Но луна, словно в насмешку, поднесла Ровене чашу, полную горького исцеления, и сохранила жизнь ее младенцу, закутав крошку в сияющие кисейные пеленки своего непостоянного покровительства. Счастливый муж целовал сонные глазки своей новорожденной дочери, а молодая мать лежала на постели, опустив дрожащие ресницы, комкала простыни и мечтала о смерти: в этих же самых детских глазах она так ясно видела магию, разлитую внутри маленького, сморщенного розового тельца, что ей было больно дышать.

Теперь она понимала, почему бабушка Элейн так скоро умерла после ее собственного рождения.

В честь Элейн она назвала дочку Еленой.

А на следующее утро ушла из этого дома, пряча под красным плащом спеленутый сверток, мирно причмокивающий крошечным розовым ротиком.

И это положило начало долгой, бесконечной дороге длиной в целую жизнь. Они уходили каждый раз, когда Ровена чуяла приближение беды — неурожая, падения скота, мора людей, потопа — потому что прекрасно знала, кого в этом обвинят, если дознаются. Побег намертво въелся в кожаные подошвы их ботинок и в подкладки плащей, степным ветром поселился в прорехах дорожных сумок, затушенной свечой заночевал в изголовьях гостиничных кроватей — они уходили, меняли, обрывали, тасовали, переставляли, бежали... Когда у Елены начались первые вспышки стихийной магии, побеги участились. Скупые уроки, которые Ровена давала дочери, чтобы научить девочку обуздывать свой дар, напоминали россыпь мелких зеленоватых зерен медного изумруда, и стучали, как рассыпанные шарики оборвавшихся бус.

У Елены был свой красный плащ, поменьше, сшитый Ровеной у чадившей масляной плошки в те короткие промежутки, когда уставшая девочка забывалась беспокойным предрассветным сном. Она носила его с того дня, как впервые встала на ножки и сделала несколько самостоятельных шагов — но это был не её выбор.

— Прости меня, — коротко оторвала Ровена, теребя узелок, — Мы... Это будет последний раз, хорошо? — она быстро взглянула на дочку, — Мы найдем какое-нибудь хорошее место, где нас примут и полюбят. И больше никогда не...

— Вы говорите неправду, матушка, — спокойно и устало ответила Елены, — Но это не ваша вина.

Ровена безрадостно дернула уголком рта и замолчала, обреченно опустив руки на замусоренный стол. У нее были красивые руки, тонкие, хваткие, смуглые, но очерствевшие за работой, и солнце ласково поглаживало их остывающими бледно-золотистыми лучами, сочившимися сквозь мутное окно.

— Куда мы пойдем? — задумчиво зашелестел голосок дочери.

Ровена словно очнулась — резко подошла к камину, подхватила черную от копоти кочергу и сунула ее в трубу. Каменная кладка, в которой она ворошила, выплюнула черное облако сажи и тяжело шлепнувшийся на золу сверток.

— В Люденбург, пожалуй, — кратко ответила Ровена, развязывая рогожу и вынимая два свернутых красных плаща и детские ботинки из толстой кожи, подбитые гвоздиками — как для лазанья по горам, — Поспи немного.

Елена помедлила, но вскоре свернулась общипанным котенком и заерзала, устраиваясь поудобнее.

Когда она спала, высоко приподнятые бесцветные брови придавали ее личику удивленное, слегка надменное выражение. Ровена смотрела на нее, сидя вполоборота, а потом развернулась и вынула из узелка последний предмет — странно изогнутый кусок помятого металла. Когда она смахнула с него рукой черную пыль, в угасающем солнечном свете сверкнул крупный синий камень, вделанный в оголовье.

Ровена завернула диадему обратно в рогожу и спрятала на самое дно дорожной сумы.

Это было наследство Елены.

Хельга

Белесое, выкупанное в березовом молоке утро постучалось в окно робким лучиком новорожденного солнца. Хельга зевнула, спрятав рот в ладони, и открыла ставни, впуская в грязный полутемный зал немного света и воздуха. Работы хватило на всю ночь, а нужно было еще напоить лошадей и задать им корму... Вчера в гостинице гуляли торговцы зерном, благополучно вернувшиеся из Уэльса с богатой выручкой — за полночь они уже вповалку валялись на замусоренном полу. Хельга, посмеиваясь, оттаскивала их в стороны, выметала обглоданные кости и ошметки от картофелин, протирала столы, собирала и уносила деревянные кружки и тарелки. Эти еще ничего, некрепкие. Когда празднуют стражники и солдаты, их приходится обслуживать несколько дней подряд — даже самое пьяное, старое, щиплющее за язык вино не сразу может свалить с ног таких заправских выпивох.

* * *

Хельга с трудом втащила на скамью тяжелое ведро — темная вода покачивалась, разламывая солнечные лучи на мелкие блики.

Расседланные лошади требовательно ржали, шумно сопя носами.

Девушка налила им воды — она плескалась и проливалась на руки. Мягкие округлые ладони и запястья покраснели, замерзая на прохладном утреннем воздухе, и Хельга натянула на пальцы длинные обтрепанные рукава желтовато-горчичного цвета — широкая куртка из сурового полотна была велика ей и принадлежала покойному Айкену. Каждый раз, когда она натирала ей шею грубым воротником, Хельге почему-то казалось, что брат остался в темной, пропахшей бычьей кровью задней комнате таверны, и стоит ей вернуться и повесить на крюк его куртку — она услышит стук разделочного ножа по деревянной плахе, услышит его насмешливый окрик и спрячет травы под скамью.

Айкен умер в конце прошлой зимы, подхватив какую-то болезнь из сырого мяса — познаний Хельги в «колдуньей медицине» остро не хватало, чтобы его спасти. Теперь ей так же остро не хватало брата. Айкен был грубым, прижимистым и довольно чёрствым мужланом, но с малолетства у них не было никого, кроме друг друга.

Каурая кобыла подняла мокрую бархатистую морду, поглядела на девушку блестящими карими глазами и коротко всхрапнула. Хельга встряхнула головой, стряхивая задумчивость — из-под серого платка выпала вьющаяся рыжеватая прядь, тонкая, как простенькое паутинное кружево, — и погладила белую отметину на теплом лошадином лбу.

Деревянное ведро больно ударяло ее по ногам, когда Хельга волочила его домой, шлепая по грязи скотного двора старыми разваливающимися сапогами.

Ветер пришел с востока и крепчал с каждой минутой.

* * *

Люди в таверне начали просыпаться. В каждый пыльный уголок просачивалась утренняя суета, слышались ворчание и кряхтение, скрип рассохшихся деревянных ступеней, мягкий шорох одежды и шум льющейся воды, кто-то стонал — казавшийся вчера легким валлийский эль, которым славился «Дырявый Котёл», поутру наливался свинцовой тяжестью и давил на виски не хуже железного обода от бочки.

Хельга сновала по кухне, поворачиваясь между горящим очагом, вертелом и кипящим котлом, утопая в дыме и причудливо перемешанных запахах жарящегося мяса, печеной тыквы, свежего хлеба... Вылетала в зал, прокопченная, теплая, ловко удерживала в руках тяжелые деревянные подносы, груженные едой. Постояльцы ели, платили и постепенно расползались, тая в сыроватом тумане за порогом.

Когда в очередной раз звякнул дверной колокольчик, Хельга, сосредоточенно морща лоб, подсчитывала выручку. Она удивленно подняла голову — в середине дня посетители в тавернах редки, как зимний дождь.

Стоявшая в дверях молодая женщина разматывала головной платок. Она была худа, смугла, черноволоса и всем своим обликом живо напоминала Хельге грача из тех, что важно ходят по весенней пашне, высоко поднимая тонкие лапки.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — вежливо осведомилась юная хозяйка «Дырявого Котла», откладывая перо и поднимаясь навстречу гостям.

Незнакомка обратила на нее влажно поблескивающие темно-карие глаза. Она была по-настоящему красива — высокая, с точеными скулами, длинными ресницами и густыми волосами, тяжелыми прядями обрамляющие прекрасное волевое лицо.

Позади нее, цепляясь за красный плащ, стояла невысокая хрупкая девочка с огромными глазами, больше похожая на эльфа-домовика, чем на человеческое дитя.

— Меня зовут Ровена, — ответила женщина, в некоем защитном жесте опустив ладонь на головку дочери, — Мы хотели бы переночевать в вашей таверне, и, если можно, остаться здесь на несколько дней.

Хельга приветливо улыбнулась:

— Мой дом всегда открыт для гостей. Оставайтесь, пока ветер странствий и перемен не позовет вас дальше.

Древняя, освященная временем формула принятия путников на постой всегда звучала в ее устах удивительно тепло и мило — она говорила ее искренне, а не слепо следуя традиции.

Ровена улыбнулась в ответ, и — чудно: улыбка совершенно преобразила ее. Щеки окрасил нежный румянец, звенящий во взгляде металл поутих, а суровое выражение строго поджатых губ смягчилось — словно статуя из эбенового дерева вдруг ожила и заулыбалась.

— Ну, а как зовут маленькую госпожу? — ласково спросила Хельга, присаживаясь на корточки перед девочкой и помогая матери снять с нее плащ.

Дочь Ровены посмотрела на нее исподлобья своими большими серебристыми глазами. Ресницы у нее были белесые и лохматые, а светлые волосы напоминали перевязанный ленточкой сноп молодых солнечных лучей.

— Елена, — тихо ответила она.

Хельга приняла у нее красный плащ и почему-то подумала, что уж этих-то наверняка принес самый настоящий ветер странствий и перемен.

Наверное, пришедший с востока.