Ощущения (гет)

наверное, что-то сломалось в небе.

ломаюсь. ©

Эта комната освещается только небольшим ночником, и в его желтом свете все кажется безжизненным и пустым. Окна в ней днем и ночью спрятаны за темно-синими, почти черными, шторами. Когда в мире солнечно, в этой комнате по углам собираются зловещие синеватые тени, а она равнодушно смотрит на них и зябко кутается в огромную черную шаль, которая то и дело соскальзывает с хрупких плеч. В ней она смотрится жалко, становится совсем прозрачной, миниатюрной, когда идет к одинокому креслу в углу комнаты и садится в него. Она постоянно мерзнет и любит сидеть одна в этой гнетущей тишине, переполненной безнадежностью и тоской. И каждый день ее маленькая беленькая ручка высовывается из-под необъятной шали и тянется за сигаретами, а рядом дымится прозрачная чашка с травяным чаем. Она курит, задумчиво выпуская дым кольцами и наблюдая за тем, как он плавно исчезает в темно-синем сумраке. Когда она стряхивает пепел, с ее похудевших пальцев каждый раз слетают ставшие большими кольца, и она одним плавным тягучим движением тянется к полу, чтобы поднять их, а потом снова закутывается в шаль и неподвижно застывает в кресле, задумчивая и печальная.

Она не любит говорить. Она вспоминает.

Как её мир распался размытыми кусками темно-серого, а сердце будто бы отказалось стучать дальше — пульса почти не ощущалось. Как ее небо треснуло и разбилось, и его осколки с хрустальным звоном прокатились по мокрому асфальту и остались лежать так — мертво, потерянно, ненужно.

Она не надышится, не отплачется, не выговорит из стонущего нутра угрюмую тьму. Ей остается только вспоминать, потому что реальность оказалась слишком тяжела для нее. Эта квартира была чужой и давила, раздражала звуками ненужных голосов, слишком ярким светом, резкими запахами. Каждый день она приходит в эту темную комнату и вспоминает.

Он называл ее кошкой за ее грациозность и изящность. Он восхищался ею — искренним, почти детским восторгом и мог часами рассматривать ее, будто произведение искусства. С ним она умела смеяться и ее смех улетал серебряными колокольчиками в яркую синеву неба. Он спас ее тогда своим восхищением и любовью, вытянул из боли и отчаяния, показал ей, что она красива и достойна всего самого лучшего. Он любил ее — совершенно и идеально — и спасал от нее самой. А потом он ушел.

Она, наконец, тушит сигарету и берет в руки чашку. Подносит ее к лицу и жмурится, вдыхая терпкий запах мяты, а потом неаккуратно пьет и горячая жидкость скользит мокрыми дорожками по изгибу шеи, вниз. Она вздрагивает и разжимает руки — чашка летит на пол, остатки чая выплескиваются, образуя маленькую лужицу на полу. Она морщится от глухого стука упавшей чашки об пол и вздыхает, закрывая глаза.

Он ушел тогда потому, что устал, так он сказал. Как он ни бился, его любви не хватало на них двоих, да и ее он не смог исцелить до конца. Иногда она, такая нежная и заботливая, веселая и беззаботная вдруг на глазах мрачнела и делалась отстраненной и холодной. Он пытался исправить это, говорил о своей любви, расписывал ей дальнейшую жизнь в ярких красках, обещал счастье, обещал бороться за нее — тогда она кивала, но все равно улыбалась вымученно и мрачно. Когда она мерзла, он согревал ее ладони своим дыханием, и ей нравилась эта маленькая вселенная, уютная до невозможности. Он шептал ей милые глупости, каждое утро дарил белую розу, а потом подходил и утыкался в ее волосы. Он говорил, что она пахнет молоком и нежностью. И он ушел.

Она встает со своего кресла и грациозно пересекает комнату. Неожиданно, шаль слетает с ее плеч, и она вдруг подбегает к окну и отодвигает тяжелую драпировку. Она жмурится от яркой белизны, ударившей по глазам. В мире — зима, темно-серое небо угрюмо сыплет снегом. Она прижимается лбом к холодному стеклу и, впервые за эти три месяца, плачет. Ведь он — ушел…