Мальцева! (гет)

Суббота тянется долго и надоедливо. Ты ненавидишь её уже за то, что она суббота; шмыгнуть бы сейчас в офис, склониться к своему столу, нырнуть в мир программ и багов, где всё в большинстве случаев хотя бы логично...

Явно логичнее, чем в жизни.

Ты смотришь какой-то фильм, читаешь какую-то книгу, зависаешь на каком-то порносайте; всё в эту субботу как нельзя лучше характеризуется слово «какой-то» — серое, непримечательное, безликое.

Ты пытаешься оправиться после того, что сделала Лара — и одновременно пытаешься о ней не думать. Возможно, эти две цели несколько противоречат друг другу; но об этом ты тоже пытаешься сейчас не думать.

Звонок раздаётся под вечер; ты открываешь дверь, не заглядывая в глазок, совершенно не интересуясь тем, что за человек стоит там, на лестничной площадке — но уже подозревая, что он будет таким же каким-то, таким же вяло-неопределённым, как и всё, что было с тобой сегодня.

Но на потёртом дверном коврике, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоит Мальцева.

Растрёпанная, заплаканная и ненакрашенная.

И вполне определённая.

***

Она похожа на какого-то бешеного ниндзя в этой толстовке. В нежно-розовой толстовке со смешным карманом-кенгуру и тонким капюшоном. Она надевает и снимает его машинально, в процессе разговора; распущенные волосы электризуются, льнут к трикотажной ткани, скользят по худенькой спине.

Она пришла и начала говорить. Прямо с порога. Она делится не событиями — эмоциями.

А ты сидишь напротив и растерянно жуёшь какую-то чёрствую вафлю; чёрт возьми, тебе даже и на стол-то нечего поставить к этому долбаному чаю.

Впрочем, ей сейчас, кажется, плевать.

Лара изложила Кириллу Калугину все свои вдохновенные домыслы по поводу современного лолитизма и занятий информатикой. Охотно, подробно и в красках. Алиса, впрочем, этого не знает, Алиса, конечно, и понятия не имеет, кто мог пустить этот слух, а Кирилл не так глуп, чтобы сдать ей своего информатора — но ты живо, до мельчайших подробностей можешь представить глуповато-торжествующее лицо Лары в тот момент, когда она рассказывала Калугину эту душещипательную историю.

И тебе хочется одновременно смеяться, выть и хорошенько оттаскать Лару за волосы. Последнее желание особенно достойно супермена — да впрочем, какой из тебя и так, к чёрту, супермен?

Идиот.

Идиот. На ресницах Алисы всё ещё поблёскивают слёзы. Это же надо быть таким идиотом. Кулаки сжимаются непроизвольно; костяшки пальцев упираются в колени.

Она тихонько всхлипывает да прячет нос в кружку с ромашковым чаем; она делится не событиями — эмоциями, а эмоции ты, признаться, всегда плоховато воспринимал. Тем не менее, ты потихоньку, по кирпичикам, выстраиваешь для себя картину происходящего: Калугин не стал возмущаться, Калугин не стал устраивать скандал, Калугин даже ни в чём не обвинил Алису и уж точно даже и не подумал пойти и набить тебе морду. Из Калугина, кажется, тоже так себе супермен — эта мысль зачем-то мелькает в голове и даже чуточку тебя греет.

Калугин просто предложил Алисе отправиться на все четыре стороны.

Ну что значит предложил.

Попросил.

Приказал.

И даже вроде бы за неё порадовался. За неё и тебя, то есть.

Алиса не хочет жить; сжимает покрепче кружку в своих маленьких ладошках, опускает голову так, что едва ли не упирается подбородком в ключицы — словно защититься пытается.

Это же надо быть таким идиотом.

***

А ты даже не знаешь, чем ей помочь. Никогда не умел утешать женщин.

Собственная беспомощность будто окутывает тебя коконом — липкая, тягучая; сам себе кажешься откровенно жалким и отвратительным. Если бы ты и вправду был суперменом, то в списке твоих подвигов первым пунктом бы определённо значилось надевание трусов поверх трико.

Первым и единственным.

Есть, конечно, тот самый приём с ладонью на щеке; но какие, к чёрту, ладони и щёки, когда... Нет, в какой-то момент, когда всхлипывания становятся особенно жалобными и рваными, ты всё-таки берёшь её руки в свои, стискивая на секунду хрупкие пальцы; берёшь — и будто кинопроектор включается у тебя в мозгу, и плывут перед глазами знакомые кадры: искривлённое лицо Лары, взгляд Людмилы из-под стёкол очков, страница календаря с раскрывшим пасть в хищном зевке бегемотом...

Руки отдёргиваешь чересчур резко.

Другая бы обиделась — а Алису сейчас явно подобные мелочи не волнуют. Даже обидно как-то.

***

Выплакав всё слёзы, выплеснув на тебя всё, что только могла чувствовать, она успокаивается. И просит рассказать ей что-нибудь интересное, и смотрит на тебя игриво и чуть лукаво — так, что тебе даже на секунду кажется, что ты и вправду чем-то ей помог.

Ты ведёшь её в комнату, и когда она садится на кровать — укутываешь огромным клетчатым пледом. На ней сейчас самые обыкновенные потёртые джинсы, не сползающие бесстыдно на бёдра, не сверкающие дырками на коленях; самые обыкновенные джинсы, в которых она может спокойно лечь, вытянув ноги, чуть приподнявшись на локтях — а ты не боишься находиться с ней рядом, не боишься увидеть случайно что-нибудь не то, когда она неудачно повернётся.

Ты показываешь ей на ноутбуке разные штучки из компьютерной графики, простые, но эффектные, те, которыми ты любил развлекать девушек ещё в институте. Она смотрит внимательно, даже слабо улыбается иногда; задаёт тихим голосом вопросы — а ты чувствуешь себя то ли клоуном, то ли аниматором. Странное такое ощущение.

А потом засыпает, откинувшись на подушку, разметав по покрывалу светлые волосы.

Ты смотришь на часы — и в очередной раз мысленно называешь себя идиотом.

Почти двенадцать ночи.

Ты-то, конечно, мог бы её разбудить и проводить сейчас домой — да только девчонке семнадцать лет, как она объяснит своё появление дома в такое время? Что ответит, если спросят, кто её проводил — так и скажет, что Павел Леонидович, учитель информатики, из-за которого меня парень сегодня бросил?..

Впрочем, странно; за всё время, что она была у тебя, мобильник у неё не звонил, кажется, ни разу. Может, заранее соврала своим родителям что-то про сегодняшнюю ночь — и завалилась к тебе под вечер уже с намерением тут и заснуть? Как-то неприятно и мерзко становится от такой мысли; на периферии сознания вновь всплывает Людмила в обнимку со своим ручным бегемотом — и ты едва ли не силой заставляешь мозг переключиться на что-то другое.

К примеру, на вопрос о том, что тебе сейчас следует делать.

Минут десять проводишь в каком-то ступоре; идеи возникают самые абсурдные и бредовые — вплоть до того, чтобы попытаться найти её родителей в социальной сети.

А затем компактный девичий телефончик, который Алиса положила на столик возле кровати, заходится в мелодичной трели — и на экране рядом с нарисованным конвертом высвечивается: «Мама». Поколебавшись пару минут, ты протягиваешь руку к аппарату, мысленно продумывая текст своей будущей индульгенции.

«Ты у Кирилла решила с ночёвкой остаться, я правильно понимаю?»

Тьфу.

Почти придуманная уже индульгенция рассыпается в прах с тихим обречённым шелестом.

Тьфу.

Идиот.

Невинная семнадцатилетняя девочка, которой нельзя поздно приходить домой. Перед которой стыдно оставлять невыброшенные обёртки от презервативов в мусорном ведре.

Ну да, как же.

Набираешь «Да» скрюченными от злости пальцами, рассерженно вдавливаешь в пластик мягкую клавишу, отправляя сообщение.

И никаких индульгенций.