Мальцева! (гет)

Не так уж страшен чёрт, как его малюют. И не чёрт, впрочем, конечно, а Мальцева в выпускном платье; и не малюют, а представляют себе с некоторым ужасом в поздние ночные часы, допивая четвёртую по счёту чашку кофе; но так или иначе — не произвёл на тебя её внешний вид такого убийственного впечатления, какое ты ожидал.

Да нет, она красивая, конечно. До безумия красивая, можно сказать — нежная, хрупкая — да только вот не идёт ей это грузное тёмно-вишнёвое платье, совершенно не идёт. Подходит к её фигуре, подходит к её глазам — только ей самой, юной, искристой, солнечной, совершенно не подходит; такое чувство, будто кто-то сгонял быстренько в будущее, лет этак на пятнадцать вперёд, умыкнул из гардероба взрослой бизнес-леди Алисы Мальцевой её лучшее платье — и приволок сюда, в её семнадцатилетнее прошлое.

Куда только родители её смотрят? Впрочем, ты, кажется, и так уже понял, куда они смотрят; понял, да.

И причёска у неё тоже неуместная — грузная, вычурная; идеально подходящая к контуру лица, к его чертам, к наряду, к украшениям — но статичная, мёртвая, абсолютно противоречащая тем живым и ярким эмоциям, что то и дело сменяются на её лице. Непослушные распущенные волосы или озорные хвостики шли бы ей куда больше; хотя с таким платьем...

Чёрт, да о чём ты думаешь?

Они танцуют — ну что значит танцуют; скорее бессмысленно толкутся в полумраке клуба. Ты стоишь рядом с парой коллег в одном из немногих тихих уголков, где можно слышать не только музыку, но и себя, и даже иногда собеседника. Вы ленивым и сонным взглядом озираете происходящее безобразие; не чувствуется в воздухе ни ностальгии, ни светлой грусти, ни даже радости от того, что все эти оболтусы завершили наконец своё обучение в вашем облезлом храме науки — и теперь все последующие ошибки будут совершать самостоятельно, без всякого вашего участия.

И кто, чёрт возьми, придумал праздновать выпускной в совершенно стандартном клубешнике, где дискотечное «туц-туц» звучит настолько оглушительно, что, кажется, эхом отдаётся в тебе самом, заставляя содрогаться внутренности?..

Идиотизм.

***

И вы с коллегами уже по пятому разу как раз и обсуждаете, кажется, идиотичность такого мероприятия; в какой-то момент у тебя мелькает мысль, что раньше ты всегда боялся разговоров с ними, со взрослыми — казалось, что нет у вас общих тем, нет и не может быть. А сейчас ты так вдохновенно возмущаешься падением современных нравов школьников перед пожилым трудовиком и немолодой историчкой, так ярко и в красках описываешь им всю тягостность ситуации, ловя на себе заинтересованные взгляды — что самому на секунду становится жутко.

На секунду, не больше.

А потом во время очередной твоей горестной тирады прибегает к вам долговязая Пронина из одиннадцатого «Б» в длинном и томном фиолетовом платье, напуганная, взъерошенная, со сбившимся набок ожерельем на белой шее, и трясёт тебя за руку, беспардонно врываясь в разговор, раздирая его в клочья одной короткой фразой:

— Павел Леонидович, там человеку плохо!

И падение современных нравов тут же, в момент, перестаёт вас волновать.

***

Он поднимает глаза и смотрит на тебя — раздражённо, даже гневно; смотрит, медленным и брезгливым жестом вытирая лицо от рвоты, комкая пальцами бумажный платок. Даже сейчас, пьяный, больной, разбитый, он всё прекрасно помнит; помнит, что слышал о тебе и о ней, помнит, как сверлил тебя глазами, нервным соглядатаем слоняясь по коридору рядом с твоим открытым кабинетом; всё помнит — и у тебя по коже мороз бежит от того, сколько же в холодном и злом взгляде этой самой памяти.

Не ребёнок. Почти не ребёнок. Смотрит на тебя, как мужчина на другого мужчину — того, с которым не поделил женщину; смотрит на тебя — и всё вот это вот дурное и дурманящее, странное, которое промелькнуло мимо сознания, задев его будто бы только по касательной, даже не сформировавшись в мыслях, не оформившись ни во что — вдруг становится живым, реальным и до отвращения осязаемым.

Хотя ты и сам не знаешь, что ты такого сделал.

Чем заслужил этот взгляд.

Ты смотришь на него взволнованно, в сотый раз повторяя себе, что перед тобой просто смелый и тупой мальчишка, который, шельмец, незаметно от всех таки умудрился пронести на выпускной не только алкоголь, но и дрянных каких-то таблеток — и вот теперь в который раз заходится в рвотной судороге над унитазом, нехорошо держась при этом ладонью за грудину. Рвота — чёрт бы с ней, парень только усвоит, что пить надо в меру; но сердце, у него болит сердце — и это действительно страшно, и ты жадно, нервно следишь за каждым его движением, беспрестанно косясь на часы; скорая вот-вот должна приехать.

Что самое страшное и странное — всё он делал в одиночку; его нашли под лестницей клуба — одинокого, хрипящего, со смятой пластиковой бутылкой в руке и пустым таблеточным блистером в кармане; как припомнила уборщица, он уже не первый час сидел там и тупо пялился в стену, время от времени делая ещё глоток тёмно-коричневого напитка. Кола с дешёвым вискарём; хотя, судя по сильному и характерному запаху — скорее дешёвый вискарь с колой.

Ты хотел бы спросить, почему он так, зачем, что случилось, что заставило его сбежать с шумного, бестолкового, но всё-таки почти весёлого выпускного, что заставило пронести с собой всю эту химическую дребедень — и даже не поделиться; но он явно не настроен тебе отвечать — ни сейчас, ни когда бы то ни было в дальнейшем. Дышит хрипло, рвано и часто, не отнимая ладони от груди, от губ исходит острый неприятный запах; смотрит на тебя так, что ты знаешь: даже если бы вы сидели сейчас вдвоём на вечерней кухне, пили бы чай, и никто бы из вас и думать не думал о существовании у себя в организме сердца, желудка и прочих внутренних органов — он всё равно бы ничего тебе не сказал. Ничего. Так и молчал бы, так и смотрел бы — разгневанно и враждебно.

Так что ты не спрашиваешь у него ничего; просто повторяешь бесполезным попугаем и так известные всем истины, дыши, мол, глубоко, не нервничай, врачи скоро будут, что у тебя болит... После последней фразы он неизменно показывает на грудь, нехорошо морщась — и только очередной рвотный позыв стирает с его лица вымученную гримасу.

Скорая, впрочем, и впрямь приезжает быстро — и уже через пятнадцать минут Кирилла Калугина, бледного, измотанного, с лихорадочно горящими глазами, выводят через чёрный ход и сажают в машину. Ты честно пытаешься уехать с ним — но он яростно мотает головой, едва только увидев тебя в дверях машины; в итоге с ним отправляется историчка — а ты остаёшься стоять на тротуаре, исступлённо глядя в ночную тьму, пару секунд назад меланхолично проглотившую бело-красную машину скорой помощи с мигающей сиреной на макушке.

Наверное, так будет лучше.

Ты зябко поводишь плечами — холодно на улице, хоть и июнь — и возвращаешься в душный, громыхающий музыкой клуб. В конце концов, ночь ещё совсем не закончилась — и за другими ребятами тоже нужен глаз да глаз. Как бы ещё чего не случилось.