Мальцева! (гет)

Он хватает её за запястье. Дёргает за руку. Притягивает к себе — резко, грубо, по-хозяйски.

На виду у всего класса.

Ты внутренне морщишься, на секунду чуть крепче сжимая кулаки; в голове мелькает даже предательски мысль подойти да вразумить парня самым что ни на есть классическим русским способом. Совсем распоясались — у всех на глазах так с девушками обращаться. Крутым это у них считается теперь, что ли?

Так. Всё в порядке. Распрямляешь пальцы, осторожно опускаешь ладони на колени; вдыхаешь-выдыхаешь, чтобы успокоиться.

В свои двадцать шесть ты уже, кажется, совсем старик с такими-то моральными устоями. У них сейчас это нормально. Надо смириться.

Подходишь и твёрдым — по возможности твёрдым — голосом делаешь парню замечание. Тот не наглеет — напротив, отпустив руку девушки, подчёркнуто вежливо извиняется, заискивающе глядя тебе в глаза.

Чёрт. Лучше бы нахамил, лучше бы сыграл сейчас на публику, даже пусть послал бы тебя на три буквы — тогда бы ты хотя бы знал, что сама девчонка тут ни при чём, что пацан — просто очередной выпендрёжник, желающий показать свою крутость. А он ситуацию сглаживает, даже чуть-чуть тебе улыбается, всеми силами стараясь избежать конфликта; и в его неестественно-честных глазах, где-то в самой глубине, ты ясно видишь нехорошие огоньки.

И понимаешь — просто так девчонка не отделается. Сейчас он извинится, сейчас он уйдёт — но после школы всё повторится вновь, и вот тогда ты уже ничего не сможешь поделать.

Или...

Девчонка, кстати, из твоего класса. Из одиннадцатого «А». Ничего так, вполне способная — на программиста, кстати, поступать собирается.

— Мальцева, — отчётливо, сухо и как-то торжественно произносишь ты, — зайди, пожалуйста, в компьютерный класс после уроков. По поводу проекта поговорить надо, — переводишь взгляд на парня; тот явно недоволен, но старательно пытается это скрыть.

— Х-хорошо, — брови девчонки взлетают вверх; ещё бы, она и знать не знает ни о каком проекте. Ну ничего.

— И без глупостей, пожалуйста, — бросаешь ты, прежде чем удалиться.

Парень отводит взгляд. Прячет руки в карманах.

***

— Какой проект, Павел Леонидович?

Зимнее солнце яростно, непримиримо бьёт в глаза, заливает светом парты, стулья, компьютеры, твой учительский стол, потёртый линолеум с дурацким узором. Она стоит посреди класса, и солнечные лучи обнимают её фигуру, и ты рассматриваешь её зачем-то так внимательно, пристально, будто видишь в первый раз.

Светлые волосы, которые сейчас как-то восторженно-ярко сверкают в свете солнца, заплетены в две забавные косички; тонкие руки скрещены на груди — она нервничает, чувствует себя не в своей тарелке, пытается защититься. Одета так трогательно-вульгарно, как любят старшеклассницы: короткая — слишком короткая, пожалуй — юбка в клеточку да ярко-красный свитер с декольте. Кулон в виде сердечка на тонкой цепочке, увенчанный надписью «Love», сложенной из дешёвых пластиковых камушков, болтается низко, кажется, вот-вот грозя соскользнуть туда, в декольте, вниз. Случайно. Конечно, случайно.

Ты только усмехаешься, напоминая себе героя какого-то американского фильма:

— По восстановлению мира и дружбы на Земле проект, Мальцева. Как тебя зовут, кстати? Света?

Не помнил же совершенно, как её зовут — но сейчас, когда в глаза так отчаянно било солнце, на ум почему-то пришло именно это имя. Светлое.

— Алиса, — она качает головой; ты замечаешь, что косы венчают две ярко-красные резинки — со стразами, с пластмассовыми фигурками каких-то мультяшных фей.

— Алиса, — машинально повторяешь ты, будто пытаясь распробовать имя на вкус, чтобы запомнить. — Так вот, скажи-ка мне, Алиса, это что за мексиканские страсти в школьных коридорах?

Она молчит; опускает глаза, переминается с ножки на ножку. Ты невольно бросаешь взгляд на её чёрные лаковые ботильоны на умопомрачительно высоких каблуках; она в них выглядит до ужаса смешной и нелепой.

И маленькой. И... беззащитной какой-то.

— Не молчи, Алиса. Что от тебя хотел этот молодой человек... из одиннадцатого «Б», если я не ошибаюсь?

Она, кажется, невольно наклоняет голову ещё ниже, будто боясь твоего строгого тона; но через пару секунд отвечает — тихо, зашуганно как-то, будто мяукает:

— Он... он мой парень, Павел Леонидович. У нас всё хорошо. Просто немножко поссорились, вы... не обращайте внимания.

«Не обращайте внимания». Ну да. И снова морщишься; всё-таки тебе их не понять. Хотя каких-то восемь лет, казалось бы, разницы.

— Точно не обращать? — ты смотришь на неё исподлобья и, кажется, опять получается взгляд а-ля Ленин на буржуазию, который её способен только напугать; и хотелось бы быть помягче, наверное, да как-то... не выходит.

Она еле заметно покусывает нижнюю губу, чуть треплет её зубами, смазывая помаду.

— Точно.

— Ну ладно, — ты отводишь взгляд, устало прикрываешь лицо ладонью. — Тогда донеси, будь любезна, до своего молодого человека, что подобное поведение в стенах школы недопустимо. — И чуть помедлив, добавляешь:

— За её стенами, впрочем, тоже. Весьма печально, если юноша, дожив до столь преклонного возраста, так этого и не усвоил.

— Я... я... хорошо, Павел Леонидович, — опять мяукает она. — Я донесу...

Ты чувствуешь какой-то предательский укол стыда; на такие разговоры вообще-то надо было её парня вызывать, а не её. Сидишь тут, мучаешь девчонку. Тоже мне, благородный Дон Кихот с методами испанской инквизиции.

— Ну тогда ступай. Ступай, — машинально вертишь в руках ключ от класса. — И если что... говори. Не стесняйся.

— Угу, — она кивает так быстро и растерянно, что ты уже понимаешь: резать будут — не скажет. Застесняется.

— До свидания.

Не дожидаясь ответа, выходит, почти выбегает из класса, чуть покачиваясь на своих высоченных каблуках — и контур её тонких ног ласково обводит солнце.

Ты трясёшь головой, будто избавляясь от наваждения. Прикрываешь глаза; душишь в себе какое-то странное, неизвестно откуда выросшее замешательство — и возвращаешься к работе. Сегодня надо проверить много контрольных.

А вечером зачем-то находишь страницу Алисы Мальцевой в социальной сети — и посылаешь запрос на добавление в друзья.

В суперменов не наигрался, блин.

Она подтверждает твой запрос буквально на следующий день — и первой же пишет «Здравствуйте!», ставя после восклицательного знака забавный жёлтый круглый смайлик. Ты отвечаешь — и между вами завязывается беседа; смайлики желтеются едва ли не в каждом её сообщении, и вообще своим весёлым тоном она никак не похожа на бедную жертву, третируемую парнем-тираном.

Ненавязчивый трёп входит вскоре в привычку; вы уже болтаете с ней часто, едва ли не каждый день — хотя темы разговоров касаются лишь учёбы, компьютеров, информатики и интересных новостей из мира технологий. Для своего возраста она весьма умна; ты, признаться, всё же чувствуешь себя с ней, как какой-то усатый нянь, беседующий со своей подопечной — но большая часть её ровесников и такой разговор не смогла бы поддержать.

А с ней даже почти интересно.

О парне она не говорит, не упоминает больше; ты пару раз пытался осторожно выяснить — но в ответ она лишь отшучивалась какими-то бестолковыми фразочками. Явно не хотела на эту тему распространяться — да ты особо и не лез; не твоё, в конце концов, суперменское дело, пока жива, здорова и ставит смайлики.

Кажется, ты тоже сделал ошибку, так свойственную людям твоего возраста и твоего времени — чересчур уж поверил смайликам.

***

Неприятный, колючий, холодный февраль подходит к концу, обещая привести за собой не менее холодный и колючий март; ты сидишь в компьютерном классе, кутаешься в шарф и отчаянно греешь руки в карманах. Холодно.

Уроки закончились; пора бы потихоньку собираться домой — шеф просил в шесть вечера выйти на связь. В школе ты бываешь лишь дважды в неделю — остальное время проводишь в офисе, работая программистом; но иногда оказываешься нужен даже в эти два дня — и тогда на помощь приходят программы для удалённой работы.

Застёгиваешь куртку ещё до того, как выйти из кабинета; холодно. На неуверенный цокот каблучков не обращаешь внимания, погружённый в глубокие раздумья о погоде и делах.

— Павел Леонидович?

Невольно вздрагиваешь; поднимаешь взгляд и видишь — взволнованное бледноватое личико, пара озорных хвостиков да крупные серьги в виде Микки-Маусов; очаровательно пушистый белый свитер, украшенный лентами и стразами; короткая модная курточка с опушкой, едва прикрывающая талию, всё та же клетчатая мини-юбка...

— Мальцева? — взгляд невольно скользит по фигуре девушки сверху вниз, останавливаясь на уже знакомых тебе лакированных ботильонах; почему-то только сейчас вдруг приходит в голову, что она одета непозволительно легко для зимы. — Мальцева, скажи пожалуйста, куда твои родители смотрят? На улице минус двенадцать, а у тебя все ноги голые...

Она чуть-чуть отстраняется; на лице появляется испуг. Ты тут же чувствуешь себя неловко; ну вот, нашёлся тут гений педагогики.

— Извини, — быстро, хоть и суховато произносишь ты. — Так что ты хотела?

Ты на неё не смотришь; торопливыми движениями собираешь в портфель всё, что лежит на столе: чьи-то контрольные, компьютерный журнал, листы с программой занятий. Поглядываешь на часы; вообще-то надо бы поторопиться — и тут она. И с чего вдруг? У них же даже информатики сегодня не было...

— Я по поводу проекта, — раздаётся робкий голос.

— Какого проекта? — ты хмуришь брови; занятый сборами и мыслями о предстоящей работе, не сразу вспоминаешь даже, что за «проект» у вас был в прошлый раз.

Неосторожное движение — и широкая пластиковая линейка падает на пол; ты на секунду опускаешься на корточки, чтобы поднять её — а распрямившись, понимаешь, что теперь до тебя доносятся какие-то сдавленные, замученные всхлипы. Поднимаешь голову — так и есть; Мальцева стоит и плачет, спрятав лицо в ладошки, и огромные серьги в виде нелепо улыбающихся нарисованных мышат смотрятся сейчас на ней, плачущей, как-то особенно трогательно и нелепо.

Чёрт.

Этого ещё не хватало.

***

— Пей, пожалуйста.

Ты ставишь перед ней кружку, полную горячего ромашкового чая, накидываешь шерстяную кофту на жалобно подрагивающие девичьи плечи — и торопливо садишься за ноутбук.

— Я сейчас, ненадолго. Кое-что по работе надо сделать. Ты как себя чувствуешь?

Мальцева лишь невнятно качает головой. Осознание собственного благородства полностью перечёркивается мучительным стыдом за то, что оставляешь её в такой момент.

Но чёрт возьми, шеф ждёт.

А она молчит.

За всё время пути до твоего дома не проронила ни слова, только всхлипывала, опустив голову, в ответ на все твои жалкие, беспомощные попытки её успокоить. Лишь в прихожей, когда, помогая снять издевательски короткую курточку, ты взглянул на неё строго и прямо спросил, в чём дело, прошептала пересохшими губами несколько слов, из которых самым разборчивым было «Кирилл».

Тот парень, кажется. Ну не сволочь ли, а?

Впрочем, вскоре ты подключаешься удалённо к нужному компьютеру — и подобного рода вопросы почти перестают тебя волновать, хоть и остаются на сердце неприятной торопящей тяжестью. Лишь спустя минут сорок, наспех уладив все проблемы, оторвавшись от монитора, ты поворачиваешь голову и смотришь на свою гостью — и обнаруживаешь, что она уже давным-давно не плачет, и даже воспалённая краснота почти успела сойти с лица. Сидит на низенькой кухонной табуретке, скрестив буквой «Х» тонкие ноги в смешных тапочках-зайцах — и внимательно, с интересом разглядывает окружающую обстановку, время от времени воровато бросая взгляд на экран твоего ноутбука.

Впрочем, едва ли она бы смогла там что-нибудь понять.

Ты отворачиваешься от компьютера, вслед за ней придирчивым взглядом осматриваешь кухню, пытаясь представить себе, на что здесь гость в первую очередь мог бы обратить внимание. В глаза бросается раздражающе-бирюзовая обёртка от презерватива в мусорном ведре; ты невольно чувствуешь укол стыда, и к лицу приливает жар — кажется, краснеешь.

Лара приходила только вчера. Ну то есть это для тебя она Лара, а для учеников — Лариса Михайловна, учительница математики.

Лара старше тебя на два года; и тебе с ней почти хорошо — во всяком случае, в те моменты, когда очередная вот такая бирюзовая обёртка шуршит, разрываясь, в твоих пальцах, тебе очень хочется в это верить. Ты и веришь; веришь даже потом, когда она утыкается носом в твоё плечо, а ты перебираешь её каштановые волосы, от которых пахнет сигаретами и чем-то цитрусовым. Веришь даже тогда, когда засыпаешь, обнимая её, и ночью тебе снится много-много апельсиновых деревьев, море, прибой и райские птицы; а потом ты просыпаешься с утра и слышишь, как Лара уже хозяйничает на кухне, а потом она приносит тебе в постель свежайший завтрак из трёх блюд — и ты уже ни во что не веришь.

Лара очень хочет замуж. Ей уже пора. А ты — вполне достойный кандидат.

Лара старается как может. Готовит тебе завтраки, приносит в компьютерный класс бутерброды; предлагает в постели такое, от чего уже тебе становится как-то противно и неловко; даже честно пытается слушать, когда ты говоришь о работе, даже честно делает вид, что ей это интересно, старательно пряча тень полнейшего непонимания в глубине светло-карих глаз.

А ещё она не раз пыталась отнять у тебя бирюзовую обёртку вместе с содержимым до того, как ты разорвёшь прохладный скользкий целлофан; пыталась — но ты не так-то прост, ты не поведёшься на эти уловки. Лара слишком хочет замуж; ты не должен быть таким неосторожным. Впрочем, что-то внутри то и дело настырно шепчет, что ты и так слишком неосторожен, что давно пора прекращать это нелепое садо-мазо: Лара хочет замуж, а тебе нравится почему-то её беспомощность, наигранно-робкий голос и невинные кроличьи глаза — но с каждым днём ты всё чётче понимаешь, что единственный кролик здесь — ты, и рано или поздно тебя всё-таки подстрелят.

Дни Лариного цикла ты знаешь наизусть, разбуди тебя посреди ночи — и ты назовёшь их скорее, чем тему следующего урока в десятом «Б» классе, чем название вашего последнего проекта по работе. Сам поражаешься собственному идиотизму, вопиющей нелепости ситуации; сам не знаешь, что держит тебя рядом с этой жалкой женщиной, только и мечтающей о доме-детях-собаке; кажется, именно эта её жалкость дарит тебе пьянящее ощущение какой-то злой силы, какой-то власти, о которой ты всегда втайне мечтал.

Дальше эту мысль развивать ты не любишь. Страшно. И уж точно не хочется сейчас, чтобы эта девочка, юная, наивная, нежная, невинная если не телом, то хотя бы душой, пялилась сейчас на рваную бирюзовую обёртку, не зная, что стоит за этим пёстрым квадратиком.

Хочется подняться с места и сказать, что тебе срочно понадобилось вынести мусор.

Но Мальцева не позволяет тебе этого сделать; переводит на тебя взгляд, внимательно, долго смотрит своими большими серо-голубыми глазами, по которым уже и нельзя сказать, что час назад она плакала навзрыд. Смотрит и спрашивает:

— Извините, а вы... чем вы вот здесь занимались?

Смущается, как гимназистка на первом балу; может быть, поэтому ты и думаешь сначала что-то не то — и всё ещё паря мыслями где-то в районе бирюзовой обёртки, невольно вздрагиваешь, спрашивая:

— В см-мысле?

— Ну... здесь, — она неловко поводит рукой в воздухе, указывая на ноутбук.

— А, ты о моей работе? — ты как-то облегчённо выдыхаешь; это же надо такое подумать.

— Ну да, — она кивает, коротко и послушно, как болванчик.

Пластмассовые Микки-Маусы покачиваются в такт.

Вы с ней болтаете до самого вечера. Точнее, болтаешь ты — точнее, говоришь — хотя нет, к чёрту, всё-таки болтаешь, бессовестно трындишь о работе, об игре, которую вы создаёте, о своей роли в проекте, о шефе... Она слушает, внимательно глядя на тебя огромными блестящими глазищами, полуоткрыв рот, машинально теребя пальцами фенечку на худом запястье. В фенечке сплетаются два цвета: ярко-жёлтый и сиреневый — и тебе даже хочется отчего-то спросить, кто её плёл, но ты, разумеется, не решаешься.

Когда ты, опомнившись, глядишь на часы — обнаруживаешь, что уже почти десять; снова становится мучительно стыдно — продержал до вечера девчонку за какой-то бессмысленной болтовнёй, темнеет сейчас рано, а ей ещё домой идти! В такой куртке, в такой юбке! Ты хочешь её проводить, предлагаешь, даже настаиваешь; она отказывается упорно, говорит, что до дома добираться всего пять минут, что её родители вот так вот специально выбирали школу, чтобы всё под боком...

Ты киваешь — сам бы, быть может, учителем работать бы и не пошёл, если бы школа не была поблизости. Но предлагаешь вновь; она опять отказывается, немного краснеет. Внезапно думаешь, что она может бояться, что вас вместе увидят её родители, парень, какие-нибудь знакомые, в конце концов — и тебе уже самому становится как-то неловко, и ты отпускаешь её, хоть и с тяжёлым сердцем.

В онлайне она появляется через пятьдесят минут. Говорит, что просто сразу пошла ужинать, как пришла домой; опять ставит смайлики — жёлтые, круглые, довольные.

Ты киваешь, глядя в наглую рожу смайлика. Снова вспоминаешь клетчатую юбочку — и клятвенно обещаешь себе в следующий раз её проводить, невзирая на все возражения.

Хотя какой, к чёрту, следующий раз?..

***

Март приходит незаметно, обыденно, по расписанию — холодный и колючий, как и ожидалось.

У Алисы всё хуже с информатикой; впрочем, как ты понял из бесед, которые вели между собой твои коллеги — далеко не только с информатикой.

С недавних пор ты стал чаще захаживать в учительскую; раньше предпочитал отсиживаться у себя в компьютерном классе. Не чувствовал себя, признаться, членом коллектива: бываешь тут дважды в неделю всего, да и то порой убегаешь сразу после уроков. А ещё в учительской частенько бывала Лара; она любила посплетничать, и лицо её во время интересных разговоров становилось таким тошнотворно-хитрым, что смотреть на неё было почти физически неприятно.

А сейчас ты уже две недели как ходишь туда, словно на вахту; уже узнал, что Мальцева безбожно съехала по всем предметам, что этот Кирилл Калугин из «Б» класса совсем девочку довёл, что у неё к нему большая любовь, дурная, бессмысленная и беспощадная, а он, а он... Как правило, в этот момент дамы замолкают, и каждая, задумчиво разглядывая в потолок, вспоминает, кажется, своего Кирилла Калугина — а ты судорожно прячешь взгляд от Лары и быстренько вспоминаешь о чём-то очень важном, что ты — вот досада! — как раз забыл доделать в компьютерном классе.

Из учительской выскакиваешь, как Орфей из Царства Мёртвых, не оборачиваясь — почти боишься, кажется, в очередной раз натолкнуться на жгучий упрёк в светло-карих глазах. Похлеще любой погибшей Эвридики.

А Алиса учится всё хуже и хуже.

Ты уже думаешь потактичнее спросить её об этом — но она первой затрагивает эту ему в одном из ваших сетевых разговоров. Задаёт по домашней работе несколько таких вопросов, что ты понимаешь тут же — она и представления не имеет о том, что было пройдено на последних уроках, несмотря на то, что ни одного из них даже не прогуляла.

Ты чувствуешь себя чуть-чуть виноватым. Почему-то. Даже странно. Будто Лара и коллеги уже успели своими укоризненными взглядами тебе внушить, что ты — тоже в какой-то степени Кирилл Калугин.

Предлагаешь Алисе дополнительно с ней позаниматься. Она соглашается — легко, просто, будто этого и ждала, не рассыпается в ненужных благодарностях, не задавая жеманных вопросов о том, не сильно ли это тебя затруднит. Ты, кажется, даже рад такой реакции — хотя от вечерней удалёнки на время придётся отказаться.

Что поделать. С усмешкой думаешь о том, что будешь теперь по капле выдавливать из себя Кирилла Калугина — и назначаешь первое занятие.

***

О Калугине она, впрочем, до поры до времени как раз и вовсе не говорит ни слова. После уроков вы сидите в компьютерном классе; она слушает внимательно, не сводя с тебя чуть восхищённого взгляда, послушно и добросовестно выполняет все задания. Ты всё никак не можешь понять, что же мешало ей слушать тогда, на уроках; сейчас, когда дверь класса закрывается, и в этом маленьком мире с потёртым линолеумом вы остаётесь одни, она запоминает материал на удивление быстро.

Потом вы идёте домой вместе — точнее, не домой, а до твоего подъезда, где она неизменно прощается с тобой и уходит за угол быстрыми короткими шагами, чуть-чуть покачиваясь на своих высоченных каблуках. Ты совершенно уверен, что она соврала тебе тогда, в тот раз, по поводу своего места жительства — а сейчас просто не хочет в этом сознаваться. Хотя ты не раз предлагал её проводить; но время было не таким уж и поздним, и когда она отказывалась — настаивать и не думал.

Темнеет всё ещё рано; прохладная мартовская темнота окутывает школу, на фоне чернильно-фиолетового неба равнодушными великанами стоят одинаковые дома, окна которых одно за одним загораются уютным тёплым светом. Школа становится какой-то пристыженно-тихой — хотя ещё далеко не совсем пустой. Если пройтись по кабинетам, есть неплохие шансы встретить людей, занятых самыми разнообразными делами — от рисования стенгазеты и репетиции сценки для КВН до оживлённой ссоры или тихого сна над непроверенными тетрадями. Пару раз вы с Мальцевой, идя по коридору, натыкались на Лару; та смотрела не ревниво, не разгневанно — но как-то странно. Ты не мог объяснить, как.

Алиса делает успехи и наверстывает упущенное достаточно быстро — хотя по её красноватым порой глазам, подрагивающим рукам, по тому, как она передёргивается всем телом, слыша звонок собственного мобильного телефона, ты понимаешь: причина, заставившая её так «съехать» по учёбе, никуда не исчезла. Та самая причина, которая на «Кирилл» начинается, на «Калугин» заканчивается.

А потом Мальцева как-то сорвалась.

***

— Алиса?..

Ты возвращаешься в компьютерный класс после того, как вышел на пять минут в коридор поболтать с историком — и краем глаза видишь на экране компьютера сине-белый логотип социальной сети. Усмехаешься уголком рта; самую примитивную блокировку на социальные сети ты по просьбе директора всё же поставил — но ученикам, которые способны немного пораскинуть мозгами, это не мешает пользоваться кое-какими уловками, чтобы всё-таки пробиться на вожделенный сайт. Ты, конечно, прекрасно знаешь об этом — но не собираешься ничего не менять: тем, кто хочет учиться, не помешают никакие социальные сети, а тем, кто пришёл на урок просто так, они только помогут помолчать и не мешать остальным.

— Алиса? Ты уже написала программу, которую я просил придумать? — она, конечно, физически не могла успеть это сделать — но ты не можешь удержаться от лёгкой колкости.

Мальцева молчит — только чуточку сутулит плечи, будто в комок пытается сжаться.

— Алиса?.. — ты подходишь ближе, пытаешься заглянуть ей в лицо. Видимо, поняв это, она поднимает голову — и ты видишь, что в серо-голубых глазах явственно поблёскивают слёзы.

Чёрт. Первый порыв — посмотреть на экран, прочесть, кто и как её так обидел; одёргиваешь себя едва ли не на полпути.

— Алиса, что случилось? — опускаешься на стул рядом и смотришь на неё внимательно, пытаясь придать своему взгляду побольше мягкости. Кажется, раньше из тебя не особенно-то получался утешитель; может, на этот раз справишься?

— Мы... мы поссорились, — шепчет она одними губами, в очередной раз тихо, жалобно всхлипнув; бессильно сжимает пальцами правой руки жёлто-фиолетовую фенечку на левой.

Чёрт. Вот и что делать, как себя вести в такой ситуации? Признаться, ты ведь всегда испытывал какую-то мучительную, противную растерянность при виде женских слёз...

— Мальцева... — низким голосом тихо говоришь ты, продолжая смотреть ей в глаза; она только резко опускает голову — и тихий всхлип вдруг переходит в надрывный скулящий вой.

— Мальцева!

Вскакиваешь; не успев опомниться, обхватываешь её сзади, зажимая ей рот обеими ладонями; чёрт возьми, вот только не хватало, чтобы сюда кто-нибудь прибежал на крик. Стоишь так ещё пару секунд, ждёшь, пока она успокоится; хрупкие девичьи плечи вжимаются тебе в живот, это не сказать чтобы приятно — но хочется отчего-то её вести за собой, наставлять, защищать, укрывать шерстяной кофтой и отпаивать ромашковым чаем.

Да только что ей твой ромашковый чай?

Она плачет — беззвучно, но плачет. А ты запоздало вспоминаешь, что дверь в компьютерный класс вообще-то запирал; выпускаешь девчонку из своих своеобразных объятий — она не издаёт ни звука — и, торопливо открыв дверь, высовываешься в коридор. Оглядываешься. Ни души. Стоишь некоторое время на одной ноге, наклонившись, застыв в этакой странноватой позе ласточки; ну не идиот ли?..

Когда садишься на место, Алиса уже успевает успокоиться; лишь тихонько шмыгает носом да хлопает ресницами часто-часто, чтобы высушить слёзы.

— Алиса, ты в порядке?..

Она опять прячет взгляд — теперь уже и немножко краснеет.

— Да. Простите, пожалуйста, Павел Леонидович, я опять себе позволяю что-то не то...

— Забудь, — говоришь ты коротко, отрывисто, опять на секунду чувствуя себя суперменом. — Всё правда в порядке?

Не была бы она твоей ученицей — ты бы погладил её сейчас по щеке. Просто в знак успокоения, поддержки, что ли. Чтобы подняла глаза. Чтобы посмотрела на тебя. Перестала дрожать. С Ларой прокатывало.

Впрочем, в следующую секунду Алиса и сама поднимает глаза — и ты будто обжигаешься той глубокой, глухой, душащей болью, которую в них видишь. Эта девчонка, семнадцатилетняя дурочка, ничего не понимающая в жизни, смотрит на тебя с какой-то совсем не детской мучительной тоской — и на сердце у тебя, как по команде, тоже мигом начинают скрести кошки, а на грудину будто ложится что-то неприятно-прохладное, грузное и тяжёлое, ворочается, частично лишая тебя способности соображать.

Так любить, наверное, можно только в семнадцать, верно?

Ты отворачиваешься — пожалуй, чересчур резко; нажав на серебристую кнопку, включаешь соседний компьютер — сам не знаешь, зачем. Системный блок тяжело мерно гудит; монитор загорается ровным светом, и по тёмному экрану бегут друг за другом серые строки.

Ты, кажется, зря думал только что о Ларе; она зачем-то до сих пор задержалась, загостилась у тебя в мозгу, и сейчас ты вспоминаешь мучительно чётко, как приносила она тебе в последний раз завтрак, как лип к зубам тягучий расплавленный сыр на горячих бутербродах, как скользил равнодушный взгляд её прищуренных глаз по твоим губам, скулам, пальцам, грязно-белому фарфору кофейной кружки...

Мальцева быстро приходит в себя — и вскоре вновь погружается в изучение алгоритмов сортировки массивов, будто и не плакала здесь навзрыд каких-то пятнадцать минут назад. Занятие вы заканчиваете быстро — и вновь идёте рядом по полупустым школьным коридорам, по недружелюбно тёмной улице.

Ты только молчишь чуть больше, чем обычно.

А затем, придя домой, достаёшь из кармана мобильный; нажимаешь пару кнопок, подносишь трубку к уху, почти не колеблясь — и, услышав на том конце знакомое мелодичное «Алло!», каким-то сухим, бесцветным внезапно голосом произносишь:

— Лар, привет, давай завтра встретимся? Нам надо серьёзно поговорить.

Сначала Лара плачет — тихо, жалобно, то пряча лицо в ладони, то поднимая голову, глядя на тебя ярко блестящими от слёз глазами, полными боли, разочарования и упрёка.

И ты чувствуешь себя сволочью.

Потом Лара срывается на крик, захлёбывается в крике — она ведь так-тебя-любила, она отдавала тебе всё, она всё для тебя делала, чем же ты был недоволен, чего ж тебе ещё не хватало?

И ты чувствуешь себя мудаком.

Потом Лара вскакивает, одним резким, хлёстким движением хватает сумку — ты даже как-то отстранённо и безразлично думаешь, что в следующую секунду эта сумка вполне может с размаху опуститься тебе на голову. Но нет — разозлённо стуча каблуками, низенькими, крепкими и устойчивыми, совсем не такими, как у Мальцевой, Лара выходит в коридор. Ты зачем-то поднимаешься с дивана и идёшь за ней; застываешь в дверном проёме, отупело глядя, как она, тыльной стороной ладони мимоходом утирая слёзы, неловко пытается влезть в пальто.

И перед тем, как застегнуть молнию, смотрит на тебя едко и уничижительно, так, как не смотрела раньше — и шипит сквозь зубы:

— Что, думал, я не замечу ничего? Думал, не знаю, что ты, кобель, лолиту себе нашёл?

Ты хмуришь брови — в первый момент действительно не можешь ничего понять оттуда, из своей растерянной отупелости:

— Чт... что? Лара, какую лолиту? — такое чувство, будто говоришь с душевнобольной.

— Какую лолиту? — в её голосе проскальзывает пара визгливых ноток. — Да эту Мальцеву твою из «А»-класса! Я давно уже подозревала, что ты не просто так на халяву с ней информатикой заниматься начал, — от концентрации сарказма в этих словах хочется заткнуть уши, зажмурить глаза и спрятаться куда-нибудь в бункер, — а как вчера вечером проходила мимо компьютерного класса, так сразу услышала, какая у вас информатика. Хоть бы не в школе это делал, мудак.

— Лара, я... — ты почти ненавидишь сейчас эту женщину за её идиотскую бескомпромиссность; это ведь действительно было вовсе не то, что она подумала, но... разве она тебе сейчас поверит?

Руки с длинными лилово-розовыми ногтями бесцеремонно хватают связку ключей; привычными жестами она открывает внутреннюю дверь, затем, выйдя в предбанник, так же легко справляется с внешней.

— Счастливо оставаться! — ключи с сиротливым звоном летят вниз, к внутренней двери, глухо стукаются о порог.

И ты уже ничего не чувствуешь.

***

Чуть наклонив голову, будто намереваешься кого-то боднуть, ты отупело, исподлобья рассматриваешь письменный стол в кабинете завуча: настольный календарь с животными — на странице с мартом изображён бегемот — ярко-оранжевый стаканчик со стоящими в нём ручками, пластиковая папка-уголок...

— Людмила Алексеевна, — и снова тон как у психиатра, — вы хоть понимаете, в чём вы меня обвиняете?

Она молчит; смотрит на тебя напряжённо из-за толстых стёкол очков, в которых играют солнечные блики.

Она же не дура, ну не дура же, кажется. Не может не понимать.

— Я просто занимался информатикой с отстающей ученицей. Совершенно бескорыстно тратил своё время и силы на то, чтобы помочь девочке. Ещё раз спрашиваю: вы хоть понимаете, в чём вы меня обвиняете?

— Павел Леонидович, поверьте, это ни в коем случае не относится лично к вам, — судя по тону, Людмила всё-таки чувствует себя не очень уверенно, но довольно неплохо это маскирует. — Поймите, мне просто поступила подобная информация, и я бы была плохим завучем, если бы...

— Поступила информация? — ты чувствуешь, как внутри рождается злость, расползается постепенно по телу, неприятно будоража, мешая адекватно воспринять ситуацию. — Вы знаете, я даже догадываюсь, от кого она вам могла поступить.

Ты резко вскидываешь голову; смотришь уверенно и злобно — но в усталых глазах за стёклами очков не видится никакого раскаяния. Кажется, ей плевать. Кажется, всё что ей волнует — это то, была она плохим завучем или нет.

Если, конечно, её вообще ещё что-то волнует. Давненько — кажется, ещё с тех времён, когда сам был в одиннадцатом классе — ты не ощущал настолько острого, раздражённого отчаяния от чужого идиотизма.

Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдыхаешь нарочито глубоко, ощущая, как вздымается грудная клетка. Успокоиться. Не делать глупостей.

— Это не имеет отношения к нашему разговору, — суховато отвечает она, поджав губы, — от кого мне поступила данная информация.

Ты ухмыляешься. Хмыкаешь. Опять чем-то напоминаешь себе супермена.

— Ну да. Не имеет отношения. Простите, а то, что в компьютерном классе установлены видеокамеры из соображений безопасности школьной техники, к нашему разговору тоже не имеет отношения?

Людмила вскидывает брови. Внутри тебя что-то кипит и бурлит, заставляя сжать под столом кулаки, ощущая, как давно не стриженные ногти впиваются в ладони. Ну не может же, не может не понимать.

— В смысле?..

— В прямом. Вы легко могли зайти к охранникам и попросить видеозаписи наших с Алисой занятий, чтобы убедиться, что занимались мы информатикой и только информатикой. Однако же вы вместо этого предпочли сходу начать обвинять меня в том, чего я не делал.

Кажется, зря ты это сказал, запоздало возникает в мозгу; она может и вправду просмотреть записи. За то, что ты зажимал ученице рот рукой, тебя тоже никто не станет гладить по головке.

Но теперь её очередь вздыхать и прятать глаза.

Неужели всё-таки устыдилась?..

— Ладно, — короткие жилистые пальцы с французским маникюром тянутся к настольному календарю, машинально ощупывают пружинку, соединяющую изображение мартовского бегемота с остальными. — Идите, Павел. Я разберусь с этим вопросом.

Ты поднимаешься с места медленно, грузно; ярость бурлит, бултыхается внутри — всё ещё хочет наружу. А ты уходишь. Тяжело и мерзко — от себя, от Лары, от ситуации.

Оборачиваться не хочешь. Даже боишься. Опять.

И хлопаешь дверью чуть сильнее, чем следует по правилам приличия.

***

— Мальцева?..

Она идёт по коридору быстрыми шагами, никого вокруг себя не замечая; тебе приходится даже осторожно дотронуться до хрупкого плеча, покрытого розовым трикотажем, чтобы обратить внимание.

— Да, Павел Леонидович?

Останавливается перед тобой, чуть пошатнувшись на каблуках. На ней сегодня платье — тёплое, с высоким закрытым воротом. И явно чересчур короткое для школы.

— Как там поживает задание, которое я тебе дал в прошлый раз?

Чёрт. После всего вот этого, что наговорила тебе Людмила, ты внезапно чувствуешь какую-то стыдливую неловкость, когда разглядываешь ноги Алисы — и заставляешь себя отвести взгляд, заставляешь смотреть на лицо, только на лицо. На хорошенькое девичье лицо с аккуратными тонкими бровями. Выщипывает, не иначе.

— Ну... я делаю, — негромко отвечает она. Понятно, ещё не начинала.

— Знаешь что, я тут подумал... Мы с тобой наверстали уже практически все темы, и я думаю, если ты ещё немного позанимаешься самостоятельно, следующую контрольную уж точно напишешь. А я... словом, я думаю, лучше нам пока что прекратить занятия.

Хотел соврать ей про работу, про то, что начальник требует опять вечерами подключаться по удалёнке, про то, что просто вот так получается... Не смог почему-то.

— Х-хорошо, — она дёргает плечиками задумчиво, чуть печально и смотрит вопросительно тебе в глаза — секунду, не дольше.

— Всё в порядке?..

— Да, Алиса, — коротко кивнув, ты принимаешься сосредоточенно изучать потёртый школьный линолеум, испещрённый чёрточками от подошв. — Всё в порядке.

— Ну ладно, — отвечает она, чуть тряхнув головой — смешные хвостики покачиваются туда-сюда. — До свидания, Павел Леонидович!

— До свидания, Алиса...

Ты растерянно смотришь ей вслед; в груди как-то тоскливо щемит. Кажется, она всё-таки ничего не поняла; не знает. И не должна узнать.

Не хочется почему-то её расстраивать. Не хочется впутывать в это грязное, мерзкое, заваренное Ларой; не хочется, чтобы до неё дошли все эти слухи, чтобы она услышала, что про неё, чистую, искреннюю, абсолютно ни в чём не виноватую, говорят там, за спиной...

Ты, кажется, до сих пор слишком хорошего мнения о своих коллегах.

И до сих пор слишком хорошего мнения о Ларе.

Суббота тянется долго и надоедливо. Ты ненавидишь её уже за то, что она суббота; шмыгнуть бы сейчас в офис, склониться к своему столу, нырнуть в мир программ и багов, где всё в большинстве случаев хотя бы логично...

Явно логичнее, чем в жизни.

Ты смотришь какой-то фильм, читаешь какую-то книгу, зависаешь на каком-то порносайте; всё в эту субботу как нельзя лучше характеризуется слово «какой-то» — серое, непримечательное, безликое.

Ты пытаешься оправиться после того, что сделала Лара — и одновременно пытаешься о ней не думать. Возможно, эти две цели несколько противоречат друг другу; но об этом ты тоже пытаешься сейчас не думать.

Звонок раздаётся под вечер; ты открываешь дверь, не заглядывая в глазок, совершенно не интересуясь тем, что за человек стоит там, на лестничной площадке — но уже подозревая, что он будет таким же каким-то, таким же вяло-неопределённым, как и всё, что было с тобой сегодня.

Но на потёртом дверном коврике, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоит Мальцева.

Растрёпанная, заплаканная и ненакрашенная.

И вполне определённая.

***

Она похожа на какого-то бешеного ниндзя в этой толстовке. В нежно-розовой толстовке со смешным карманом-кенгуру и тонким капюшоном. Она надевает и снимает его машинально, в процессе разговора; распущенные волосы электризуются, льнут к трикотажной ткани, скользят по худенькой спине.

Она пришла и начала говорить. Прямо с порога. Она делится не событиями — эмоциями.

А ты сидишь напротив и растерянно жуёшь какую-то чёрствую вафлю; чёрт возьми, тебе даже и на стол-то нечего поставить к этому долбаному чаю.

Впрочем, ей сейчас, кажется, плевать.

Лара изложила Кириллу Калугину все свои вдохновенные домыслы по поводу современного лолитизма и занятий информатикой. Охотно, подробно и в красках. Алиса, впрочем, этого не знает, Алиса, конечно, и понятия не имеет, кто мог пустить этот слух, а Кирилл не так глуп, чтобы сдать ей своего информатора — но ты живо, до мельчайших подробностей можешь представить глуповато-торжествующее лицо Лары в тот момент, когда она рассказывала Калугину эту душещипательную историю.

И тебе хочется одновременно смеяться, выть и хорошенько оттаскать Лару за волосы. Последнее желание особенно достойно супермена — да впрочем, какой из тебя и так, к чёрту, супермен?

Идиот.

Идиот. На ресницах Алисы всё ещё поблёскивают слёзы. Это же надо быть таким идиотом. Кулаки сжимаются непроизвольно; костяшки пальцев упираются в колени.

Она тихонько всхлипывает да прячет нос в кружку с ромашковым чаем; она делится не событиями — эмоциями, а эмоции ты, признаться, всегда плоховато воспринимал. Тем не менее, ты потихоньку, по кирпичикам, выстраиваешь для себя картину происходящего: Калугин не стал возмущаться, Калугин не стал устраивать скандал, Калугин даже ни в чём не обвинил Алису и уж точно даже и не подумал пойти и набить тебе морду. Из Калугина, кажется, тоже так себе супермен — эта мысль зачем-то мелькает в голове и даже чуточку тебя греет.

Калугин просто предложил Алисе отправиться на все четыре стороны.

Ну что значит предложил.

Попросил.

Приказал.

И даже вроде бы за неё порадовался. За неё и тебя, то есть.

Алиса не хочет жить; сжимает покрепче кружку в своих маленьких ладошках, опускает голову так, что едва ли не упирается подбородком в ключицы — словно защититься пытается.

Это же надо быть таким идиотом.

***

А ты даже не знаешь, чем ей помочь. Никогда не умел утешать женщин.

Собственная беспомощность будто окутывает тебя коконом — липкая, тягучая; сам себе кажешься откровенно жалким и отвратительным. Если бы ты и вправду был суперменом, то в списке твоих подвигов первым пунктом бы определённо значилось надевание трусов поверх трико.

Первым и единственным.

Есть, конечно, тот самый приём с ладонью на щеке; но какие, к чёрту, ладони и щёки, когда... Нет, в какой-то момент, когда всхлипывания становятся особенно жалобными и рваными, ты всё-таки берёшь её руки в свои, стискивая на секунду хрупкие пальцы; берёшь — и будто кинопроектор включается у тебя в мозгу, и плывут перед глазами знакомые кадры: искривлённое лицо Лары, взгляд Людмилы из-под стёкол очков, страница календаря с раскрывшим пасть в хищном зевке бегемотом...

Руки отдёргиваешь чересчур резко.

Другая бы обиделась — а Алису сейчас явно подобные мелочи не волнуют. Даже обидно как-то.

***

Выплакав всё слёзы, выплеснув на тебя всё, что только могла чувствовать, она успокаивается. И просит рассказать ей что-нибудь интересное, и смотрит на тебя игриво и чуть лукаво — так, что тебе даже на секунду кажется, что ты и вправду чем-то ей помог.

Ты ведёшь её в комнату, и когда она садится на кровать — укутываешь огромным клетчатым пледом. На ней сейчас самые обыкновенные потёртые джинсы, не сползающие бесстыдно на бёдра, не сверкающие дырками на коленях; самые обыкновенные джинсы, в которых она может спокойно лечь, вытянув ноги, чуть приподнявшись на локтях — а ты не боишься находиться с ней рядом, не боишься увидеть случайно что-нибудь не то, когда она неудачно повернётся.

Ты показываешь ей на ноутбуке разные штучки из компьютерной графики, простые, но эффектные, те, которыми ты любил развлекать девушек ещё в институте. Она смотрит внимательно, даже слабо улыбается иногда; задаёт тихим голосом вопросы — а ты чувствуешь себя то ли клоуном, то ли аниматором. Странное такое ощущение.

А потом засыпает, откинувшись на подушку, разметав по покрывалу светлые волосы.

Ты смотришь на часы — и в очередной раз мысленно называешь себя идиотом.

Почти двенадцать ночи.

Ты-то, конечно, мог бы её разбудить и проводить сейчас домой — да только девчонке семнадцать лет, как она объяснит своё появление дома в такое время? Что ответит, если спросят, кто её проводил — так и скажет, что Павел Леонидович, учитель информатики, из-за которого меня парень сегодня бросил?..

Впрочем, странно; за всё время, что она была у тебя, мобильник у неё не звонил, кажется, ни разу. Может, заранее соврала своим родителям что-то про сегодняшнюю ночь — и завалилась к тебе под вечер уже с намерением тут и заснуть? Как-то неприятно и мерзко становится от такой мысли; на периферии сознания вновь всплывает Людмила в обнимку со своим ручным бегемотом — и ты едва ли не силой заставляешь мозг переключиться на что-то другое.

К примеру, на вопрос о том, что тебе сейчас следует делать.

Минут десять проводишь в каком-то ступоре; идеи возникают самые абсурдные и бредовые — вплоть до того, чтобы попытаться найти её родителей в социальной сети.

А затем компактный девичий телефончик, который Алиса положила на столик возле кровати, заходится в мелодичной трели — и на экране рядом с нарисованным конвертом высвечивается: «Мама». Поколебавшись пару минут, ты протягиваешь руку к аппарату, мысленно продумывая текст своей будущей индульгенции.

«Ты у Кирилла решила с ночёвкой остаться, я правильно понимаю?»

Тьфу.

Почти придуманная уже индульгенция рассыпается в прах с тихим обречённым шелестом.

Тьфу.

Идиот.

Невинная семнадцатилетняя девочка, которой нельзя поздно приходить домой. Перед которой стыдно оставлять невыброшенные обёртки от презервативов в мусорном ведре.

Ну да, как же.

Набираешь «Да» скрюченными от злости пальцами, рассерженно вдавливаешь в пластик мягкую клавишу, отправляя сообщение.

И никаких индульгенций.

Ты в результате спишь на кухне, поставив в ряд три старенькие табуретки — ноги неуклюже торчат, лежать неудобно, со временем икры наливаются неприятной ноющей болью. Проснувшись с утра, обнаруживаешь, что тысячи крохотных иголочек будто впиваются в мышцы изнутри при любой попытке пошевелиться.

А ещё обнаруживаешь на кухне Мальцеву — сонную, утреннюю, растрёпаннную, в помятой толстовке. Она и не думала, конечно, готовить никаких завтраков; сидит прямо на полу, подтянув к груди колени, читает книжку об администрировании компьютерных сетей — нашла, видно, на тумбочке возле кровати — и старательно делает вид, что совершенно тебя не замечает. Совершенно.

— Мальцева? — вот только голову поднимает чересчур резко для человека, увлечённого чтением.

— Доброе утро, Павел Леонидович, — негромкой скороговоркой, без капли удивления в глазах.

Ты рассказываешь ей про твой ответ на сообщение её родителей, тщетно пытаясь задушить в себе стыд; она, впрочем, совсем не обижается, не возмущается — и даже, кажется рада. Благодарит, во всяком случае, почти искренне; будут ли у неё сегодня на самом деле проблемы с родителями — ты уже вряд ли когда-нибудь узнаешь.

Готовишь на завтрак яичницу с ветчиной, нарезанной крупными, не слишком аккуратными кусками. Алиса ест охотно, жадно, не смущаясь; ты пару раз невольно ловишь себя на том, что с какой-то болезненной внимательностью наблюдаешь за этим процессом. Розоватые девичьи губы поблёскивают от жира; отправив в рот последний кусок, она облизывает их своим острым языком и тут же бросает на тебя взгляд — быстрый, мимолётный, какой-то лукавый.

И улыбается.

Она бы, наверное, и вправду неплохой Лолитой могла бы быть — да вот только Гумберт Гумберт из тебя никудышный.

***

Не плачет больше. Вообще не вспоминает про Калугина. Уходить вроде как не спешит — и ты предлагаешь объяснить ей последнюю тему по информатике, ту, что вы не успели пройти; соглашается, смотрит на тебя благодарно и радостно.

Или, быть может, тебе просто хочется так думать.

Пару часов вы проводите, склонившись над твоим ноутбуком; она смотрит сосредоточенно на строчки кода, пляшущие на экране — а ты вдруг чувствуешь, что от её волос пахнет яблочным шампунем. Не яблоками, а именно яблочным шампунем. Разные вещи.

Когда она собирается наконец уходить, вдруг начинаешь говорить — сбивчиво и путано; говоришь о том, что Кирилл уверен, что его Алиса никуда не денется, что нужно ему показать, что она может преспокойно жить и без него, что надо стать сильной и независимой, что... Словом, лезешь совершенно беспардонно туда, куда не звали, с непроходимо тупыми цитатами из сопливых сериальчиков, которые Лара порой любила смотреть по вечерам.

Лара.

Выходишь на лестничную площадку вместе с Алисой, чтобы открыть ей внешнюю дверь — и, глядя на коврик для ног, вспоминаешь, как два дня назад с жалобным звоном упала на него связка ключей.

И становится почему-то невыносимо стыдно.

***

В понедельник Мальцева приходит в школу в вечернем платье. Оно приемлемой длины, чуть выше колена, и без особенного выреза даже — блузки у неё случались куда более откровенные — да вот только всё равно вечернее, неумолимо вечернее, просто за километр от него веет самоуверенной шикарностью. Чёрное, блестящее, из какого-то неуловимо лёгкого струящегося материала, нежно обнимающего девичью фигурку; Мальцева в нём смотрится настоящей королевой. Пусть даже не пристало королевам сочетать вечерние платья с потёртыми ботильонами, на которых бесстыдно виднеются белёсые разводы от антигололёдного реагента.; могла бы — так, между делом! — и о сменке позаботиться.

Впрочем, это всё равно никак не умаляет её комичной шикарности. А она ещё старается, явно старается по-королевски смотреться — расправляет плечи, спину держит идеально ровно, будто в струнку вытягивается. Даже слишком ровно, пожалуй. Переигрывает.

За время урока информатики Калугин проходит по коридору пять раз: трижды в одну сторону и дважды в другую. И всякий раз смотрит на тебя волком.

Как парень, который внезапно понял, что его девушка действительно может жить и без него.

Ох. Бывшая девушка, простите.

А Мальцева улыбается.

***

В четверг она прогуливает информатику. А вечером пишет тебе — много-много присылает сообщений о какой-то совершеннейшей ерунде, будто просто ищет тему, чтобы разговор завязать, и круглые жёлтые смайлики глазеют на тебя как-то особенно нагло.

Ты даже злишься слегка; дел невпроворот, а тут к тебе лезут непонятно с чем. И ответить времени нет, и послать как-то стыдно, да и вообще не хочется. Но на работе — полнейший завал. Ты, наивный, ждал почему-то, что программирование будет чудесным способом отвлечься от мыслей о Ларе — а вышло чуть ли не наоборот: на сердце постоянно что-то тяжело, погано ворочалось, мешало соображать и сконцентрироваться, и забывать мало-помалу об этой гнетущей тяжести ты начал только в последние дни.

Так что из тебя, наверное, не очень хороший собеседник. Она остаётся в онлайне чуть ли не до двух ночи, а затем пишет тебе «Спокойной ночи», ставя неизменную жёлтую рожу в конце; ты отвечаешь только через десять минут — а ещё через пять напрочь забываешь об этом, ибо после очередной правки в программе перестало работать даже то, что до редактирования работало исправно. После бессонной ночи отправляешься в офис и сидишь там до позднего вечера, а вернувшись домой, ложишься на пару минут на кровать, просто чтобы вытянуть наконец уставшие ноги — и мгновенно засыпаешь, прямо в рабочей одежде, не поставив даже ноутбук заряжаться на ночь.

Так что только в субботу утром, вновь зайдя в социальную сеть, ты видишь, что на странице Алисы Мальцевой в «Информации о себе» вновь появилась графа «Семейное положение». В которой всему миру радостно и ненавязчиво сообщается, что данная девушка, нежная, светловолосая, улыбчивая, встречается на данный момент с неким Кириллом Калугиным.

Ты отупело смотришь с полминуты на мелкие чёрные буквы на белом фоне — а затем, пожав плечами, не читая даже «Личные сообщения», одним коротким движением закрываешь страницу.

Работы по-прежнему много.

Дни лениво, медленно сменяют друг друга. Вместо бегемота на календаре Людмилы теперь красуется носорог.

Невелика разница.

Ты будто постепенно выпутываешься из дурного сновидения, противного, липкого, затягивающего; будто оглядываешься по сторонам — и пытаешься понять, где же ты, чёрт возьми, находишься, как ты сюда попал, что вообще с тобой произошло и как тебя могло угораздить в такое вляпаться.

По Ларе не скучаешь; по Ларе как-то стыдно и глупо скучать после всего случившегося. Просто... просто ваши отношения были чем-то стабильным, унылым, тусклым, но неизменным, этаким неприглядным костяком из пошарпанного металла с облупившейся краской, на котором держится вся конструкция.

А теперь вся твоя жизнь стала какой-то... бесхребетной.

Мальцева прогуливает уроки, пишет редко, да и можно ли назвать это словом «пишет» — так, кинет иногда ссылку на смешную картинку или анекдот. Ты и не думаешь о ней почти; лишь иногда, в нечастые минуты самобичевания, заходишь к ней на страницу, смотришь на белозубую улыбку на аватарке, думаешь, что в какой-то момент тебе ведь всё-таки почти казалось, что она...

Не важно.

Работы со временем становится меньше; уж больно активно ты разделываешься с делами, как только они появляются — как енот, яростно, с размаху колотящий по рыбе лапами.

На улице теплеет.

Впереди — долгое лето.

***

— Я увольняюсь. Доволен? — произносит она колючей, подчёркнуто безразличной скороговоркой.

Ты поднимаешь на неё взгляд, смотришь раздражённо-недоуменно; вломилась к тебе в компьютерный класс со своими претензиями, отвлекает — мешает придумывать домашнее задание для десятого «Б».

— Мне плевать, — опускаешь глаза с тяжёлым вздохом; не очень-то приятно наблюдать её сейчас такой — злой, колкой, агрессивной. Не очень-то приятно, впрочем, наблюдать её любой. Ты слишком многое помнишь.

— А лолиточка твоя что, молодого всё-таки выбрала, да?

Судя по истеричным ноткам в голосе — Лара пришла нарваться на скандал. Специально. Осознанно. Ты наклоняешь голову низко, втягиваешь шею в плечи, закрываясь, да пододвигаешь листок с заданием к себе — будто пытаешься защитить его от иностранных интервентов.

Неуютно.

— Лара, прекрати, — твой голос так скрипуче-механически звучит сейчас, что аж страшно, — ты сама прекрасно всё знаешь, что не было у нас ничего.

Людмила не особо умна, но завуч она и впрямь неплохой; записи с видеокамер просмотрела, ошибку свою осознала, извинилась. Даже то, что ты зажимал своей ученице рот во время плача, внезапно сошло тебе с рук; ты, впрочем, потом уже понял, что с расположением камеры попросту повезло — скорее всего, твоих действий в тот момент с того ракурса просто не смогли толком разобрать. Всё ж таки камера предназначалась не для слежки за учителями.

Хоть в чём-то повезло.

Ларе от Людмилы наверняка должно было влететь, ты знаешь; впрочем, быть может, долетело как раз-таки именно сейчас — и поэтому Лариса внезапно собралась увольняться?

А впрочем, к чёрту. Какая разница. Она говорит что-то — противно, визгливо так — а ты и не слышишь.

— Лар, ну отстань ты от меня. Ей-богу, ты всё, что могла, уже сделала.

Звучит так... холодно. Металлические нотки в голосе, как пишут в романах.

Да и в компьютерном классе почему-то холодно, хоть на улице уже и апрель.

Лара разворачивается, ещё шипит что-то — ты вообще ничего не воспринимаешь, будто у окружающего мира выключили звук, как в телевизоре — уходит на своих массивных каблучищах, шагает уверенно, напористо, можно считать, марширует практически... Чтобы она, как Мальцева, покачнулась, дрогнула, позволила другим хоть на секунду заподозрить, что она может упасть? Невообразимо.

Дверь хлопает. Громко. Звук наконец включили.

Ты чему-то громко, протяжно вздыхаешь — будто напоказ, будто может тебя кто-то сейчас в этом пустом помещении услышать — и вновь склоняешься к тетрадному листку. Задание для десятого «Б» всё-таки надо придумать.

***

Мальцева пропускает урок за уроком, урок за уроком. Тщательно выведя в журнале четвёртую по счёту буковку «Н», ты впервые думаешь о том, чтобы зайти к Людмиле и, полюбовавшись заодно носорогом, поднять вопрос об успеваемости. В учительскую ты теперь по понятным причинам не заходишь, об её успехах в других предметах ничего не знаешь — только догадываешься, увы, догадываешься... Злым учителем ты не был никогда, на многие выходки учеников смотрел сквозь пальцы; но после того, как ты потратил на неё столько времени, как занимался с ней индивидуально, вот так вот пропускать твои же занятия — кажется тебе верхом наглости.

Чертовски ты, конечно, субъективен — и сам это прекрасно понимаешь; тот маленький мальчик внутри, что так мечтал всегда быть суперменом, отвернулся, забился в угол, обиделся от всей души и на тебя, и на Алису, и на всю вашу несбывшуюся суперменскую сказку. Именно поэтому после четвёртой буквы «Н» до кабинета Людмилы ты так и не доходишь; не доходишь и после пятой.

Прямо перед шестой внезапно начинается май. Ты мысленно прощаешься с носорогом и остатками иллюзий, со старательностью первоклассника аккуратно выводишь очередную «Н» — и уже подбираешь слова, которые скажешь сейчас Людмиле, параллельно гадая, какой же представитель фауны на этот раз окажется на странице календаря.

И тут дверь в компьютерный класс распахивается — внезапно, оглушительно; ты едва ли не вздрагиваешь. Непозволительная дерзость; смотришь в дверной проём гневно, раздражённо, даже испуганно чуть-чуть — но тут же, будто обжегшись, понимаешь, что по-другому эта дверь в данный конкретный момент не могла распахнуться.

На пороге стоит Мальцева — весенняя, солнечная, абсолютно счастливая. Ты никогда её, наверное, такой не видел.

— Представляете, я поступила, Павел Леонидович! Я поступила!

Буква «Н» остаётся похожей на отражённую в зеркале цифру «4» — без последней палочки.

Она смеётся, радостно сжимает кулачки, улыбается лучисто и солнечно — гораздо искреннее, чем на аватарке.

А вы с тем маленьким мальчиком в костюме супермена, что спрятался внутри тебя и будто дёргает иногда за крошечные верёвочки, сидите и смотрите на неё в какой-то отупелой прострации. Отупелой огорчённой прострации.

Ты и сам не знаешь, откуда эта досада взялась; вот только обидно как-то, что сейчас она вошла, такая светлая, такая счастливая, и сразу всё вокруг поменялось как-то, и все буковки «Н», нарисованные синей пастой в желтоватых клетках классного журнала, разом потеряли смысл, а всё то, что ты делал в последние месяцы — знакомство с Алисой, занятия информатикой, расставание с Ларой — разом его приобрело.

Это неправильно. Странно. Не должно так быть.

Она едва ли не на шею тебе бросается от радости — а ты только заставляешь себя натянуто улыбнуться; слишком широко, быть может — но она сейчас слишком взбудоражена и явно не видит фальши.

А ты её слишком много видишь в своей жизни, определённо. И фальши, и Алисы.

Устал.

Очень.

***

Домой вваливаешься, едва переставляя ноги, безвольным мешком падаешь на диван.

Она так радовалась, так радовалась, а ты глазел на неё манекеном бездушным, кивал в такт да поддерживал разговор как-то безразлично, шаблонными вопросами — даже стыдно теперь за своё поведение. Хотя она, впрочем, рада была и этому.

Только нехорошо внутри как-то. Скверно. Неправильно. Раньше, когда она едва ли не каждый день мельтешила у тебя перед глазами, ты, оказывается, всё время пребывал в какой-то странной мятежной эйфории; пребывал — и так уже привык, что и вовсе это принимал как данность. А потом Алиса ушла, оставив после себя лишь череду буковок «Н» в журнале — и будто где-то под потолком выключили свет, будто всё стало опять таким серым, безликим, безразличным...

И это было нормально. Было бы нормально — если бы в тот момент, когда дверь компьютерного класса не распахнулась сегодня оглушительно, свет не включили бы снова; было бы нормально, если бы одно случайное появление этой девочки в твоей жизни не раскрашивало опять всё вокруг яркими красками, не будило внутри того мальчика в дурацком костюме, который смущается от присутствия Алисы, будто первоклассник, который, задыхаясь от восторга и осознания собственной значимости, несёт портфель одноклассницы до самого её подъезда.

Будь ты помладше лет на семь, а лучше на все восемь — с удовольствием носил бы Мальцевой портфель.

А сейчас это всё неправильно. И излишне. И не нужно.

***

Это даже сложно назвать депрессией — просто какой-то изматывающий внутренний конфликт, когда что-то поднимает голову в тебе внутри, когда что-то говорит, что ты живёшь не так, не затем и вообще в детстве мечтал стать пожарником, даже треуголки из газеты красил кисточкой в красный цвет — будто это каска, помнишь? — и нет, совсем уже не важно теперь, что правильно говорить «пожарный», а не «пожарник», в детстве ты мечтал стать именно пожарником, а сейчас... а сейчас просто растерял всё осколки фантазии.

Это даже сложно назвать депрессией — просто раз за разом, вечер за вечером ты пытаешься убедить этого сумасшедшего пацана, что сидит у тебя в мозгу, что всё так ты живёшь, всё затем, всё как надо, и вовсе незачем к тебе цепляться просто из-за того, что какая-то семнадцатилетняя девочка дала тебе, великовозрастному долбоящеру, иррациональную, неуместную, призрачную надежду на то, что... самому не смешно?

Да и не думала она тебе ничего давать. Ни надежду, ни что-либо другое.

Сам себе всё придумал. Точнее, придумал тот пацан, тот мальчишка, что рисует себе на безволосой ещё груди букву «S» фломастером, а вместо супергеройского плаща использует простыню или одеяло.

Сам. Во всём виноват сам.

Дни слипаются в однообразную аморфную массу; ты убегаешь в работу, безразличным механическим голосом дочитываешь последние в году темы по информатике, прячешь взгляд от Мальцевой с Калугиным в коридорах. Калугин тоже поступил, тоже по олимпиаде, тоже в тот же ВУЗ — только факультет другой; на учёбу этой парочке уже откровенно наплевать — а ты этому, наверное, и рад, хотя бы занятия можешь проводить спокойно.

Во дурак. И главное — даже сам не можешь понять, что и почему тебя так тревожит, выматывает, что и почему тебя так добивает. Это что-то такое полуподсознательное, скрытое, тайное, что-то крайне скверно уловимое разумом и слишком близкое сердцу, что-то, что трудно облечь в слова — оно просто витает в воздухе...

Витает и тает — медленно, неохотно.

Как в том анекдоте: ложечки нашлись, а осадочек-то остался.

***

На странице с июнем изображён павлин — статный, горделивый, самодовольно распушивший свой красочный хвост. Жалко: ты так ждал слона. Наверное, слон был на январе; или на мае, который ты почему-то пропустил.

Людмила инструктирует тебя скрипуче-монотонным голосом: выпускной вечер будет проходить в клубе по такому-то адресу, в обязанности учителей, в особенности мужчин, входит тщательный контроль за дисциплиной, обеспечение безопасности, проверка сумок и карманов учеников на предмет наличия спиртного...

От последнего тянет даже как-то горьковато усмехнуться; ты и усмехнулся бы — если бы мысль о Мальцевой в вечернем платье не вводила тебя в какой-то неприятный леденящий ступор. Только мальчишка там, внутри, взволнованно подскакивает на месте, тихонько хлопает в ладони, пытаясь скрыть широкую глуповатую улыбку; радуется.

А сам ты совсем не радуешься; хочется скорее нервно, истерически заржать. Ещё на секунду хочется схватить этот чёртов календарь со слонами-павлинами-бегемотами — и зашвырнуть что есть дури в близлежащую стену; но хотя бы с такими желаниями за двадцать пять лет ты худо-бедно научился справляться.

Хоть чему-то научился.

Противно; от себя просто противно. Другие учителя хоть влюбляются в учениц — на свидания тайком таскают, целуют в темноте, сжимают пальцами худенькие запястья; а ты... а ты... и здесь неудачник. Даже и не влюбился ты в неё толком; разве хватило бы у тебя смелости, чтоб вот так вот, да в ученицу...

Противно. Хоть бы уволился, вслед за Ларой; хоть бы какой-то поступок. Так нет же — дотянул, дооткладывал, допытался всё спустить на тормозах; а сейчас, перед выпускным уже некуда как-то бежать, да и нехорошо, неудобно, учителей-мужчин мало, а порядок поддерживать и впрямь необходимо...

Ты киваешь Людмиле, говоришь, что всё будет сделано в лучшем виде, что она может на тебя рассчитывать.

А после, выйдя из кабинета завуча — прислоняешься спиной к стенке, запрокидываешь голову, чуть слышно стонешь, сжимая руки в кулаки. Прямо как в фильмах про супергероев.

Не так уж страшен чёрт, как его малюют. И не чёрт, впрочем, конечно, а Мальцева в выпускном платье; и не малюют, а представляют себе с некоторым ужасом в поздние ночные часы, допивая четвёртую по счёту чашку кофе; но так или иначе — не произвёл на тебя её внешний вид такого убийственного впечатления, какое ты ожидал.

Да нет, она красивая, конечно. До безумия красивая, можно сказать — нежная, хрупкая — да только вот не идёт ей это грузное тёмно-вишнёвое платье, совершенно не идёт. Подходит к её фигуре, подходит к её глазам — только ей самой, юной, искристой, солнечной, совершенно не подходит; такое чувство, будто кто-то сгонял быстренько в будущее, лет этак на пятнадцать вперёд, умыкнул из гардероба взрослой бизнес-леди Алисы Мальцевой её лучшее платье — и приволок сюда, в её семнадцатилетнее прошлое.

Куда только родители её смотрят? Впрочем, ты, кажется, и так уже понял, куда они смотрят; понял, да.

И причёска у неё тоже неуместная — грузная, вычурная; идеально подходящая к контуру лица, к его чертам, к наряду, к украшениям — но статичная, мёртвая, абсолютно противоречащая тем живым и ярким эмоциям, что то и дело сменяются на её лице. Непослушные распущенные волосы или озорные хвостики шли бы ей куда больше; хотя с таким платьем...

Чёрт, да о чём ты думаешь?

Они танцуют — ну что значит танцуют; скорее бессмысленно толкутся в полумраке клуба. Ты стоишь рядом с парой коллег в одном из немногих тихих уголков, где можно слышать не только музыку, но и себя, и даже иногда собеседника. Вы ленивым и сонным взглядом озираете происходящее безобразие; не чувствуется в воздухе ни ностальгии, ни светлой грусти, ни даже радости от того, что все эти оболтусы завершили наконец своё обучение в вашем облезлом храме науки — и теперь все последующие ошибки будут совершать самостоятельно, без всякого вашего участия.

И кто, чёрт возьми, придумал праздновать выпускной в совершенно стандартном клубешнике, где дискотечное «туц-туц» звучит настолько оглушительно, что, кажется, эхом отдаётся в тебе самом, заставляя содрогаться внутренности?..

Идиотизм.

***

И вы с коллегами уже по пятому разу как раз и обсуждаете, кажется, идиотичность такого мероприятия; в какой-то момент у тебя мелькает мысль, что раньше ты всегда боялся разговоров с ними, со взрослыми — казалось, что нет у вас общих тем, нет и не может быть. А сейчас ты так вдохновенно возмущаешься падением современных нравов школьников перед пожилым трудовиком и немолодой историчкой, так ярко и в красках описываешь им всю тягостность ситуации, ловя на себе заинтересованные взгляды — что самому на секунду становится жутко.

На секунду, не больше.

А потом во время очередной твоей горестной тирады прибегает к вам долговязая Пронина из одиннадцатого «Б» в длинном и томном фиолетовом платье, напуганная, взъерошенная, со сбившимся набок ожерельем на белой шее, и трясёт тебя за руку, беспардонно врываясь в разговор, раздирая его в клочья одной короткой фразой:

— Павел Леонидович, там человеку плохо!

И падение современных нравов тут же, в момент, перестаёт вас волновать.

***

Он поднимает глаза и смотрит на тебя — раздражённо, даже гневно; смотрит, медленным и брезгливым жестом вытирая лицо от рвоты, комкая пальцами бумажный платок. Даже сейчас, пьяный, больной, разбитый, он всё прекрасно помнит; помнит, что слышал о тебе и о ней, помнит, как сверлил тебя глазами, нервным соглядатаем слоняясь по коридору рядом с твоим открытым кабинетом; всё помнит — и у тебя по коже мороз бежит от того, сколько же в холодном и злом взгляде этой самой памяти.

Не ребёнок. Почти не ребёнок. Смотрит на тебя, как мужчина на другого мужчину — того, с которым не поделил женщину; смотрит на тебя — и всё вот это вот дурное и дурманящее, странное, которое промелькнуло мимо сознания, задев его будто бы только по касательной, даже не сформировавшись в мыслях, не оформившись ни во что — вдруг становится живым, реальным и до отвращения осязаемым.

Хотя ты и сам не знаешь, что ты такого сделал.

Чем заслужил этот взгляд.

Ты смотришь на него взволнованно, в сотый раз повторяя себе, что перед тобой просто смелый и тупой мальчишка, который, шельмец, незаметно от всех таки умудрился пронести на выпускной не только алкоголь, но и дрянных каких-то таблеток — и вот теперь в который раз заходится в рвотной судороге над унитазом, нехорошо держась при этом ладонью за грудину. Рвота — чёрт бы с ней, парень только усвоит, что пить надо в меру; но сердце, у него болит сердце — и это действительно страшно, и ты жадно, нервно следишь за каждым его движением, беспрестанно косясь на часы; скорая вот-вот должна приехать.

Что самое страшное и странное — всё он делал в одиночку; его нашли под лестницей клуба — одинокого, хрипящего, со смятой пластиковой бутылкой в руке и пустым таблеточным блистером в кармане; как припомнила уборщица, он уже не первый час сидел там и тупо пялился в стену, время от времени делая ещё глоток тёмно-коричневого напитка. Кола с дешёвым вискарём; хотя, судя по сильному и характерному запаху — скорее дешёвый вискарь с колой.

Ты хотел бы спросить, почему он так, зачем, что случилось, что заставило его сбежать с шумного, бестолкового, но всё-таки почти весёлого выпускного, что заставило пронести с собой всю эту химическую дребедень — и даже не поделиться; но он явно не настроен тебе отвечать — ни сейчас, ни когда бы то ни было в дальнейшем. Дышит хрипло, рвано и часто, не отнимая ладони от груди, от губ исходит острый неприятный запах; смотрит на тебя так, что ты знаешь: даже если бы вы сидели сейчас вдвоём на вечерней кухне, пили бы чай, и никто бы из вас и думать не думал о существовании у себя в организме сердца, желудка и прочих внутренних органов — он всё равно бы ничего тебе не сказал. Ничего. Так и молчал бы, так и смотрел бы — разгневанно и враждебно.

Так что ты не спрашиваешь у него ничего; просто повторяешь бесполезным попугаем и так известные всем истины, дыши, мол, глубоко, не нервничай, врачи скоро будут, что у тебя болит... После последней фразы он неизменно показывает на грудь, нехорошо морщась — и только очередной рвотный позыв стирает с его лица вымученную гримасу.

Скорая, впрочем, и впрямь приезжает быстро — и уже через пятнадцать минут Кирилла Калугина, бледного, измотанного, с лихорадочно горящими глазами, выводят через чёрный ход и сажают в машину. Ты честно пытаешься уехать с ним — но он яростно мотает головой, едва только увидев тебя в дверях машины; в итоге с ним отправляется историчка — а ты остаёшься стоять на тротуаре, исступлённо глядя в ночную тьму, пару секунд назад меланхолично проглотившую бело-красную машину скорой помощи с мигающей сиреной на макушке.

Наверное, так будет лучше.

Ты зябко поводишь плечами — холодно на улице, хоть и июнь — и возвращаешься в душный, громыхающий музыкой клуб. В конце концов, ночь ещё совсем не закончилась — и за другими ребятами тоже нужен глаз да глаз. Как бы ещё чего не случилось.

— Павел, вы же понимаете, что до конца праздника ребята не должны узнать о случившемся?

Людмила смотрит на тебя внимательно, пристально. С каким-то непонятным упрёком — будто это ты подбил Кирилла смешать таблетки с алкоголем.

Просто понимает, наверное, что ты хочешь ей сейчас возразить. Точнее, не ты даже — а тот мальчишка внутри, который опускает сейчас взгляд, отчаянно скрывая страх от того, что произошло с Калугиным, и комкает только ткань суперменского плаща короткими детскими пальчиками.

— Но он же... о нём будут волноваться...

По лицу Людмилы пробегает какая-то невнятная тень. Будто хотела усмехнуться — но в последний момент себя сдержала.

— Немногие, поверьте. И те, кто будет волноваться — всегда могут позвонить на мобильный.

— А Пронина... — сам ведь понимаешь, что Людмила права; в самом деле, это лишнее сейчас — напоминать этим танцующим, смеющимся, веселящимся вроде бы ребятам о том, как хрупок и уязвим человек.

Особенно если он идиот. Хотя — это несёт как раз в себе какую-то воспитательную ценность, пожалуй.

— Пронина просто думает, что ему стало плохо. Догадывается, от чего, — завуч наконец позволяет лёгкой усмешке появиться на сухих губах, накрашенных тёмно-красной помадой. — Но о «Скорой» не знает. И сейчас никому из них о ней знать не следует.

Людмила отворачивается от тебя и чуть отходит в сторону, по всей видимости, считая разговор оконченным. Негромко и коротко кашляет, поднося к губам кулак; в свете дискотечных софитов тускло сияют тяжёлые перстни, украшающие дамские пальцы.

Ты киваешь, опуская голову, чуть прикрыв глаза.

Она действительно хороший завуч.

***

А ещё на Мальцевой броские, раздражающе крупные серьги, которые выглядят нелепо в сочетании с вечерним платьем; круглые, блестящие, неустанно отражающие свет прожекторов — синий, красный, жёлтый, зелёный... Она задорно смеётся, обнажая ровные белые зубы. Лицо раскраснелось, глаза игриво сверкают — и тебе даже думать не хочется о том, виновен ли в их лучистом блеске какой-нибудь напиток вроде того, что пронёс Калугин.

Тебе вообще сейчас о ней думать не хочется. И вовсе не по тем же причинам, что были час назад, нет; сейчас ты скорее чувствуешь себя хирургом, пациент которого скончался прямо на операционном столе — а в приёмной ждут взволнованные родственники, и ты считаешь секунды до того, как выйдешь к ним, и...

Почему-то тебе кажется, что именно ты должен сообщить ей об этом. Должен. Пусть даже после выпускного — но именно ты, самолично. Посмотреть внимательно ей в глаза, густо подведённые чем-то чёрным и с блёстками; рассказать всё по порядку — спокойным, ровным голосом, как те хирурги, что в кинофильмах; взять её за хрупкие запястья, в конце концов, если снова начнёт биться в истерике...

Снова супермен внутри проснулся. Не иначе. И сейчас даже действительно больше супермен, чем мальчишка.

И понимаешь ведь, что с Кириллом они поссорились, скорее всего; да и сам не знаешь, что у них там было в последнее время. Не думал об этом, даже на страницу к ней не заходил; может быть, и вовсе расстались? Хотя нет, нет; вспоминаешь её измученные глаза, полные слёз, когда она плакала из-за Кирилла — и не верится. Такие, как Алиса, сами не уходят; такие, как Кирилл, уходят легко и охотно — но не сидят после этого под лестницей, мешая какую-то химическую дрянь в попытках словить кайф и забыться. Вообще странно для него — употреблять такое в одиночестве; у тебя мелькнула даже на секунду мысль о попытке суицида — но не похоже, совсем не похоже. Слишком уж много жизни было в тех яростно блестящих глазах, что смотрели на тебя в уборной; да и таблетки оказались достаточно известными именно как источник «кайфа» — бывалый трудовик, увидев упаковку, понимающе усмехнулся.

Но что-то всё-таки случилось между ними; случилось, определённо — и от этого ещё хуже. И ему, и ей. И тебе — но это не важно. Смотришь сейчас, как она смеётся, дёргано качая бёдрами в такт музыке, как скидывает туфли на высоком каблуке — чтобы не мешали танцевать — разом становясь сантиметров на десять ниже... Девочка; маленькая девочка в неуместно взрослом, вычурном платье — и к тоскливо-щемящему предчувствию вашего разговора примешивается ещё и какой-то невнятный стыд: она же ребёнок, совсем ребёнок, и как ты мог даже подумать о...

Не важно, впрочем.

Это сейчас не важно.

Играет медленный танец, и ты приглашаешь учительницу французского — рослую, стройную, моложавую, в раздражающе-ярком синем наряде; от неё пахнет чем-то цитрусовым, а в ушах сверкают два крупных камня, похожие на сапфиры.

Надо же хоть чем-то отвлечься.

***

Автобус мерно тащится по сонной утренней Москве, развозя по домам измотанных выпускников — усталых, отчаянно зевающих, в помятых костюмах и платьях, с растрёпанными причёсками, что ещё вчера обошлись их родителям в кругленькую сумму. Веселье кончилось; впрочем, ребята, верно, ещё и не знают, сколько самого разнообразного веселья ждёт их впереди.

Ты ведь тоже когда-то не знал.

Сидишь на одном из передних мест, отупело смотришь в окно, бездумно водя по стеклу пальцем, вспоминая, как любил в детстве зимой рисовать смешных зверушек на автобусных окнах. Особенно львов — больших и добрых, с огромной пышной гривой, заключавшей голову в кривоватый круг, со смешной кисточкой на хвосте — её ты выводил кончиком ногтя, чтобы линии были тонкими. Львы улыбались; добродушно и задорно улыбались, глядя на тебя с оконных стёкол — ты думал о том, что точно так же они будут улыбаться любому, кто встанет сюда, к окну, и на душе становилось чуть теплее.

Сейчас на стекле, впрочем, уже не порисуешь — лето; и ты смотришь безразличным взглядом на мелькающие мимо машины, дома и остановки, стараешься не думать о том, что ждёт тебя ещё уже через каких-то полчаса, и только слушаешь внимательно, когда поднимется со своего места в середине салона Мальцева, попрощавшись с друзьями своим тихим, но приятным голоском. Уже решил, что выйдешь вместе с ней; так и не узнал за всё это время, где она живёт на самом деле — и мог бы ведь посмотреть в классном журнале, но... не захотелось почему-то.

А выходит она и впрямь — в пяти минутах ходьбы от твоего дома. Поднимаясь с места, следуешь за ней, грузно спрыгиваешь на асфальт с автобусной ступеньки.

И с чего ты взял, что она тебе врала?..

— Алиса.

Она живёт через квартал от тебя; чёрт возьми, это и вправду смешно — столько времени заблуждался, столько времени был почему-то совершенно уверен в собственной правоте.

Из автобуса на той остановке вышли только вы двое, и она быстро взглянула тебя — лукаво и искоса, вынула из своей причёски что-то вроде то ли заколки, то ли шпильки — ты никогда не разбирался во всех этих женских штучках, — и светлые волосы тут же рассыпались по плечам, спутанные и растрёпанные. Опять запахло яблочным шампунем; пара прядок упала на лицо, и Алиса мотнула головой, силясь их убрать, затем коротким раздражённым жестом заправила за ухо особенно непослушную...

Взгляд ты отвёл стремительно — со скоростью реакции, достойной хорошего сапёра.

— Алиса...

По дороге вы говорили о чём-то ненужном и малозначительном — ты с трудом даже можешь вспомнить, о чём конкретно. Она смеялась, опять поправляла волосы, жестикулировала живо и часто; ты держался от неё на порядочном расстоянии, то и дело сосредоточенно принимаясь разглядывать носки собственных туфель. Мальчик-супермен смущённо переминался с ноги на ногу где-то в уголке твоего сознания; робел, ноготь кусал, а вторую руку упрямо держал почему-то за спиной — кажется, сжимал в ней что-то вроде плюшевого мишки.

— Алиса.

Вы стоите у её подъезда. Крыльцо — пять ступенек, — открытая дверь.

Она зайдёт — и ты не увидишь её больше. Думаешь об этом даже со странным каким-то облегчением; но это не сейчас ещё, не совсем сейчас.

Ты должен всё-таки сказать.

***

А в кинофильмах хирурги — такие высокие, уверенные, широкоплечие, неколебимые, словно айсберги, в своих белых халатах; а у тебя костюм помялся, на рукаве пиджака какое-то неизвестного происхождения пятно, да и исхудал ты в последнее время — поесть забывал постоянно.

Она смотрит на тебя недоуменно-вопросительно, часто хлопая накрашенными сверх всякой меры ресницами; чувствует, что хочешь сказать что-то важное — но не знает, что именно. Кусает едва заметно нижнюю губу; напряжена слегка — но не напугана, совсем нет.

А вот голос у тебя ничего. И вправду — спокойный, ровный, чуточку глухой. Потренироваться — и мог бы Бэтмена озвучивать.

— Алиса, я не знаю, что случилось у вас с Кириллом Калугиным, но должен тебе сказать, что на выпускном произошло кое-что...

— С Калугиным? — она перебивает тебя поспешно, и взгляд её ныряет внезапно куда-то вниз. — Так мы расстались же. Две недели назад ещё, вы... не знаете?

Упрёк ещё в голосе такой. Тоже недоуменный. Будто ты не знаешь, что в стране новый президент. Или чему равен квадрат гипотенузы.

— На выпускной вечер Кирилл тайно пронёс алкогольный напиток, а также упаковку некоторых таблеток, — ты продолжаешь упрямо: супермены с мысли не сбиваются. — Разумеется, это был наш недосмотр как учителей — мы должны были заметить и отобрать. Но увы. Кирилл смешал алкоголь и таблетки, ему стало плохо, пришлось вызвать скорую. Мне недавно звонили — угрозы для жизни нет, но некоторое время придётся провести в больнице.

Всё звучит так просто, коротко и незамысловато; даже дико, что за такими простыми словами — тот вымученно-яростный взгляд, скрюченная фигура, стоящая на коленях перед унитазом, прижатая к грудине ладонь с растопыренными пальцами, тревожные завывания сирены в ночи, щуплый силуэт исторички, стоящей рядом с койкой в салоне машины. И чего, собственно, было... бояться?

Мальцева по-прежнему прячет взгляд, стоит, опустив голову, и ты видишь только её макушку, светлые волосы, в которых играют блики утреннего солнца; так, впрочем, наверное, и лучше — зачем тебе видеть сейчас её глаза? Она поднимает лицо через пару секунд — и ты окончательно убеждаешься, что незачем, совсем незачем.

Они вопиюще... спокойны. Ты уж мечешься мыслями туда-сюда, как зверушка в клетке, думаешь судорожно о том, что будешь делать, когда она опять заплачет, как будешь спасаться и её спасать; а в глазах её зелёных, внимательных — ни слезинки, и даже какое-то хлёсткое, больное...

Равнодушие. Кажется, это так должно называться.

— Ну так, — Мальцева пожимает хрупкими плечами, — чего ж вы хотите. Обдолбался.

Обдолбался — с девичьих губок срывается легко, без единой запинки, так отрывисто-грохочуще, будто пулемётная очередь; мальчик-супермен озирается недоуменно — будто не может разобраться, кого тут и от кого нужно спасать. И из-за спины его доносится какой-то глухой стук — плюшевый мишка шлёпнулся, кажется, на пол.

— Об... долбался? — а вот ты в этом слове путаешься, блуждаешь, словно в незнакомом городе, язык заплетается как-то неловко. — То есть он... употреблял такие вещества? — Странно; в учительской частенько обсуждали учеников с вредными пристрастиями — и имя Кирилла Калугина не упоминалось ни разу.

Она не обязана, конечно, тебе на такой вопрос отвечать, тем более сейчас; могла бы промолчать — и ты бы всё понял. Но Алиса только рукой машет беззаботно:

— Да нет, что вы, так-то он спортсмен, обычно не пил даже. Но вот после расставания со мной... расстроился сильно, видать. Я же его сама бросила, — она вроде бы и вздыхает — но вот только уголки розоватых губ как-то нехорошо, неправильно дёргаются, на секунду приподнимаясь вверх.

— Сама бросила? — ты сдвигаешь брови; не твоё дело, конечно, не должен был такое спрашивать — не успел себя одёрнуть.

— Ну да, — она уходит голосом вниз, сплетает тонкие пальцы в замок — и смотрит на них как-то растерянно; а потом прибавляет тихо, совсем тихо:

— А вы... вы правда не знали, да?

И не возьмут тебя с такой реакцией ни в сапёры, ни в супермены, да и никуда, в общем-то, не возьмут: опомниться не успеваешь даже — а она делает вдруг шаг вперёд, прижимается к тебе порывисто, обвивая тонкими руками твою шею, и целует — отчаянно, но по-девичьи легко, одними губами. Мальчик-супермен смотрит на это, открыв рот, забыв даже об упавшем мишке; ты не успеваешь ответить, не успеваешь ничего понять даже — Алиса отстраняется уже, смотрит на тебя в упор лукавыми блестящими глазами; на губах остаётся странный коктейль из вкусов — пепси-кола, жвачка, сигареты, и алкоголя какой-то привкус смутный, незаметный почти, даже и не поймёшь, есть или нет...

— Мальцева! — а она уже, отвернувшись, бросается вверх по ступенькам. Бетонное основание крыльца словно отделяет мир воздушных девочек с равнодушными глазами от мира добрых львов и грозных бегемотов; она озирается на секунду, бросает на тебя беглый взгляд через плечо, будто маня за собой — но ты стоишь на месте.

— Мальцева! — кричишь возмущённо-вопросительно; сам не можешь понять — какого ждёшь сейчас от неё ответа, да и вообще чего ждёшь, чёрт возьми?..

Ступенек всего пять — она уже на верхней; бежит к распахнутой двери подъезда — осталась пара шагов; на пороге застывает на секунду, схватившись за дверной косяк, чуть пошатнувшись на высоких и тонких каблуках.

— Мальцева!

И ты вдруг думаешь, что идёт ей всё-таки это платье. Такая взрослая, такая строгая в нём — хоть и тонкая, лёгкая, невесомая; она стоит в дверном проёме, и солнечные лучи обнимают её фигуру, и ты рассматриваешь её зачем-то так внимательно, пристально, будто никогда не видел раньше. Мальчик внутри вздыхает коротко и разочарованно; снимает суперменский плащ, чтобы не запачкать, аккуратно вешает себе на плечо и опускается на корточки в поисках плюшевого мишки.

Время собирать игрушки.

А в глаза тебе, двумя лучистыми зайчиками отражаясь от крупных серёжек в ушах Алисы, отчаянно светит солнце.