Павлиньи перья (джен)

Последний раз я видел Саюри Ямаваки двадцать шестого ноября 1948 года, на «Арлезианке», в театре Кото в Токио. Сам Большой Токийский еще и не собирались возвращать Такарадзуке военные. Сперва наши в сорок четвертом конфискуют его. Потом мы проигрываем войну и в него вселяются негры. Жизнь, жизнь.

Саюри очень шел французский мундир — преувеличенно французский, преувеличенно мундир, но шел. Да и роль — она играла безымянного коварного соблазнителя арлезианочки. Замечу, что со стороны соблазнителя это умно. Появляясь в воспоминаниях девушки, в кошмарах ее нынешнего жениха Фредерика и вдоль верхнего плана ревю, она несла хаос. Так, может, как когда-то умел я.

За три года все поменялось. Я больше не полковник. У меня нет пенсии, я зарабатываю информацией. Зато я могу спокойно ходить по театрам — многим повезло меньше. Так вышло, что я многое почитал о Токийском процессе — совсем недавнем. И что я скажу?

Да, сурово. Не все дожили до зимы. Гордец Коноэ красиво отравился. Пустобрех-сифилитик Окада окончательно сошел с ума. Адмирала Нагано и министра Мацуоко процесс убил до виселицы.

Зато прочие… Генералы ушли на виселицу — плотным строем. Просто потому, что мы, армия, как следует воевали. Адмиралам сидеть — лет десять, двадцать; кто знало дело — уже на дне. А гражданские — не то. Министр Сигэмицу прикидывает, как бы основать партию, когда выйдет. У вице-премьера Хошино довольно денег, чтобы основать корпорацию, еще сидя в тюрьме.

А я для всего этого мелок. С меня сняли погоны и отпустили. А потом три года судили за преступления против человечества тех, кто о них только слышал.

А ведь я бы вполне пошел на категорию В. Массовые убийства.

Сидя в театре, покуда юный Фредерик еще только осматривает балкон — высокий ли? — я вспоминаю эти две деревни. Свою последнюю постановку.

Тогда в грязных каренских деревушках под Мьяунмья кто-то подстрелил подполковника Изиму. Он был хорошим человеком, еще важнее — здорово работал и со мной, и с бирманцами. Должен был выжить — но джунгли. Рана загноилась, он начал было сгорать — но при ампутации руки умер от шока. Может, так и лучше.

Я решил тогда, что каренам надо найти другое занятие. Чтобы в партизаны не уходили, да. И найти его надолго.

Это был май 1942 года. Бирманские батальоны еще были совсем сырыми, но управляемыми. Мне понадобилось не более четырех, и сутки форсированного марша. Одной безлунной ночью мы подошли к окрестностям Мьяунмья. Выбрали две каренских деревни побольше и поближе друг к другу. Окружили их. Разобрали канистры.

И началось. Деревни заполыхали как нужно, аккуратным полукругом. Будто сам вымерял. Весна выдалась сухая, огонь шел хорошо, пожирая дома и амбары. Люди, впрочем, были быстрее — большинство выбежало. Те, кто орал в загоревшихся со всех сторон хижинах — это уже не проблема, а вот остальные устремились на пастбище рядом. Думали, как всегда, собраться, понять, что где, натаскать воды. Так, как я и думал.

Бирманцы куда меньше сомневаются, когда не видят, в кого стреляют. Ночью не разберешь, где мужик с широкими плечами, а где баба с двумя детьми на руках. Падают в высокую траву все одинаково. Кричат похоже — высоко, но тише, чем рвется порох. И уж тем более не понять, на каком — на каренском ли, на бирманском или на бенгальском.

Хаос.

Разбежаться, когда сзади огонь, а спереди пули, догадались немногие. Но были такие. Были те, кто потом увидел бирманцев — не японцев! — с обалдевшими лицами рассматривающих трупы. Закрывающих людям глаза или проверяющих карманы.

Те, кто многое рассказал прочим каренам. Вот только те бирманцы, кто блевал в стороне, из рассказа уйдут. А те, кто смеялся — останутся.

Это был мой последний подарок Бирме. Лучший, чем я тогда думал. Война у дельты не утихнет и через пятнадцать лет. Будут взаимные обвинения, будут новые и новые погромы, будут партизаны. Уже есть.

А я так и буду ходить по театрам, неповешенный. Как и многие, многие из нас, офицеров императорской армии. Потому что поклоны после спектакля смотрят не все.

Жаль только, что у Саюри, если верить афише, это последний спектакль.