Остров Зеро (гет)

Первый выезд «в поля» отменился из-за погодных условий. Небо заволокло, похолодало зверски, и утренняя морось грозилась в любой момент обернуться беспросветным ливнем. Тяжёлые, будто ртутные, пары висели над землёй так низко, что давили на психику. К обеду дождь наконец хлынул; зарядил основательно — без продыху, и вечером уже казалось, что это навсегда.

В общаге топили печку буржуйку, но сквозняки вкупе с высокой влажностью создавали эффект дырявой теплицы: зябко — парко. Промозглая духота, от которой чугун в голове, и кожа словно полиэтиленом облеплена. Ощущения сродни предгриппозной лихорадке, когда накачиваться антибиотиками вроде рано, а пить боржом и закаляться — поздно.

Дождь не прекращался несколько суток.

Мужчины держались стойко. Коротали дни, похожие на полярную ночь, за преферансом; устраивали героические вылазки в сельпо за наливкой, а когда тамошние закрома опустели, повадились к Нюрке за самогоном. Мутное зелье потом употребляли на спор по-гусарски — «c локтя». Даже Данька приноровился, пил не морщась. Но мечтал о Курвуазье. В крайнем случае — о Столичной с последующим аспирином.

Барышни на улицу не выходили принципиально. Тёплой одежды они с собой не взяли, а в бригадных ватниках от Горыныча и шерстяных платках от тёть Нюры превращались все как одна из барышень в натуральных колхозниц — тёть Лен, тёть Марин.

Вечера девушки проводили у обогревателя. Собирались вокруг него, точно двенадцать месяцев из «Морозко» вокруг костра, читали по очереди привезённый Светкой «Грозовой перевал»; смотрели, как набухают от сырости розаны на обоях, и тоже мечтали. Кто о байронических мужчинах, кто о горячем шоколаде.

Митя с Ольгой по ночам больше не гуляли. Непроглядная даль им опостылела, сверчки, скорее всего, окоченели и сдохли вместе с так и не собранным жуком колорадским.

На четвёртый день у студентов сложилось стойкое ощущение, что зима близко.

Была Гришина очередь идти за самогоном. Митя, измученный бездельем и невозможностью уединиться с Ольгой, вызвался составить компанию.

До моста шлёпали молча. Митя в созерцательном настроении, Гриша — в никаком.

Великая разлилась. Асфальт на набережной просел и чавкал под ногами, как простая грязь. Серые дома казались серее обычного, а заколоченные тут и там окна довершали унылое впечатление. На противоположном берегу город-пригород переходил в откровенную деревню с сараями, зоной выпаса скотины и перелеском. Вдали угадывалось что-то вроде бараков.

— Сельский нуар, — констатировал Гриша.

— Декаданс, — отозвался Митя.

У моста молодым людям встретилась уже знакомая бабулька с яблоками.

— Баб Мань, ты чего тут делаешь? — удивился Григорий, — дежуришь, что ли?

— СЫночка, купи яблочки.

— Шла б ты домой, мать. Простудишься ещё.

— Ась?

Гриша напряг связки:

— Я говорю, какая торговля в такую погоду? Ни одной живой души.

Бабулька энергично закивала, а потом улыбнулась. Маленькой, жалкой улыбкой.

— Антоновка, миленький. Из своего сада.

Гриша смутился.

— Баб Мань, да она ж неспелая. С падалицей пополам. Я у тебя на днях три кило брал, не помнишь? Есть невозможно. Косорыловка.

Старушка перевела взгляд на Митю:

— Антоновка, родненький. Медовая.

Митя пожалел, что не взял денег. В растерянности развёл руками, как бы извиняясь, и отвернулся. Смотрел снова на противоположный берег. Гадал, не живёт ли бабулька в одном из тех домов с просевшими крышами у самой кромки леса, где крапива по пояс, и несколько диких яблонь пригибается к земле. Или даже в жуткой двухэтажке барачного типа, что проглядывает за деревьями.

Старушка продолжала нахваливать товар. Гриша мялся, но не уходил. Пытался всучить ей тысячу просто так. Она делала вид, что не понимает.

— Баб Мань, что за корпуса там за лесом? — спросил Митя.

— Ась? Где?

— Да вон же.

— Не вижу никаких корпусов. А за лесом раньше лагерь был.

— Какой лагерь?

— Пионерский.

— И что там теперь?

— Пусто теперь. Ни одной живой души. Не спрашивай меня, сЫночка. Я старая, ничего не знаю. Купи лучше яблочки.

— В окнах вроде свет горит.

— Наливные, миленький.

— Пошли, Димыч. Бабка не в себе, — шепнул Гриша.

* * *

От Нюрки вернулись поздно, навеселе и с добычей — бадьёй зелья, да кренделем Краковской. Митя нёс всё это один, потому что Гришка тащил два ведра яблок.

Ольга встретила их в общей комнате, служившей постояльцам гостиной, кухней и столовой. Гриша сгрузил вёдра на пол и приготовился оправдываться, но Ольга только улыбнулась понимающе:

— Я сделаю шарлотку.

Опухший со сна болезный Леонид заглянул в кухню с извечным вопросом: нет ли чего съестного.

— Насыщенная у тебя жизнь, Лёнчик! — заметил Гриша. — Дрыхнешь и жрёшь, жрёшь и дрыхнешь.

— За собой смотри, — парировал тот. — Что Евсеич говорит, когда домой?

— Евсеич вроде отправился разведать насчёт машины, — ответил Митя. — Мы его не видели.

— Странно, я вчера тоже не застал. Нюрка сказала, отбыл разведать насчёт автобуса.

— На чём отбыл-то?

— На хромой козе.

Ольга кашеварила, мужчины морально поддерживали. Леонид слонялся по комнате, почёсываясь, открывал и закрывал по очереди все тумбочки в поисках «вкусненького», споткнулся о ведро, пнул его со злостью.

— Вот за каким хреном вы опять эту кислятину притащили? У меня от неё заворот кишок…

— Заворот мозга у тебя. На почве жорева. А мы, считай, поддержали отечественного производителя.

— Ну-ну. Чтобы потом какой-нибудь сердобольный так же — из жалости — купил вашу картошку?

— Чой-то нашу-то? Общую! — напомнил Митя.

— Пра-авильно. Всё вокруг общественное, всё вокруг ничьё. — Лёнька отрезал себе Краковской.

— Ну ты и свин, — подвёл итог Гриша.

Лёнька посмотрел на сокурсника испытующе, не спеша прожевал, промокнул рот салфеткой, а сальные руки вытер о штаны.

— Я — реалист. Свин не свин, мне в своей шкурке комфортно, на другую не претендую. А вот ты… — чуть затянутая пауза, — ты — идеалист, который косит под дурачка, мнит себя циником — лишним человеком едрить твою, изящной эпохи — но живёт и мыслит в кондовой советской парадигме.

Сражённый красноречием Гриша только бровь поднял, а Лёнька продолжал:

— Тебя даже «любезный Данила Сергеевич» всерьёз не воспринимает. Для кого твоя копеечная фронда? Для Светочки, которая стала «более лучше одеваться»? На дворе двухтысячные, очнись! Подрывных элементов нет, сплошь прорывные. Народ и партия едины. Чужие — те против хищника, а тут все свои. И все лишние. Полная Потёмкинская деревня нулевых героев нулевого времени. Борьба за урожай, и та — фикция. Не знаю, зачем мы здесь. Наверное, именно для того, чтобы ничего не делать и не менять. Так что не лезьте в мою насыщенную жизнь. Всё тлен. Жрите сами свою шарлотку. И не будите меня.

Перед тем как уйти, хлопнув дверью, Лёнька прихватил со стола остатки колбасы.

Митя закурил. Гриша, явно матерясь про себя, принялся разливать самогон. Ольга отложила разделочную доску, посмотрела с сомнением на жидкость, потом на ребят. Вздохнула.

— Лёнька во всём прав, — сказал она, и Митя опешил. — Кстати, в окрестностях Острова нет никаких картофельных полей. Вообще ничего нет.

— То есть?

— Я местных расспрашивала и в Москве ещё гуглила.

— Целину будем поднимать? — прищурился Гриша.

— Вряд ли.

Митя хватанул самогону, чтобы легче было переварить информацию.

— Это шутка такая, — предположил он, — эксперимент вроде «Последнего героя» или просто глупый розыгрыш. А ты с самого начала всё знала.

— Я и сейчас не знаю.

— Зачем же ты сюда поехала? — поинтересовался Гриша.

— А ты зачем в партию вступал?

* * *

Всю ночь Митю мучили кошмары. Точнее, один-единственный долгий и вязкий кошмар. Снился мост через Великую, тёмный лес на заднем плане и медленно удаляющаяся сгорбленная фигурка бабы Мани на мосту. Митя пытается догнать её, бежит изо всех сил, но движения даются тяжело, словно он продирается через толщу воды или кисель. Наконец, уже у дальнего берега, он хватает старушку за рукав ватника:

— Баб Мань!

Она оборачивается, как в замедленной съёмке, поднимает на Митю ясные голубые глаза. У неё лицо совсем молодого, но очень уставшего человека.

— Баб Мань, что там за лесом?

И она отвечает:

— Чудовища.