Остров Зеро (гет)

Когда деревья были большими, за ними прятались чудовища. Смрадные, с вековыми отметинами на загрубевшей коже, вздыбленной на загривке шерстью и глубоко посаженными синими глазами. Их никто не видел, но они обретали очертания в прогалине ночного леса, извивах и рытвинах коры; в провале дупла и вывернутых суставах оголившихся корней. Их никто не слышал, и они не выходили из чащи, но за много километров их тяжёлая поступь отдавалась в каждом скрипе и шорохе старого дома, стоило родителям выключить свет в моей комнате и закрыть дверь. О чудовищах никому нельзя было рассказать, и даже молчать о них было жутко. Но всякий раз с наступлением темноты я точно знал, что они есть.

Когда деревья были большими, а я маленьким, у меня была няня. Ольга Модестовна. Она учила меня хорошо кушать, чтобы быть сильным, и чаще улыбаться взрослым, потому что это вежливо. Словом, я рос крепким и вежливым мальчиком. А чтоб я был ко всему ещё и румяным, зимой Ольга Модестовна натягивала на меня рейтузики, комбинезон, похожий на скафандр, и вот так — космонавтом — вела на горку. Потом, уже дома, готовила в духовке горячие бутерброды. Сыр растекался над сервелатом и ополовиненными оливками, шкварчал на противне и лопался. Я кушал и улыбался.

Перед друзьями я Ольги Модестовны стеснялся ужасно. А сейчас думаю, напрасно. Она изволила в шутку говорить мне «вы»; если курила, то уж, наверное, через мундштук. Разве это няня в самом деле? Гувернантка из девятнадцатого века, а я при ней — дворянский отпрыск, если не принц наследный.

Всё пытаюсь вспомнить, какой она была. Платье из тёмной шерсти. Воротник-стоечка с кружевной каймой. Причёска высокая. Старая дева, не иначе, но хороша. Хотя лица не помню вовсе. Зато влюбившись первый раз — в учительницу, да и потом я мысленно примерял черты объекта страсти на Ольгу Модестовну. Вот эта гимназическая строгость ей бы пошла. И ямочки. А вот этот озорной смех — нет, увольте.

Ольга Модестовна читала мне книжки из домашней библиотеки. Любая история в её исполнении превращалась в страшную сказку:

— В той башне высокой и тесной принцесса Тамара жила. Прекрасна как ангел небесный, как демон коварна и зла…

— Разве принцесса может быть коварной?

— Ещё как.

— Её поэтому заточили в башне? А она точно прекрасная?

— Скрытое от глаз всегда по-своему привлекательно.

— И кто же заточил Тамару? Злой волшебник?

— Добрая фея-крёстная.

— Тоже прекрасная?

— А то.

Больше всего Ольге Модестовне нравились сказки странствий. Про господина, который очнулся без имени — без памяти на лестнице дома в тысячу этажей и вместо того, чтобы искать выход или какой-то смысл в происходящем, искал себе женщину; про нерадивого землемера, который всё бродил вокруг замка — искал вход, хотя должен был по идее мерить землю; про собирателя душ усопших, который, насколько я понял, надеялся вообще-то найти живых, да так ни одного и не встретил.

Однажды Ольга Модестовна рассказала мне про город Остров. Я запомнил эту историю гораздо хуже, чем сыр на сервелате. Забыл её совершенно. Осталось только общее заветное впечатление как от ненаходимого тайника, помеченного на карте белым пятном, как от печальных глаз невиданных лесных чудищ. Фантомная боль оборванной ассоциативной цепочки, щекотка памяти.

Но для сказки этого довольно. Всё остальное — включая главного героя — я уж сам присочинил, когда вырос.

* * *

В 70-е годы золотого века пошла мода летом, в период сбора урожая, вывозить «в народ» благовоспитанных молодых людей, служащих отечеству по потребности, способности и собственному разумению на далеких от аграрного ведомства уютненьких поприщах, будь то юриспруденция, конструкторская заумь или простое гуманитарное тунеядство. Отправляли, стало быть, юношей бледных письмоводительского, инженерного и так далее корпуса гвардии полка в сельхозугодья, да не на праздные смотрины — на временное поселение. Не смеха ради, а пользы для, то есть натурально в помощь крестьянскому люду. Картофель, насаждаемый, хоть и не буквально лично ещё Петром первым, полагалось окучивать, выкапывать и фасовать всем дружно, без чинов да рангов, искореняя классовые предрассудки. А чтоб уж заодно изничтожить предрассудки гендерные, к всеобщему — так сказать, обоюдоострому удовольствию, вместе с юношами на корнеплодные работы возили благородных девиц.

Модест ГермАныч Блюбмерштоф из Лёлечкиных скупых рассказов и Митечкиных красочных кошмаров, был, конечно, форменный ариец. Другое дело Модя Блюм, о котором злословили соседи — этот выглядел и вёл себя как чистопородный еврей. Модест реальный, из плоти и крови сидел теперь напротив Мити за широким, но пустоватым кухонным столом; препарировал юношу взглядом и жестоко пытал вопросами, решая, достоин ли сей смерд составить счастье ненаглядной Лёлечки.

Дела у Митечки шли неважно. Модест оказался папистом: судил по принципу «скажи, кто твой отец, и я скажу тебе, кто ты».

— Так где, вы говорите, он служит? Вот как. Бывает. В каком, простите, чине? И без надежды на продвижение? Но позвольте, разве ваша семья не в родстве с господином N? Ах, однофамильцы… Очень! Очень жаль. Совсем ни с кем не в родстве? Ну, может, учились вместе? Нет? Тогда действительно без вариантов. Что же ваша матушка? Тоже ничего? В смысле, в добром ли здравии? Прекрасно. Ну а сами-то вы, Дмитрий, как жить собираетесь? Пойдёте по стопам?

Раздосадованный Митя готов был встать и отправиться по стопам немедленно, но Лёля больно сжала под столом его руку. За время ужина она не проронила и нескольких слов. Сидела пунцовая, смотрела исключительно в тарелку. Почти не тронутая костистая скумбрия сочувственно взирала с тарелки единственным выпученным глазом.

Не зная, что предпринять в патовой ситуации, Митя последовал примеру подруги и сосредоточился на еде. Хотя еда к тому не располагала. Картины гастрономического изобилия, которые рисовало накануне Митино воображение — баварские колбаски с горчичкой и хреном; исходящие соком пузатые сардельки, жмущиеся друг к другу точно молодые поросятки — теперь казались насмешкой. Праздник желудка не состоялся. Ни рульки по-штоффски, ни даже клопса по-блюмовски гостю не предложили. А рыбу Митя не уважал. Ковырял весь вечер салат и поглядывал голодными глазами на им же самим принесённые конфеты.

— Итак, молодой человек…

Салат, что характерно, состоял из одной травы. Руккола, заправленная соевым соусом.

— … Вы мне не ответили…

Затесавшуюся в траве помидорку черри — вишенку на торте проваленного ужина-собеседования — Митя бережно отложил в сторону, на крайний случай — подАвится ей, когда станет совсем худо.

— … Чего же вы хотите?

— М-м?? — Митя набрал полный рот рукколы.

— Модечка, не приставай к мальчику. Он такой худенький. Дай покушать спокойно. — Фрау Штоф вернулась из гостиной с хрустальной конфетницей и фарфоровой сахарницей в цветочек.

Лёлечка надрывно закашлялась. Проглотила кость? Модест насупился, бросил сердитый взгляд на жену — мол, что за фамильярности при посторонних? Ты роняешь мой авторитет. И вообще не мешай, здесь серьёзный мужской разговор.

Непробиваемая фрау Штоф ласково потрепала супруга по щеке и улыбнулась Мите: — Вкусно?

Митя широко улыбнулся в ответ. Глаза слезились соевым соусом. Несправедливо, иррационально, но в этот момент он ненавидел радушную фрау даже больше, чем Модеста. «Чистый передник, полный порядок. Ни дыхнуть, ни бзднуть, ни других забот».

— Ну всё-таки, Дмитрий, — Модест не унимался, — чего вы ждёте от жизни?

Лёлечкин кашель был похож на сдавленный смех.

— Десерта.

* * *

После Митиного ухода Ольга демонстративно закрылась в своей комнате. Супруги остались в кухне. Невозмутимая фрау Штоф мыла посуду, а перенервничавший Модест курил в форточку.

— Нет, ну каков нахал!

— Ты сам напросился.

— Да неужели?

— Вот скажи мне, милый, чего ты ждёшь от жизни?

— Для себя — уже ничего. Хочу только, чтобы у Лёлечки всё сложилось. Но в его годы я…

— Верил в победу коммунизма?

— Не смешно. По крайней мере, у меня была гражданская позиция.

— У Дмитрия есть позиция. Они с Ольгой вступили в молодёжную организацию. Название ещё такое звучное — «Свои».

— Что? Как?! То есть… С этим-то потомственным нищебродом всё понятно — хоть по партийной линии в люди выбиться…

— Совсем ты, Модечка, обрусел. В любом порядочном человеке подлянку выискиваешь.

— Но Ольга… Зачем?!

— Говорит, у них на курсе все вступали.

— А кто не все?

— А кто не все, того накажут.

— Дожили.

— Дежавю?

— Да уж.

— Брось, в «своячестве» есть свои плюсы. Льготы там разные, поездки опять же… В Остров вот на той неделе….

— Ага. Клуб путешественников. Юннаты-юннатки, попойки-палатки. Стоп. Какой ещё остров? Почему я всё узнаю последним? Не пущу! Чтобы моя дочь с туземцами под пальмой…

— Да при чём здесь пальмы? Город Остров — это под Псковом. И Ольга тебя предупреждала. В начале года ещё. Тогда, правда, речь шла о студенческом экономическом форуме во Франкфурте. Но ввиду недавних событий… переиграли вот в последний момент. Вместо Франкфурта — в глубинку, на картошку. Возрождать славные традиции времён нашей юности, между прочим. И знаешь, по-моему, правильно. Чтобы изучать экономику, её надо сначала того… поднять.

— Бред! — Модест точно с цепи сорвался. — Ну полный же бред! Картошка! Традиции! Своячество! Удумали тоже. Хрен этот Дмитрий, выходит, свой, а я, значит, чужой! Так?

Не настроенная выслушивать мужнину истерику непробиваемая фрау Штоф молча положила на стол ключик от серванта со шнапсом и чинно удалилась.

В тот же вечер на другой кухне.

— Вернулся, Ромео? Ну? Когда уже меня с Лёлькой познакомишь?

— Привет, па. Никогда.

— У-у-у. Ясно. Может, оно и к лучшему. Далась тебе эта Блюмберша.

— Она Берштова!

— Да какая она Берштова! Неважно.

— Да, неважно. Закрыли тему. Что у тебя в конторе нового?

— А что там может быть нового… Отчёт вот надо писать. О состоянии и перспективах развития лё-о-гонькой промышленности.

— И?

— И. Ни промышленности, ни перспектив. Состояния на этом не сделаешь. Лучше ты рассказывай.

— Нечего рассказывать. Жизнь кончена.

— Ладно раскисать-то. Всё наладится.

— Как у тебя наладилось?

— Остынь. И не дерзи отцу. Прорвёмся.

— Я не знаю, что мне делать...

— А что делать? Отправляйся себе спокойненько в Остров. Своди там какую-нибудь селянку ночью на сеновал, воздухом подыши. Остров — красивое место. И Пушкинские Горы рядом. Мы ещё с твоей маманькой бывали… Романтика… Вот слушай: там рядом Пушкинские Горы; там речка Сороть, солнца блики; корзинки, полные черники, и среднерусские просторы…. А ты, выходит, ещё ни разу. Съезди обязательно. И селянку с собой возьми…. Туда, где «чудное мгновенье» и Святогорский монастырь. И глубь, и гладь. И высь, и ширь. И даль. И умиротворенье…

— Что такое глупь?

— Глубина, болван.

— Не, не возьму селянку. Ещё утонет.

— Не понравились, значит, стихи?

— Пиши отчёт, па… От мамы, кстати, нет вестей?

— Звонила вчера. Хахаль у неё новый… Эх.

— Па, ты б побрился, а? Совсем уже на чучмека похож. Ещё свитер этот…

— Много ты понимаешь! Это Хэмингуэевский стиль.

— Хэмингуэевский стиль, па, вышел из моды. Тридцать лет назад.

Город Остров Псковской губернии — по современным меркам не бог весть какой город и даже не вполне остров. Расположен он на берегах реки Великой (тоже, пожалуй, излишне громкое название). Самое сердце уездной столицы — район старой застройки, который Великая обнимает широкими рукавами. В центр города москвичи въезжали по навесному мосту. Великолепный цепной мост позапрошлого столетия с деревянным настилом Митя приметил сразу, в первый же свободный вечер повёл туда Ольгу — гулять и налаживать отношения.

Молодые купили по дороге кислых яблок у местной бабульки, потом с моста окидывали взглядом даль, слушали сверчков и держались за руки в сиреневых сумерках.

Наутро после сверчков Митя категорически не мог заставить себя сосредоточиться на лекции. Тем более что Ольга — неуловимо другая в свете нового дня, но по-прежнему чарующе сумрачная, была совсем близко, сидела вплотную; слушала или делала вид, что слушает комсорга, изредка поворачивалась к Мите, и в глазах её мелькала давешняя сиреневая тень.

Профорг Данила, записавшийся в «комсорги» когда речь ещё шла о Франкфурте, расплачивался теперь за инициативу докладом про темпы роста картофеля в средней полосе, особенности технологий переработки и т.д. и т.п. Проектора в гостинице не оказалось, пришлось Дане соорудить иллюстративный материал из подручных средств. К стенной панели пришпандорили ватман с изображением картофелины анфас и картофелины в разрезе. Вступительную часть замечтавшийся Митя пропустил.

— Светочка, следующий слайд, пожалуйста, — распорядился Данила.

Сменить схематичный картофель на ещё более схематичного жука колорадского помогла волонтёрша Светлана по прозвищу «невеста». Погонялово досталось ей за общую любвеобильность и плохо скрываемые матримониальные планы в отношении ректорского сынка Гриши — сокурсника, ловеласа, главного институтского анфан террибля. Тот ухаживаний не ценил, вёл себя как последняя скотина, попеременно внушал девушке ложные надежды и жестоко подначивал. Никто из многочисленных Светиных экс, включая профорга Даню, перчатку Грише не бросил.

На лекции Григорий развлекался тем, что донимал впередисидящих девок:

— Ленка, а Ленка! Покажи коленку.

Детский сад, штаны на лямках. Митя недоумевал, зачем этот неглупый, в общем-то, парень с хорошими генами-баллами-перспективами пытается казаться полным придурком, к тому же мерзавцем.

Лена, крепкая рослая барышня — косая сажень в плечах, амбиции наперевес, любого грудью задавит — молча показала увесистый кулак, и Гриша переключился на Берштову.

— Лёльк, а Лёльк!

Митя резко обернулся, состроил свою саму жуткую бронебойную мину из серии «не подходи, убью».

— Ферштейн! — Гриша осклабился и поднял руки, сдаваясь: — Квадратиш-патиш-гут. Мой-таки поклон Модесту ГЕрмановичу.

Митя незаметно придвинулся к Ольге и вроде как случайно задел её бедром.

— Оль, давай уедем завтра.

— Дезертировать с трудового фронта? Ни за что.

— На денёк всего. В Пушкинские Горы смотаемся. В Михайловское, по Довлатовским местам… С бригадиром я договорюсь, и Данька нас прикроет.

— Нет, не отпустят.

— Тем лучше. Убежим! Вот украду лошадь и увезу тебя ото всех. Как раньше пары, не получившие родительского благословения, сбегали среди ночи и тайно венчались в какой-нибудь маленькой сельской церкви.

— Димка… какой же ты болван.

— И какой же?

— Старомодный. Из девятнадцатого века.

— А ты нет?

— А я не к месту везде и всегда.

— Нет ни в чем вам благодати, с счастием у вас разлад. И прекрасны вы некстати, и умны вы невпопад.

— Нельзя тебе в Пуш-горы, Димыч. И так уже… конченый романтик. Папино влияние? Ты говорил, он пописывает.

— Ох, не напоминай.

— А если серьёзно, мы здесь все невпопад. Я вот думаю, ну какие мы к чёрту свои? Кому? Данька вчера увидел корову. Впервые в жизни, наверное. Немытая такая, тощенькая бурёнка. Забрела в одну из местных «усадеб». Чесала бок об угол покосившегося сруба. Знаешь, как коровы чешутся? Трутся всем телом. Сруб ходуном ходил. И звук ещё такой, будто пилят что-то. Ну, комсорг наш давай весь этот декаданс снимать на телефон. Аборигены заметили, хотели Дане навалять. И наваляли бы. Хорошо, Гриша вмешался.

Митя перевёл взгляд на «комсорга». Тот на голубом глазу трындел о подкормке и жидких удобрениях.

Ольга продолжала.

— Вообще странное это место. Тут все — и мы, и местные — считай, потерялись во времени. «Таинственный остров». Или Эковский «Остров Накануне».

— Накануне чего?

— Преображения... хотелось бы верить.

— Как в 17-ом?

— Не знаю. Матерлянд наша вечно подсудно беременна революцией. Но сейчас, по-моему, это просто вздутие живота с голодухи.

— Оль.

— Да?

— Обещай мне. Если что-то случится, если мы вдруг разлучимся, ты будешь меня искать.

— Ты это к чему? Ну ладно… Обещаю.

— И я тебя. В любом времени.

Ольга улыбнулась.

Митя завёл руку ей за спину и пощекотал загривок, отчего она вздрогнула, передёрнула плечами, но руку не сбросила. Митя закрыл глаза, потянул ленточку Ольгиной косы и запутался пальцами в рассыпавшихся волосах.

Из транса его вывел похабный посвист. Ольга отстранилась, Митя огляделся. Гриша развязно ухмылялся и подмигивал. Данька, заметивший волнения в задних рядах, повысил голос:

— Госинспекция в составе! … оценит достижения! … народного хозяйства! … на сельхоз выставке….

Гриша громогласно зевнул и потянулся.

— Светк, а Светк. Проинспектируй моё народное хозяйство.

Тут уж Даня не выдержал.

— Господин-товарищ Гриша, мать вашу за ногу. Сами не слушаете, и другим не даёте…

— Ты, Данечка, не обижайся. Я тебя слушаю, но без картинок в разрезе экономической проблематики, прости, не понимаю. Зря, что ли, инженерную графику сдавали? Светка, зайка, иди сюда, а то у меня уже достижение выставляется.

— Прекратить безобразие! — возопил Даня некомандным фальцетом.

А Гриша запел. Поставленным, басовитым шёпотом.

— Ничего на свете лучше не-ету, чем сходить со Светой в опере-етту. На-а последнем спрятавшись ряду-у, по…

— Молчать, сволочь!!!

— О. Данька знает слова. Подпевай, комсорг.

— Вот объясните мне, дражайший Григорий Ростиславович, вы с какой, собственно, целью в партию вступали? Дурью маяться?

— Отнюдь, Данила Сергеевич, отнюдь. Ещё капусточки с клюковкой передайте, пожалуйста.

— Пожалуйста.

— О чём бишь мы? Ах да. Позволю себе заметить, что я ваш законный, неотъемлемый — не побоюсь этого слова — член. Не будь меня, кого бы распекали на партсобраниях, кого перевоспитывали? Внешний враг далеко — за океаном, пятая колонна носа не высовывает. Тут для сплочения рядов требуется свой, внутренний, пятый элемент. Деклассированный и маргинальный. Словом, подрывной.

— С каких это пор вы, Гришенька, деклассированны? В каком месте, извините меня?

— В душЕ, Данька, в душе. Вчерашних рыжиков солёных не осталось ли?

— Не осталось.

— А наливочки?

— И наливочки.

— Да как же так, любезный! Было ведь…

— А вот так, Гриня. Сосед наш болезный Леонид давеча простудиться боялись и в профилактических целях всё выкушали. Теперь почивать изволят.

— Ну Лёнька горазд… Придётся опять в сельпо бежать.

— Да неужто, Григорий — ваше благородие, сами и побежите? В сельпо-с.

— Я вчера ходил. А сейчас, чувствую, не встану. Поручим продовольственно-горючую миссию другу нашему Дмитрию. Господин хороший Дмитрий. У меня в кармане куртки пятьсот рублей. Спасайте товарищей и сами присоединяйтесь.

Митя оторвался от чистки ботинок:

— Не, ребят, сегодня я вам в этом деле не товарищ. И тем более, не господин поручик.

— Амурные дела-с. — Комсорг понимающе кивнул, точнее, уронил голову на грудь и на несколько секунд отключился.

Гриша наоборот встрепенулся:

— Где же наша душенька Светик? Не позвать ли её к столу?

— Не стОит, — заверил друзей Митя.

Но Даня на предложение отреагировал живо. Алкоголь пробудил в нём глубоко запрятанное гусарское лихо.

— Зови Светку! Я, знаешь, давно хотел тебе сказать… вот при ней и скажу.

Гриша благодушно улыбнулся, обнял комсорга, незаметно перелил ему остатки коньяка, а в свой стакан плеснул минералки.

— Правильно, товарищ! Твоё здоровье.

— Вот ты зачем это делаешь? — вяло возмутился Даня.

Гриша даже обиделся.

— То есть как, зачем? Я тут тебе весь вечер втолковывал про подрывной элемент. Ты пойми, ведь я не для себя стараюсь, а из тебя, карьерист ты хренов, дитя великовозрастное, человека стараюсь вылепить. Другой бы мне давно за Светку репу бы начистил, а ты всё интеллигентничаешь, уговариваешь чего-то, к совести моей взываешь. Наконец-то хоть огрызаться начал. Прогресс. Надо за это выпить.

Данька угрожающе покраснел и попытался подняться. Неудачно.

— Или лучше за дам, как считаешь? Стоя. Но тебе можно лежа.

У Даньки кружилась голова. Он ухватился за Гришино плечо, поник, обмяк и, сдаваясь досрочно, констатировал, что коньяк закончился.

— Коньяк закончился, сивуха осталась, — отмёл возражения Гриша, — что мы, ради женщин сивухи не выпьем? До дна, комсорг. Мужик ты или где?

Митя окончание сцены лицезреть не стал. Облачился в чистое, умылся одеколоном и отправился в женскую половину общежития.

Случилось так, что аккурат после лекции студентов выгнали из гостиницы. Насовсем и, что особенно досадно, даже не за хулиганство — Гришины умеренные непотребства островитян не впечатлили. Все номера заняла юниорская легкоатлетическая сборная, понаехавшая в срочном порядке тренироваться на знаменитой островной спортбазе. Короче говоря, выселяли москвичей исключительно ввиду обстоятельств и с молчаливого согласия «замполита» — институтского куратора Евсеича, который уже успел доказать свою бесполезность в вопросе Франкфурта, а очутившись в островной глуши, окончательно махнул на всё рукой. Больше заступиться было некому.

Замполиту выделили отдельную комнатку на частном секторе, где он и залёг — видимо, до окончания корнеплодных работ, сдав студентов с рук на руки бригадиру — Горыну Семёнычу ТопчигрЕчко (урожденному Карену), человеку с замысловатым происхождением, южным загаром и раскатистым украинским ГЭ.

Горын расквартировал «своих» по-простому, по-свойски (четыре человека в комнате) в ближайшей общаге, велел отдыхать и набираться сил для намеченного на «спозарынку» первого выезда в поля.

Гришка с Данькой набирались сил с шести вечера и чуть не до рассвета. Митя и Оля снова ходили гулять на мост, но вернулись рано — ночь выдалась холодная.

В семь утра Горыныч пинками да криками выгнал бригаду на зарядку:

— Веселей, ребятки! Евсеич велел начать с физподготовки. А то ж дохляки совсем. Мотыгу не удержите. Бегом марш до моста и обратно! Заодно согреетесь.

Озябшая колонна затрусила по дорожке. Впереди еле живой, нежно-зелёный Данька, Горын замыкающий.

— Товарищ бригадир, а чего Евсеич с нами не бегает? — Гриша был с утра также предсказуемо несвеж, но крепился.

— Да этот уж убёг, не догонишь. Только пятки сверкали.

— Когда?

— Вчерась. С полчасика у тётки Нюры в койке провалялся, и всё. Не могу, говорит, больше, сил моих нет. Прощайте, мол, не поминайте лихом. В общем, отбыл ваш замполит обратно в Москву. Приветик вам передавал. Завещал не шалить, не отлынивать, бригадира слухать. Сказал, к зиме вернётся. А зимы у нас холодные, снежные, с ноября по март. Дороженьки заметёт, и не проедешь. В общем, в апреле его ждите, не раньше. Всех домой отвезёт, кто за зиму не окочурится. Чего приуныли-то? Думаете, я с вами один не справлюсь, работой не обеспечу? Как осенью последнюю картошку выкопаем, будете мне в приусадебном хозяйстве помогать. Банька вот у меня разваливается, подновить бы надо… Эх, москвичи, я из вас таких стахановцев…

Колонна остановилась. Горын осёкся. Никто из студентов не улыбался. Переглядывались, доставали телефоны.

— Он же наши паспорта собрал! Оформлять чего-то собирался. — Спохватилась Ленка. Дрожащими руками она набрала куратора: — Алло! Арсен Евсеевич? Вы здесь? Где Вы? Вернитесь! Алло! Вас посадят, Арсен Евсеич! ... Не отвечает. Дама какая-то взяла трубку… Господи. Он правда уехал?

— Какая такая дама? — Горын отобрал у девушки телефон. — Алё. Нюрка? ЗдорОво. Как там наш москвич? Совсем его укатала, курва старая? Живой? Дай-ка ему трубочку на секунду, а то ребятня волнуется.

Лена включила громкую связь. Раздалось шебуршение, звуки падения, женский смех. Потом Евсеич очень пьяным голосом проорал: «Служу России» и отключился.

Народ безмолвствовал. Все взгляды обратились на бригадира.

— Да пошутил я, чего вы? Здесь ваш замполит. Куда он денется? Он Нюрки ещё ни один не сбегал. А вы сразу зассали. Тоже мне, трудовая молодёжь. В лагеря бы вас всех…

— Ты, дядя, не заговаривайся, — начал звереть Гриша: — Какие лагеря?

— Пыонэрские, мать твою. Ну, чего встали? Была команда до моста и обратно. Живей. Колени выше. Данила-мастер, подавай пример. А то плетёшься нога за ногу. Мужик ты или где?

От этих слов комсорга согнуло пополам.

Первый выезд «в поля» отменился из-за погодных условий. Небо заволокло, похолодало зверски, и утренняя морось грозилась в любой момент обернуться беспросветным ливнем. Тяжёлые, будто ртутные, пары висели над землёй так низко, что давили на психику. К обеду дождь наконец хлынул; зарядил основательно — без продыху, и вечером уже казалось, что это навсегда.

В общаге топили печку буржуйку, но сквозняки вкупе с высокой влажностью создавали эффект дырявой теплицы: зябко — парко. Промозглая духота, от которой чугун в голове, и кожа словно полиэтиленом облеплена. Ощущения сродни предгриппозной лихорадке, когда накачиваться антибиотиками вроде рано, а пить боржом и закаляться — поздно.

Дождь не прекращался несколько суток.

Мужчины держались стойко. Коротали дни, похожие на полярную ночь, за преферансом; устраивали героические вылазки в сельпо за наливкой, а когда тамошние закрома опустели, повадились к Нюрке за самогоном. Мутное зелье потом употребляли на спор по-гусарски — «c локтя». Даже Данька приноровился, пил не морщась. Но мечтал о Курвуазье. В крайнем случае — о Столичной с последующим аспирином.

Барышни на улицу не выходили принципиально. Тёплой одежды они с собой не взяли, а в бригадных ватниках от Горыныча и шерстяных платках от тёть Нюры превращались все как одна из барышень в натуральных колхозниц — тёть Лен, тёть Марин.

Вечера девушки проводили у обогревателя. Собирались вокруг него, точно двенадцать месяцев из «Морозко» вокруг костра, читали по очереди привезённый Светкой «Грозовой перевал»; смотрели, как набухают от сырости розаны на обоях, и тоже мечтали. Кто о байронических мужчинах, кто о горячем шоколаде.

Митя с Ольгой по ночам больше не гуляли. Непроглядная даль им опостылела, сверчки, скорее всего, окоченели и сдохли вместе с так и не собранным жуком колорадским.

На четвёртый день у студентов сложилось стойкое ощущение, что зима близко.

Была Гришина очередь идти за самогоном. Митя, измученный бездельем и невозможностью уединиться с Ольгой, вызвался составить компанию.

До моста шлёпали молча. Митя в созерцательном настроении, Гриша — в никаком.

Великая разлилась. Асфальт на набережной просел и чавкал под ногами, как простая грязь. Серые дома казались серее обычного, а заколоченные тут и там окна довершали унылое впечатление. На противоположном берегу город-пригород переходил в откровенную деревню с сараями, зоной выпаса скотины и перелеском. Вдали угадывалось что-то вроде бараков.

— Сельский нуар, — констатировал Гриша.

— Декаданс, — отозвался Митя.

У моста молодым людям встретилась уже знакомая бабулька с яблоками.

— Баб Мань, ты чего тут делаешь? — удивился Григорий, — дежуришь, что ли?

— СЫночка, купи яблочки.

— Шла б ты домой, мать. Простудишься ещё.

— Ась?

Гриша напряг связки:

— Я говорю, какая торговля в такую погоду? Ни одной живой души.

Бабулька энергично закивала, а потом улыбнулась. Маленькой, жалкой улыбкой.

— Антоновка, миленький. Из своего сада.

Гриша смутился.

— Баб Мань, да она ж неспелая. С падалицей пополам. Я у тебя на днях три кило брал, не помнишь? Есть невозможно. Косорыловка.

Старушка перевела взгляд на Митю:

— Антоновка, родненький. Медовая.

Митя пожалел, что не взял денег. В растерянности развёл руками, как бы извиняясь, и отвернулся. Смотрел снова на противоположный берег. Гадал, не живёт ли бабулька в одном из тех домов с просевшими крышами у самой кромки леса, где крапива по пояс, и несколько диких яблонь пригибается к земле. Или даже в жуткой двухэтажке барачного типа, что проглядывает за деревьями.

Старушка продолжала нахваливать товар. Гриша мялся, но не уходил. Пытался всучить ей тысячу просто так. Она делала вид, что не понимает.

— Баб Мань, что за корпуса там за лесом? — спросил Митя.

— Ась? Где?

— Да вон же.

— Не вижу никаких корпусов. А за лесом раньше лагерь был.

— Какой лагерь?

— Пионерский.

— И что там теперь?

— Пусто теперь. Ни одной живой души. Не спрашивай меня, сЫночка. Я старая, ничего не знаю. Купи лучше яблочки.

— В окнах вроде свет горит.

— Наливные, миленький.

— Пошли, Димыч. Бабка не в себе, — шепнул Гриша.

* * *

От Нюрки вернулись поздно, навеселе и с добычей — бадьёй зелья, да кренделем Краковской. Митя нёс всё это один, потому что Гришка тащил два ведра яблок.

Ольга встретила их в общей комнате, служившей постояльцам гостиной, кухней и столовой. Гриша сгрузил вёдра на пол и приготовился оправдываться, но Ольга только улыбнулась понимающе:

— Я сделаю шарлотку.

Опухший со сна болезный Леонид заглянул в кухню с извечным вопросом: нет ли чего съестного.

— Насыщенная у тебя жизнь, Лёнчик! — заметил Гриша. — Дрыхнешь и жрёшь, жрёшь и дрыхнешь.

— За собой смотри, — парировал тот. — Что Евсеич говорит, когда домой?

— Евсеич вроде отправился разведать насчёт машины, — ответил Митя. — Мы его не видели.

— Странно, я вчера тоже не застал. Нюрка сказала, отбыл разведать насчёт автобуса.

— На чём отбыл-то?

— На хромой козе.

Ольга кашеварила, мужчины морально поддерживали. Леонид слонялся по комнате, почёсываясь, открывал и закрывал по очереди все тумбочки в поисках «вкусненького», споткнулся о ведро, пнул его со злостью.

— Вот за каким хреном вы опять эту кислятину притащили? У меня от неё заворот кишок…

— Заворот мозга у тебя. На почве жорева. А мы, считай, поддержали отечественного производителя.

— Ну-ну. Чтобы потом какой-нибудь сердобольный так же — из жалости — купил вашу картошку?

— Чой-то нашу-то? Общую! — напомнил Митя.

— Пра-авильно. Всё вокруг общественное, всё вокруг ничьё. — Лёнька отрезал себе Краковской.

— Ну ты и свин, — подвёл итог Гриша.

Лёнька посмотрел на сокурсника испытующе, не спеша прожевал, промокнул рот салфеткой, а сальные руки вытер о штаны.

— Я — реалист. Свин не свин, мне в своей шкурке комфортно, на другую не претендую. А вот ты… — чуть затянутая пауза, — ты — идеалист, который косит под дурачка, мнит себя циником — лишним человеком едрить твою, изящной эпохи — но живёт и мыслит в кондовой советской парадигме.

Сражённый красноречием Гриша только бровь поднял, а Лёнька продолжал:

— Тебя даже «любезный Данила Сергеевич» всерьёз не воспринимает. Для кого твоя копеечная фронда? Для Светочки, которая стала «более лучше одеваться»? На дворе двухтысячные, очнись! Подрывных элементов нет, сплошь прорывные. Народ и партия едины. Чужие — те против хищника, а тут все свои. И все лишние. Полная Потёмкинская деревня нулевых героев нулевого времени. Борьба за урожай, и та — фикция. Не знаю, зачем мы здесь. Наверное, именно для того, чтобы ничего не делать и не менять. Так что не лезьте в мою насыщенную жизнь. Всё тлен. Жрите сами свою шарлотку. И не будите меня.

Перед тем как уйти, хлопнув дверью, Лёнька прихватил со стола остатки колбасы.

Митя закурил. Гриша, явно матерясь про себя, принялся разливать самогон. Ольга отложила разделочную доску, посмотрела с сомнением на жидкость, потом на ребят. Вздохнула.

— Лёнька во всём прав, — сказал она, и Митя опешил. — Кстати, в окрестностях Острова нет никаких картофельных полей. Вообще ничего нет.

— То есть?

— Я местных расспрашивала и в Москве ещё гуглила.

— Целину будем поднимать? — прищурился Гриша.

— Вряд ли.

Митя хватанул самогону, чтобы легче было переварить информацию.

— Это шутка такая, — предположил он, — эксперимент вроде «Последнего героя» или просто глупый розыгрыш. А ты с самого начала всё знала.

— Я и сейчас не знаю.

— Зачем же ты сюда поехала? — поинтересовался Гриша.

— А ты зачем в партию вступал?

* * *

Всю ночь Митю мучили кошмары. Точнее, один-единственный долгий и вязкий кошмар. Снился мост через Великую, тёмный лес на заднем плане и медленно удаляющаяся сгорбленная фигурка бабы Мани на мосту. Митя пытается догнать её, бежит изо всех сил, но движения даются тяжело, словно он продирается через толщу воды или кисель. Наконец, уже у дальнего берега, он хватает старушку за рукав ватника:

— Баб Мань!

Она оборачивается, как в замедленной съёмке, поднимает на Митю ясные голубые глаза. У неё лицо совсем молодого, но очень уставшего человека.

— Баб Мань, что там за лесом?

И она отвечает:

— Чудовища.

Лето вернулось внезапно, буквально за одну ночь. Асфальт подсох, деревья отряхнули и распушили кроны. С первыми лучами солнца акварельно-прозрачный, обволакивающий мягким теплом июнь вступил в законные права; прогнал хворь, нуар и предчувствие зимы. Прогрессивно-депрессивная молодёжь, успевшая за неделю ненастья морально разложиться, впасть в леность и найти в этом известную приятность, выползать из берлоги не торопилась — уж больно резкая смена декораций. Нет бы ещё одно хмурое утро на раскачку.

Горын подогнал к общаге автобус:

— Подъём, ребятки! Общий сбор через десять минут. Живей, живей! Утро кра-асит не-ежным светом стены дре-е-евнего кремля, я пришёл к тебе-е с приветом взять на пиво три-и рубля…

— Товарищ бригадир, никак, работать будем? — изумился Гриша.

— Успеете ещё наработаться. Вся жизнь впереди. А сегодня, можно сказать, торжественная часть в преддверии. Линейка, посвящение, все дела.

— Все дела — это мы понимаем. Это мы с полной ответственностью. Но какая, на фиг, линейка? Чай, не в первом классе уже. Какое, на фиг, посвящение? Кому?

— Не кому, а кого. Вас в ударники труда.

— Меня лучше в басисты, — подал голос Лёнька.

— В бездарники широкого профиля, — предложил Митя.

— Не отвлекаемся! — пресёк посторонние разговоры Горын. — Быстро приводим себя в порядок и с вещами на выход. Форма одежды — парадная.

— Чой-то в новую жизнь с вещами-то?

— Походу, братцы, домой едем!

— Товарищ бригадир, а как же… мы же… — едва продравший глаза Даня пытался собраться с мыслями, — мы ведь не сделали ничего!

— Что значит, не сделали? Лекции прослушали? Прослушали. Губительную для сельского хозяйства неустойчивость климата на себе испытали? Испытали. Деньги, выделенные вам на инвентарь и комфортабельное размещение, Евсеич ещё в Москве прокутил. А картошку… картошку который год у Белоруссии закупаем. Всё. План выполнен, осталось отчитаться и распрощаться.

* * *

Старенький автобус с раздутыми боками и просевшим брюхом выехал из центра, тяжело отдуваясь, поскрипывая на поворотах; прогремел по деревянному настилу моста, едва не застрял в узкой окраинной улочке, потом чудом не забуксовал на топкой просёлочной дороге и, наконец, остановился у ворот перед брачными двухэтажками. Через замызганное окно Митя разглядел частично стёршуюся надпись на указателе: «ПИОНЕ_ _ _ГЕРЬ ЗА_Я». И ниже:

«ДОБРО ПО_ _ _ __»,

«ОСТОРОЖНО, КА_ _ _ _»,

«_ _A _ НАЯ _ОпА»,

«ПОСТОРОННИМ В_ _ _ ___».

Горын некоторое время перетирал с водилой, потом повернулся к «своим»:

— Проходим на территорию, строимся в шеренгу, лицом к памятнику.

Внутренний лагерный дворик Митя нашёл весьма любопытным. В центре архитектурного ансамбля возвышалась скульптура вождя, накрытая белым полотном, но всё равно узнаваемая по простёртой длани. Вождь указывал в сторону ворот. Площадку возле памятника Митя, не придумав ничего лучше, мысленно окрестил плацем. Слева и справа располагались симметричные корпуса — вовсе даже не жуткие при ближайшем рассмотрении, вполне жилые: стены выкрашены в нейтральный цвет, на окнах весёленькие занавесочки, а внутри… внутри могло быть что угодно.

— Нюрка! — гаркнул бригадир.

Дверь одного из корпусов приоткрылась. Показалась и исчезла Нюркина голова, раздались ахи, охи, звуки падения, женский смех, и через минуту на плац выкатился куратор-замполит. Видок у него был так себе (помятый), взгляд — бегающий. Горынова помощница подталкивала его в спину.

— Ну, ребятки, — Горын сделал серьёзное лицо, — объявляю начало линейки. Товарищ замполит, вам вступительное слово. Оно же — последнее.

Затравленно озираясь, Евсеич выразил благодарность собравшимся за вклад в общее дело возрождения аграрного сектора:

— … И пусть до дела пока не дошло, русского человека, как известно, принято ценить вот хотя бы даже за одни благие намерения, которыми, как известно…

Евсеич вытер лоб платком, дёрнулся было в сторону автобуса, но Нюрка удержала. Пробубнив ещё немного о славных традициях коллективного труда, цикличности истории и надеждах на подрастающее поколение, Евсеич, в заключение, попросил водички, потом с видимым облегчением отступил в тенёк. Чуть не рухнул по дороге, но был подхвачен Нюркой под белы рученьки.

«Похмелье», — догадался Митя.

Горын изобразил аплодисменты.

— Спасибо, товарищ замполит! Свободен. На этом торжественную часть предлагаю считать законченной. Экскурс в историю тоже. Кто всё понял, согласен, всем доволен, садится в автобус и катится обратно в Москву. Назад в будущее.

Лёнька без лишних слов, не оглядываясь, двинулся к воротам. Митю и остальных удерживало ощущение какой-то недосказанности.

— Горын Семёныч, в чём подвох? — спросил Гриша прямо.

Бригадир нехорошо усмехнулся:

— В том, что одному из вас придётся остаться.

Кто-то из парней нервно хихикнул. Девушки после секундного оцепенения массово рванули к автобусу.

— Без паники! — воззвал к сокурсникам Гриша, и в тоне его было слишком много напускной уверенности. — Товарищ бригадир опять в остроумии упражняется. Даже если нет — прорвёмся, отобьёмся. Никто не уходит, держимся вместе. Нас много, а их всего трое, считая водилу.

— В доме кто-то есть, — прошептал Даня.

Митя взял Ольгу за руку. Светка в ужасе посмотрела на комсорга, потом на бригадира, на Гришу. Потянула Даньку за рукав.

— Беги, — ответил он.

Нюрка распахнула двери барака.

Щурясь из-за яркого света, переглядываясь и перешучиваясь, на плац вышло человек двадцать молодых мужчин и женщин, с виду не опасных, совершенно обычных. Только одеты они были странно — по моде 70-х. На студентов смотрели с недоумением. Вряд ли эти в сговоре, решил Митя. Скорее, товарищи по несчастью.

— Прошу любить и жаловать. Свои первого созыва, — объявил Горын.

И тут Митя увидел среди «семидесятников» их.

Родителей.

Совсем юные, отец — красавец даже с неряшливой бородкой и в жутких шмотках. У мамы коса до пояса и глаза лучистые. А главное, они вместе. Держатся за руки. Оправившись от первого шока, Митя скользнул взглядом по лицам остальных «вновь прибывших», в скромном еврейском пареньке угадал Модеста, в миловидной толстушке рядом — будущую фрау Штоф. Ректора, Ростислава Юрьевича, узнал не сразу — на нём были непомерные клёши и цветастая рубаха навыпуск. Да ещё причёска под Леннона.

Два поколения ровесников застыли друг напротив друга на расстоянии в несколько шагов, смотрели в родные глаза и не находили слов.

А потом тишину прорезал крик:

— Мама!

Ленка выбежала из автобуса.

Семидесятники расступились, пропуская вперед рослую блондинку спортивного телосложения — точную Ленину копию.

— Не может быть…

Голоса тоже один в один.

Блондинка в некоторой растерянности сделала шаг навстречу дочери и... как это обычно бывает в фантастических фильмах, «наткнулась на невидимый барьер».

А Горын перехватил Ленку. Сгрёб в охапку; осторожно, но надёжно, «профессионально» скрутил по рукам и ногам.

— Не подходить! — Для пущей убедительности Горын обвёл всех присутствующих горящим взглядом. — Нельзя! — и уже мягче, обращаясь к Ленке, — ну тихо, тихо. Не надо так убиваться.

Девушка вырывалась, брыкалась, кусалась, а отчаявшись освободиться, разрыдалась. Митя вспомнил, что в будущем-настоящем она сирота.

Горын ослабил хватку.

— Всё равно не пройдёте. Поговорить зато можете. Давайте. Пара минут у вас.

Митя вытянул руку и тоже почувствовал невидимый барьер. Отец повторил его жест. Как это бывает в дурных фантастических фильмах? Ладонь к ладони, будто через стекло.

— Я тебя именно таким и представлял, — сказал отец.

Затем добавил, обращаясь уже к маме:

— У него твои глаза.

— А подбородок твой. И скулы.

Мама смешно морщилась от солнца, у неё обгорел и шелушился нос. Но всё равно она была неотразима. Обнимала отца за талию одной рукой.

— Вы шикарно смотритесь вместе, — заметил Митя, — я вас такими счастливыми и не помню. Не расходитесь, слышите? Никогда. Не расставайтесь.

— Никогда, — заверил папа.

У мамы в глазах мелькнуло удивление.

Митя лихорадочно соображал, о чём ещё он может их предупредить, от чего предостеречь. В голову лезли одни глупости. Просить не пихать его насильно в экономический ВУЗ? Бесполезно. Просить папу не кататься зимой 99-го на мотороллере? (закончилось двойным переломом голени; хорошо, шею себе не свернул). Не глупости, но бесполезно тем более. Настаивать, чтобы мама не ездила в командировку с коллегой Толиком весной 2001-го и вообще никогда никуда…Тоже не глупости, трижды бесполезно, и вроде об этом уже сказано.

— Пап, не пиши стишков! — нашёлся Митя, и мама выразительно хмыкнула. — Пиши сразу поэмы. А если в прозе — романы. Крупную форму, чтоб в неё можно было душу вложить. Чтобы это стало делом жизни, понимаешь? У тебя всё получится. Прославишься. А лёгонькая промышленность, отдел статистического учёта, пусть летит в тартарары. Чтоб ей пусто было, этой лёгонькой…

— Та-ак. Не увлекаемся! — проорал Горын. — Не пытайтесь исправить прошлое. Бестолку. Учтите, вы сейчас закругляетесь, досвиданькаетесь с мамками-папками… ненадолго, — тут он скосил взгляд на Лену и приумолк. Лена прощалась навсегда, — … потом едете домой, встречу эту благополучно забываете, и всё возвращается на свои места.

— Если нельзя ничего изменить, зачем вообще… какой смысл в этой истории?

Горын неопределённо повёл плечами.

— Просто маленькое напоминание вам о том, что будущее-то изменить, наверное, можно. Для этого один из вас должен остаться… ну, типа, во вчерашнем дне и рассказать потом остальным.

— Родители! Родители расскажут.

— Нет. Они забудут, как и вы. Уже забыли — там, в двухтысячных. Встречу, собственные приключения, обещания, планы великие. К тому же, вы всё равно родителей не слушаете. Ладно, время вышло. Решайтесь.

В дурном фильме дальше по сценарию шли бы обнимашки.

— Пока, оболтус. Увидимся, — кивнул Мите отец.

Ольга вытирала слёзы, но готова была идти, смотрела на Митю выжидательно.

— Пора, Димка. А то окажешься последним героем.

Лена очень хотела остаться. Мать убеждала её не ломать наполовину сложившуюся жизнь.

Данька вроде колебался, родители уговаривали поторапливаться. Света тоже подключилась. Данька оглянулся и перехватил Гришин короткий взгляд. Гриша медлил.

Ростислав Юрьевич заметно переживал:

— Не валяй дурака, Гринь! Ну чего ты здесь забыл? Разве в будущем так плохо?

— М-м…

— Коммунизм построили? Нет? А что тогда? Слушай, я в будущем… живой вообще?

— Живой, живой. Всё у тебя в ажуре.

— Вот и не сходи с ума. Проваливай. Ну же!

Ольга потянула Митю за собой:

— Сейчас или никогда. Уходим.

— В любом времени, помнишь?

— Что?

Митя ещё раз посмотрел на родителей. У них в глазах застыл ужас.

— Не вздумай! — это была Ольга. — Нет!

Она отпустила Митину руку и шагнула за барьер.

Чувство одиночества в чём-то сродни потерянности во времени. Кажется, жизнь течёт слишком быстро, но не меняется, или ты просто отстаёшь от неё насколько, что не успеваешь эти изменения фиксировать. Если посчастливилось найти родственную душу, всё не так плохо — можно отставать вместе, синхронно, это сближает. Если нет, начинаешь ностальгировать, рефлексировать. Вспоминать, от раза к разу всё отчетливей даже то, чего никогда не было.

Папа говорит, так пресловутый кризис среднего возраста начинается. В следующем году мне тридцатник. Папа, слава богу, в полном порядке: по-прежнему верен хэмингуэйвскому стилю, поэтические экзерсисы не бросил. Мама тоже ничего. В смысле, в добром здравии. Хахаль опять новый. Мама о моей хандре ничего не говорит. Про кризис среднего возраста она, наверное, знать не знает. Он только у мужчин бывает. А у женщин, особенно красивых, вообще возраста нет.

Отец работает всё там же, на повышение пошёл. Уверяет меня, что скоро лёгонькая промышленность окончательно накроется медным тазом, и вот тогда он точно станет завотделом. Мама узнает о его триумфе и вернётся.

Ну-ну.

Сам я тружусь в отделе экономического планирования. Пишу отчёты о состоянии дел и перспективах развития. Пошёл-таки по стопам. С бывшими сокурсниками отношения не поддерживаю. Недавно расспросил отца про Ольгу Модестовну. Лица её он тоже не вспомнил, зато нашёл в записной книжке номер телефона. Я позвонил. Ответили незнакомые люди: новые жильцы. Про Ольгу они были не в курсе, а про Модеста слышали, что овдовел, последние несколько лет не выходит из больницы и не разговаривает. У него Альцгеймер. Я приехал к Модесту в больницу, но посещение получилось коротким. Он очень разволновался, и медсестра меня сразу выгнала. Сказала, стресс противопоказан. А ещё сказала, что Модест меня, похоже, узнал.

В студенческие годы я перечитал все страшные сказки из Ольгиного «репертуара». Лермонтова, Гоголя, даже «Замок» Кафки (признаюсь, осилил не без труда). «Дом в тысячу этажей» Яна Вайсса оставил напоследок. Девушку, которую искал герой Вайсса, звали Тамарой, и ради неё он прошёл все круги фантасмагории, взобрался на самый верх высокой и тесной вавилонской башни, почти одолел злого волшебника — эдакого всевидящего Большого брата. В этом кошмаре были смысл и цель, коварство и любовь. А в финале герой некстати очнулся в военном госпитале, дом в тысячу этажей и всё произошедшее оказались бредом тяжелораненого человека. После пробуждения/выздоровления реальность оттеснила сказку в подсознание. В реальности тоже были и смысл, и цель, и даже Большой Брат. Только принцессу Тамару герой потерял навсегда.

Следуя совету отца, последний летний отпуск я провёл в Пушкинских горах. Псков проезжал неоднократно. В Острове ни разу не был.