Зрячий (джен)

Итама просыпается, лениво потягивается, приглаживает волосы. Они уже ниже плеч, лезут в лицо — придётся просить Карасу, чтобы он их укоротил. Потом как-нибудь, успеется. Чашка с чаем уже стоит рядом, тёплая — должно быть, его аромат и разбудил. Он берет её обеими руками и отпивает, и улыбается, чуть ли не мурлыча. День начинается хорошо.

— Поздновато, но всё же с утром, — голос Учихи звучит странно, непривычно серьёзно. — Позавчера Изуна и Мадара вернулись с миссии. Сегодня уже гуляет слух, что у них какие-то особенные глаза, что они обрели невообразимую силу и что ради этой силы они убили своих лучших друзей. Почему ты не предупредил об этом?

Несколько мгновений Сенджу молчит. Повторяет в мыслях сказанное, вслушивается в интонацию, сверяется с чувством чакры. Это не упрёк, это просто закономерно возникший вопрос. Можно немного расслабиться и как следует подумать о своём.

— Я говорил про это только Мадаре, — Итама пожимает плечами и протягивает руки, забирая миску с рисом. Чуть улыбается, когда Карасу вкладывает ему в руку палочки. — Я предупреждал, что такая проблема возникнет, и уверен, что он справится с ней.

Тихое хмыканье. Учиха ходит по комнате, что-то перекладывает, шуршит бумагой. Скоро уйдёт дрессировать своих учеников, и, как обычно, провозится с этим делом до полудня, а то и больше.

— Хорошо, если так.

Сказанное не уходит из мыслей, перекликается с видениями, напоминает о давно выстроенном плане. Особенные глаза… Итама нервничает, не притрагивается к еде. Его мутит от волнения — и он ставит миску в сторону, поворачивается туда, где слышно тихое металлическое звяканье сюрикенов.

— Карасу…

Учиха вопросительно хмыкает, и Сенджу решается.

— Есть то, что я должен рассказать главе клана и Мадаре. Только им. Пришло время для этого предсказания. Рассказ будет долгим.

— Понял.

Карасу уходит быстро и молча, не задавая никаких вопросов, не уточняя. Итама перебирает в мыслях воспоминания, сосредотачивается на них, продумывает беседу. Это отвлекает, не позволяет трястись от страха. Чисто механически он доедает рис, пьёт чай, не замечая ни аромата, ни вкуса.

— Сейчас, — говорит Учиха. Итама вздрагивает: снова не заметил, что он пришёл. — Я помогу одеться и отведу.

— Угу.

Чужие прикосновения сейчас кажутся болезненными, но Сенджу льнёт к рукам. Не хочется думать, что это может быть в последний раз, но попрощаться всё равно стоит. Без слов, не уточняя, не рассказывая. И без этого всё поймёт. Поймёт же?

К дому главы клана Итама идёт как на казнь. Он старается не думать, что цена ошибки — его жизнь, но эти мысли так и лезут в голову, и уже ничто не может отвлечь. Остаётся только по-детски держаться за чужую руку и радоваться, что Карасу не носит перчаток.

— Ступеньки, — предупреждает Учиха, но всё равно ему приходится ловить Итаму. Он ойкает, шипит, морщится: споткнулся и ушиб пальцы, и наступать на ногу больно, и нельзя заставлять ждать. Но хоть обувь скинул вовремя. Карасу вздыхает.

Они заходят в дом, и солнечное тепло сменяется прохладой. Здесь пахнет иначе. Вроде и то же дерево, те же коврики на полу, которые так смешат его-Асахи своим названием, но иные люди. Это занятно, и тень любопытства дарит немного спокойствия.

— Таджима и Мадара здесь, — тихо шепчет Карасу и чуть тянет за плечо, подсказывая, где они.

Итама кланяется и, всё так же направляемый чужой рукой, садится, прячет ладони, цепляется за грубую ткань штанов. Вдох-выдох. Прислушаться к чувству чакры — те, к кому он пришёл, слишком далеко, их эмоции не прочитать. Четвёртый лишний.

— Выйди, — так же шёпотом просит он Карасу.

Тот словно случайно касается его спины и уходит. Сенджу прислушивается к шуму: дерево по дереву. Неуверенность остаётся за порогом. Сейчас он дышит спокойно, его не волнует, что будет дальше. Сейчас нет времени для волнений и страха.

— То, что я должен рассказать, должно пока оставаться тайной, — собственный голос звучит в этой тишине слишком робко. — Пока вы не решите, как следует поступить.

Тихий шорох — скорей всего, бумага. Неожиданная тишина всё же заставляет вздрогнуть. Все звуки как отрезало, больше ничего не доносится с улицы. Итама наклоняет голову к плечу, не решаясь спросить вслух.

— Рассказывай, — велит Таджима.

Отступать и медлить уже нельзя, уже слишком поздно. Итама привычно отстраняется, вслушивается в мысли — и начинает говорить, негромко и не спеша.

— Прежде чем говорить о будущем, я расскажу о прошлом. Люди жили, не зная, что есть чакра, они возделывали землю и воевали, и ничем иным не отличались от тех, кто живут сейчас. Однажды с неба упала звезда, и в звезде этой было семя великого Древа. Оно проросло, Древо раскинуло ветви — и на землю снизошла его хранительница, прекрасная Кагуя, принцесса из иного мира. Она искала дом для своих детей и надеялась на защиту от своих братьев…

Итама рассказывает — и теряется в звуке своего голоса, он заворожён своими словами, и видения снова теснятся в его голове, сменяют друг друга, звучат. События — до мельчайших подробностей, люди и поступки, техники и тайные причины — он говорит обо всём, что помнит. Он говорит — и его слушают, не рискуя перебить.

Чашка с водой, которую придерживает Мадара, отмечается как нечто незначительное. Это тоже неважно. Нет ощущений, нет жажды или усталости — есть только то, что Итама должен рассказать. Есть будущее, которое он должен изменить.

История, что начиналась с Кагуи и её сыновей, продолжается — и Сенджу рассказывает об истоках войны, о ненависти, разделившей братьев. Он ни в чём не упрекает их отца, Хагоромо, но не может не винить его — и это заметно, и это тоже отмечается в мыслях и тоже не стоит внимания. Коварство третьего сына Кагуи, желавшего возродить мать, войны шиноби, основание Конохи, ставшей первой из скрытых деревень....

— Это действительно неизбежно? — тихо спрашивает Таджима.

Итама кивает, перечисляет остальные деревни и их особенности — и возвращается к своему рассказу. Плита Рикудо, разговор Мадары и Хаширамы, обида и предательство, и биджу… Кто-то сдавленно шипит от злости, неважно, главное, что не придавливает ки, не пытается задушить. Подробности, множество подробностей — они как многоцветные нити в его руках, и он должен показать весь их узор, чтобы и принятое решение стало неизбежным. Но даже они заканчиваются.

— Клан Сенджу исчезнет, последняя, кто из него останется, не сможет иметь детей. Клан Учиха… — Итама кусает сухие губы, пытается нашарить чашку — но она пуста. — Девочка-полукровка не сможет возродить клан.

Тишина. Сенджу тянется к ноющим вискам, трёт лицо. Всё тело кажется тяжёлым, усталость непреодолима, но он должен завершить этот разговор. Должен убедиться, что Таджима действительно поступит верно — а он молчит. Думает, что должен сделать? Ждёт продолжения?

— Я сказал всё, — выдыхает Итама. — Я надеюсь, я хочу верить, что это будущее можно изменить. И чтобы выяснить это всё, я…

Он наклоняет голову, пытается заставить себя продолжить, сказать хоть слово, чтобы не затягивать эту давящую паузу. Крепко сжимает длинные рукава, комкает, радуясь тому, что Карасу дал сейчас ему свою одежду, и он может прятать ладони. Если бы он только мог видеть, если бы он позволил себе сесть ближе, чтобы чувствовать их чакру… Может, он знал бы, что следует ожидать?

— Я сжёг свой дар, пытаясь выяснить всё, — скороговоркой произносит Сенджу. Замирает, прислушиваясь к пугающей тишине. — Я больше не смогу быть полезным, не смогу ничего предсказать.

Молчание. Он склоняется к полу, прижимается лбом к тёплым доскам. Тихо шелестят отросшие волосы. Пахнет деревом, слабо, едва ощутимо, и этот запах и в своей, и в чужой памяти одинаково приятен.

Таджима ходит тихо, как и все шиноби, но сейчас его шаги ясно слышны. Он останавливается рядом. Итама наконец заставляет себя выдохнуть — и расслабляется. Что с ним будет дальше — решать главе клана Учиха, и если тот решит убить ставшего бесполезным пленника — это его право.

А Таджима приседает рядом, перебирает пряди. К затылку на мгновенье прижимается что-то холодное, металлическое — Итама застывает, чувствуя, как холодеют руки и губы, чувствуя, будто спину обжигает лёд. Сколько бы он ни успокаивал себя, сколько бы ни убеждал, что готов умереть — больше всего он сейчас хочет жить. Учиха почти не больно дёргает волосы, прикосновение повторяется — и он отходит.

Мадара тихо хмыкает. Итама замечает, что повязка стала влажной от слёз, но не решается к ней прикоснуться, даже пошевелиться не решается.

— Я не стану убивать тебя, — сообщает Таджима, шелестя бумагой. — Ты всё ещё можешь оказаться полезным.

Сенджу выжидает, надеясь, что глава клана скажет больше, но тот молчит и сосредоточенно шуршит кистью. Итама заставляет себя не думать, не пытаться угадывать, что это может быть, не желая терзать себя пустыми надеждами.

— Пожалуйста, — жалобно просит он, когда шорох стихает, — расскажите мне о своём решении. Я хотел бы знать...

Снова молчание. Может быть, они переглядывают, или Таджима просто размышляет, или он хочет заставить его понервничать… Он с трудом может оборвать эту глупую вереницу бессмысленных мыслей.

— Зачем тебе это знать? — голос Таджимы кажется немного насмешливым. — Моё решение пока что касается только главы клана Сенджу.

Итама поджимает губы, держит паузу, боясь показаться слишком грубым, и всё же позволяет себе выпрямиться — чтобы не прятать лицо.

— Плата за рассказанное — мой дар. Мне хочется верить, что это не было напрасно. И к тому же… — он сплетает пальцы, с трудом заставляя себя не опускать голову. — В одном из видений я видел печать, которая не позволяет сказать лишнего. Может быть, такая есть и сейчас?

— Так боишься проболтаться? — не выдерживает Мадара. Его голос непривычно хрипловат после долгого молчания.

— Так боюсь боли, — сухо отвечает Итама. — Сомневаюсь, что смогу молчать, если...

Таджима негромко смеётся.

— Когда-то я хотел отправить Буцуме твои глаза, — говорит он. — Может, он после такого потерял бы голову. Сейчас я предлагаю ему тайную встречу — трое на трое и ты, и прикладываю к письму пряди твоих волос.

“И ты”... Как заложника, на обмен? Маловероятно. Он наверняка давно умер для своего клана. Значит, глава клана Учиха хочет сообщить Буцуме… отцу про его видения будущего.

— Что я должен буду рассказать? М… — Сенджу на мгновение задумывается. — Про Кагую, трёх её сыновей, Индру и Ашуру, про Коноху и её основание и о том, сколько человек останется от обоих кланов? Верно?

— Да, — после совсем небольшой паузы соглашается Таджима. — Но не смей рассказывать лишнего про Мадару.

Итама возмущённо фыркает и позволяет своему лицу принять донельзя обиженное выражение.

— И я должен убедить их в том, что мои видения правдивы.

— Верно, — голос Таджимы звучит на удивление мягко. — Мадара, проводи его.

Итама осторожно поднимается, отмечает, что ноги будто бы и не затекли совсем, и снова кланяется. Младший Учиха берёт его за руку, чуть выше локтя, тянет — он послушно идёт.

В мыслях — пустота. Хочется дойти и рухнуть, разрыдаться — или просто лежать, прислушиваясь, снова осознавая, что жив и даже цел. Пальцы всё ещё дрожат, и хорошо, что Мадара молчит об этом. Хорошо, что он не спешит. Хорошо, что не даёт упасть.

Карасу перехватывает их на полпути. С ним лучше — он груб и резок, но заботлив, привычно предупреждает о всяких коварных вещах, вроде слишком больших камней или ступенек. Сейчас он слишком сильно сжимает пальцы. Итама знает, что после этого останутся синяки, но даже и не думает возмущаться. Это неважно, как неважно и то, по какой дороге они идут домой.

Уже сидя на траве перед домом, рассеянно оглаживая её мелкие листочки, Итама делает глубокий вдох и медленно-медленно выдыхает. Можно расслабиться, можно снова улыбаться и пить восхитительно терпкий чай, слушать Карасу и, может быть, даже пытаться отшучиваться.

Он снова остался жив.