Парадокс выбора (джен)

Платформа была всё такой же — шумной, обрывающейся бесчисленными свистками, голосами и тяжестью чемоданов, катящихся по камню, будто судьбы в миниатюре. Но в этот раз казалось, что мир, облитый солнечным светом сквозь прозрачный купол станции, к нему не имеет никакого отношения. Всё было как в декорациях, подмёрзших за стеклом красивыми узорами. Люди двигались рывками, как на старой плёнке: отец что-то говорил, мать чуть приподнялась на носки, поправляя шарф у него на шее, а он — стоял, не подавая виду, что вообще ничего не слушал. Только кивнул. Это казалось достаточным.

Уильям шагнул в вагон, стараясь не оглядываться. Не потому что было больно вновь видеть образы родителей, не искривлённые порождениями больного разума — потому что было просто бессмысленно. Всё равно ничего не изменится. Проходя мимо открытых дверей купе, он отметил, как много лиц ещё не заняли своих мест. Много болтовни. Слишком много запахов. Правая рука чуть дёрнулась — автоматическое движение, как у зверя, занюхавшего беду.

Он выбрал купе в самом конце. Потянул за дверь, закрыл её аккуратно, с щелчком. Защёлка, затем — легкое, почти незаметное защитное заклинание. Одно, второе — как тень в воздухе. Сделано. Окно отражало внутренность купе: мягко обитые диваны, прикреплённые к стенам, полки для багажа.

Моррисон опустился на сиденье и чуть более расслабленно выдохнул, спина выпрямилась машинально. Из кармана вытащил плотный конверт. Пергамент пах мятой. Запах был резкий, словно пробивающий в висках. Почерк Леоны — красивый, с легким наклоном и завитушками. Письмо утром принесла сова, которая проделала явно немалый путь.

Парень не вскрывал конверт до этого момента. Руки двигались спокойно, без дрожи. Бумага поддалась мягко, бесшумно. Он развернул письмо. В воздухе что-то изменилось: будто температура опустилась на пару градусов, хотя на деле всё оставалось прежним. Просто воображение разыгралось, в купе с драматизмом.

Во время поездки за окнами проносились силуэты летней природы, полные зелени. Мир шёл дальше. Внутри купе же было достаточно тихо, чтобы полноценно расслабиться. Уильям читал со всем вниманием, полностью погрузившись в текст:

«Уильям,

Я не знала, как начать это письмо. Хотела сказать что-то вроде «ты, наверное, удивлён», но кого я обманываю. Ты никогда не бываешь удивлён, по крайней мере я ни разу этого не увидела за время наших совместных похождений. Наверное. Не уверена.

Я беспокоюсь. Больше, чем хочется признавать. И всё думаю о том дне и что было после. Всё слилось в один странный ком — запах гари, трава в волосах, дрожь в ладонях. Я думала, что всё забуду, если буду достаточно долго молчать.

Но Мэт… он теперь всё время рядом. Не отходит. Даже когда я иду в душ — стоит под дверью. Хоть это и немного жутковато. Он всё видел, Уил, хоть по началу и не осознавал, с его слов. Больше, чем должен был кто-либо из нас.

У папы проблемы на работе. Он говорит, что всё под контролем, но я слышала, как он кричал ночью, ругаясь с мамой. Они делают вид, что всё как и прежде, будто ничего не изменилось.

А я… я теперь почти каждый вечер пью зелье сна без сновидений. Помнишь, как я шутила, что могу смотреть сны в формате кино, как это сейчас популярно у магглов? Сейчас мне кажется, я бы отдала всё, чтобы не видеть ни кадра.

Я жалею, что мы не увидимся. По крайней мере — не скоро. Но, может, так и нужно. Для всех нас. Не знаю, что было в той больнице, и не спрашиваю. Не потому, что не интересно. Просто боюсь, что это добьёт меня. Отец лишь сказал, что тебе не повезло. Поначалу меня это жутко злило, то, что он молчит с упорством мученика… Но со временем смирилась.

Надеюсь, тебе стало хоть немного легче. Правда.

Напиши, если сможешь. Или нет. Я пойму.

Леона, твоя единственная иностранная подруга».

Он сложил письмо медленно, с той особой осторожностью, которая обычно бывает при работе с хрупким артефактом — будто от одного неосторожного сгиба может треснуть содержимое. Бумага тихо шуршала под пальцами.

Кошмар. Не в том смысле, как у Леоны — не вспышками сна, не образами, что проступают сквозь сонный полумрак. А затяжной, вязкий — где всё уже произошло, и ты просто продолжаешь идти по следам, утопая по щиколотку в собственных тенях и мыслях. Казалось бы, прошло больше двух месяцев. Почти девять недель. Достаточно времени, чтобы раны затянулись, чтобы мир снова стал чем-то настоящим, а не фоном к собственным мыслям. Но нет, конечно, всё не могло быть так просто.

Иногда он ловил себя на том, что вспоминает всё до мелочей. Не специально — оно само возвращалось. Запах крови, след чужих губ у собственных, тугой шнур тревоги в животе, когда приходилось делать неадекватные вещи, чтобы просто выжить. Он хотел бы стереть это — вычеркнуть, выжечь, выпить что-нибудь, что оставит от всех воспоминаний только серый осадок и чувство облегчения. Но вместо этого — прокручивал всё снова и снова. Как будто его разум — это сломанная пластинка, заевшая на самых тёмных тактах и нотах.

Моррисон знал, что пережил нечто такое, чему нет простого объяснения. Ни психологического, ни медицинского, ни магического. Оно просто случилось. И оставило после себя осадок, как после взрыва — осыпавшиеся стены, трещины по штукатурке, пыль в лёгких. Весь набор при контузии, хе. И с этим теперь нужно что-то делать.

Он устал. Не как после плохой ночи — глубже. Так, будто сам стал частью какого-то старого предмета, покрытого сетью внутренних трещин. И знал: это займёт время. Прийти в себя. От пары месяцев до целого года, возможно. Хотя он все-таки более оптимистичен и рассчитывает на месяца четыре, да и о чем-то таком говорили врачи.

Что-то внутри — словно выжжено. И хотя он снова в поезде, и Хогвартс впереди, и всё вроде бы должно быть нормально — это «нормально» не обнадёживает вот ни капли. В обществе своей комнаты ему было бы куда милее, чем где-либо ещё.

Печально, конечно, что парню не хватило целых двух месяцев под наблюдением, на секундочку, лучшего в Германии менталиста, чтобы полноценно прийти в себя. Само вмешательство в его разум было строго оговорено и заверено документально — никаких воспоминаний дальше мая месяца. Лишь исправление последствий после произошедшего.

По сути, психолог и психотерапевт в одном ключе, которому даже не нужно разговаривать с пациентом. Зачем, если он может все его мысли прочитать и исправить так, как было. Грубо говоря, конечно. Полностью вернуть разум в то состояние, в котором он уже был до этого — невозможно.

Но даже так, ежедневные сеансы, по сути, откатили практически весь нанесённый ущерб, помимо воспоминаний, к той точке, когда он ещё не расколол собственный разум полностью добровольно.

Стоит Уильяму только представить, что бы с ним произошло, начни тот сам себе латать разум, то сразу становится хуже. Он здраво оценивает своё мастерство — которого вообще нет практически.

Как сказал чудо-доктор, ему просто чудовищно повезло, что он в принципе не сошёл с ума после того, как с его разумом настолько грубо поработали. Шансы были практически сто к одному, на секундочку.

Естественно, Моррисон умолчал о том, что это он сам провёл на себе операцию, спрятав воспоминание об этом моменте в самые дальние уголки собственной памяти. Тогда, пожалуй, если бы об этом узнали, внимания к нему стало бы совсем уж до не позволительного много, чего он бы хотел избежать.

Конечно, хе-хе, из этой ситуации он даже получил плюс, в коей то мере — серьёзное продвижение в навыках окклюменции. Однако повторять то, что уже случилось — он зарёкся раз и навсегда. Лучше уж тогда умереть, чем снова вспоминать всё… просто всё.

Даже желание трогать занятия по окклюменции упало куда-то в минусовые значения. Неизвестно, пройдёт ли вообще у него легкая паника, которая начинается сразу же, стоит только зайти дальше, чем обычная медитация. Ибо теперь ассоциация познания дзена и переписи разума оказались крепко связаны, к вящему сожалению.

Уильям аккуратно поправил рукав мантии, легонько проведя ладонью по новому креплению для палочки. Старая навсегда затерялась под Дрезденом, и пришлось брать новую, когда он смог более-менее нормально ходить и самостоятельно решать что-либо.

Грегорович, их местный мастер палочек и тот дед, у которого Гриндевальд «позаимствовал» бузинную палочку, не подвёл. Двадцать сантиметров, Остролист и перо Грифона. Практически полностью чёрная, с серыми прожилками по всей длине.

К счастью, того бреда, который он с чего-то помнит, про «привязку» палочек к хозяину и их «разумность», в этом мире нет и подавно. Волшебная палочка здесь служит в роли концентратора, усилителя и просто инструмента, с которым эффективность волшебника повышается во много раз. Не «костыль», без которого маги не способны использовать заклинания.

Простейшая аналогия будет с саморезом — его можно выкрутить и подручными средствами, да хоть руками, но куда проще и быстрее ведь будет это сделать с отвёрткой. Так и тут точно также.

Только он хотел откинуться на спинку и подремать пару часиков во время дороги, как в дверь его купе настойчиво постучали. Парень стоически проигнорировал посторонний звук, мирно прикрыв глаза. Вот ещё, не хватало, чтоб его отдых кто-то прерывал. Наверняка какой-нибудь первокурсник, потерявший жабу и сейчас отчаянно ищущий её.

И вообще…

Снова стук, ещё более настойчивый и громкий. Чуть раздражённо выдохнув и нормально сев, Уильям ленивым движением пальцев снял запирающие чары, использовав Финиту.

Забавный факт — после Дрездена его магия будто бы… стала получаться более просто? По крайней мере, мощность чар точно повысилась, вот только насколько именно — неизвестно. Оно и не удивительно, учитывая то, что он был полноценным проводником и «батарейкой» в ритуале чудовищных масштабов. Не перегорел, став сквибом, он, только чудом. Наверняка использовал за тот день удачи больше, чем за прошедшую жизнь, да ещё и в кредит взяв. С процентами, ибо мир капитализма, не забываем. И наверняка даже концепции могут прислать своих коллекторов для изымания долга.

Вновь неприятно сморщился, будто зажевал лимон целиком. Любое упоминание об этом портит настроение, но не думать он банально не может. Случай белой обезьяны во всей красе.

Дверь открылась.

Девушка вошла быстро, будто боялась, что дверь успеет передумать и захлопнется, хе. На пороге замерла — секунду, не больше, — и уже с недовольным выражением на лице уселась напротив, предварительно сразу захлопнула дверь, отгородившись от шума вагона, и развернулась к нему.

— Нашёлся, — буркнула Лили, чуть насупившись. — Чего не отвечал на письма? Почему тут один? Всё в порядке вообще? Я тебе всё лето писала!

Говорила быстро, накатом, и по лицу видно — держалась не из вежливости, а чтобы не сорваться на крик. Брови сдвинуты, во взгляде напряжение, но не злость, нет. Больше — обида, перемешанная с тревогой. Нижняя губа чуть поджата, щёки розовеют — не от смущения, а от того, что сдерживает эмоции. Она вообще всегда была слишком живой в лице: малейшее раздражение, и тут же в уголке рта дёрнется, чуть уколешь словом — и ресницы вниз, зрачки ускользают.

Рыжие волосы она собрала в косу небрежно — видно, что торопилась. Несколько прядей выбились и падали на лоб. Кожа светлая, практически незаметные веснушки на щеках — как всегда, добавляют простоты и шарма. Форма сидит плотно, но аккуратно, будто выучена держать осанку даже в вагоне. Она казалась почти взрослой — но только пока не начинала говорить. Тогда голос возвращал в школьную реальность: немного высокий, звонкий, и слишком резкий, когда волнуется.

Уильям спокойно смотрел за каждым её движением, стараясь вести себя нормально и не выкинуть чего-то, что она не поймёт. Он чуть напрягся, когда она вошла, почти машинально — и тут же выдохнул, будто пытался себя унять. Слишком много времени провёл в одиночестве этим летом, вспоминая ту рыжую мразь. А теперь вот сидел напротив Лили, и понимал — не спрячешься от невольных ассоциаций, как бы он ни хотел.

— И тебе привет, — чуть насмешливо хмыкнул Моррисон, быстро осматривая её с ног до головы. — Было не до писем, сильно заболел, что мой максимум был — валяться на кровати и думать о том, как здорово не болеть в принципе. А ты, кстати… выросла.

Это одновременно был и случайный комплимент, и констатация факта. Обычно парень всегда со скептицизмом относился к «волшебному» преображению девушек за одно лето, однако вот очередное подтверждение природным механизмам. Гормоны, видимо, наконец пошли у неё в разнос, раз за каких-то жалких три месяца Лили округлилась в нужных местах, став больше похожей на полноценную девушку, чем на девочку-подростка. Непривычная перемена, стоит признать…

А уж в паре с симпатичной юбкой чуть выше колена, рубашке и жилетке Гриффиндора, вообще создавало убойное комбо милоты.

— Хе-хе, это, ну… да, в общем, — полностью проигнорировала она часть про болезнь, отреагировав лишь на слово «выросла», чуть смущённо отвернувшись к окну, пряча невольную улыбку. Женщины…

Уильям попытался было улыбнуться в ответ, однако вышло совсем уж натянуто, потому перестал даже пытаться. На долю мгновения вместо Лили всплыл образ Софии — более старшей копии подруги. Те же изумрудные, ведьминские глаза, чуть более объемная грудь, абсолютно тот же взгляд… Рука сама чуть дёрнулась, — почти по старой памяти, — попытавшись выхватить палочку и швырнуть что-то смертельное, однако он резко подавил этот порыв, по итогу лишь сжав пальцы в кулак.

Не хотелось обсуждать с Лили то, что с ним действительно произошло этим летом. Вообще ни с кем не хотелось. Потому соврать было лучшим вариантом из возможных, к сожалению. Кому-кому, но вот ей он врать… не любил, это уж точно. Но иногда просто надо.

— А чего ты меня искала то? — Добавил он после паузы, не слишком искусно сменив тему, но и не грубо. — Соскучилась, что ли?

Лили вскинула брови и насмешливо хмыкнула, специально начав говорить менторским тоном:

— Подумала, что ты потерялся где-то между платформой и поездом. Или упал в багажное отделение. Или решил в последний момент податься в маггловский цирк, фокусником. Всякое случится может, знаешь? Я же староста, вдруг кого и правда смыло с пути. Обязанности, всё такое.

Она усмехнулась себе под нос, откинувшись на мягкую спинку и сложив руки под грудью, закинув ногу на ногу.

— И всё такое… — чуть задумчиво повторил Моррисон.

Точно! София ведь вообще никак не связана со школой. Просто образ, который в самом Хогвартсе со временем станет всё слабее и слабее…

— Прямо вот так и проигнорируешь шутку? — Пробормотала она. — Великолепно.

— Прости, — сказал он, быстро проморгавшись и потерев переносицу, — немного выпал из мира, не выспался.

Хорошо, что про болезнь она больше не хочет спрашивать. Не хотелось бы врать ещё больше.

Уильям всё так же смотрел на подругу, но голос уже был чуть теплее. Не совсем интерес, скорее — внимательная вежливость.

— А у тебя как лето?

Лили пожала плечами, съехав чуть вниз на сиденье.

— Скучно. Нудно до зевоты. Магия под запретом, зато трава растёт — аж видно, как. Я календарь считала, сколько ещё до семнадцати, — она усмехнулась уголком рта, и в этой усмешке была вся горечь от такого медленного течения времени.

Заправила выбившуюся рыжую прядь обратно за ухо, чуть поведя плечом.

— Петуния, кстати, поступила в какой-то университет, в Лондоне. Психологию там учит, или что-то рядом. Представляешь? У неё теперь всё: и грант, и расписание, и блокнот с цветными закладками. Образцовая ученица, хе-хе. Мама аж расплакалась, когда её провожала на поезд, представляешь?

Он чуть кивнул.

В голове привычно щёлкнуло: ага, и здесь канон пошёл в обход. Но в отличие от прошлых лет, от прежнего внимания к деталям — не осталось почти ничего. Ни раздражения, ни тревоги, ни даже интереса. Плевать. С высокой, продуваемой всеми ветрами колокольни. Тем более, это же вроде и сам парень ей посоветовал пойти на психологический, насколько он помнит.

— Я, пожалуй, немного вздремну, — сказал он, отрываясь от стекла и от мысли, которую даже не захотел додумать. — Голова всё ещё ватная.

Она коротко взглянула на него. Потом отвела глаза — и как-то неловко вновь повела плечами.

— Я посижу рядом. Просто… постерегу твой покой от всяких шебутных детишек.

Сказано было в шутку, но голос чуть дрогнул, как будто не до конца была уверена, насколько это звучит глупо.

Уильям не ответил сразу. Просто медленно подвинулся к окну у стены, вытянул ноги и прикрыл глаза. За окном по-прежнему тянулись поля, и вагон мерно стучал — будто отчитывая тишину между словами.

Странно, но в её присутствии он против воли немного расслабился, будто ребёнок рядом с матерью, которой доверяет абсолютно.

Склонил голову, будто действительно собирался уснуть. Закрыл глаза. Сделал медленный вдох, будто втягивал воздух не в лёгкие, а куда-то глубже, внутрь себя, до самой сердцевины.

Обычная медитация. Как учил врач (хотя парень и сам это знал, но предпочёл промолчать о собственных навыках): «представь бурю, морской прибой, метель, грозу — что угодно, лишь бы в этом не было мыслей, только движение природы, только шум».

Сегодня — дождь.

Ливень с ветром, такой, что ветви деревьев пригибаются к земле, срываясь в рваном танце. Брызги по асфальту, тяжёлые капли по крышам, всплески воды в лужах. Просто ощущает, как тяжесть с плеч уходит, как дыхание становится тише.

Так он делал весь прошлый год — когда становилось тесно внутри черепа и просто чтобы практиковаться. Сейчас — в поезде. Под грохот рельсов и едва слышное постукивание пальцев Лили по кожаной обкладке сидений.

Покой. Спокойствие. Тело обмануто, разум — уже почти растворился в шуме ветра.

Лёгкий, почти неуловимый запах. Цветочный, но не приторный. Как будто он нырнул под воду, и кто-то сорвал крышку с банки с мятой и жасмином прямо над поверхностью.

Или… духи?

Моррисон открыл глаза.

Мир вернулся не сразу. Сначала — свет. Потом — тепло рядом. И Лили, всё так же сидящая напротив, чуть поджав ноги, будто не решалась расслабиться. Она смотрела в окно, положив подбородок на руку, в отражение, где двоих было видно как призраков.

Запах был от неё. Легкий, тонкий, очень приятный. Жасмин с чем-то — неуловимым.

В уме у него всё ещё шумел ливень. Но где-то в самой середине этой бури теперь плавал тонкий след тепла. И возвращаться к медитации уже не хотелось, в принципе.

Всё шло по знакомой колее.

Возвращение в Хогвартс, первокурсники с круглыми глазами, судорожно цепляющиеся за край лодок. Повозки с забавными фестралами, вновь удивляющаяся парочка тех, кому не повезло их видеть. Шумный ужин, ленивый гомон старших курсов, дежурные предупреждения преподавателей. Распределение — без неожиданностей, разве что кто-то из учеников шептал имя факультета ещё до того, как Шляпа касалась головы, что было довольно смешно. Профессора обменивались вежливыми кивками, домовые эльфы своей непонятной магией накрывали привычный пир, свечи в воздухе дрожали от порывов ветра снаружи замка.

Всё — как по нотам, приятно греет сердце своей предсказуемостью.

Кроме одного.

Лили Эванс почти всё время держалась где-то рядом.

Не навязчиво — нет, она не лезла в душу, не хватала за локоть и не щебетала без умолку, как это умели некоторые особо альтернативно одарённые, навроде Петтигрю. Просто… была. Появлялась рядом, когда он подходил к столу. Случайно оказывалась на пути, когда он выходил из зала. Садилась через одного за ужином, перекидываясь фразами с друзьями, но взглядом всё равно касаясь его краем глаза.

Уильям чувствовал это остро — как ощущают в темноте чьё-то дыхание за спиной, даже если никто не шевелится. Пожалуй, после этого лета его наблюдательность… как минимум увеличилась.

И не мог понять, что сильнее: напряжение от этой близости или странное, почти постыдное облегчение.

Лили разбивала ровный ритм, к которому он себя приучил. Он знал, что София всё ещё где-то там, в глубине мыслей и концепций образов, и что она способна изгадить любую привязанность, даже самую чистую, просто… присутствием. Даже не вмешиваясь.

И всё же — тишина Лили, её запах, её тёплое живое дыхание где-то сбоку действовали как антидот. Убаюкивали. Разрешали расслабить плечи.

Замешательство было почти физическим. Как шагать с разной скоростью двумя ногами.

Как пытаться забыть, что в твоей голове кто-то живёт. И как вспоминать, что иногда, чёрт побери, всё-таки можно чувствовать себя человеком, а не пародией на него, как это происходит уже два с лишним месяца. Как же ему надоело игнорировать озабоченные переглядывания родителей дома, которые делают вид, будто с ним ничего не произошло, боясь потревожить, так и сейчас он чувствует себя на удивление нормально.

Он сжал руки на коленях и поднял глаза в тот момент, когда Дамблдор встал со своего красивого трона.

Директор, как всегда, выглядел в меру эксцентрично: мантию с вышивкой в виде золотых обручей на тёмно-синем фоне он носил с величием короля, которому дозволено нарушать моду. Брови — чуть приподняты, глаза — внимательные, но мягкие. Он не просил тишины. Её дарили ему сами стены зала, стоило старику только поднять ладонь.

— Дорогие ученики, — начал он, не повышая голоса, но его услышали даже у дверей. — Я рад вновь приветствовать вас в Хогвартсе, в этом доме, который, я надеюсь, стал для каждого из вас чем-то большим, чем просто местом учёбы.

Он сделал паузу. В зале было почти тихо — кто-то только доедал запечённое мясо, кто-то подливал сок. Бессмертные…

— Прежде чем мы начнём учебный год, я хотел бы обратиться к вам не как директор, а как свидетель трагедии, о которой вы, возможно, уже читали в «Пророке». Недавнее сильнейшее за всю историю землетрясение, обрушившееся на центральную Германию, унесло жизни десятков тысяч магглов и многих достойных волшебников. Было разрушено несколько магических лечебниц, сильно пострадало Министерство магии, нарушены заклятия охраны, и, увы, не все успели эвакуироваться. Часть города провалилась под землю, причинив ещё больше ущерба.

Он бросил взгляд — совсем короткий, неуловимый, но острый — в сторону Уильяма. Тот не шелохнулся, застыв самому себе мраморным изваянием.

— Мы выражаем глубокие соболезнования семьям пострадавших. Некоторые из вас, возможно, потеряли знакомых или друзей. Мы не забудем.

Новая пауза. Дамблдор сложил руки перед собой, как бы собирая пространство между пальцами.

— Однако Хогвартс — место силы. Здесь мы не только изучаем чары и зелья, но и восстанавливаем себя. Каждый из вас несёт в себе потенциал — для исцеления, для поддержки, для справедливости. И я верю, что в этом году вы будете использовать его мудро.

Альбус мягко улыбнулся, и тень грусти на его лице почти исчезла.

— А теперь — спать, мои юные герои. Завтра вас ждёт много уроков, полных удивлений, взрывов, и — да, Минерва, — домашних заданий.

В зале раздались смешки, и только потом — аплодисменты. Настоящие. Невынужденные.

Уильям поднялся со скамьи одним движением. Буря внутри него стихла. Лили рядом не смотрела на него, но он чувствовал её — как чувствуют пульс в запястье. Такой же постоянный и ненавязчивый.

Моррисон стоял, глядя куда-то поверх голов, в ту сторону, где багровые флаги Гриффиндора лениво колыхались от сквозняка. Дамблдор как раз заканчивал речь, а по залу уже волной прокатывались звуки сдвигаемых скамеек, шорохов мантий, негромких реплик.

Землетрясение. Разумеется. Обычное стихийное бедствие. Совершенно естественное, особенно в Центральной Германии, где сейсмическая активность практически нулевая. Погибло, ну, всего лишь десяток тысяч магглов, плюс ещё может пару тысяч. Кто их считает?

Мысленно он усмехнулся.

Не от удовольствия — от бессилия. От злости, которая не знала, куда деваться.

Всего лишь землетрясение, — повторил он, будто смакуя вкус металлической горечи.

А сам, между прочим, до сих пор не понимал, как вообще выжил. Он и близнецы.

Помнил только: пыль. Кровь. Как сознание отказалось дальше функционировать, слепящий свет и вкус железа во рту.

Он понимал, зачем всё это. Зачем та ложь.

Успокоить общественность. Не дать начаться панике. Замолчать то, чего не должно существовать. Террористический акт? Нет, дорогие мои. Всего лишь трагедия природы. Боги сердятся. А вы — учитесь дальше, дети.

Он понимал. И от этого — не становилось ни на грамм легче.

Моррисон вышел из Большого зала одним из первых, скользнув мимо разговаривающих учеников с той же лёгкой незаметностью, с какой тень обходит свет.

Фрэнк окликнул его у лестницы — бодро, по-приятельски, с озорной ухмылкой:

— Слушай, Уил, ты как? Не хочешь на кухню заглянуть? Думаем небольшую вечеринку закатить, новый курс открыть как следует…

— Пас, — чётко и коротко бросил Уильям, не останавливаясь.

В голосе не было раздражения. Просто сухость, как в деловом письме.

Парень быстро поднялся по лестнице, будто преследуемый собственным отражением. В проходах и переходах ещё слышался гул шагов и разговоров, а он уже толкал дверь своей комнаты, словно возвращался не в спальню, а в спасательную капсулу.

Комод, чемодан, отработанное движение замка.

Достал небольшой тёмный флакон с вязким перламутровым зельем и, не мешкая, отвинтил крышку. Выпил одним глотком, даже не морщась. В горле осел привкус паприки, горечи и какого-то странного холодка — как будто лизнул ледяной металл.

Через несколько секунд давление на виски чуть отпустило, сердце перестало лупить о рёбра, дыхание стало ровнее. Бальзам работал быстро, чётко и без прикрас.

Уильям сел на край кровати, сжав пальцы в замок. Плечи всё ещё были напряжены, и внутри оставалась глухая злость — неяркая, но липкая.

Как же это выбешивает.

Стоит только оказаться в толпе сколь-либо долгое время — и вот оно: тело начинает скользить по обрыву, как будто не он здесь главный. Звон в ушах, липкий жар под кожей, мелькающие чужие эмоции, как обрывки песен из разных комнат.

Грёбанная менталистика и её побочные эффекты.

Он скрипнул зубами.

София…

Как же хотелось бы… достать её. Содрать с неба, вытащить из того жалкого бесплотного посмертия и швырнуть на пол. Пару Круцио. Одно — за день Солнцестояния. Второе — за то, что он с собой из-за неё сотворил. Третье — за поцелуй. А потом — Авада. Холодная, окончательная.

Сжал кулаки, сдерживая желание швырнуть колдографию, стоящую на комоде рядом с кроватью. Она была сделана на втором курсе — он сам, Фрэнк, Эдвин, Адам и Лили с Марлин и Алисой стоят в одной кучке, ярко улыбаясь. Беззаботное детство, когда из проблем было только недописанное эссе по трансфигурации.

И как же обидно, что она так легко сдохла. От его же рук. Почти как по заказу.

Уильям откинулся на спину, уставившись в потолок, лёжа на своей кровати.

Тишина давила приятным вакуумом. По крайней мере, здесь — ни шёпота в голове, ни запахов, ни взгляда Лили. Только он. Тишь, гладь да любимая благодать.