Полная чаша (джен)

— Я глазам не поверила, когда получила письмо, — сказала Алиса.

Маленькая и худенькая, она больше напоминала собственную тень, нежели живого человека — вернее, напоминала бы, если бы не её взгляд. Яркий, твёрдый — Родольфус натолкнулся на него, едва выйдя из камина, и остановился, словно бы перед стеной.

— Добрый день, — негромко проговорил он. — Спасибо, что согласилась встретиться.

— Для тебя — не слишком, — ответила она. — Я ведь знаю, почему ты здесь.

— Знаешь? — переспросил он.

— Тебя оправдали, — Алиса совершенно беззастенчиво его разглядывала. — А вот твоего брата — нет. Ему только предстоит суд. Ты пришёл просить за него. Не так ли?

— Так, — он тоже смотрел на неё, не отводя взгляда. Как это — возвратиться в мир, где ты был лет тридцать назад? Каково обнаружить выросшего, вполне взрослого сына, и не обнаружить друзей, не встретить почти никого из тех, кто прежде тебя окружал?

— Я пойду на суд, — она сузила глаза. — И скажу, кто и как нашёл нас. И кто отнял у нас тридцать лет.

— Он вас не пытал, — Родольфус еле удержался от того, чтобы сжать кулаки.

— С этим превосходно справилась твоя жена, — голос Алисы зазвенел, и её руки сжались в маленькие кулачки. — Но ей вряд ли удалось бы это, если бы твой младший брат нас не нашёл, не так ли?

— Он за это отсидел, — попытался ещё раз Родольфус. — Мы там провели четырнадцать лет. При дементорах. Это мало?

— За то, что мы с Фрэнком не увидели, как наш сын вырос? За потерянные тридцать лет? Как ты думаешь? — спросила она жёстко и холодно. — У тебя ведь теперь тоже есть сын. Что бы ты сделал с тем, кто лишил бы тебя возможности смотреть, как он растёт рядом с тобой?

— Хорошо, — Родольфус на мгновенье сжал губы. — Что бы сделала ты для того, кто спас жизнь этому сыну?

— Ты сейчас расскажешь мне, что твой брат спас Невилла? — спросила она с презрением.

— Не брат, — возразил Родольфус. — Я. Я и Снейп. Расспроси об этом сына — я уверен, что он помнит, — тоже жёстко проговорил он и вдруг понял, что опоздал.

Она знала.

Знала — но, похоже, это тоже ничего не значило.

— Тебя вызвал директор, — парировала Алиса. — Ты не мог ему отказать. Дело было вовсе не в Невилле. Ну а если даже в нём — значит, ты пытался заплатить по счетам. Ты — но не твой брат. Я приду на суд, — повторила она. — А теперь уходи, и не смей тревожить нас ещё раз. Даже чтобы напомнить, что это ты подсказал Невиллу человека, который нас излечил, — добавила она, словно ударила. — И что именно ты догадался, как это сделать. И заставил его принимать решение. Тебе даже не хватило смелости сделать это самому!

— Дело было не в смелости, — возразил он зачем-то.

— Ну а в чём? — серовато-голубые глаза Алисы сверкнули, и Родольфус понял вдруг, почему и на что она злится.

— Я ведь понимал, что сломаю ему этим жизнь ещё раз, — сказал он. — Но и утаить такое не считал себя вправе. Всё, что я смог сделать — дать ему решить всё самому. Потому что это много проще — ломать себе жизнь самостоятельно.

— Добрый и заботливый Родольфус Лестрейндж, — словно выплюнула она ему в лицо. — Убирайся из моего дома. Убирайся — или я потребую возобновить и твоё дело. И добьюсь этого, будь уверен.

Лестрейндж молча развернулся и исчез в камине, а она, проводив его взглядом, разрыдалась.

С каждым днём Алиса Лонгботтом всё меньше понимала, зачем её вылечили.

Её сын вырос, казался незнакомым и совсем чужим. И Алиса, глядя на него, всё пыталась и никак не могла разглядеть в чертах этого серьёзного и взрослого мужчины того малыша, которым помнила своего ребёнка.

Её друзья умерли. Все — никого, никого не осталось! Так же, как и её родители… она осталась одна — совершенно одна, потому что Фрэнк…

Этого Фрэнка она тоже не знала.

Да она и саму себя не знала — не могла узнать в зеркале, отражавшем вместо молодой русоволосой женщины непонятную седую старуху с морщинистой сухой кожей и запавшими глазами. Поначалу Алиса вообще пугалась своего отражения, но сейчас почти привыкла, однако узнать себя в нём всё равно не могла. Словно бы её заколдовали и засунули в незнакомое немолодое тело, выдав заодно и незнакомого супруга и сына.

Забрав её настоящую жизнь и её мир.

И она ничего, совершенно ничего не могла с этим сделать. Только отомстить — наказать одного из тех, кто с нею это сделал. Это не вернёт ей ничего — но, возможно, хоть отчасти сможет примирить с реальностью.

Поначалу она пыталась говорить с Фрэнком — он ведь оказался в точно таком положении! Он ведь должен был понять, но… Но нет — Фрэнк жил, знакомился с Невиллом и его женой, читал газеты, бродил по Диагон-элле… Говорил Алисе о том, что они должны узнать этот мир и жить в нём, и узнать сына, и…

А она не могла понять. Как он может? Как он может бриться по утрам, не шарахаясь от незнакомого лица в зеркале, как он может жить в том мире, где все те, кто наполнял его когда-то, умерли, а новых его жителей они просто не знают? Она спрашивала его — а он… Он не понимал. «Просто надо жить дальше, Элис», — говорил он ей и ласково сжимал плечо.

А потом шёл расспрашивать сына о чём-нибудь.

Или мать.

А Алиса не знала, куда себя деть, и не понимала, как ей жить в этом новом непонятном и ненужном мире.

Никого не осталось… Вообще.

Хотя…

Хотя нет. Один человек остался. Правда, прежде Алиса мало знала его, и теперь странно было бы к нему обратиться, тем более что он ведь тоже наверняка изменился, потому что кто бы за прошедшие тридцать лет не изменился?

И потом…

И потом, он был женат на дочери той, что заменила Беллатрикс Блэк. Значит… значит, правду говорят о том, что оборотни — тёмные твари. И другими не бывают.

Так что не осталось никого.

И она была одна. Во всём мире.

От того, прежнего мира у неё не осталось ничего. Ни друзей, ни родни, ни дома, ни даже вещей — да, она всё понимала, разумеется, Августа не могла сохранить их домик: сколько стоило их с Фрэнком содержание в Мунго, Алиса даже думать боялась. И она понимала, почему Августа не сохранила почти ничего из её вещей: для чего? Никакой надежды не было — как и личного мотива. Нет, у них всегда были неплохие отношения, но всё же это именно Фрэнк был её сыном, и о нём она хотела сохранить память. Фрэнк, а не она. Кое-что, правда, осталось: палочка, какие-то бумаги и колдографии, разобрать которые Алиса почему-то никак не могла решиться… и всё. Ни одного платья, ни одной пары туфель, ни даже её любимой щётки для волос, которой Алисе почему-то отчаянно не хватало. Ничего не осталось… Ей, конечно, купили всё новое, и её наряды были даже красивыми — но они были чужими. Всё вокруг было новым, а она всегда любила привычное. Это было глупо, но Алиса отчаянно тосковала по самым обыкновенным вещам — по той самой щётке для волос, по своим новым, всего несколько раз надетым туфлям, купленным совсем незадолго до того, как… Как она тогда мечтала о них — и как радовалась, когда их купила! Но больше всего она почему-то скучала по своему комоду. По щётке для волос — и комоду. Они купили его вскоре после рождения Невилла — небольшой, из светлого дуба, со множеством ящичков. Алиса увидела его совершенно случайно в витрине какой-то лавки — и влюбилась. Он был дорогим, но они с Фрэнком всё-таки купили его — и каждый раз, открывая и закрывая его ящички, Алиса ощущала настоящее удовольствие.

А теперь его тоже не было.

Нет, ей не хотелось упрекать Августу — совершенно. Алису начинало колотить, когда она думала о том, каково ей пришлось, и она твердила себе, что обязана ей. За всё — и за то, что та вырастила её сына, и за то, что оставила их с Фрэнком вместе, непонятно как умудряясь находить деньги на их общее содержание. Она искренне старалась ощутить благодарность — и не могла.

Впрочем, у неё вообще почти не получалось чувствовать хоть что-то, кроме всеобъемлющей, выматывающей душу обиды. На то, что она потеряла не просто годы жизни — она потеряла её саму. Потеряла все те планы, что когда-то строила, потеряла свою молодость, потеряла всех друзей.

Потеряла себя, наконец.

Каждый вечер она подолгу вглядывалась в зеркало, откуда на неё глядела некрасивая и какая-то совершенно бесцветная незнакомка с маленьким, обтянутым неприятно мягкой, чуть морщинистой кожей лицом с неясными, словно бы размытыми чертами, навсегда скрывшими под собой прежнюю, знакомую ей Алису. Она никогда не была красивой — даже в детстве, — но как раз тогда, когда родился Невилл, вдруг начала себе нравиться. Тогда в своём отражении она начала видеть обещание того, что со временем она увидит в зеркале… не красотку, нет — но такую Алису, о какой мечталось. Черты станут чётче и, может, волосы ещё потемнеют, сменив невнятный тёмно-каштановый на куда более внятный чёрный.

А что теперь? В её волосах было столько седины! Перец с солью, пошутил как-то Фрэнк — она обиделась, а потом даже расплакалась. Он не понял причины и заверил её, что ей очень идёт, и ему очень нравится — Алиса тогда едва не запустила в него каким-нибудь неприятным заклятьем. При чём тут, вообще, он?! Какая разница, что он думает о ней, если она до отвращения не нравилась себе самой? Потому что это ведь была не она! Ей по-прежнему было двадцать пять, только теперь этого никто, кроме неё, больше не видел.

Потому что рядом с ней больше не было никого. У Алисы никогда не было много подруг, но всё же кое с кем она была близка. С той же Доркас, к примеру — пусть она и не могла бы назвать это дружбой. Доркас была яркой — яркой и решительной, совершенно не такой, как Алиса. Даже не как Фрэнк — она вообще была ни на кого не похожей. С Марлин было проще, и вот с ней они и вправду дружили. Но её смерть Алиса успела оплакать уже тогда — а вот Эммелина… да и остальные. Все они — не только те, кто состоял в Ордене — все они погибли. Почему так? Почему она осталась совсем одна?!

«Ты же не одна», — твердила она себе каждый вечер. Есть ведь Фрэнк! По крайней мере, Фрэнк ведь у неё есть! И он был в таком же, как она, положении…

Хотя нет.

Она больше не ощущала его. Просто не чувствовала. Это был не её Фрэнк — это был какой-то незнакомец, в чьих чертах она лишь иногда ловила что-то знакомое. Не могла она быть замужем за этим господином средних лет, худым, сутулым, высоким и… лысым. Да, он был почти лысым — на затылке у него ещё сохранились поседевшие кудряшки, но... Нет, это просто не мог быть её Фрэнк!

Но и это было не самым страшным.

Хуже всего было то, что Алиса не могла отделаться от ощущения, что потеряла ребёнка. Потеряла своего малыша — потому что в том мужчине, что носил его имя, не было ровно ничего от того Невилла, которого она помнила. Он тогда как раз учился есть сам и уже уверенно держал ложку, и она подумывала о том, чтобы начать давать ему вилку. И о том, что пора уже, наверное, как Поттеры, купить игрушечную метлу. Именно о ней она и думала в тот день, когда так глупо попалась. Она это точно помнила, и каждый раз, когда мысленно возвращалась в тот день, стискивала кулаки в бессильной ярости. Если бы она пошла тогда другой дорогой! Или была повнимательнее. Она ведь нашла одно следящее, что нацепил на неё младший Лестрейндж — почему, ну почему же она не поискала второе!

И теперь старший Лестрейндж хочет, чтобы она всё простила? Чтобы не пришла на суд? Хочет, чтобы тот, из-за кого всё это с ней… с ними случилось, просто так вернулся домой?

Ну уж нет. Она будет на этом суде. Что бы ни случилось, она будет там — и она сделает всё, что сможет, чтобы хоть один из тех, кто забрал её жизнь, потерял хотя бы кусок собственной.