Приблизившись к двери спальни своего возлюбленного, Консуэло всё так же беззвучно, с прежней осторожностью открыла её.
И первое, что сделала наша героиня — чутко и внимательно посмотрела на своего избранника.
И лишь после Консуэло, обернувшись назад, тихо затворила за собой дверь.
Затем она вновь обратила взор к Альберту и, подойдя к его постели, поставила свечу рядом с изголовьем.
— Теперь я смогу ещё лучше видеть твоё лицо, — проговорила наша героиня, не отводя взгляда от черт любимого человека.
И, остановившись, видя и не видя своего любимого человека, подумала про себя:
«А тот же, кто услышал и увидел бы меня сейчас — подумал бы: «Что она делает?.. Это же покойник!», и посчитал бы, что рассудок мой помутился окончательно. Но могла ли я и сама предвидеть, что когда-нибудь стану совершать всё, что делаю сейчас? Я была убеждена в том, что судьба моя сложится абсолютно иначе. Думала ли я, что когда-нибудь стану жить в этом прекрасном, богатейшем замке во всей Чехии и полюблю сына его хозяев — гра́фа? В глубине своего се́рдца с са́мого детства я презирала всех состоятельных, баснословно богатых людей, а в особенности — мужчин — видя их поведение и то, как жестоко они обращались с моей матерью. После прошедшей но́чи они выгоняли нас на улицу и, бросая нам вслед несколько монет — гроши — забывали навсегда и, встречая, бросали брезгливые мимолётные взгляды, стыдясь своих минутных слабостей и оттого делая вид, что не знакомы с нами, стараясь пройти мимо как можно быстрее — и потому, как я думала, вполне справедливо считая, что все из них недостойны милости Божьей. Но недостойны были лишь те, кто поступал так с нами, и я раскаиваюсь перед всеми из тех, кто в малом был и есть подобен тебе, Альберт. Но тогда же — с тех пор, как Андзолетто безжалостно предал мою любовь — в глубине своего се́рдца я возненавидела всех представителей этого… сильного… пола? — нет — бесконечно презренного и слабого своей натурой — вот в чём я была убеждена тогда. Я дочерней любовью любила лишь своего учителя — достопочтенного месье Порпору, а потом и к графу Христиану Рудольштадту и барону Фридриху Рудольштадту питала подобные же чувства — и это тепло согревало моё сердце, заставляя чувствовать себя живой. Тогда я поняла, что Господь спас меня — хотя, я уже́ думала, что не заслуживаю спасения — столь невыносимы были мои душевные му́ки — но я не знала, для чего осталась здесь. Как не могла и предположить, что, впервые увидев молодого незнакомца с длинными, чёрными, словно смоль, густыми волосами, чьи глаза́, что, казалось, смотрели куда-то поверх, сквозь меня, но вместе с тем с первого же мгновения поразили меня своим нездешним, тонким, пронзительным белым светом, проникающим прямо в моё сердце — коему я не могла сопротивляться — что-то во мне поддалось этому ещё тогда, при нашей первой встрече — хотя он скоро и отвёл свой взор — по всему судя, сам ощутив безотчётное смущение, и чья кожа была бледна до той степени, что, мне казалось, будто он вот-вот лишится чувств, и почему-то боялась за этого молодого человека — мне хотелось взять его за руку, чтобы поддержать, и я едва не повиновалась этому порыву, и лишь через время поняла, что это его всегдашний облик — навек окажусь в этом плену, что станет одновременно исцелением и даст свободу всем чувствам, той неистраченной любви, что застыли в моём исстрадавшемся сердце, он разобьёт тот лёд, в кой они были закованы. И как же необычен был твой образ! Я сразу отметила, что он был не таким, какой создавали себе все иные вельможи. Да, ты был одет, роскошно, на чёрном мехе твоей накидки сверкали бриллианты — но этот наряд не отражал твою истинную суть — я сразу же ощутила это. Я не знаю, какая причина послужила тому, что тогда ты был облачён в этот наряд — однако сейчас это уже́ и не важно. И, тем более — я не могла предвидеть того, что ты окажешься таким, каким я узнала тебя за этот короткий год. В моей памяти навсегда останутся наши бесконечные вечерние философские беседы и твои волшебные рассказы о твоих прошлых жизнях и истории твоего народа. Однако же, всё сложилось так и никак иначе, я действую по собственной воле и мне не в чем упрекнуть себя.
Консуэло аккуратно сложила своё платье и повесила его на спинку одного из стульев, стоявших возле стола её любимого человека.
— Я пользуюсь твоими вещами так, словно среди них есть и мои тоже — будто я имею право на это. Я веду себя подобно законной супруге, что готовится ко сну рядом со своим мужем, который уже́ ждёт меня на ложе любви. Альберт, в самом деле — ты лежишь так, словно готов принять меня в свои объятия… Но будь твой отец и тётушка другими людьми, гораздо более жёсткими и непреклонными в своих вере и страхах — они не позволили бы мне сделать всего этого, и, быть может, даже выгнали бы меня невзирая на наступление глубокой но́чи, не дав даже попытки убедить их в том, что иначе моя жизнь не сможет продолжиться — моё сердце попросту остановится. Признаться честно, в самой глубине своего сердца я знала о том, что они разрешат мне. Я верила в их понимание. И тем самым Господь смилостивился надо мной, сохранив мне жизнь. Теперь я знаю, что буду жить. Сейчас настал тот миг, когда я ясно чувствую это. И, равно Всевышнему, я благодарю и тебя, Альберт, за то, что ты жил на этом свете. Ибо, быть может, в конце концов я не перенесла бы жестокой неверности — равно — нелюбви Андзолетто ко мне и это когда-нибудь остановило бы биение моего се́рдца.
Подходя к кровати Альберта, наша героиня только сейчас со всей ясностью осознала, что сейчас ей предстоит отогнуть одеяло и лечь в одну постель с телом своего возлюбленного. Теперь этот момент был близок как никогда.
«Тогда, когда я легла рядом с тобой, убитая горем, когда мне казалось, что мир кружится вокруг меня безумной, неостановимой каруселью — когда я ещё толком не понимала ничего — я не думала о том, что проведу ночь наедине с твоим земным обликом. Я не была способна думать ни о чём. И меня действительно сковывает некий страх. Неужели же мне предстоит такое?.. Кто ещё, кроме меня переживал подобное исключая, быть может, какие-то народности, в чьих обычаях есть подобные обряды?..»