Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Консуэло подошла к окну.

«И в который раз — какая горькая ирония! — это самая подходящая погода для того дня, что предстоит нам. Словно в классических готических романах. Когда я смотрю на этот пейзаж — мне кажется, что сама жизнь вокруг остановилась, застыла в одном из мгновений, что вокруг нет ничего, кроме этих исполинских, монументальных стен — в то время, как жизнь оборвалась лишь для тебя, Альберт. Но я ощущаю и конец собственного земного пути. Меня не покидает это чувство. И мне всё равно — простит меня Господь и простишь ли меня ты. Мне ужé всё равно. В этом смысле я не ощущаю себя грешницей. Да, да, потому что я не виновата в своих чувствах. Мой грех заключён в другом — и ты знаешь, в чём… Мне страшно и печально думать о твоём отце, тётушке и дяде — что сейчас испытывают они? Нашли ли они в себе силы подняться со своих постелей?.. Дай им воли перенести этот день — в то время как весь остальной мир, что окружает этот за́мок — продолжает жить так, словно ничего не произошло — ведь для многих и многих людей это в действительности так. В масштабах всей Земли, всей Вселенной, всех тех, кто не знал тебя или ужé не помнит о тебе — не случилось ничего особенного, никакой катастрофы — смерть всего лишь ещё одного человека. Им всё равно. Стольким людям всё равно — как же это больно! Ты — самый благородный из мужей — не заслужил такого забвения! И причина ему — то, что ты не достиг ничего, что было бы заметно, известно, видимо для других. Во все времена живущих судят по их достижениям, поступкам — делам, но никогда не смотрят на ду́шу — потому что она не видна. Если бы твой дух был зримым — то он бы светился до ослепления и не заметить его среди прочих было бы крайне трудно. Но ты же не смог прославить своё имя. Нет, нет! — поспешно поправилась она в своих мыслях, — не успел! — вот как будет верно! А я знаю, знаю, что ты бы сделал многое, смог бы претворить свои великие планы и мечты в реальность — с моей помощью или без неё — ты бы добился этого. Ты мог бы стать великим человеком. Но ты был велик в своих помыслах и чувствах к своим родным и ко мне. Но, даже если бы тебе не удалось достичь всего, о чём ты мечтал — я всё равно бы любила тебя… К тому же, я не думаю, что могла бы быть как-то существенно полезна тебе… Помимо того — я, к примеру, могла не выдержать тех трудностей, что предстояли бы нам, или не подойти по каким-то иным причинам — быть может, мне бы не хватило разума для понимания всех дел, или я бы не смогла должным образом претворять их в жизнь… Но виной тому, что я не узнала всего этого и думаю об этом лишь сейчас, стали мои сомнения — непростительные, преступные, греховные, святотатственные… Но довольно, довольно думать об этом — нужно оставить прошлое, кое нельзя изменить — в прошлом. Всё было так, как было. Никто, кроме твоих близких и меня не знали тебя по-настоящему. Ты говорил мне о том, что никому кроме меня одной ещё не удавалось постичь истинную суть всех твоих откровений, правильно понять все твои мысли и рассуждения. Да, несмотря на свою скромность, я признаю́сь себе, что это так. Моё сердце не было сковано испугом или предрассудками. Твои же родные бывали мучимы страхом, когда слушали твои рассказы о прошлых жизнях, категорически не соглашались с тобой во многих религиозных воззрениях, знаниях об истории народа, что были твоими предками и понимании многих вещей, связанных с устройством государства, споря порой до хрипоты, опираясь на те знания, что почерпнули они из книг — тексты коих отнюдь не всегда бывают правдивы — и потому они прятали тебя — дабы не навлечь на твою голову гнев короля и церкви — чтобы тебя не отлучили и не изгнали из Чехии. Они были вынуждены скрываться от всего мира, но ты был рад тому — такое затворничество стало твоим спасением, и ты был благодарен Господу. Однако они любили тебя. По-настоящему любили — и выражали это так, как могли — в том числе и защищая от опасностей, с коими ты сам всем сердцем желал бороться и победить. И ты знал это, и также любил их всем сердцем, не скрывая этого. Любил искренне — всем своим большим, открытым сердцем — как не может любить более никто… Зденко! Как же среди всех я могла забыть о нём — твоём друге и спасителе?! Ну конечно же! Да, быть может, в силу того, что его разум повреждён сильнее — он не смог постичь всех тайн твоей души́. Но любовь его несомненна! Он будет верен тебе и после твоей смерти, он всегда будет помнить о тебе! Но… как же сообщить ему? Да, решено — после завтрака я под предлогом прогулки выйду из за́мка и спущусь в подземелье. Я стану молиться, чтобы он оказался там. Я найду его. И, даже если я не застану его в пещере Шрекенштейна — я во что бы то ни стало разыщу твоего самого верного друга. Я сделаю для этого всё. Господи, не дай ему ничего сотворить с собой, когда он узна́ет!.. Хотя… что же это я… Конечно же, конечно, он ужé знает! Он почувствовал… Быть может, даже, он знал об этом заранее. Но… нет — как бы то ни было — я должна увериться в том, что он переживёт эту потерю и, если понадобится — быть с ним рядом, готовая обнять, утешить и понять — иначе моей душé не будет покоя. Я должна знать, что с ним ничего не случится. Но как же невыносимо, невыразимо жаль, что он не сможет прийти на похороны! Кто же его пустит туда?.. Неужели же ему не суждено увидеть тебя в последний раз?! Но нет, нет, я любой ценой устрою так, чтобы он смог лицезреть тебя наедине и попрощаться, проводить в последний путь. Хотя, кто знает… быть может, смягчившиеся ду́ши и сердца́ твоих родных дозволят ему, не таясь сказать Альберту последние слова́, кои ты, несомненно, услышишь… Но… что, если Зденко не смог вынести и… Нет, нет, я не буду верить в это. Зденко по-своему дорог мне, и я не могу потерять ещё и его — иначе же этот удар добьёт меня. Да… вместо исчезновения целого мира рухнула моя Вселенная. Мой внутренний мир. В нём так же нет солнца, нет ничего, царит холод и гуляет смятенный ветер, швыряющий тёмные обломки разрушенных зданий в разные стороны. И лишь физически я ещё жива.»

В продолжение своих мыслей она смотрела печальным, невидящим, вновь погасшим взором в серо-белые, безмолвствовавшие небеса. И — как ни парадоксально прозвучит — эту тишину усиливали, делали непроницаемее, создавая в этот день атмосферу, похожую на вакуум — толстые двойные стёкла, вставленные в огромный оконный переплёт.

У хозяев имения Рудольштадт было столько средств, что подобным образом были выполнены óкна во всём за́мке, и оттого сиё гнетущее чувство изолированности от всего окружающего мира в это день было непосильно тяжело и непреодолимо не только для нашей героини, но и для всех, живущих здесь.

Но мы забыли поведать нашим юным читательницам о том, что от недуга, поразившего нашу героиню этой ночью, не осталось и следа. И Консуэло была несказанно рада этому, благодарна Богу за то, что Он позволил ей чувствовать себя лучше и молилась о том, чтобы то состояние более не вернулось к ней — хотя бы до момента, пока она не покинет этот за́мок, чтобы больше никогда не вернуться сюда.