Упала, очнулась - султанша! (джен)

Да кому это нужно? Что, евнухи покусились на дела государственной важности? Наложницами были подкуплены, чтобы к султану водить? Не смешно даже.

Либо они что-то знали.

Тогда почему сейчас? Почему не до моего приезда? Не в первые дни, в конце концов?

Увидели твою активность и поняли, что рано или поздно найдутся зацепки, которые ты мимо ушей не пропустишь. Начнёшь копать, вскроются неприятные подробности, а в твоей власти, с поддержкой мужа, конечно, сейчас даже неугодного пашу выкинуть из Совета. На Великого Визиря, правда, кишка тонка ещё, но кого-нибудь более низкого ранга — вполне себе.

Кто-то узнал, какой именно дворец мне пожалует отец, заранее послал туда доверенных слуг, чтобы те за мной следили, а когда понял, что это крайне затруднительно, решил убрать людей, так сказать, во избежание?

А почему нет?

Бред. Во-первых, вряд ли Султан обсуждает с подчинёнными такие мелочные вопросы. Во-вторых, что за пренебрежительное отношение к людям? Проще сымитировать болезнь или подстроить побег. В третьих, слежка вовсе не так невозможна, как хотелось бы.

Ну, в столице не так много пустующих дворцов, достойных старшей дочери Падишаха. Можно было подсуетиться и заранее в каждый послать.

Не неси ерунды. Страшилки на ночь в детском лагере и то увлекательнее.

* * *

Несколько дней спустя.

Трупы забрали, чтобы похоронить на местном кладбище. Чуда, увы, не случилось. Я мрачно провожала взглядом уезжающие повозки. Ладони в кулаки сжимала. Кольцо братово в палец ободком больно впивалось — в безымянный, конечно. Сама не знаю, отчего каждый день его там ношу. Кулоны, браслеты, броши — всё меняла, а это нет. Тошно даже о другом думать как-то.

Как будто... предаю его, что ли.

Искандер после завтрака уехал по-обычному. Ему на работу, в Топкапы надо, что за дело визирю до смерти рабов. А дворец весь притихший. Евнухи, калфы ходят, будто каждому эти двое лучшие друзья были. Хотя, конечно, себя на их месте видят, отношение господское примеряют.

— Чёрный платок дай.

А я не такая. И плевать, что в первый и последний раз их на больничной койке видела — это люди. Жили, любили, страдали, мечтали. Их смерть — это печально. Стоит того, чтобы траур надеть. Хоть на час, хоть на день — кто меня видит тут, в четырёх стенах-то? Только те, для кого скорбь моя предназначена.

Ёзге зашла, чтобы уточнить что-то, взглядом наткнулась и лицом посветлела. Тут же, правда, снова мрачной стала, небось, себя за неуместные чувства винить начала, но то дело наживное. Посыл получен.

— Госпожа, что с... вещами делать?

Тоже вопрос нелёгкий. Хоть и слуги, а деньги копили, форма была, кое-какие личные вещи. Мелочь, конечно, по сравнению с султанскими-то драгоценностями, а всё ж не выбросишь. Жалко. Одежду на других перешить — можно, конечно, да кто возьмёт? Не настолько мы бедные.

— Ткани сожгите, личное их друзьям передайте.

Всяко лучшее применение найдут, чем я. Чего тут думать, если калфа в коробку положит, задвинет куда подальше и забудет, а тем четверым — память, всё-таки. Хоть что-то напоминает, что был такой человек. Под старость взглянут, глядишь, вспомнят товарищей своих несчастных.

Грусть целый день на сердце грузом тяжким висела. Не хотелось ни смеяться, ни на солнышко в сад выходить — каждая травинка напоминала, что я живу, наслаждаюсь, а они — нет. И никогда не будут больше. Ни-ког-да.

Искандер приехал — платок увидел — замолчал. Смотрел за ужином странно очень, с примесью грусти. Только вилки с ножами в тишине звякали. Молчала и я. Что тут скажешь, когда без слов ясно всё?

Как закончили, дал слугам знак уходить. Сел на диван, меня к себе поманил. Подошла, не испугалась даже, настолько всё равно было. А он рядом усадил. Вздохнул тяжко, и рассказывать начал. Как его, мальчишку пятнадцатилетнего, от дома родного оторвали. На рынок привезли. Продали. Повезло, что грамоте выучен был, образован хоть как-то — благо, семья купеческая была.

Обеспеченные эфенди его выкупили. Как напарника, дружка наследнику — по нашим меркам, вроде собаки нечто. Сынок их ленив был да глуп, Искандер за него учился, считай. Экзамены в государственную школу при Топкапы вместе писали. Да только прошёл один лишь, понятно кто. Мехмед Фатих и Баязид, прадед и дед мои, на цвет крови не смотрели, мозги видеть хотели.

Как, беем будучи, в походы ходил, рассказывал. Как с Джемовскими мамлюками на поле боя сражался. Как друзей своих лучших потом мёртвыми там находил и вместе с ними второй раз умирал. Клялся — никогда больше — но других встречал. Про жгучий песок Египта, тёмные южные ночи, яркие звёзды, пирамиды древние, которые своими глазами видел, пусть и издалека, говорил.

Заметила я, что плачу, лишь когда силуэт его в сумеречных покоях расплываться стал. Сердце в груди так тянуло и болело, словно рукой жёсткой сдавил кто. А Искандер говорить продолжал, жалости никакой не ведая.

Как жену свою встретил. Ради неё меч в ножны вложил, политической карьерой занялся. Да и сам терять устал, слишком много ран на душе. Потом дети пошли. Живут, отца помнят, и ладно. Выросли, на ноги стали — и осиротели наполовину. Ушла мать их. А сердце всё помнило, забывать не хотело. Больно было так, словно кинжал прямо в душу воткнули. Другие рубцы кровоточить начали. Он уж важным пашой был, а толку-то... Золотом, мехами да бумажками духу своему не поможешь.

Рассказал, как падишах ему дочь свою отдал. Как удивился при известии этом и даже не понял сначала. Как в полное изумление пришёл, когда узнал, что жена султанова, мать шехзаде, список мужей дочери дала и та его сама среди прочих выбрала. Как до сих пор не понимает, почему мне такая милость оказана была, и в догадках теряется, неужто судьба — существует? Неужто рано ещё помирать?

— Молодая ты, девочка. И замуж за такого же молодого надо, горячего. Он тебя счастливым сделает, не я.

Тут уже у меня нервы сдали. Захлёбываясь и сморкаясь, начала в ответ говорить. Не всё, конечно, но многое. От того ещё больнее было — Искандер передо мной душу, считай, наизнанку вывернул, а я того же сделать не могу. Никак. Не поверит. Ведром ледяной воды окачу тлеющий уголёк, который как-то ещё можно до спокойного факела раздуть. Но и того, что рассказывала, достаточно оказалось.

Как смерть за братьями приходила. Одного за другим в гробах уносили. Как почти год вся семья непрерывно в страшном ужасе жила — не придут ли палачи за отцом и сыном? Как впервые Сулейман в поход уходил. Как узнала, что замуж выдадут непонятно за кого, и оцепенела. Что не знаю сама до конца, чем тот список заслужила. Может, Валиде про болезнь души султану написала, и тот сжалился над убогой дочерью.

Долго мы говорили с ним. До самого рассвета. Никому входить не разрешали, свечи не тушили — не до того было — они и выгорели все. Так и сидели в полутьме. Жалость сердце моё тисками давила — я-то усну, а ему, несмотря на возраст, снова в ад. Снова в Топкапы. Не богатый паша передо мной сидел — усталый парень с тяжёлой судьбой.

И за себя горько тоже — у него хоть Египет был. Пирамиды. А у меня что? Четыре красивых стены. Я ни в Трабзоне за пределы дворца не ходила, ни в Манисе, ни здесь, в Стамбуле. У моря двадцать лет почти живу, а даже на воде держаться не умею. Сами слова вырвались, рот в испуге захлопнула. Человеку стократ хуже, чем мне, стыдно...

А он взял и сердце надеждой зажёг. Выведу, сказал, не переживай, время только найти надо. Город тебе покажу. Был тут, мол, до землетрясения ещё, вот и посмотрим, что изменилось. И плавать можно научиться, если в окрестностях озеро подходящее, безлюдное найти или во дворце бассейн организовать.

Вот тут я в четвёртый раз заревела. Благодарностью так переполнилась, что казалось, двинься — лопнешь. В груди приятной болью щемило. Он — в ответ — засмеялся, по голове потрепал, как маленькую, встал, попрощался и вышел. Пора уже. А я сидеть осталась, подняться не в силах. Впервые за ночь дотронулся, оказывается, хотя кажется — уже глубоко-глубоко под кожей сидит.

Пяти минут не прошло, как Лале и Мёге прибежали. И тут я — вся заплаканная сижу. С мигренью в обнимку. Забеспокоились, вопросами засыпали, засуетились. Не тронул ли? Не потому ли реву?

— Нет, — головой покачала. — Не под юбку он мне залез, а в самую душу.

* * *

Глаза щипало, голова болела, нос забит — не думать же в таком состоянии, в самом деле? Я попросила Лале сварганить успокаивающую настойку и завалилась спать, оставив все вопросы будущей версии себя. Рассказывать никому о сути разговора не стала — слишком уж это личное. Слишком.

Снилась какая-то муторная, вязкая дичь. Душно, жарко, кругом красное марево и ничего больше. Потом внезапная резкая боль — и темнота.

Будущая я, валявшаяся на диване и мрачно взирающая на потолок, смачно плюнула в прошлую, которая свалила все проблемы на мою бедную, и так не блещущую разумом головушку.

Сука.

Что это, блять, было?

С чего вдруг Искандер так расчувствовался? Почему вдруг откровенничать начал? Что могло послужить спуском? Какую тайную цель он мог преследовать?

Ну, спровоцировал платок — он понял, что ты держишь траур по рабам, а значит, считаешь их жизни достаточно ценными. Вспомни, ты разве когда-нибудь говорила об этом? Лишь предложила общаться не на "вы", сказала, что будешь подчиняться и помогать в обмен на неприкосновенность, но на этом всё. Он с полной уверенностью мог считать, что является для тебя просто рабом более высокого ранга.

Вот же блять.

С другой стороны, разве рабам подчиняются? Разве с ними пытаются договориться? Нет. Может, он считал, что раз я ёбнутая, то и стандартами общения руководствоваться не буду? Мол, в душе отношусь, как к рабу, а в лицо мило улыбаюсь?

Дерьмо, дерьмо. ДЕРЬМО!

Но доверившись, я показала, что не считаю его ниже себя, разве не так? Разве не должен был он это понять?

Прекрати изводиться. Скажешь всё вечером и успокоишься.

Ладно. Хоть что-то звучит как план.

— Лале!

— Да? — откликнулась служанка, поставив на столик поднос с небольшим перекусом. Я слегка скривилась — желудок, хоть и пустой, есть не просил совершенно, а потому насиловать себя не было смысла.

— Зачем ты...

— Тебе нужно поесть, — перебила она, внимательно рассматривая моё лицо. — Не знаю, что сегодня случилось, но за питанием надо следить.

— Не хочу.

Она закатила глаза.

— Ну что ты как маленькая капризничаешь? Мне тебя с ложечки покормить?

— Не хочу, — захихикала я, ощущая, как уходит куда-то в пространство скопившееся напряжение. — Лёгкое что-нибудь есть? Щербет, молоко, может, просто вода?

— Нет, — покачала головой служанка. — О, но недавно с рынка принесли какую-то новую штуку, никогда раньше не видела. Говорят, это пища бедняков, но я взяла немного. Хочешь попробовать? Правда, не знаю, как надо есть...

Я заинтригованно привстала, принимая, наконец, сидячее положение, и поправила волосы, придавая им хоть сколько-то приемлемый вид, пока Лале шуршала чем-то в складках одежды. Наконец она протянула небольшой кулёк, открыв который, я выпала в осадок.

Это были сёмки. Натурально, обжаренные подсолнечные семечки!

Внутренний гопник радостно взвыл, неистово беснуясь.

Раз-раз-раз, это хардбасс, все в спортивках адидас...

Даже не буду предлагать тебе заткнуться, такая ностальгия придавила. Боже ты мой, я смогу сидеть на кортах и лузгать сёмки! Ещё пара штрихов — и получится типичный обитатель любого подъезда на окраине!

— Хатидже? Почему ты улыбаешься?

Пальцы привычным жестом с треском разломили кожуру, и я закинула в рот бежевое семечко. Прикрыла глаза, разжёвывая. Если отвлечься от звуков мира и ощущений дорогого платья, плотно прилегающего к телу, можно представить, что я дома...

— Хатидже?

— Передай Кану — пусть закажет большую партию, — велела я. В прошлом меня часто пугали, что от семечек развивается аппендицит, и, хотя, погуглив, я поняла, что это миф, решила не злоупотреблять. Мало ли. Здесь же тем более не следует, но вот так, иногда — определённо стоит.

— А как...

— Смотри, вот так ставишь пальцы, ногтями надавливаешь, и готово. Есть пустая миска? Надо куда-то кожурки девать.

Лале закивала.

— Сейчас принесу.

Примечания:

Я написала 4 страницы за час, потому что меня вштырило (муза пришла, шопаделать), не кидайтесь тапками, пажалста, а напишите отзыв