Назначенная встреча (гет)

Дождь был как нельзя кстати. Он избавлял от необходимости что-то говорить, пока мы садились в машину; достаточно громко лупил по крыше, капоту и лобовому стеклу, чтобы заглушить слабые попытки поговорить; основательно снижал видимость, не позволяя отвлекаться на посторонние мысли. Но даже дождь не мог заглушить острого желания выкурить сигарету на свежем воздухе и побороть желание подхватить при этом простуду, которая, возможно, меня наконец-таки доконает.

Гермиона сидела в машине. Мне было перед ней безумно стыдно за последнюю фразу Игоря, за то, что я привёз её в этот чёртов ресторан, заставил слушать эту дурацкую песню... И в то же время я был ей невероятно благодарен за молчание и поддержку. Я был абсолютно уверен, что она всё прекрасно поняла. И не жалеет меня, нет. Сочувствует и хочет хоть как-то помочь. Только чем тут поможешь?...

Не знаю, сколько я стоял под дождём, мучительно всматриваясь в темноту и перебирая все события сегодняшнего вечера и трёхлетней давности. Зонт остался в машине. Пальто промокло, время от времени вода попадала за воротник. Очередное движение привело к тому, что по спине потекли холодные струйки. Отрезвляя, возвращая в настоящее. Но, даже несмотря на это, я стоял, втянув голову в плечи, и смотрел в темноту осенней ночи.

За шумом дождя не расслышал, как ко мне подошла Гермиона. Она ничего не сказала, просто положила руку на плечо. Не дождавшись реакции, похлопала меня по плечу. Когда и это не помогло, уцепилась за промокшее насквозь пальто и с силой развернула к себе. Несколько секунд всматривалась мне в лицо, ожидая хоть какой-то реакции, но я просто трясся от холода, не выпуская сигарету из застывших, как оказалось, пальцев. Когда она попыталась забрать её, неловко дёрнулся, отстраняясь. Бросил сигарету и направился к машине. Я знал, что она смотрит мне вслед.

* * *

Когда мы добрались наконец домой, я первым делом разжёг камин, которым не пользовались уже много лет. Потом, переодевшись в сухое и убедившись, что Гермиона тоже сняла промокшие вещи, усадил её перед камином, укутал в одеяло и пошёл заваривать чай. Заболеть больше не хотелось. Я не для того не сдох в прошедшие три года. Гермиона молчала.

— Выпейте, — протягиваю ей кружку с горячим напитком, в котором присутствует изрядная доля бренди.

— Не буду это пить, — внезапно отказывается она. Её капризы мне сейчас нужны меньше всего. Тем более, она здесь вроде как свои дела ещё не закончила.

— Если завтра у вас будет температура, то никакого Люциуса мы искать не будем, — это не шантаж, это просто здравая аргументация. Я всё ещё стою перед ней с кружкой в руках. Она осторожно принюхивается и спрашивает:

— Что это?

— Да не хотите, как хотите, — изображаю я обиду и усаживаюсь у камина. Гермиона молчит. Она довольно забавно выглядит в одном из моих пуловеров, закутанная в одеяло. Вдруг она звонко чихает. Отчаянно шмыгнув носом, молча протягивает руку за кружкой. Так-то лучше. После первого же глотка раздаётся её восторженное:

— М-м! Вкусно!

Я не могу отказать себе в удовольствии самую чуточку поиздеваться:

— Да неужели?!

— Угу, — согласно мычит она. — А вы почему не пьёте?

— Не пью, — просто отвечаю я, глядя на пляшущее пламя. Завораживающее зрелище.

— Почему? — не успокаивается моя гостья.

— Бросил.

— Расскажете? — вероятно, Гермиона решила, что сейчас подходящий момент для разговора по душам. Я делаю вид, что не понимаю:

— Что?

— Всё, — слышу в ответ.

— В жилетку поплакаться?

— Ну, если хотите, — усмехается она.

— Вам зачем? — не понимаю, ей-то какое до этого дело?!

— Затем, — поступает потрясающе информативный ответ.

Я понимаю, что не готов сейчас говорить об этом. Даже с ней. Особенно с ней. Поэтому встаю и направляюсь в соседнюю комнату. Гермиона вскакивает со своего места и бросается мне наперерез, смешно придерживая одеяло. Почти как прошлой ночью. Глядя на её решительное выражение, понимаю, что сейчас меня начнут пытаться спасать. И точно.

— Боль, — говорит Гермиона, — это энергия. Если её не выплеснуть, она обратиться вовнутрь и разрушит какой-нибудь орган.

При всей наивности её рассуждений, почерпнутых из полуэзотерической литературы, я не могу не согласиться. Моя боль разрушила мне сердце и нанесла существенный удар по печени. Пока я придумываю, что сказать, в квартире гаснет свет. В тишине отчётливо слышен шум дождя и треск камина. Гермиона стоит совсем рядом. От неё едва уловимо пахнет бренди и чем-то ещё. Очень уютным.

— Не обращайте внимания. Дом старый. Когда дождь идёт, свет пропадает, — объясняю ей, просто чтобы не молчать. Нашариваю в темноте спички, зажигаю одну, делая шаг мимо Гермионы в комнату. Спичка гаснет, приходится зажечь вторую.

— Это была ваша жена, — не спрашивает, а делится выводами моя собеседница, возвращаясь к оставленной теме. — И человек, к которому она ушла от вас.

— Лампочка, вроде, целая, — сообщаю я, игнорируя последнюю фразу. Она ведь и так всё уже поняла.

— Только не говорите, что ресторан, в котором...

— Да, — перебиваю я, — это мой бывший ресторан. Из другой жизни. Правда, выглядел скромнее.

Мне всё ещё больно думать и говорить об этом, но, как ни странно, гораздо легче, чем было прежде. Значит, этот вечер и эта встреча были не зря.

Я стою у окна, опираясь на раму. Темнота разбавлена голубоватым светом уличных фонарей. Гермиона не делает попыток подойти ближе и уж тем более прикоснуться ко мне. Этого не нужно. Это лишнее. Я просто расскажу ей.

— Странно, я... я думал, что уже ничего не чувствую. Всё омертвело. Она ушла три года назад. Но изменять начала гораздо раньше. Когда мне впервые намекнули, не поверил. Думал, это наговоры завистников.

— Зато теперь тайное стало явным. Причём для всех.

— Они в Болгарию уехали. К Игорю на родину. Мы, как это называют, дружили семьями. Ну а попутно занимались рестораном и не только.

Оказывается, рассказывать свою историю малознакомой девушке в тёмноте под шум дождя необычайно легко.

— Потом он ушёл от семьи. И она. Ухитрилась переоформить часть бизнеса на себя. Фактически, я остался ни с чем. Я продал дом, ресторан, машину. Я пил два года. Сначала — дорогие напитки. Потом перешёл на дешёвый коньяк. От финской водки — к самогону местного разлива. Кто-то надо мной смеялся. Слабак, весь в отца-романтика. Кто-то жалел... Больше всего самого себя жалел я. Вот такая перед вами ничтожная личность, — ядовито подвожу итог.

Гермиона всё также стоит в паре метров от меня, придерживая одело. Молчит. И мне становится страшно, потому что я не могу предугадать её реакцию на свой рассказ. Бросив на неё отчаянный взгляд, который всё равно не заметить в темноте, отворачиваюсь к окну, перекатывая между пальцами очередную сигарету. Слышу её шаги за спиной.

— Передо мной личность, которая больше не пьёт, — опровергает мой последний тезис Гермиона.

— Ну, это потому, что я сам себе запретил.

— Усилием воли?

Она протягивает руку и вынимает у меня из пальцев сигарету. Не ожидал, что она курит. Впрочем, её это не портит. Зажигаю спичку. Наблюдая, как неверный огонёк золотит её пальцы и чуть освещает лицо, рассказываю дальше:

— Это после одного ма-аленького происшествия. Я умер.

— Понятно.

— Да ничего не понятно, — задуваю спичку, начинаю расхаживать по комнате. — Я и один мой случайный собутыльник напились палёного спирта. Я уже очнулся в реанимации. Первое, что услышал, это разговор дежурной медсестры и уборщицы. Уборщица на меня показывает, спрашивает: "Это кто?", а медсестра и говорит: "Ночью привезли двоих. Один уже окочурился, а этот вот до утра не протянет". Три дня болтался между жизнью и смертью. Знаете, по коридору летал. С бородатым стариком беседовал. Всё как положено.

Наверное, это на меня так дождь действует. Вон как разоткровенничался. Гермиона, рядом с которой я остановился, молча курит. Когда я ощущаю её прикосновение, загорается свет. Волшебство и таинство момента мгновенно исчезает. Гермиона, отдёрнув руку, внимательно наблюдает за мной. Пора сворачивать эту исповедальню!

— В общем, зря я вам всё это рассказываю, — сообщаю я. — Не было ничего! Забудьте, давайте спать.

— Чем же я вас так обидела? — уверен, она прекрасно понимает, в чём причина.

— Думаю, на кровати вам будет удобно, — кажется, такое состояние называют панической атакой.

— Люциус! — восклицает Гермиона, но я уже ухожу, бросив "Спокойной ночи!"

Не сделал я и пяти шагов, как услышал её "Ну и дурак" и замер.

* * *

Не понимаю, что именно я сделала не так. Прикоснулась к нему? И из-за этого он опять сбегает? Даже бродячие собаки так не шарахаются от протянутой руки, как этот обманутый женой и другом мужчина. Сейчас он снова сбежит, замкнётся в себе, а завтра утром поможет найти мне товарища по переписке и навсегда исчезнет из моей жизни. Понимание, что это совсем не то, чего хотелось бы, отчего-то не удивляет.

— Ну и дурак, — констатирую я. Люциус замирает и, обернувшись, оторопело переспрашивает:

— Чего?

— Что слышал, — мне почти смешно, поэтому реплика получается немного насмешливой.

Он внимательно смотрит на меня. Не говоря ни слова, походит. И целует. У него немного обветренные горячие губы. Чуть шершавые ладони. Поцелуй получается отчаянным и злым одновременно. От мысли, что всё правильно и при этом совершенно не так, я прихожу в замешательство и отворачиваюсь. Люциус не сразу отпускает мой подбородок, почти ласкающим движением очертив пальцами контур. Пытается посмотреть в глаза, немного виновато вздыхает. Делает шаг назад и уходит.

Я какое-то время стою, растерянно проводя пальцами по губам. Слышу, как скрипит его кровать. Потом решительно направляюсь к камину, обходя его по широкой дуге. Люциус сидит, вглядываясь в темноту. Бросив окурок в огонь, я подхожу к нему и присаживаюсь рядом. Он едва заметно, но настороженно поворачивается в мою сторону. Придвинувшись ближе, беру его под руку и прижимаюсь щекой к его плечу. Здесь и сейчас мне важен только он. Чувствую, как он постепенно расслабляется. Сколько же к нему никто не прикасался? Сколько же он не давал к себе прикоснуться?

За окном шумит дождь.