Сто ступеней в вечность (джен)

К осени испытываю двоякие чувства: вроде люблю эту пору, ее зонты и багряный ковер под ногами, но одновременно боюсь осени, точнее, мыслей, рождающихся под листопадом.

Эльчин Сафарли

Багряные лучи заходящего солнца играют в спутанных золотых локонах, и мальчик заливисто смеется, поднимая с земли новую горсть алых дубовых листьев, чтобы спустя мгновение они, закружившись в воздухе, пронизанным золотистыми драгоценными нитями, медленно осели обратно.

Леголас танцует, Леголас смеется, Леголас просто счастлив. Ему двадцать пять — сегодня его День Зачатия.

Трандуил лишь насмешливо усмехается, бурча под нос что-то об излишне активных детях, не способных и секунды просидеть на одном месте, пока сам стоит, прислонившись спиной к широкому стволу дуба, сложив руки на груди.

Это — хороший день.

Последние лучи Анора золотят голубые глаза мальчика, играя в них смешливым искорками жидкого света, а в белокурых волосах запутались багровые листья и веточки.

— А моему подарку ты так не радовался, как этой прогулке, — нарочито обиженно фыркает Трандуил, с трудом сдерживая улыбку.

И действительно, получив утром от отца маленький кинжал, украшенный россыпью драгоценных камней — едва ли таким можно кому-нибудь навредить: блестящая безделушка, не более; Леголас лишь чуть приподнял уголки губ, скомканно бормоча слова благодарности, но особенно счастливым при этом не выглядел.

Трандуил замечает, что сын вообще не проявляет особого интереса к ратному делу и оружию как таковому.

Это не то чтобы печалит его, нет, Трандуил давно пообещал самому себе, что не подпустит отпрыска к серьезным занятиям фехтованием и уж тем более настоящей практике как минимум до достижениям тем пятидесятилетия; пока что Леголаса обучали только основам, не слишком опасным или тяжелым — лишь подготовка для дальнейшего более углубленного обучения. Просто игры, развлечение, можно сказать.

Но все же осознание того, что сыну вообще не интересно наблюдать за поединками на мечах, он даже просто не стремился узнать хоть что-то об этом или чем-то подобном, отзывалось неприятным уколом в груди.

Потому, что он сам в таком возрасте был другим.

И признавать это было на редкость горько.

Очередное напоминание о том, как сильно они не похожи.

Нет, Трандуил не ожидал, что сын будет расти полной его копией во всем, начиная от характера и манеры поведения, заканчивая интересами; всем сердцем он желал, чтобы Леголас как можно дольше не знал о горестях войны и той боли, что идет с ней рука об руку, но все же...

Мог же Леголас быть хоть каплю быть похожим на него? По всей видимости, нет.

И это знатно бьет по самолюбию.

— Adar! — вырывает его из мыслей возбужденный возглас сына. — Ada, деревья говорят со мной! Представляешь, правда-правда говорят, по-настоящему!

И глядя в эти полные счастья голубые глаза и взъерошенную золотую макушку с давно потерянной где-то в высокой траве тиарой, Трандуил с усмешкой думает, что как же все-таки хорошо, что Леголас совершенно не похож на него самого в том возрасте.

— Неужели? Расскажи же мне, ion nin, что они говорят, — произносит он с улыбкой, подхватывая сына на руки, чтобы закружить его, крепко сжимая в объятиях, вслушиваясь в быстрое биение маленького сердца и золотистые переливы детского смеха.

Сегодня определенно хороший день.

* * *

Кисть опускается в краску. Один раз по часовой, один против. Багряный, солнечно-золотой, изумрудный.

Лунный свет танцует в серебряных волосах, переплетаясь с холодным сиянием звезд.

Кисточка пляшет по белоснежному холсту, вспыхивают цветами ровные линии.

Капля малахитового, мазок бирюзового, вновь по часовой, против.

Легкий порыв осеннего ветерка раздувает пряди, заплетая их в диковинные косы и принося с собой ароматы лесной реки, кислой ежевики и огромных, спелых яблок из королевского сада.

Трандуил безмятежно улыбается, кисть опускается на палитру, смешивая эбонитовый и прозрачно-желтый.

Кружевные тени скользят вокруг него, ластятся к рукам, обвивают, сжимая в легких объятиях ветреной паутинки.

Он танцует с ними, поет на странном, неизвестном языке слова древние, как сам мир, вступая в дикую осеннюю пляску последних теплых дней.

Распускаются на полотне алые цветы, сияют золотыми лепестками, качается от ветра высокая изумрудная трава.

Солнечно улыбается маленький принц, цветет вишня в золотых косах, а король тихо смеется, пока кисть скользит по холсту, вырисовывая блики в голубых глазах-омутах.

Капля снежно-белого, быстрый росчерк солнечно-желтого, штрих аквамарина, один раз против часовой, один раз по часовой.

Король Эрин Гален танцует последний осенний танец в хороводе теней прошлого и будущего, что так сильно не желают отпускать, а с картины на него с улыбкой на губах смотрит сын, крепко сжимая в пальчиках букет золотых лилий.

Пляшет Луна на равнодушных небесах, сияют ярче прежнего забытые звезды, чьи души были утеряны.

Опускает на голову короля серебряный венец, сотканный из ночного света, сменяя собою золотую корону жаркого летнего Солнца.

Дует холодный осенний ветер, развевая снежно-белые локоны, путая в них багряные дубовые листья с изумрудными прожилками.

Вновь завертелось колесо Года, рассыпались пеплом воспоминаний яркие цветы, исчезло дикое бушующее счастье, уступая место мерному спокойствию.

Осень наступила.

* * *

— Он не хочет фехтовать, ему не интересны кинжалы, не привлекают парные клинки или даже рукопашный бой. Он слишком мал, чтобы я принуждал его делать это, пока что нет такой необходимости; но все же, должно же быть хоть что-то...

Трандуил морщится, зарываясь руками в волосы. Двадцать пять. Дитя, все еще сущее дитя, но...

— Да что с ним не так? — глухо восклицает он в сердцах, но жена с портрета смотрит все так же насмешливо-равнодушно, лишь чуть улыбаясь уголком губ на его тираду. — Что не так со мной?..

Он нервничает. Переживает, ясное дело. Потому что Леголас — его единственный наследник, принц Эрин Гален, и он должен, обязан уметь обращаться с оружием.

Рано или поздно, но в эту войну Леголасу вступить придется; придется сражать и убивать, придется вести за собой армию и, видит Эру, как бы сам Трандуил ни хотел это отсрочить, он понимал, что подобное неизбежно.

И для всех будет лучше, если к тому моменту Леголас будет в состоянии защитить себя и всех, кто рядом.

Но, по всей видимости, пока что сам Леголас этого не понимает.

И Трандуил совершенно точно не представляет, что стоит делать ему.

— Я не знаю! — шипит он, сжимая пальцы к кулаки и отстраненно чувствуя, как тонкая струйка крови бежит по ладони. — Я ничего не знаю о детях, не знаю, как их воспитывать, не знаю, Моргот раздери! Сколько бы лет ни прошло, я все еще до одури боюсь сделать что-то не так, ошибиться, разрушить все...

Эллериан насмешливо глядит на него с полотна, лукаво сверкая голубыми глазами из-под полуопущенных ресниц, не давая ровным счетом никаких ответов.

— Что бы сделала ты? — внезапно спокойно вопрошает Трандуил, ощущая, как волна гнева внутри него исчезает так же неожиданно, как и появилась, оставляя место глухой обреченности. — Уверен, ты бы знала, как лучше поступить. Ты ведь всегда знала. Вот только меня предпочитала держать в неведении.

Он устало трет переносицу, когда взглядом вдруг натыкается на темную книжицу, зажатую в пальцах жены.

Что это? Неужто дневник? И как он раньше мог не заметить...

Если это действительно ее дневник, то он наверняка остался в ее старой комнате, в Северной Башне. И там могут быть ответы.

Ответы хоть на один из тех сотней тысяч вопросов, что она оставила после... своего ухода.

Да, наверное, ему стоит хотя бы попытаться найти этот дневник. Возможно, тот все же поможет ему.

Трандуил устало усмехается, проводя рукой по волосам.

— Сколько же тайн ты хранила?.. — хрипло произносит он в звенящую тишину комнаты.

Но Эллериан в ответ лишь молча глядит на него с портрета, мягко улыбаясь уголками губ.

Да, определенно, попытаться стоит.

* * *

Ключ щелкает в замке, и дверь протяжно скрипит, наконец открываясь.

В следующее мгновение он задыхается в навалившейся пыли и заходится в приступе сухого кашля, закрывая рот и нос руками.

Когда Трандуил все же приходит в себя, вытирая слезящиеся глаза, он на секунду застывает на месте и, до крови прикусив губу, жадно скользит взглядом по комнате, выхватывая малейшие детали.

Тут ничего не изменилось с последнего его прихода. И неожиданно это отзывается глухой тоской в сердце. Тоской по светлым, наполненным солнцем и легким, воздушным счастьем дням, громкому заливистому смеху, сияющим от восторга глазам и быстрому дыханию в унисон.

Светлой, печальной тоской по прошедшему знойному лету, пылающе-яркому рассвету его жизни.

Сколько лет, сколько сотен, тысяч лет прошло с тех времен? Уже и не вспомнить, не сосчитать.

Да и нужно ли? Ему никогда, — больше никогда — не угнаться за восточным ветром своей юности, не вернуть все то, что по наивности своей он потерял.

И, наверное, это все же хорошо.

«Надо уметь отпускать, ion nin, всегда нужно уметь отпускать», — с горькой усмешкой сказал ему отец когда-то слишком давно, взмахом руки пресекая всякие возражения.

Жаль только, что он не принял этих слов всерьез в тот день.

Что ж, на ошибках — на боли — учатся, верно?

Трандуил рвано выдыхает и трет виски — голова отзывается привычной тупой болью на внезапную вспышку воспоминаний.

Вероятно, нужно приниматься за поиски, если он не хочет провести за этим делом весь день и последующую ночь.

С тихим вздохом он делает шаг вперед, отрешенно слыша, как скрипят половицы. Скользит взглядом по покрытым толстым одеялом пыли постели, столу и платяном шкафу.

Кровать отпадает сразу — он точно помнит, что там нет ровным счетом ничего из ряда вон выходящего; Эллериан никогда не поступила бы столь... заурядно, если бы хотела скрыть что-то от чужих глаз.

В столе он также ничего не отыскивает: лишь пару странных вырезок и пыльных свитков, три потрепанных книги в тисненом золотом переплете, набор перьев, пустую чернильницу, алую шелковую ленту и хрустальный флакон духов.

Словно во сне он проводит пальцами по холодным граням, рассеянно вдыхая знакомый легкий аромат незабудок, ветра и дождя, прежде чем отдернуть руку, будто обжегшись.

Трандуил захлопывает ящик и выдыхает, пряча лицо в ладонях. Все еще слишком сложно.

Он быстрым шагом отходит от стола, чувствуя, как ногти вновь вонзаются в израненную кожу ладоней.

Платяной шкаф поддается ему спустя несколько минут, со скрипом распахиваясь и обрушивая на него пыльную волну с терпким запахом нафталина и сырости.

Отстраненно он проводит пальцами по сотне богато расшитых платьев, накидок, плащей и туник, скользит взглядом по ровному ряду бархатных туфель и одинокой паре высоких сапог, паре кремовых шляпок с восковыми цветами и выцветшими лентами и покрытой налетом ржавчины тонкой тиаре на верхней полке.

И удовлетворенно хмыкает, наконец отыскав желаемое: там, надежно спрятанная у самой стенки шкафа, лежит нарочито скучная картонная коробка из-под шляпы. Трандуил осторожно берет ее в руки, стряхивая верхний слой пыли. Рассеянно оглядываясь вокруг, он опускается на краешек кровати, не заботясь о совершенно точно испорченном камзоле. Крышка со стуком падает на пол.

Трандуил прикусывает губу и неверяще проводит пальцами по кожаной обложке старенькой книжицы, легко касается тускло-золотого кулона и быстро моргает, глядя на высушенный букетик вереска и незабудок, перевязанный серой лентой.

Ему становится дурно. Все это — принадлежит ей; она в каждой мельчайшей детали; эти вещи до сих пор несут на себе ее запах; они и есть она.

Цветы тут же рассыпаются в прах под его неосторожным прикосновением, заставляя болезненно поморщиться, сильнее кусая кровоточащую губу.

Боль отрезвляет. Напоминает, что он все еще жив, как ни прискорбно; она — мертва, а время течет все так же неумолимо быстро, утягивая его в свой бешеный водоворот безумия и заставляя оставить ее позади.

Это правильно. Прошлое должно оставаться в прошлом; всегда должно.

Трандуил бережно подцепляет кончиками пальцев тонкую цепочку медальона и пару мгновений молча глядит на него, стараясь запомнить плетеный узор цветов, прежде чем опустить тот в свой карман. Кажется, он знает, что именно должен сделать с этой вещью.

Дневник же он открывает, поддавшись искушению.

Ровные строчки, написанные каллиграфическим почерком, остро пахнущие цветущей вишней и лесной рекой, причиняют почти физическую боль, но оторвать взора король не в силах.

Эта приторно сладкая, манящая боль отчего-то странно приятна.

«Это — мазохизм чистой воды, — проносится мысль в его затуманенном разуме. — Или обыкновенное безумие...»

Лихорадочно быстро он скользит взглядом по строчкам, жадно впитывая каждое слово, выведенное витиеватым почерком, пока в голове в бешеном танце сменяют одна другую картинки воспоминаний.

«...Ездили кататься на лошадях. У него красивая улыбка, жаль только, что в последнее время я вижу ее столь редко...»

Он кусает губу, изо всех сил стараясь сосредоточиться на солоноватом привкусе во рту. Слишком много воспоминаний, слишком много того, что хочется забыть, слишком много того, что вспоминать нельзя.

«...Волнуюсь. Что-то надвигается, а Трандуил, как всегда, все от меня скрывает...»

Кривая улыбка искажает губы. Конечно, она всегда знала. Чувствовала, наверное. А он лишь хотел защитить ее, уберечь, сохранить. Идиот.

«...Малахитовые с золотыми прожилками и светятся ярче солнца в моменты радости. Хочу, чтобы у наших детей были такие же глаза...»

Непрошеные слезы обжигают щеки, капают на бумагу, оставляя за собой чернильные разводы. Ему больно. И немного страшно.

«...Старая вишня под нашими окнами вновь расцвела. Он нарвал мне целую чашу ягод и разорвал свою рубашку в клочья, упав с дерева...»

Хриплый смех сам собою вырывается из груди, душит горло, разрывая его на части. Слишком больно. Голубые глаза-омуты вспыхивают в памяти и с молчаливым укором глядят на него, принося с собою внезапное успокоение.

«...Чувствую два маленьких сердечка. Эру, как же я счастлива...»

Боль уходит, оставляя равнодушное спокойствие.

«Это не моя вина, — вдруг взрывается в разуме мысль, впервые не находя отрицания. — Это уже произошло, случившегося не изменить. Прошлое в прошлом...»

«...Страшно до жути. Трандуил ненавидит меня, ненавидит их, наших малышей, что во сто крат хуже... Больно...»

— ...Настоящее теперь, — выдыхает он вслух, чувствуя, как эти слова отпечатываются на обратной стороне век, кровоточат рваной раной на сердце.

Но они правильны. Впервые.

«...Осень наконец настала. Я чувствую, что скоро это произойдет. Конец. Я счастлива...»

Это тоже правильно.

Настало время идти дальше. Время забыть, время отпустить наконец.

Больше нельзя.

Хватит.

* * *

Кружевные тени скользят за ним по пятам, дерево отдается тихим поскрипыванием под легкими шагами.

Трандуил шагает быстро, не оглядываясь и останавливается лишь у самой двери в покои сына. Он стоит, замерев, несколько секунд, прежде чем, выдохнув, нажать на ручку и, потянув ту на себя, оказаться в родной полутьме комнаты.

Леголас спит.

«Конечно, что же ему еще делать ночью?.. — Трандуил фыркает своим мыслям. — И что за осенний бред?»

Мальчик выглядит неожиданно беззащитным. Он лежит, свернувшись в клубок под сбившемся одеялом, и отчего-то кажется таким маленьким.

С приглушенным вздохом Трандуил садится на край постели и осторожно проводит пальцами по лбу сына, убирая спутанные светлые прядки.

— Ох, дитя... — выдыхает он, прикусывая язык.

Лукавый полумесяц заглядывает в комнату через полуоткрытые портьеры, лунный свет серебрит кудрявые детские локоны, играет в туманных голубых глазах снежными звездами.

И в это мгновение Трандуил ловит себя на мысли, как же это, Моргот раздери, правильно.

Правильно, что сейчас он, наконец, видит только Леголаса, не темную тень жены в его глазах и гордый проблеск отца в характере или чертах лица, а просто своего сына и никого больше.

Такого маленького, хрупкого и его ребенка. Мальчика, который больше всего на свете любит осень, большие спелые яблоки и играть в камешки; который украдкой признается на ухо отцу, что мечтает когда-нибудь стать летописцем, и сбегает ночами глядеть на звезды, наивно думая, что его прогулки остаются незамеченными.

Это правильно — глядеть на него вот так.

Трандуил вздыхает полной грудью, чувствуя как долгий туманный сон, нет, кошмар наяву, наконец уходит, оставляя его.

Тонкая золотая цепочка медальона в пальцах больше не обжигает, даря лишь приятный холод, тускло блестит золото в холодном свете звезд.

И отчего-то ему хочется верить, что Эллериан тоже там, яркой звездой сияет на темном бархате небосвода. И что она наконец спокойна.

— Я отпускаю тебя, — хрипло шепчет он, облизывая губы. — Спасибо.

— Ada? — Леголас сонно моргает своими огромными глазами и, не сдержавшись, зевает. — А что ты здесь делаешь?

— Спи, — устало улыбается Трандуил, зарываясь пальцами в белокурые кудри. — Я просто побуду рядом.

— Я не хочу, чтобы ты уходил, — тихо говорит Леголас, заспанно вздыхая.

— Я не уйду, ion. Пока я тебе нужен, я буду рядом. Всегда. Обещаю.

И это тоже правильно.

* * *

«Здравствуй, Трандуил. Ты все же нашел мой дневник, а это значит, что меня нет сейчас рядом с тобою. Что ж, нельзя сказать, что я не ожидала этого.

Простишь ли ты меня, если я скажу "nal mára núro"⁽¹⁾? Всем сердцем надеюсь, что да.

Ты злишься на меня? Да, наверняка так и есть. Не мне тебя винить.

Я... Мне жаль. Мне жаль, но таков мой выбор, и я знаю, что со временем ты примешь его.

Не держи меня, Трандуил, этим ты лишь вредишь себе и нашим, твоим детям, отпусти меня. Отпусти, забудь и будь счастлив в том маленьком светлом мире, где мне никогда не было места.

Я попрошу лишь об одном: люби их. Люби наших Листочка и Цветочек, пусть не по своей воле, но ради меня. Я ведь могу попросить тебя об этом? Нет, конечно, нет...

Просто скажи им, что их nana любила их. Больше всего на свете, больше самой жизни. Я буду любить их всегда, веришь ли ты мне?

О Валар, теперь я плачу... Что ж.

И знаешь, я все же я скажу "прости". Прости и до встречи, мой дорогой король. До встречи за горизонтом, там, где сходятся небеса и океан, до встречи в мире, где не будет боли.

До встречи в мире, где мы будем счастливы.

До встречи, мой милый король».

1) Nal mára núro (синд.) — прости меня.

Вернуться к тексту