I'll Fight (гет)

День 242 до.

 

Шотландия — страна покрытых мхом каменистых гор, озер и туманов. Край меланхолии, виски и кудрявых овец, похожих на кремовые комки. В Шотландии хочется впасть в депрессию, лечь в припорошённую инеем пожухлую траву и оставаться неподвижным еще тысячу лет, пока под заунывный вой волынок на тебе не распустятся цветы. Драко не любит свою малую родину, он назвал бы это несчастливым браком, который не может расторгнуть. Он чувствует себя здесь чужеродным черно-белым пятном, слишком ярко выделяющимся на фоне приглушенных красок подходящего к концу октября.

Но он готов простить все это за грозовое небо, проглядывающие редкие лучи солнца, необъятный простор и кудрявую фигурку которую видит на трибунах, когда после полутора часов полетов, замёрзший и уставший, возвращается к стадиону.

Грейнджер подходит Шотландия. Клетчатый плед, книга на коленях и вязаные, явно большеватые ей варежки. А еще рядом с ней что-то, что смахивает на термос.

Он свешивается вниз головой, зажимая метлу под коленями, и их лица оказываются на одном уровне. Он очень ловкий, ага.

— Выпендрежник! — улыбается Грейнджер, отрываясь от книги.

Он не слышал ее голос всего четыре дня, которые провел в суматохе собственного бедствия, но сейчас не может объяснить себе, как обходился без него.

— Ну, какой есть, — спрыгивает с метлы и потягивается. — Это у тебя чай?

— Кофе. Будешь?

Он кивает, обжигает язык, обхватывает чашку-крышечку заледеневшими пальцами.

Садится на одну ступеньку ниже нее. От холода у Грейнджер румянец на щеках и покрасневший кончик носа. Драко хочется по нему щелкнуть.

— Спасибо, — ее щеки розовеют еще совсем немного, — откуда ты узнал, что мне нравятся полевые цветы?

Пожимает плечами. Нужно будет спросить у Паркинсон.

— Только у тебя явная гигантомания, потому что эльфам не хватило места в моей спальне, и они заставили цветами еще и всю факультетскую гостиную! Сделал меня самой обсуждаемой девушкой в школе!

Он смеется.

— Ты и так ей была, Грейнджер. Я чуть подкорректировал направление сплетен. К тому же, я их не подписывал.

Он думал об этом. И руки просто сводило от желания приписать хотя бы ее имя и свои инициалы. Нет, она, конечно же, и так бы поняла, в этом он почему-то совершенно не сомневался. Хотелось обозначить собственную причастность. Хотелось подарить ей их лично. Смотреть глаза в глаза. Сделать это в самом людном месте на свете!

Драко понятия не имеет, как удержался.

— Они все раскрылись, стоило мне спуститься, так что открытки и вовсе не потребовалось.

Пережила пару смущающих минут, Грейнджер? У Поттера случился инфаркт?

Драко старается придать лицу самое невинное выражение. Но чертята в голове закатили вечеринку, представляя, как глаза ее дружков вылезли из орбит и как она старательно отмахивается от них, не желая признавать, что понимает, кто сделал из их гостиной клумбу.

Сьели, долбоебы?

— Но тебе понравилось?

— Я проснулась, будто на летнем лугу, Малфой! Не представляю, кому это не понравится.

Ее лицо создано для улыбок. Каждый день, когда Гермиона Грейнджер не улыбается — недопустимая оплошность.

Вся эта ситуация, мир, ебучий темный Лорд, возомнивший себя порядком — чертовы ошибки. Драко не может их исправить. От него практически ничего не зависит. Он в ледяной реке с течением, что швыряется им о торчащие из воды камни, но пальцы еще способны сжиматься, и Драко будет упорно стараться найти что угодно, чтобы сомкнуть их и, устроив себе краткую передышку, захлебнуться самую малость попозже.

Он обязательно пойдет ко дну. Просто дайте ему пару минут. Совсем немного крупиц времени.

— Где ты был на выходных? — заметила? — МакГонагалл сказала, что ты отсутствуешь, а не просто уклоняешься от подготовки к Хеллоуинскому балу.

— Уезжал навестить мать, — это скользкая дорожка, — вы с Поттером меня потеряли?

Чудесно, Драко. Нужно вырасти. Прекратить приплетать придурка, когда не можешь сообразить, что сказать.

Она закатывает глаза. Сейчас топнет ногой и скажет: "Как же вы меня все достали, мальчишки!"

Он видел, как она так делает, но даже если бы и нет, Драко обнаруживает, что воображение готово нарисовать эту картину с поразительной точностью и без посторонней помощи.

Смотрит на него с укором, в котором Драко читает: "Хочешь уходить от тем — делай это красиво."

— Ты меня потеряла?

Он и есть мальчишка. Драко отчаянно хочется, что бы тут была приставка "ее"...

У него мурашки. Прокатываются волной от корней волос до поджимающихся в ботинках пальцев ног.

Это все чертовски быстро. Он сам не совсем понимает, как.

Она вздыхает, трансфигурирует закладку в кружку и наливает себе кофе. Значит, никуда не собирается. Он опирается на руку, чуть откидываясь.

— Сбилась с ног, Малфой, писала в Мунго, караулила у дверей, — он хмыкает. Ага-ага, читала книжки, делала домашнюю работу, наводила праведный ужас на младшекурсников.

— Драко.

Она чуть отворачивается, прикрывает глаза, поглаживает большими пальцами бока кружки.

— А почему — Драко?

— У Блэков традиция называть детей, как созвездия, мама решила ее не нарушать, — время к ужину, и им следовало бы идти, если они не хотят его пропустить. — Но мне всегда нравилось. Мое имя, думаю, мне подходит. Я люблю огонь.

— Никогда бы не подумала!

— Лед?

— Нет, — Грейнджер чуть наклоняется к нему. — Ты все время накладываешь согревающие чары. Если мы говорим о природных явлениях, то, думаю, это больше похоже на ветер. Ураганы, бури. Что-то с бешеной скоростью.

Это, пожалуй, самая длинная фраза, которую она говорила ему, и Драко видит легкое напряжение и то, как, пытаясь его скрыть, она продолжает:

— Это из-за полетов, ты летаешь так, будто твоя цель — обогнать снитч, а потом протаранить трибуны.

Драко хохочет. Скорость.

Он извечный спринтер. Бежит за чем-то или от чего-то. Почти дотягивается кончиками пальцев. А с ней время будто не существует. Оно замирает, Драко сбавляет темп.

— А как летаешь ты? — на лице Грейнджер неподдельный ужас. — Хей?

Девчонка делает вид, что ее сильно заинтересовали собственные ботинки. Изучает их тщательно, как самую древнюю книгу всех времен.

— Я не летаю, Ма… Драко.

Он отставляет остатки остывшего кофе, подскакивает, поднимая метлу.

— Чушь какая, все летают!

— А я — нет! Метлы — ужасная глупость! Это опасно и ненадежно! Это кусок деревяшки с прутьями, и им метут пол... Какого черта ты так смеешься?

— Это просто! Иди сюда.

Грейнджер вжимается в скамью, в ее глазах паника, они просто огромные! Он наклоняется к ней ближе, чем позволяют правила приличия (да и хер с ними) и собственная осторожность. Они замирают от неожиданной близости. Драко ощущает ее сбившееся дыхание на собственных губах и дуреет. Пользуется ее замешательством, вытаскивает кружку из обмякших пальцев, берет ее за руки и, резко выпрямляясь, тянет ее на себя. Легкая, как ребенок.

Грейнджер поднимается неловко и пружинисто. Старается выровнять тело, когда он отпускает ее ладони.

Драко подталкивает ее к зависшей в воздухе метле.

— Давай, это совершенно не страшно, — он садится первым, отодвигаясь к прутьям. — Ну же!

Где хваленая львиная смелость, Грейнджер!

— Ты хочешь, чтобы я села вперед?! — просчитывает шансы вернуться живой, а значит, уже согласна.

Он кивает, опускает руки, старается принять расслабленное положение.

Она смотрит на него внимательно и открыто. С чистейшим недоверием, которое даже не собирается скрывать, и Драко внезапно понимает, что он ведь предлагает ей вовсе не только полет.

Вот он я, — с грустью думает Драко, — я, совершенно разбитый, с сомнениями, не стоящими даже рядом с теми, что ты, Грейнджер, испытываешь сейчас. Я, которого, пожалуй, не знает ни один человек, на свете, включая меня самого. Я не могу разрушить свои собственные страхи, но я попробую избавить от парочки из них тебя.

В темнеющей глыбе Хогвартса зажигаются теплыми огоньками окна, сумерки добавляют в мир контраста и делают все это почти нереальным.

Всего этого нет, Грейнджер.

Все это — плод его больного воображения. На самом деле он тут совершенно один, и никто не возьмет его протянутую ладонью вверх руку.

Ее пальцы теплые и дрожат в одном ритме с его собственными. Она стянула варежки, а он и не заметил.

Драко слишком шумно выдыхает для такого безмолвия, но в тот момент, когда он чувствует ее спину собственной грудью, эта самая тишина перестает казаться ему вынужденной.

Все так, как надо.

Это оглушает и наполняет его каким-то запредельным счастьем. Это ярче света Патронуса, озарений первых волшебников, всех фейерверков, что видел за свою жизнь.

Драко Малфой — самый счастливый человек на этой бренной земле!

В этом воздухе, если быть точнее, потому что, как только она оказывается в капкане его ног, рук и Драко становится уверен, что просто не позволит ей не то что упасть, а пошевелиться, он, отдаваясь всей этой бешеной энергии, что разрывает грудь рвущимся из груди воплем, взмывает вверх.

— Малфо-о-о-ой! — вопит девчонка, ее кудряшки выбились из-под шарфа. Хлещут его по щекам, обдают запахом сладостей.

Драко смеется, старается убрать изо рта волосы, не отстранившись. Она испугается, убери он руку.

— Сейчас я отпущу ее, и управление будет твоим, — Грейнджер мотает головой с такой силой, что Драко почти уверен, что ее шея сейчас попросту сломается. — Давай. Посмотри на меня.

Она поворачивает к нему лицо, и ее глаза зажмурены, будто приподними она веки — они оба обязательно упадут с метлы. Дурочка.

— Мои руки заняты, Гермиона, если не откроешь глаза — я лизну твой нос.

Весомый аргумент. Взрослый такой.

Она распахивает их, эти сияющие, цвета топленого шоколада, глаза. Эти, мать твою, свои восхитительные зенки.

Да-да-да-да-да. Да!

— Это совершенно бесчестные угрозы, Малфой! Мне, знаешь ли, некуда бежать!

— Некуда, — подтверждает он. — Именно поэтому они действенные. Обернись.

Она смотрит на него еще с минуту, которую Драко готов растянуть на целые века, а потом все же отворачивается.

Закат все еще горит малиново-красным безумием, бликует на подернутой рябью воде, где укладывается в спячку гигантский кальмар, а воздух уже пахнет ночной свежестью.

Он устал от гонок.

 

Люди не хлещут алкоголь, не сидят в темноте и не избегают дружеского сочувствия от счастливой жизни.

Драко трет руками лицо, выбрасывает дотлевшую в пальцах сигарету, прикуривает новую.

Когда из носа текут сопли, стоит выпить бодроперцовое зелье, а не судрожно заталкивать в глотку безоар.

Ему все еще чертовых шестнадцать лет.

А юность глупа и беспечна, ей не стоит беспокоиться о причинно-следственных связях. В эту чудесную пору принимаешь все как должное. Куришь с друзьями травку, утопая в этом чувстве близости, пусть и существующего только пока косяк не истлевает в пальцах; натягиваешь льнущих к тебе девочек, не особо переживая о причине собственной привлекательности в их глазах; прогуливаешь уроки и знаешь: никаких последствий не будет.

— Где пропадал? — ухмыляется Блейз, подлавливая его за секунду, как успел потянуть на себя дверь комнаты.

— Летал, — пожимает плечами, улавливая в этой улыбке что-то, что хочет добавить ложку дегтя в его ебаный мед.

Ему не хо-чет-ся.

А потом, всегда слишком рано, юность обрывается, часы отбивают двенадцать, волшебство остается при тебе, но мир, где ты никому ничего не должен, закрывает свои двери прямо перед ошалевшим лицом. В этих новых реалиях не-твоей жизни ты сам и твои желания стоят меньше кната, и остается только мириться с этим, потому что никто не позволяет перебить эту ставку. Здесь ты, порядком уставший, с критическим недосыпом, отворачиваешься от любой поверхности, где можешь рассмотреть свое отражение. Здесь не слишком хочется существовать.

Забини прошмыгивает внутрь. Он взъерошен, слишком часто проводил рукой по волосам. У них одинаковые привычки, Драко уже не может сказать, кто позаимствовал эту у другого. Причины, когда они делают так, у них тоже одинаковые. Блядь.

Но, возможно, это просто такой период, и где-то там, после всего этого дерьма обязательно должен забрезжить рассвет. Стоит только подождать. Стараешься все это пережить, заставляя себя поверить в то, что правильные люди, полеты и упорный труд заполнят всю эту гложущую пустоту внутри.

Что там, Блейз?

А потом, как будто в насмешку, в этом мрачном царстве появляется новый персонаж. Озаряет светом, смехом, и, в безумном желании быть поближе ко всему этому, как мотылек у открытого огня, ты готов сгореть, лишь бы не возвращаться в эту чертову холодную тьму.

— С Грейнджер? — о как.

— В тебя Панси вселилась? — Драко щелкает пальцами перед лицом, стараясь не замечать неуместности, бля, Блейз, не сейчас! — Не замечал в тебе такого интереса к моей личной жизни.

Давай чуток попозже. Прекрати быть таким, блядь, прямым.

Никому это не нужно.

— Я был, знаешь ли, уверен, что это игра в одни ворота...

Мнется. Оглядывает его комнату, будто никогда не видел. Сейчас уберет руки за спину и будет стараться незаметно прохрустеть пальцами.

— О, так ты порадоваться за меня пришел? — стаскивает свитер, откидывая его на кресло. Хочется под горячий душ, окутать себя клубами пара, подставить под струи начинающую чесаться даже изнутри голову. — Проблемы, Блейз?

С большим вызовом, чем хотел.

— Что ты, никаких проблем, Драко, — Забини больше не пытается ухмыляться. Смотрит на него с сидящим в печёнках беспокойством. Да нахуй это, дружище. Пошли, выпьем пива, послушаем байки Теодора.

— Я согласен понять, какого ты это делаешь. А с чего бы вдруг она?

Драко хотелось выдать, что-то типа: "Потому что передо мной невозможно устоять." Но слова застряли в глотке.

Душ не помог.

Он хочет прогнать эти мысли, старается не допустить их или отодвинуть хотя бы на пару тысячелетий подальше. Это не имеет никакого значения.

Просто, почему она все это действительно ему позволяет?

Пошел ты нахуй, Блейз.

 

День 240 до.

 

Он не находит ответа ни в час, который проводит, ворочаясь с одного бока на другой, ни утром, когда навязчивый голосочек подлавливает свободное место в потоке мыслей, пока он чистит зубы.

Механические отработанные движения позволяют голове опустеть. Обычно ему нравятся такие моменты, но сейчас Драко готов вызубрить все лекции по истории магии, чтобы никаких пустот не осталось.

Почему, Драко?

Умывает лицо холодной водой, ловит прядь, пальцами дотягивая до кончика носа. Отросли.

За завтраком царит оживление из-за завтрашнего Хеллоуинского вечера, Драко откровенно на это все плевать. Его интересует сок, яйца и что заклятие вечной тьмы было изобретено Венсециусом Безумным в тысяча двухсот...

— Что, пощади меня Мерлин, с твоей головой?! — громче, Панси, а то не все повернулись.

Нарочито лениво поднимает на нее глаза. Пожимает плечами.

— Панси, ты что тут верещишь? — Блейз сощуривает на него глаза, — Малфой, тебя что, отвергли, и ты решил, как девчонки, сменить прическу?

Скалится, мудила.

Почему, Драко?

— Никто не отвергал меня, Забини, я неотразим! — хер его это проймет.

Паркинсон переводит взгляд с одного на другого. Напряжение между ними делает воздух гуще, а она и так довольно проницательна.

— Ух, ничего себе, почему ты похож на злого сиротку?! — благослови Моргана Нотта и его несмешные шутки.

 

Библиотека пуста, он разгуливает среди стеллажей, оглядывает разномастные корешки книг. Потрепанные и девственно не тронутые, абсолютно бесполезные, потому что он не имеет ни малейшего понятия, к какой из них ему нужно потянуться в принципе.

Стоило бы сначала найти чертов шкаф, а только потом искать, как его исправить, но и это оказывается непосильной задачей. Он заглянул буквально в каждый кабинет на первом и втором этажах, а сегодня собирается прогуляться по третьему. Предчувствие, что и там он потерпит неудачу, не отпускает.

Да и с чего ему быть там? Если верить Горбину, вместо спасательного пути к отступлению, артефакт может предложить только отделение души от тела, что, конечно же, никак не поможет в его ситуации. Разве что как способ экстравагантного самоубийства.

Шкаф может быть где угодно. В кабинете того же директора, к примеру. Или и вовсе в очередной тайной комнате. Черт знает сколько их распихано по замку.

Здесь тысячу лет влачила бессмысленное и незаметное (!) существование гигантская змеюка. А это всего лишь незамысловатый предмет мебели. Кто-то мог и вовсе складировать в него ненужные книги, даже не поинтересовавшись их судьбой, и пропустить тот факт, что они отправились хрен пойми куда.

Думай, Драко.

Последний раз их активно использовали во время первой магической войны.

Драко со вздохом набирает добрый десяток книжонок и тащится к столам.

 

Пропускать ужины — традиция. Но все, что он может предложить, как вывод из просмотренной мукулатуры, так это то, что Лорд, ебло неоригинальное, хорошенько так попиздил идеи у Гриндевальда.

Чистокровные и грязнокровки, антагонисты и протагонисты его мирка. Это настолько избито, что Драко хочется плюнуть самому себе в лицо.

Почему, Драко?

Давай, иди, куда скажут, делай то, что тебе предрешено, тащи свой груз, потому что так, сука, надо, и ты обязательно выдержишь.

Он сдавленно хохочет, пинает изо всех сил ножку стола и, морщась от боли в ушибленных пальцах, сваливает из теплоты книжного пристанища в прохладу коридоров. Он ничего не разложил по полкам. Да и плевать.

Ему бы справиться с этой задачей в собственной голове.

По-че-му, Дра-ко?

 

Когда он заглядывает в просторное пустое помещение с чем-то, на что наброшен плотный тент, время уже к двенадцати. Ночь безоблачная, и все залито лунным светом. Это что-то явно меньше искомого шкафа. Драко практически уже отворачивается, чтобы уйти, но что-то останавливает его, и он в странном порыве срывает ткань.

Зеркало?

Ох, черт.

Проводит кончиками пальцев одной руки по холодной поверхности, так и не выпуская плотную материю из другой.

 

Он не смог заставить себя выйти. Опустился, скрестив ноги, прямо на пол, гипнотизировал картинку пока не услышал вкрадчивый голос за спиной:

— Не ожидал встретить вас здесь, мистер Малфой, — нигде в этой чертовой школе невозможно достаточно долго оставаться одному.

Он не удостаивает директора взглядом, отводить глаза от картинки — кощунство. Драко не хочется, чтобы изображение куда-либо пропадало. Хочется, чтобы оно отпечаталось на сетчатке глаза, всплывало в памяти, как только зажмуришься.

— У вас специфическое чувство юмора, признайте, где-то рядом стоит сундук с боггартом, чтобы узнать свой страх?

Смех у директора уставший и чертовски всё понимающий. До скрипящих зубов. Поттер определенно мазохист, если способен выдерживать этот звук без сдерживаемых воплей. Или действительно слепой идиот.

Не то, что его положение лучше, оно просто на порядок честнее.

— Эта комната скрыта от глаз большинства студентов. Интересно, что вы смогли сюда зайти.

— Возможно, я — не большинство, — подпирает щеку рукой, опираясь локтем на колено.

— Определенно, нет, Драко.

Ноги затекли, но он не собирается вставать. Такие зеркала — наркотики. Если смотреть в них регулярно и долго, легко можно сойти с ума. Но он предусмотрительно чокнулся заранее, так что может себе позволить.

Дамблдор тоже никуда не собирается. Смотрит ли он на него или тоже любуется своими мечтами, которые не могут быть реализованы? Они проводят в молчании не меньше четверти часа, прежде чем директор снова решается нарушить тишину.

— Что вы там видите, Драко?

В другой ситуации он, пожалуй, прошелся бы по теме бестактности и сования носа в личные дела. Но сейчас, в этом кабинете, наполненном его освещенной мягким светом грустью, он совершенно не против пооткровенничать.

— Себя, — он хмыкает, — через пару-тройку лет. Живого.

Давай, седовласый гроссмейстер. Найдись, что сказать.

Старик не отвечает, а встречного вопроса Драко не задает. Ему не интересно, что у Великого светлого волшебника на душе, а на то, что действительно хочется узнать, Драко подозревает, ему не дадут вразумительного объяснения.

То, что интересует его, так это — почему Дамблдор не придушил юного Тома Реддла подушкой, когда ездил просветить его о магическом мире в ебучий маггловский приют.

Эту историю он знает не от первоисточника конечно, а от Беллы. Видимо, в былые времена гадина был пословоохотливее. Как знает и о возникшей с первых мгновений неприязни между этими двумя.

Где была твоя прозорливость, старый ты ублюдок. Было любопытно, во что это выльется? Как далеко пойдет пацан, убивший студентку-грязнокровку и сваливший все это на твоего же обожаемого переростка?

Любопытство.

Прокатывает слово на языке, будто лакричную конфетку. Морщится, но продолжает держать во рту.

Любопытство — эти восхитительные искорки в подкорке мозга и на кончиках пальцев. Камень преткновения в развитии великих империй и людей и их же краха.

Может, вот он — главный порок всей этой блядской стороны, окрестившей себя сраным светом? Во имя него не устранили будущую угрозу? Отправили Поттера на воспитание к магглам? Посмотреть — что же будет, мать его, дальше. Что такое парочка сотен тысяч жизней в масштабах Вселенной? Можно поддаться, удовлетворить свой интерес, а параллельно прикрыть чувством благородства.

Он увидел именно его, это ебаное любопытство, в глазах Грейнджер тогда в библиотеке.

У Грейнджер, что пару раз подмигнула ему, маша ручкой из отражения.

Почему, Драко?

Что это за любопытство, солнышко? Что именно тебе интересно?

Может, когда он подошел к ней, она решила поговорить вовсе не с истеричкой-Поттером, может она, естественно, была умнее и заглянула на мармеладки сразу к этому милому старикашке? Может, поняв, что один раз — случайность, а три — уже закомерность, предложила воспользоваться его столь очевидным интересом к себе? Во имя добра побыть разменной монеткой с ласкового одобрения обожаемого профессора?

С какого хера она вот оказалась на стадионе? Чудесной, блядь, случайностью?

Его подбрасывает, подкидывает от этой мысли. Откровенность на откровенность, да? Драко готов прорычать все это, когда с почти титаническим усилием оторвавшись от отражения, обнаруживает, что в комнате он снова один.

Старик ушел так же незаметно, как появился, оставив его с расширившейся в душе дырой, что с каждым днем все больше и больше напоминает кратер.

Почему, Драко?

Он снова бросает взгляд почти украдкой, обещая себе, что больше никогда не вернется сюда.

Потому что чем глубже и дольше во всем этом, тем меньше сил остается, чтобы выдерживать.

Вот почему, Блейз.

Пусть воспользуется им. Пусть ее мотивы не будут чисты.

Плевать ему.

Пусть посмотрит на него этими лучащимися глазами и хотя бы еще один раз напоит кофе. Пусть вольет ему яд в глотку, только не отворачиваясь. Он согласен.

 

День 239 до.

 

Панси не позволяет ему проскользнуть мимо собственного ястребиного взора на бал совсем не разукрашенным. Хватает за руку в гостиной и с суматошным квохчанием принимается делать дыры в его рубашке. Она похожа на заведённую юлу, остановится — и из глаз брызнут слезы.

У Флинта сегодня операция. Их главнокомандующему не занимать иронии в том, когда позволять своей нечисти выбираться из скрытых темных уголков. Нет, конечно, это чистый расчет, никто не хочет думать о реальной смерти, когда отмечаешь почти что ее праздник.

Щечки Паркинсон порозовевшие, и он улавливает еловый аромат джина, когда она наклоняется достаточно близко, приращивая к его голове маленькие рожки.

Он ловит ее, прижимает к себе, чмокает в лоб. Она трепыхается пару мгновений, а потом скребет кожу на его спине, наверняка оставляя царапинки. Никому не будет лучше если ей сорвет крышу в большом зале, пусть отрывается на его невостребованном никем теле.

— Все в порядке будет, Панси, — Драко пропускает между пальцев ее волосы, отстраняется, убирая пальцем выступившие слезинки, — у него есть куча портключей, и Маркус всегда был ловким, да ведь?

Ее губы дрожат, но она кивает, закрывает веки, вдавливая глазные яблоки внутрь черепа. Классный костюм.

— Пошли, пока мой макияж еще на мне.

— Пошли, — он предлагает ей согнутую в локте руку, и девушка цепляется за него.

До большого зала они идут, перекидываясь редкими фразами, но чем ближе к дверям, тем легче говорить о чем-то отвлеченном и ненавязчивом.

Когда Паркинсон, как примерная староста, уносится проверять результаты своих трудов и организаторских способностей, оставляя его в компании клацающего клыками Нотта, Драко расслабляется.

Полумрак, подсвечивающиеся резные рожи на гигантских тыквах, гомон и блестящие платья. Он здесь как рыба в воде. Потягивает контрафактный алкоголь, пару раз танцует с Панси, десяток с кем-то еще.

 

Выворачивает свою руку из поттеровской культяпки и выносится из зала.

Неизвестно как вообще смог увидеть это, по чистой случайности оказавшись достаточно близко к выходу. Но фраза "Это судьба" — универсальна, и он собирается оправдывать ею все, что хочет.

Блейз раздражен и все еще не проронил ни слова в его адрес. Прослеживает его взгляд и сжимает челюсти, понимая, что Драко уже почти развернулся к дверям. Он прочитал бы лекцию о том, что Драко выкинул в мусорку свое критическое мышление и хочет ускорить свой конец, но вместо этого протягивает ему свой нетронутый стакан с добавленным в сок джином и отказывается признавать собственное потворствование.

Драко чувствует, как лицо расплывается в улыбке от этого.

"Какая бы сторона ни была твоей, Драко, я на ней." Он не позволит себе думать, где та самая точка невозврата. Получение метки не стало ею, не стало убийство, и вот теперь и Грейнджер тоже.

То, что все это стоит в одном ряду, горько веселит.

Драко лавирует между пьяненькими дрыгающимися студентами, проходится по чьим-то ногам, и, наконец, выскальзывает из зала. За дверьми прохлада и приглушенные звуки, до конца не пропадающие даже когда он выходит на крыльцо, вспоминая, где палочка, сетуя, что руки заняты. Вспоминает, что он волшебник, но не то, что можно поставить стаканы на любой участок пола.

Грейнджер обнаруживается, стоит ему спуститься с главной лестницы и прогуляться до входа в первую башенку с северной стороны. Он благодарит Провидение, что не заставило его блуждать всю ночь.

Стоит, запрокинув голову, подпирая затылком и лопатками стену, и стискивает ладони в кулаки.

На ней просто черная шелковая тряпка с неглубоким вырезом и тонкими бретельками. Совершенно маггловское платье. И она просто с ума сойти какая красивая.

— Так и знал, что ты из тех, кто незаметно сбегает с вечеринок смотреть на звезды, думать о высоком и детских травмах.

Она отрывает голову от стены.

— А ты, стало быть, тот, кто приносит выпивку и подсаживается рядом, — Гермиона Грейнджер, которая рада, что это он. Драко надеется, что потребность вызвать патронуса не представится ему еще достаточно долго, — что дальше, сеанс психотерапии или титры?

— Да это же скучно, Грейнджер. Следующая серия?

Она тянется, чтобы взять бокал, но застывает на секунду, смотря на него пораженно, и начинает хохотать. У нее широкая улыбка, тонкие плечи и заразительный смех. Немного потекшая тушь под глазами.

— Никогда бы в своей жизни я не смогла представить себе, что обсуждаю сценарное развитие своего ближайшего будущего в духе телесериала с Драко Малфоем, — она все еще посмеивается, все же забирая бокал, покачивает им из стороны в сторону, звякая кубиками льда. Делает маленький глоток. — Как вам удалось протащить выпивку?!

— Я тебе не скажу, иначе такая возможность, знаешь ли, раз и навсегда пропадет, — она снова смеется, — но ты теперь соучастница, и нет смысла отказываться.

Зря он сказал это. Место звенящих ноток занимает внимательное безмолвие. Обняла себя рукой. Черты ее лица заостряются, когда она становится серьезной. Это прибавляет ей пару-тройку лет. Делает еще более привлекательной в его зацикленном на отсутствии будущего мире.

— Незнание не освобождает от ответственности, — провожает взглядом взъерошенную рыжую сову, — верно?

Да, Грейнджер, не освобождает. Особенно, когда делаешь вид, что не знаешь, когда просто не хочешь знать. Потому что из сотни людей, что заламывают руки на настоящих судах или под прицелом палочки истекая соплями и восклицая «Я же ни черта не знал!», очень мало тех, кто говорит это искренне. Но кто судьи?

— Верно, пожалуй, — он садится на ступени, вытаскивает из внутреннего кармана сигареты. — Только перед кем тебе отвечать, если никто не в курсе? Да и почти всегда можно договориться.

— С собственной совестью? С ней тоже договориться, да, Драко? — хмурится.

Он хмыкает, поднимает руку, демонстрируя ей перекрещённые пальцы.

— Совесть, Гермиона, она у каждого своя. И с моей мы друзья, идем в одном направлении, — давай-ка все же поговорим по душам.

Не ждала такого ответа, готовилась к препирательствам. Возможно, ожидала, что скажет, что совести у него и нет. Или что по ночам он не спит, ворочаясь от груза ошибок прошлого.

Этот вывод она сделала у себя в голове? Думает, он пытается загладить грешки?

— Совесть вовсе не грызет меня одинокими вечерами, — ждет, пока смеющаяся парочка минует их закуток. — Я вот совершенно не раскаиваюсь, что обзывал тебя грязнокровкой.

Грейнджер вспыхивает, глаза превращаются в щелочки. Хочет поймать его, ткнуть носом.

— На глаза иррациональность данного высказывания, Малфой, где-то пальцы все же скрещены, — ей хочется врезать ему. Ее пальцы сжимаются на боках бокала, Драко кажется, что сейчас она бросит стекляшку ему в лицо и уйдет.

— Нет, я просто прекратил говорить это, потому что задеть тебя перестало быть моей целью, — честность, Грейнджер, действует не хуже парализующих, особенно когда ее от тебя не ожидают, — хотя тебе стоило самой перестать позволять подобному себя задевать. Хотя бы потому, что это правда.

— А разве правда, по твоей логике, так же не у каждого своя? — она закусывает губу, вновь опирается на стену, наклоняет голову. Борется с раздражением.

— Нет, Гермиона, она одна. Разнится восприятие, а оттого и отношение к ней. Это ты стыдишься этого, а не я заставляю тебя испытывать стыд. Какое тебе вообще дело до моего мнения?

Какое тебе дело до всего этого дерьма, в котором совершенно чужие тебе люди пытаются тебя выкупать? Их никогда не станет меньше, всегда будут те, кто, найдя твои слабости, заставят переживать их раз за разом.

Он сам раздражен. Но не намерен отступать.

— Почему ты сбежала из зала? — такими темпами пачка уйдет за полчаса, не больше.

Зря злился на Блейза, ее он вот так же не собирается жалеть.

Жалость — то, что испытываешь к котенку с перебитой лапкой. К чему-то, что неспособно постоять за себя. Гадкое чувство. Сродни непрошенной покровительственности. Он не щадил ее, потому что всегда был уверен, что она-то точно должна уметь все это переживать? Потому, что всегда признавал ее абсолютное равенство? Это все так очевидно для него, и совершенно поразительно для девчонки.

Продолжает смотреть и молчать. Ей идут убранные в высокий пучок волосы, открытая шея.

Ладно, возможно, сейчас он действительно лезет не в свое дело. Почти успевает придумать новый вопрос, но Грейнджер фыркает, видимо, что-то все же решив в своей голове.

— Лаванда с Парвати всю последнюю неделю обсуждают то, что я сама себе все присылаю, привлекаю внимание, — она ведет плечами, подносит бокал к губам и, так и не отпив, опускает руку обратно, — а сегодня я, как ты понимаешь, пришла без пары, так что…

— Ты что, свалила оттуда из-за пары завидующих идиоток?! — не стоит обрывать откровения, но Драко просто охеревает, так что простительно. — Пошли обратно, а?

Девчонка чуть отступает, когда он подскакивает со ступенек, оправляя превратившуюся в лохмотья рубашку. Задерживает взгляд на одном поддернутом до середины предплечья рукаве. Неожиданно совершенно зло посмеивается, все же делает пару глотков.

— Они принялись обсуждать это прямо там, — ее перетряхивает, — а Рон с ними согласился.

Ах, вот оно что. У них тут рыжая собака на сене, оказывается. Не любит ее, но вот от ее любви отказываться тоже не собирается.

Она же говорила ему, что увалень взбесился, а Драко пропустил это мимо ушей.

Возвращается на ступеньки, вытягивает ноги. Поднимает на нее лицо и улыбается.

— Он мудак, Грейнджер, — хочет что-то возразить, но он не позволяет. — Даже без моего предвзятого мнения. И не путай собственничество и подлость с ревностью.

Это надрывно-болезненное выражение сохраняется на ее лице еще пару минут, а затем меняется на стыдливое и растерянное.

— Не стоило это обсуждать, — не с тобой, переводит для себя Драко. Хотела сорваться на нем, а когда это не принесло никакого удовлетворения — начала ругать саму себя.

Чушь это, Грейнджер.

— Я сам спросил. Хочешь куда-нибудь прогуляться?

Застывает с поднятой к волосам рукой, заправляя несуществующие прядки за ухо. Ждала, что он обидится и сбежит? Прикрывает глаза, наклоняет голову и тихо смеется.

— Это не ты, да? Добрый, иногда срывающийся брат-близнец?

— Альтер эго, Грейнджер. Нет. Хогсмид?

Она качает головой, трет виски.

— Мне действительно пора возвращаться. Еще немного, и Гарри пойдет меня искать.

И найдет, это ж Поттер.

Он лукаво смотрит на нее, выходит достаточно весело и задорно, судя по тому, что она снова посмеивается, а вовсе не паникует.

— Идешь? — она выжидающе смотрит на него.

— Еще посижу, если ты не хочешь, конечно, что бы я тебя проводил.

Она улыбается.

— В другой раз, пожалуй, — взмахивает рукой, сбегает по ступенькам и скрывается за поворотом.

 

Чувство стойкости ко всему миру пропадает, когда он остается с самим собой дольше получаса, но в Большой зал возвращаться не хочется, и Драко выбирает привычное бессмысленное шатание по коридорам.

Ему не хочется быть сильным, он попросту заебался. Стальные доспехи способны скрывать его растерзанность от окружающих, но он-то внутри.

Идет, размышляя о возможных вариантах развития дальнейших событий, но чем дальше в темноту коридоров, тем дальше в тьму собственных мыслей. Безысходность, отчаяние и паранойя. Три неизменные подружки следуют по пятам, заставляя чувствовать головокружение и беспомощность.

И Драко ненавидит это.

Бесплодные попытки и то лучше, но, когда нет вариантов, он чувствует себя запертым в клетке бешеным зверем. Бросается на прутья, нанося себе все больше и больше увечий, но никакая физическая боль не в состоянии затмить собой внутреннюю трагедию.

Ему не хочется сдаваться, хочется увидеть разочарование на лицах людей, что, потирая руки, ожидают его провала. Все это время, в которое он оказался втянут в это представление, на участие в котором дал по-настоящему сомнительное согласие, где-то там, совсем глубоко, на самом деле еще живет вера в то, что он со всем разберется.

Покорность накрывает волнами, успокаивающе нашептывает о том, что пора бы уже прекратить трепыхания.

Он стискивает руками голову, давит на виски и пытается не заорать.

Хочется спрятаться, скрыться от всего этого. Туда, где никто и никогда его не найдет, где можно прекратить казаться целым.

Улавливает неожиданное скрипение, будто от движущейся лестницы, которой тут однозначно быть не должно. Открывает глаза и упирается прямиком в дверь.

Когда он зажмуривался, здесь была совершенно ровная стена, он не мог это пропустить.

Огладывает коридор, и, убедившись, что он абсолютно пуст, тянется к ручке.