Синий маяк (гет)

Тёмный каменный зал озарён только рассветными лучами — через прозрачную дверь. На потолке угадывается хитрая роспись, на стенах — бледные гобелены… Всё очень старое. И всё ещё очень холодно.

Я закрываю глаза и прислушиваюсь, но не улавливаю ни звука. Кто бы согласился жить в таком доме? Один лёд кругом! Вряд ли я рискну идти по этому льду дальше. В случае чего придётся бежать назад к волкам.

Бежать — слишком бодрое слово. Не представляю, что бы меня сейчас заставило бегать. Раз десять я мысленно считаю до трёх, прежде чем отчаянным усилием вздёрнуть себя на ноги. Чтобы не упасть и не выронить меч, мне приходится ухватиться за гобелен. А! Я не могу ничего выронить! Рукоять примёрзла, и пальцы свело намертво. Прекрасно. Одежда на мне хрустит, волосы застыли ледяными сосульками. Первым делом необходимо раздобыть свет и тепло. Остальное терпит.

Самодельный факел я позабыл под мёртвым деревом, но на стенах хватает факелов. Я забираю один. Надеюсь, хозяева не огорчатся. Хотели бы, давно бы огорчились. Я поджигаю факел Пером, и в утренней полумгле вспыхивает трескучее изумрудное пламя, холодное, как и всё здесь. Ух ты, у них есть зелёная вода! Интересно, много ли?

Теперь можно заметить, что дальше стены кончаются. Из сумрака проступают каменные пролёты, украшенные фигурной резьбой, и за каждым тянется коридор. Не уверен, что стоит их пересчитывать. Через час коридоров окажется вдвое больше, а назавтра — ни одного. На всякий случай я выбираю центральный проход. Потому что… Да, собственно, ни почему. Просто он один, а остальные парные.

Иду долго. По бокам встречаются двери, но все заперты, а я не настолько обнаглел, чтобы рубить их с плеча. Это довольно жуткий старый замок, к тому же насквозь промёрзший. Но пока что тихий. Только каменные чудища с живыми глазами, присевшие на перила у основания лестницы, заставляют меня поёжиться. Для красоты они тут, что ли? Пугающая красота, но здесь всё такое. Сделано искусно и не без дуновения волшебства, но посмотришь — и вздрогнешь. Потом приглядишься — а неплохо так, западает в душу. В какой-то мере даже симпатично. Вроде чёрных волков. Они великолепны, если отвлечься от губительной сущности.

На лестнице дико сквозит, и статуи по краям недобро косятся, но я благополучно поднимаюсь на два пролёта. Двери там чем-то завалены изнутри, а ещё выше обе створки на входе выбиты с косяками. Но в остальном всё в порядке. Зелёный свет дробится в зеркалах между рядами дверей. Зеркала скучают и отражают сами себя. Все двери распахнуты настежь, и по гулким комнатам с занавешенными окнами носится зимний ветер.

Мне пора где-то остановиться, но я хочу до конца проверить этаж и направляюсь к дальней стене, которая целиком состоит из тёмного стекла. Огонёк факела пляшет в недрах отражённого коридора, и, даже когда я замираю, там что-то движется. Залы по обе стороны манят потускневшей росписью из лихорадочных сновидений, но я теперь смотрю только вперёд.

Вблизи зеркало выглядит обычным, и я разбираю в нём своё мутное отражение — оно больше смахивает на здешние страшные картинки, чем на то лицо, к которому я привык, но неразумно винить за это кусок стекла. Вглядевшись в зеркальный сумрак, я улавливаю в его сердцевине слабый отсвет, и не зелёный, а золотистый — как от обычного огня. Крохотный тёплый фитилёк.

Часть моего заледенелого сознания понимает, что лучше идти своей дорогой. Но оставшаяся часть рвётся к огню и жаждет понять хоть что-нибудь. Плюнув на усталость и холод, я стараюсь оттереть стекло. Сперва рукой, потом рукавом, а под конец и о Пере вспоминаю. Я в жизни разве что сковородку чистил, но понемногу поверхность зеркала проясняется. Как будто тает ледяная корка, а под ней проступает вода — прозрачная и пугающе глубокая. Под толщей этой воды я вижу лампу… Или свечу. И человека с Пером, который случайно поднимает глаза от книги и вскакивает, роняя светильник.

По ту сторону зеркала разливается мгла, но лицо незнакомца на секунду подменяет моё отражение. Я успеваю заметить, что он выше меня и старше. С длинными, как у Уркиса, волосами, но без бороды. Поэтому я хорошо разбираю на его лице диковинное столкновение чувств — то ли восторг, то ли ужас. Словом, смятение. Я силюсь заговорить, но слова не идут с языка. Отражение поднимает над головой Перо, и я опасливо слежу за его рукой, надеясь отгадать заклинание…

Неизвестно, чем бы всё кончилось, но под верхним краем рамы, где зеркало осталось недомытым, я замечаю беззвучный промельк и в панике отшатываюсь. Порыв ветра проносится по коридору и со зверской силой ударяет в стекло там, где я только что стоял. Зеркало идёт трещинами, и я едва успеваю вжаться в стену, когда исполинская рама рушится на паркет. Осколки разлетаются по полу, гул прокатывается от крыши до подвалов. Теперь я невольно слежу и за другими зеркалами. Какого… Что это было вообще?

Эта штука на потолке… Тварь — не тварь, тень — не тень. И чем дольше я смотрю, тем больше тварей выбирается из теней, из сумрака в углах, из щелей за зеркалами и тёмных пространств за распахнутыми дверями. Они неторопливы, но уверенны. Я не вижу этого въяве, но чёрные омуты зеркал выдают их передвижения. Там, как в озере у ступеней замка, скользят беззвучные силуэты. Чтоб им пропасть!

Но они не пропадают, а бежать до лестницы долго. Кто сказал, что я не в силах бегать? Что угодно, только не эта пакость! Когда я мельком различаю в зеркале, как длинная фигура тянет ко мне подобие руки, я ощущаю рывок за плащ и едва не падаю. Я отбиваюсь мечом и факелом, но от кого защищаться? От пустоты? Я луплю по зеркалам, но они несокрушимы. А твари неслышно спускаются с потолка по стенам и смыкают ряды.

Перемещаются они плавно, как в воде. Или это уловка, или они так постепенно пробуждаются... Воплощаются. Они уже почти обрели форму. Похожи на людей, и это особенно неприятно. Бледные влажные тела — гладкие, как у мраморных статуй. Ни волос, ни глаз, ни одежды. И лиц нет, только оскаленные рты! Может, они и неплохие, просто любопытные. Но один уже стиснул челюсти на моём факеле, и факел от этого треснул пополам. Вряд ли это жест мира.

К лестнице не пробиться, и я отступаю в недра заброшенного жилища. Настолько заброшенного, что тут уже что-то завелось. Я сознаю ошибочность решения, но пячусь и пячусь назад по хрустким осколкам. За разбитым зеркалом открывается новый коридор, и там тоже просыпаются зеркала. Я сворачиваю на боковую лестницу, но пролётом ниже опять отражаюсь в зачарованном стекле и несусь наверх.

Факела теперь нет, но день медленно разгорается, и в сквозных галереях комнат уже не черно, а серо. Я отчётливо различаю тушки мелких зверьков, устилающие очередной коридор. Они лежат сплошным ковром, и дышать там невозможно, несмотря на сквозняки. Как здесь всё-таки студёно! Я больше не могу идти, я натурально застываю и через шаг спотыкаюсь о дохлых белок и лис.

Обитатели замка вновь и вновь выпрыгивают из зеркал, а в конце пути нет ни поворота, ни лестницы — только кованая двустворчатая дверь. Запертая, а то как же! Я пинаю её и долблю мечом, но всё безрезультатно. К таким мелким потугам здешние ловушки нечувствительны. Наверное, магия помогла бы, но у меня из головы выдувает все известные заклинания. Прямо все пять с половиной.

Я стою, прижавшись к двери, точнее лежу на ней, и жду, когда подберутся ближе эти бледные твари. Дыхание паром срывается с моих губ, но это ненадолго. План у меня отличный — попробую ещё раз их порубить, а потом заколюсь. Я бы прыгнул в окно, но вдруг те, что в воде, ещё хуже?

Пока я судорожно выбираю способ покончить с жизнью (главное, что есть выбор!), двери за спиной приотворяются, и кто-то утягивает меня во мрак. Я разворачиваюсь с безумным криком, но меч описывает дугу в пустоте. Коротко лязгает задвижка, и тут же в мою свободную руку впиваются когти, а на глаза ложатся мёртвые пальцы. Я застываю и слушаю, как царапают дверь обманутые твари. Теперь хотя бы понятно, в какой стороне выход.

— Я тебя выведу, — обещает чернота, — только не гляди по сторонам.

Робкое поскрёбывание снаружи переходит в свирепый скрежет, и я торопливо киваю. Не страшно, что сердце у меня остановилось — сердце тут мало, у кого бьётся, все давно привыкли. Меня тянут за рукав через залы и лестницы. Глаза прямо чешутся — так хочется их открыть! Но всякий раз мне заведомо грозят смертью, и я не рискую ослушаться. Спотыкаясь о пороги и ударяясь о косяки, я различаю копошение зеркал то слева, то справа, но всё реже и отдалённее. Пока за очередной дверью не настаёт благословенная тишина.

В тишине она звякает последней защёлкой и кидается мне на шею. В смысле обнимает, а не ест. Я, наконец, открываю глаза и окунаюсь в чёрный водоворот бури. Эйка немного отступает назад, и ещё немного. И ещё.

Не знаю, что теперь делать. Никогда себе этого не представлял. Если бы представил, то сказал бы, что мы опять поругаемся. Или я буду так рад, что никогда не захочу с ней ругаться. Но не случается ни того, ни другого. Я цепенею, словно опять угодил в прорубь, а Эйка застывает напротив, ошалело переводя взгляд с меча на моё лицо и снова на меч. Она словно не узнаёт меня.

— Здравствуй, — произношу я, не веря, что это мой голос.

Голоса вообще нет — только сиплый шёпот.

— Думала от меня спрятаться? — я пытаюсь улыбнуться, но губы замёрзли, и, наверное, улыбка выходит мерзкой.

Эйка вздрагивает, а я внезапно понимаю, что угадал. Я же тут самая опасная тварь! Всё становится так понятно, что дальше некуда.

— Здесь есть кто-то… что-то, кроме тебя и… Этих? — я указываю глазами на дверь, за которой стихло перешёптывание зеркал.

Эйка качает головой и при этом держится обеими руками за горло, будто ей тяжело дышать. Но воздух ей не нужен. Ничего не нужно и ничего не поменялось. Даже платье то самое, в голубой цветочек. Правда, в жутком состоянии. И бус не хватает, вот чем они ей мешали?

Так или иначе, мечом тут никого не возьмёшь, и я убираю клинок в ножны, с кровью отодрав рукоять от ладони. Кровь опять… Всё одно к одному.

Эйка неотрывно наблюдает за мной, но она вообще редко моргает. Цела и отлично, чего бы мне больше?

— Ты откуда здесь? — спрашивает она убито.

— Забыла, откуда я?

Чтобы не стоять ледяным столбом, я обхожу помещение. Здесь просторно — целых четыре окна! Вон и кровать сохранилась, и другая мебель: пара тяжёлых кресел, тёмный резной гардероб, стулья всякие… И, о счастье, никаких зеркал! На стенах темнеют проплешины там, где они могли висеть.

Окна настежь. Эйке холод нипочём, а я нарочно не захлопываю рамы и с мучительным удовольствием подставляю лицо под снежную крошку, но кожа ничего не ощущает.

— Ты что, пешком сюда шёл? — отгадывает Эйка.

Что за манера — вечно оказываться за спиной?

— Да, тут недалеко по прямой.

Я дёргаю дверь у дальней стены, но дёргать без толку, дверь открывается внутрь. В полутёмное пространство с изящными расписными удобствами. Жили же люди! И что им не жилось? Даже вода до сих пор течёт! По разукрашенной под скалу перегородке с тихим журчанием сбегает водопад. То ли мыться тут надо, то ли так глядеть. Спятить можно! Спятить, что ли?

Я затворяю дверку. Меня душит смех, но получается надсадный кашель.

— Прости, — Эйка проворно накручивает на палец длинную прядь волос, распускает и начинает наматывать заново, — я надеялась, что маяк тебя удержит. Не думала, что ты решишься его оставить. Спасибо.

Она словно боится всего — заговорить со мной, дотронуться до меня. С чего вдруг? Я бросаю свой мешок в кресло и оборачиваюсь, пытаясь разгадать подвох.

— За что спасибо? Я ничего не сделал.

— За шаг навстречу, — объясняет она, запнувшись.

Я не назвал бы это шагом. И я почти жалею, что никто не сожрал меня по пути. Эйка закрывает одно окно за другим и останавливается возле крайнего, обхватив себя руками за плечи.

— Знаешь, я ведь тоже стараюсь, — её голос опять напоминает шум ветра, и вычленять слова становится труднее, — я перестала убивать.

— А я начал.

Вот ещё шаг навстречу, но что-то она не рада.

— Врагов? — Эйка следит за мной взглядом, но не шевелится.

— Друзей.

— Ну и как? — беспокоится она.

— Омерзительно. Всякий раз будто сам умираешь.

— Вот именно, — тихо подтверждает Эйка.

Согласилась? Не покусал ли её кто ненароком? Я стаскиваю обледенелый плащ и разглядываю прорехи от волчьих когтей. Легче выбросить такое добро, чем заштопать! Или сначала просушить? Точно! Тут же камин есть…

— Что — именно? ― уточняю я, отодвигая с дороги стулья. ― Вы убиваете ради пропитания, а мы — по любому поводу. Это крайне оригинальный вывод. Не жаль было заварить такую кашу.

— Может, и не жаль, — усмехается Эйка. — Только я тут ни при чём, я пытаюсь жить тихо.

— И поэтому ты облюбовала самое заклятое место? — не выдерживаю я. — Мы поссорились, ладно. Я был неправ, ладно. Сбегать зачем?

Она, наконец, подходит и даже заглядывает в глаза.

— Затем, что ты был прав. Ты же с первого дня понял, что я такое!

Вот так, значит! И с какой радости я ввязался в спор? Зарекался ведь!

— Ты что, убить меня хочешь? — спрашиваю я с тоской. — Мы тогда даже знакомы не были. Дала бы хоть привыкнуть!

В конце концов, выпадали и неплохие моменты, нет? Эйка прикасается кончиками пальцев к моему плечу, словно вспоминает ощущение.

— Да, — сознаётся она, уронив руку, — я постоянно хочу тебя убить. Как привыкнешь, тут всё и закончится. Связь и на меня действует, ты не думай. Я не с первого раза смогла забраться в такую глушь, чтобы не вернуться за один перелёт. Правда, и перелёты у меня стали короче, спасибо белкам с ежами. Но долго я не продержусь. Магия, не обессудь.

Всё это чудесно. Но всё же тут зверски холодно. Я опираюсь на спинку кресла, чтобы меньше трясло. Сдохну, так сдохну. Свалился, как снег на голову, что уж теперь!

— А на маяке ты это не могла объяснить?

Вместо ответа Эйка переводит взор на зубчатую стену чёрного леса за окнами. Не слушает или не понимает?

— Тебе плохо, — выдаёт она, наконец.

Внимательная какая!

— Мне так, как надо, — отвечаю я сдержанно. — Если бы всё упиралось в Связь, я бы себе голову разбил о стену вместо того, чтобы за тобой гоняться.

И мёрзнуть бы не пришлось, и вообще. Всё, не могу больше. Я отворачиваюсь от Эйки и пытаюсь распутать мокрые завязки на мешке, но пальцы не гнутся.

— Ильм, — произносит она так, что я вздрагиваю от собственного имени, — я не вернусь на маяк.

— Я тоже, — бросаю я равнодушно, и сам только сейчас понимаю, что это правда.

Обратный путь — безумие, и что я там стану делать один? Это слишком сложный вопрос. Вопрос попроще: как быть прямо сейчас? Я растираю ладони в надежде хоть что-то почувствовать, но нет, нет. Даже в пальцах не колет.

— Давай помогу, — осторожно предлагает Эйка, но я отвечаю сердитым взглядом.

Она останавливается. Даже странно.

— Мне ничего не нужно, — предупреждаю я сквозь зубы. — Я только хотел убедиться, что у тебя всё прекрасно. Не чужие всё-таки!

— Не так уж прекрасно, — усмехается Эйка, — и что теперь?

Я непонимающе озираю комнату:

— А какая с тобой печаль? Ёжики в лесу кончились? Так переходи на крупную добычу. Хоть всех истреби в округе!

— Уже можно? — усмешка прячется в углы её губ, но не исчезает совсем.

Лучше бы ударила! А то она такая тихая, что оторопь берёт. Голодная, видимо.

— Всё равно ты творишь, что вздумается, — бросаю я, продолжая возиться с узлами.

— А ты что творишь?

А я… Кажется, запутываю всё ещё сильнее. Я перестаю мучить мешок и поднимаю взгляд. Но Эйка опять смотрит в сторону. На изогнутые рога в изящных подставках, украшающие каминную полку. И что она в них нашла? По привычке я начинаю обдумывать это новое впечатление: каких размеров была голова зверя и для чего назначались эти штуки? Не пить же из них! И не свечи втыкать. Уж больно тонкая оправа, и солнце так прелестно на ней играет… Да, солнце. Оно уже добралось до окон, и я отправляюсь задёргивать портьеры.

— Я не хотела, чтобы ты знал, где я. Лучше бы считал, что я пропала, — медленно произносит Эйка. Как обычно, из-за спины. — Что ты теперь обо мне думаешь?

— Думаю, это шаг назад. И попросту глупость.

Я заканчиваю с последним окном. Теперь мы в полумгле, так ей должно быть приятнее.

— Ты за этим пришёл? Сообщить, что я дура?

Секунду мне кажется, что Эй рассмеётся, но не тут-то было.

— Именно за этим я и пришёл, — отвечаю я предельно серьёзно.

— Понятно, — соглашается она, немного подумав, — тогда будем считать, что я сделала всё возможное.

Пусть считает, как ей охота. Хоть задом наперёд. Я старательно дышу на пальцы, чтобы они могли удержать Перо. И всё равно магия выходит криво. Когда я направляю искры в огромную люстру, похожую на свисающий с потолка вьюн, занимается только половина свечей. Эйка терпеливо ждёт. Она уже не стоит у кресла, она забилась на постель, в самый глухой угол. Судя по тому, как аккуратно уложены подушки, она тут не спит. Она, наверное, на люстре спит. Вниз головой.

В бездну всё. Вооружившись Пером, я, наконец, рассекаю мешок по шву. Обивку на кресле тоже задеваю, но совсем чуть-чуть.

— А дальше как двинешься с такой дырой? — поражается Эй.

— Я уже двинулся, дальше некуда, — утверждаю я, разгребая своё имущество. — Не сердись, это всё Связь. Тебе лучше знать, как она действует.

— Так и действует, — доносится из угла, — ты же пришёл!

— Потому что улепётывал от волков, я не думал искать тебя здесь.

— Но нашёл.

Волосы окутывают её фигуру, как ночной дождь, а лицо в полумгле белее луны. Красивая. И мне её жалко. Но если произнести такое вслух, Эйка взбесится.

— Нет, это всё не то, ― улыбаюсь я своим мыслям. ― Не то, что я пытаюсь тебе сказать.

Да, книги… Мешок был призван защищать сухари от влаги и изнутри почти не промок. Обугленные края страниц самую малость покоробились от воды. Могло быть хуже.

— А что ты пытаешься сказать? — подаётся вперёд Эйка. — Ну, стало быть, нет никакой Связи! Я хотела переждать непогоду, пока не окрепнут крылья. Вот и наврала тебе!

— И поэтому погибла девушка? Там, в городе, — я держу в руках первый том, но не могу разобрать номер на обложке.

— В каком городе? — недоумевает Эйка. — Какая девушка?

— Ну, не девушка, — поправляюсь я, — оборотень. Велика разница?

— Действительно, — Эйка вздрагивает и отодвигается глубже в тень, — это же только я тварь! Оборотни вполне себе ничего. А ведь я тебя предупреждала! Я что, теперь посочувствовать тебе должна?

— Да нет, я не надеялся тебя впечатлить, — заверяю я, устраиваясь с книгой перед камином.

— Почему же? — шипит Эйка. — Я впечатлена сверх меры! Ведь такие, как я, убивают, чтобы жить, а не чтобы… Вот зачем тебя к ней понесло, скажи? Мне назло?!

— Не болтай ерунды. Я просто объяснил, что бессилен против твоей магии.

Оглавление длинное, и нужный раздел я нахожу не сразу. Всё это время Эйка молчит, и воздух между нами густеет.

— Право, не знаю, что ещё предложить, — признаётся она в замешательстве, — а решётка тебя удержит?

— Я прохожу сквозь решётки.

Как тут не похвастать?

Угли отсырели и вряд ли займутся, если я не вспомню заклинание. Но память залита жидким пламенем и не отвечает. Приходится искать подсказку в справочнике.

— Вот ты всегда так! — угрюмо бросает Эйка. — Думаешь, ты один знаешь, как надо! А чуть что, забиваешься в свой бумажный мир. Но твоего мира нет, а в моём ты погибнешь.

― Книга мне нужна, чтобы развести огонь, только и всего, ― поясняю я, вылавливая глазами нужный абзац.

Проще пустить листы на растопку, но я же волшебник! Я со вздохом разминаю запястье и прибавляю:

― Магия ― вот, что стоит между огнём и бумагой. Также, как ты стоишь между смертью и жизнью. Да, это очень хрупкое равновесие. Но ты ведь не дала мне погибнуть! Благодарю, теперь мы квиты.

― К чему эти дурацкие сравнения? ― раздражённо шипит Эйка.

― К твоему бредовому разговору о мирах.

— А я было подумала, что ошиблась! — усмехается она. — Нет, я, конечно, тварь, но я никак не могла решить. Я тебя ждала. И не хотела, чтобы ты приходил.

Я нарочно не поднимаю голову, чтобы волосы немного закрывали лицо. Талая вода капает на сказочных птиц и хрустальные мосты. Я горячо надеюсь, что это вода, но на всякий случай медлю с ответом.

— И тогда, на маяке, — задумчиво прибавляет Эйка, — я думала улететь и думала, что ты меня удержишь. Скажешь что-нибудь или сделаешь.

Со словами у меня всегда было туго. А что сделать, прямо не знаю… Ну, не оправдал ожиданий, подумаешь!

— Тебе надо, чтобы всё было по волшебству? — уточняю я. — Не понимаю зачем. Ты-то можешь найти другого. Ну, потоскуешь немного, так тебе и со мной мука.

Она отвечает, как обычно, невпопад:

— Ты устал?

Я провожу ладонью по лицу, пытаясь очнуться, и мне делается весело.

— Наоборот, отдохнул! Ни дел, ни обязательств. Занятно, но скучно. И холодно.

Колдовать в таком состоянии неразумно, и я закладываю страницу пером, размышляя, что бы ещё придумать! Я бы порубил стулья на дрова, но тогда спать будет не на чем. А так можно расположиться не хуже, чем на плотоядных деревьях. Надеюсь, хоть кресло не плотоядное! Обустроив лежанку, я пытаюсь разуться, но и тут приходится повозиться. Эйка наблюдает за мной, склонив голову к плечу, и, наконец, предлагает:

— Покормить тебя? У меня заяц есть, ночью добыла…

Я выливаю воду из левого сапога на шкуру какой-то вымершей твари, распластанную перед камином, и начинаю стаскивать правый сапог.

— Снедь у меня не переводится, — в этот раз усмешка удаётся чуть лучше, — дело не в том, что ты зайцев пережариваешь, хотя это досадно. Просто я тебя боялся, а бояться трудно с достоинством. Но страх можно перебороть. Не сразу, так со временем.

Немного передохнув, я возвращаюсь к Перу и заложенной странице. Рано или поздно мне удастся соединить одно с другим, вся ночь впереди!

— Чем больше проходит времени, тем глубже увязаешь, — пасмурно предупреждает Эйка.

— Мне казалось, что вначале ты была не против увязнуть.

Сейчас она ответит, что мне казалось. Я веду пальцем по строке, пытаясь разобрать заклинание. Я его сотню раз творил, вот только минуту назад. Что за напасть такая — словно в первый раз вижу буквы!

— Вначале нечего было нечего терять, — неохотно объясняет Эйка. — Я не видела беды в том, чтобы нам поладить. И в том, чтобы допить твою кровь, не видела особой беды. Потом я сообразила, что до меня тебе было лучше, а кусаться уже расхотелось. Пришлось подыскать себе новый дом. Я и теперь не понимаю, что изменилось. Ты меня уже не боишься? Напрасно.

— Боюсь. Но не более, чем всего остального, — отвечаю я, безнадёжно вороша золу. — Не уверен, что стоило ради этого расставаться. Но мне бы не хотелось расстаться на ссоре. Тебе здесь хорошо, Эй? Я могу быть… Спокоен, по крайней мере?

— Мне здесь было превосходно, — заверяет она.

— Я уйду завтра. Сейчас там оборотни.

Эй затихает, а я черчу Пером огненные знаки и смотрю, как они повисают в воздухе. С пятого раза дряхлые головёшки занимаются, но больше чадят, чем греют. Что есть, то есть. Надо ложиться или упаду. Ох, жизнь моя…

Я снова встаю, но уже в лёгком помутнении. Отстёгиваю меч, причём долго не могу разгадать хитрую пряжку. Вешаю плащ на кресло и продолжаю стаскивать одежду. Точнее, отдирать.

— Это какая-то игра? — настораживается Эйка, когда я остаюсь в одной рубашке. — Что ты, собственно, делаешь?

Да-да, игра — в кораблики. Которые не приплыли.

— Пытаюсь обсушиться. Мне больше не в чем идти, — объясняю я холодно, потому что мне жутко холодно.

Ни разу так не замерзал, это уже грань смерти какая-то!

— Но было бы здорово завернуться в покрывало, — прибавляю я с надеждой, — ты на нём сидишь.

Она, правда, не понимает, что невозможно столько времени находиться во льду. И пол наверняка ледяной, хотя я этого не чувствую и вообще уже ничего не чувствую. Камин не желает разгораться, а у меня закончилась магия.

— Я могу отвернуться, — предлагает Эйка, стараясь соображать по-человечески, — или выйти. Хочешь, я выйду?

— Брось, — отвечаю я, стягивая рубашку, — это полный вздор, раз мы разобрались со всем прочим.

Она всхлипывает сухо и коротко, кровать отзывается слабым скрипом. Я замечаю движение за спиной, но не поворачиваю головы. Все остатки сил, отмеренных для жизни, я трачу на то, чтобы просто стоять и смотреть на умирающие угли. Огонь внутри и лёд снаружи больно соприкасаются у меня под кожей.

— Не знаю, чем я так уж плох для тебя, — произношу я задумчиво, — но я околею, если ты сейчас не сделаешь что-нибудь.

Я не уверен, что она ещё в комнате. Лишь через невозможно длинное мгновение я различаю позади слабый шорох. Правда, что ли, покрывало тащит? Я не слышу ни шагов, ни дыхания, но ощущаю, как Эйка прижимается к моей спине и щекочет длинными волосами. В этот раз она тёплая, и я не пытаюсь отдёрнуться. Тогда она обнимает меня руками — очень осторожно и медленно — и смыкает передо мной чёрные крылья. Уже не помню, когда мне было так тепло. Никогда, наверное. Даже под волшебным плащом. Только бы не отходила! Она не отходит. Тихонько гладит меня по плечам и по груди, прикасается везде, куда может дотянуться. Лёд испаряется там, где соединяются два огня.

— Тоска без тебя, — говорю я ей, — и покоя нет. И ещё мне кажется…

Её ладонь замирает. Она даже не делает ничего, просто не отнимает руку, но мне изменяет голос, и воля, и я сам себе изменяю. Пламя в камине ослепительно вспыхивает, заставляя зажмуриться.

— Мне кажется, — договариваю я глухо, — что у нас будут дети.

— Мне тоже так кажется, — робко откликается Эй.

Хорошо бы она улыбнулась. Я всё-таки оборачиваюсь, чтобы заглянуть ей в лицо. Если Эй улыбается, то одними глазами. И платья опять нет. Только чёрные косы до пола.

— Пойдём, — приглашает она, — ты же хотел укрыться.

Я как будто снова ступаю на хрупкий лёд. Выдержит он нас или нет? Пол плывёт под ногами, но я не могу упасть, пока она смотрит. Как не мог упасть всю дорогу от маяка. Она даже за руку меня не берёт, я следую за её взглядом. Покрывало совершенно выцвело, но когда-то оно было голубым, как океан, с зелёными островами и золотыми драконами. Мы погружаемся в эту отцветшую красоту, и Эйка притягивает меня к себе:

— Не бойся.

Крылья она спрятала, с ними в постели неудобно. Так что мне хватает духу ответить:

— Больше не боюсь. Но лучше скажи, что делать.

Гибель от холода уже не грозит, но я словно в забытье.

— Поцелуй меня для начала, — решает Эйка, — а там как пойдёт.

Славно. Я наклоняюсь, и Эй мигом выставляет между нами ладонь. С таким ужасом во взгляде, что, кажется, секунда — и она отскочит с визгом.

— Ошалел? — у неё даже голос пропадает. — Куда угодно, только не в губы! У меня клыки хуже смерти.

Это плохо сочетается с предложением не бояться. Но хорошо сочетается с тем, как её коготки скользят вдоль моего позвоночника. Я так и не могу решить, куда мне угодно, я целую её в шею, возвращая первую печать. В этот раз Эйка не возражает. И не убивает. Только прикусывает себе губу острыми зубками.

Я окунаю лицо в её искристые локоны — это как ступить в заколдованный лес. Назад не повернёшь, потому что я заново начинаю чувствовать, дотрагиваясь до её кожи. И заново начинаю дышать, вдыхая её пряный и хищный аромат. Так могли пахнуть те диковинные цветы, что выкованы на южных воротах. До сих пор не понимаю, что меня понесло сюда? Или теперь понимаю… Просто всякая чушь лезет в голову, пока я припадаю губами к Эйке. Как придётся — я просто хочу к ней прикасаться. Но от каждого касания она вздрагивает, как от укола.

— Ты как летний дождь, — говорит она вдруг, и голос дрожит, а от слёз или от смеха, не разобрать.

Я настороженно поднимаю голову. Всё равно не разобрать. Так и придётся сгинуть в её глазах.

— Рыженький, — Эйка вплетает пальцы в мои волосы и медленно перебирает пряди. Вернее, распутывает.

— Ты меня прости, ладно? — шепчет она. — Я-то себя нипочём не прощу.

Мне против воли становится смешно.

— Главное — подобрать момент! Сейчас я тебя за всех прощу, только не убегай больше.

— И я о том же, — если бы Эйка вздыхала, это был бы вздох.

Невесомые пальцы соскальзывают на мою щёку, и я подношу к губам её ладонь — чтобы совсем не отняла руку. Ногти тоже острые, и Эйка поспешно сжимает кулак, глубоко вонзая их в кожу. Я целую её пальцы, разгибаю их потихоньку и целую снова. Она смотрит на меня, и смотрит, и смотрит, и роняет негромко:

— Уже молодец. Но лучше ты ляг.

От лёгкого толчка в плечо я падаю на спину — к островам и драконам. Эйка перебрасывает через меня ногу и встаёт на колени. Её волосы накрывают нас глухим чёрным шатром, и, кроме мерцания её глаз, я больше ничего не вижу. Здорово! Будто вместо пасмурного дня настала ясная ночь. Даже магией такого не сотворить. Я бы ещё полюбовался, но коготки Эйки выписывают на мне неведомые символы. И это не страх, это ужас что.

— Согрелся немного?

Я не могу отвечать, я срываюсь со стона на крик, а с крика на хрип. Я даже не понимаю, в какой момент между нами стирается грань. Я просто мечусь в полумгле и в полуобмороке, и на самом краю сознания ощущаю, как медленно сжимаются её пальцы и как бережно она принимает меня в себя. То есть опускается на меня, я не знаю точно, что она делает — темно же!

— А там зубов нет? — спрашиваю я на всякий случай.

Голос Эйки звучит сердито:

— Ты совсем дурак?

Но она улыбается из тьмы. Значит, всё хорошо.

— Потерпи, сейчас узнаешь.

Кто бы это вытерпел? Я не могу, несмотря на предупреждение. Я хватаюсь за неё, словно боюсь утонуть в ночном океане. Я тяну её на себя и что-то ещё делаю, наверное, не слишком осмотрительное. Но я хочу в неё, к ней — опять и опять, и эта тяга так нестерпима, что, кажется, я понимаю голод вампиров.

— Ильм, тише! — спохватывается она, и это уже настоящий испуг.

Я бы и рад послушаться, но неведомая сила откидывает меня назад, заставляя упереться затылком в пыльные подушки и совершенно потонуть в Эйке, заблудиться в дебрях её кудрей и черноте взгляда. Эй издаёт всего один возглас — короткий и пронзительный, а потом её когти входят мне под рёбра, и крылья расправляются во всю ширь. Она так и держит меня ногами, теперь ещё и руками держит, и там, внутри, тоже не отпускает. Словом, вырваться нет никакой возможности. Нас вскидывает к расписному потолку, и океан с островами обрушивается вниз.

Да, она ведь предупреждала, что не надо бояться! Я не успеваю ощутить боль, пока выгибаюсь в её руках. Я держу её или держусь за неё, и когда она выкрикивает моё имя драконам на потолке, мне становится безразлично, что будет дальше. От всего этого впору потерять сознание, но нельзя себе позволить такую роскошь. Эйка с трудом сохраняет человеческие черты и в ужасе распахивает глаза. Определённо, не знает, что со мной делать.

— Не бойся, — говорю я, облизнув губы. В жизни не испытывал такой чудовищной жажды!

Эйка молчит, застыв рядом с люстрой в абсолютной неподвижности.

— Спустись обратно. Только не слишком резко.

Или я сломаю себе шею. Вслух я этого не произношу, но она, наверное, читает по моему лицу, и мы мучительно медленно снижаемся на смятое покрывало. На океане шторм, драконы попрятались на островах. Золотая пыльца сыплется с потолка.

— Я сейчас, — бормочет Эй, — лежи.

И спрыгивает с кровати. Слишком внезапно.

— Это и называют — бросила!

Я хочу поглядеть, чем она прямо так срочно занялась, но Эйка сурово предупреждает:

— Не шевелись.

Мне не по нраву этот приказ, мне опять холодно, горячо только спине. Проведя ладонью по постели, я всё-таки поворачиваюсь к Эй. Она потрошит замшелый гардероб и выглядит очень сердитой.

— Слушай, — не то чтобы я жаловался, но и молчать нельзя, — тут кровь на простынях… Немного, но ты лучше не подходи. Просто кинь мне что-нибудь.

Эй оборачивается, прижимая к груди выдернутое из шкафа тряпьё. И вдруг начинает хохотать. Сидит на полу и хохочет.

— Ох, прости, — выдавливает она сквозь смех, — очень больно?

— Какой ответ тебя позабавит? — спрашиваю я хмуро.

— Лучше молчи! — умоляет Эйка. — А то я не встану. Ты случайно не захватил ту волшебную воду?

— Это масло для ламп. Остатки в мешке.

Эйка поднимается с побитой молью золотой шкуры, вытирает глаза и перетряхивает мои пожитки. К кровати она возвращается уже с ракушками на шее и, продолжая вздрагивать от смеха, рвёт на полосы ветхую простыню. Я пытаюсь ткнуться губами в её плечо, но Эй отталкивает мой лоб ладонью.

— Ты дитя, — сообщает она мне, — не вертись! Что я, зря извела всех белок в округе?

Синяя вода жжётся, но я терплю. Я не дитя, пусть ей и приятно так думать. Эй напряжённо хмурится, но не успокаивается, пока не заканчивает перевязку. Терпения у неё прибавилось, это точно. Под конец она заставляет меня сделать два глотка синей отравы. Царапины неглубоки, но крови хватает, и я забрасываю покрывало в дальний угол, чтобы Эйку не мутило.

— Это неважно, я сам виноват, — предупреждаю я сразу.

Она молча притаскивает простынку и ещё простынку, накрывает меня в два слоя и только после этого устраивается рядом.

— Ну? — спрашиваю я. — Успокоилась?

Я, кажется, успокоился. Насколько это возможно. Я даже начинаю замечать что-то вокруг. Например, что за окнами идёт снег, и что камин исправно трещит, а океанские волны искусно расплескались по стенам, застыв в краске, как в хрустале. Безглазые твари скребутся где-то в замке, но не громче мышей. Сюда им без зеркал не попасть. Пожалуй, таких соседей можно стерпеть. Как ночных волков, например.

— Это откуда? Раньше не было, — Эйка пытается пристроиться ко мне на плечо и замечает следы когтей.

— От оборотня, — отвечаю я необдуманно и сразу же поясняю: — В драке.

— Понятно.

— Это был старый одноглазый вожак.

— Понятно.

— Я тебе не изменял, — сдаюсь я.

— Знаю, — отвечает Эйка с тем же нервным смехом и трётся носом о шрамы, — не обращай внимания, я просто испугалась. Впредь буду осторожнее. Если надумаешь снова попытать счастья.

Мне не нравится представлять тех, кто был на моём месте. Даже если в итоге она их съела. Но глаза Эйки сейчас чересчур близко, и сама она слишком близко, и внятно мыслить не получается.

— Уже надумал, — произношу я на выдохе, — я тебя люблю, Эй. И хочу любить больше.

Она усмехается, нарочно обнажая клыки.

— А нельзя любить на безопасном расстоянии? Например, вытянутой руки.

— Можно, — допускаю я, разгадывая полустёртую потолочную роспись. — Но ощущения не те.

— И зачем ты вбил себе это в голову?

Я глажу её белую кожу и чёрные волосы, и сейчас мне кажется, что я не лгу, а как объяснишь, почему?

— Видишь ли, — произношу я медленно, — пока я шёл сюда, мне встретилось… Встретился… Одно существо. Он застрял в дупле и от нечего делать долго думал над жизнью. И вот он мне сказал.

— Что ты меня любишь? — Эйка чуть расширяет глаза.

— Да.

Эй привстаёт на локте и прижимается губами к моему лбу. Подозревает, что я в горячке. Интересно, как она это узнаёт, если сама то лёд, то огонь? А так, разумеется, я в горячке.

— Самое диковинное объяснение в мире, — утверждает она. — Ты отдохни, а потом расскажешь мне про того, кто живёт в дупле.

— Он не живёт. Я ему уже голову отрубил.

— Значит, расскажешь, о чём захочешь.

Эй ласково гладит меня по голове. Она обеспокоена, но не сердится.

— Хорошо, любимая, — произношу я упрямо.

— Прекрати это повторять.

Теперь сердится.

— А что такого? — я отряхиваю Эйку от золотой пыли, а на самом деле хочу ненароком до неё дотронуться.

— Сам знаешь.

Она пристально следит за моей рукой, словно вот-вот цапнет. Раз так, я придвигаюсь ближе, запретив себе кривиться от боли.

— Магия магией, а прочее уже наше дело, — сообщаю я по секрету.

Эйка едва ощутимо проводит коготком по моей щеке и смотрит так, что не выдохнешь.

— Тебе виднее, волшебник.

Теперь её голос мягок, как шёлк.

— Вот оно что! — я откидываюсь на подушки и прикрываю глаза, — так ведь со мной всё проще. Сломать Перо — дело нехитрое, если ты его опасаешься. Выйдет справедливо.

— А ведь ты не шутишь, — печально роняет Эйка, — наказание мне с тобой.

— Это ты первым делом разглядела, — соглашаюсь я, не поднимая веки, — что ещё?

Только бы не провалиться в сон, дождаться ответа. Я ей несказанно рад и очень соскучился, но спать тянет неодолимо. Ощущение, как от тех пушистых ягод. Словно я только отчасти в разуме.

— Неправда, — обиженно произносит Эйка, — я сразу поняла, что вдвоём нам будет хорошо. Это тебе не верилось.

— Неправда, — возражаю я сквозь дрёму, — как бы ты поняла?

— По вкусу твоей крови, — шепчет она, склонившись к моему уху, — любовь с первого глотка, так сказать. А то бы я тебя съела, уж не взыщи.

Я открываю глаза, но не могу отгадать, смеётся она или нет? Вот всегда с ней так!

— Ты это сейчас придумала?

Она пожимает бесподобным плечом:

— Сама не знаю! Но раз любви нет, почему бы её не выдумать? Ты же хочешь.

— А ты? — удивляюсь я.

Эйка накрывает меня третьей простынёй:

— Спи, пока есть время. Во сне всё скорее заживает.