Синий маяк (гет)

Как было дело, спрашивать не у кого. Вроде здешние маги что-то не поделили между собой. Наколдовали нечисти, чтобы драться с большим размахом. Но нечисть так всё заполонила, что наши чародеи перепугались и уплыли подальше. А не наши чародеи… Тоже, наверное, уплыли. Точно не знаю, это было на другой стороне острова. Кто туда сунется в здравом уме? Я дальше берега не хожу — мне надо за маяком смотреть. Больше некому.

Поначалу мы тут с папашей жили, но на беду построили лодку. Отец хотел поплавать вокруг острова, поглядеть, что к чему. Отчалил, а через три дня его на берег выкинуло штормом, уже без лодки. И без дыхания. Скалы у нас погибельные.

Прежде маяков было больше, чем один. Старые корабли сами находили по ним дорогу меж островами, когда возвращались домой. Вот и волшебники обещали вернуться, как только отыщут помощь или новые корабли, или чего им там не хватало? В то время здесь ещё оставались люди, которые сами колдовать не могли, а могли только отбиваться от нечисти. Отец объяснял, что с нашего берега всех пытались забрать. Но буря была страшенная, первый корабль разнесло о камни, а прочие не сунулись. Зато я знаю теперь, что корабли были. Ведь иногда сомнение берёт! Особенно когда ночь и ненастье, и нечисть завывает под маяком. Но поутру выглянешь — никого нет, разбежались. А этот, мираж или как его, дырявый уже насквозь, а весь как из тонкого хрусталя. Торчит на рифах, и рассветный луч в нём играет. ¬

Вернутся волшебники, как же! Что они здесь забыли? Я и сам думал плюнуть на всё и подыскать местечко потеплее. Ан нет, каждый вечер, как привязанный, тащусь включать маяк. Раньше у нас имелась вода разных цветов, и каждый цвет что-то значил. Язык был такой у маяков. Теперь вода осталась только синяя, вот я и жгу её. Понемногу. По сути это не вода, а масло. Горит хорошо, долго, но всё-таки сгорает, а как пополнять запас? Папаша что-то понимал в этом, всё же он считался чародеем, пусть и не самым ушлым. Раз торчал на голой косе, а не в тёплом замке.

Мамаша была из простых, её я не помню. То ли она родами умерла, то ли попалась кому-то в зубы — отец не хотел говорить. Он вообще разговоры не любил. И магии учил неохотно. Впрочем, какая тут магия? Ну, рыбу приманить в сети. Ну, огонь разжечь. Кое-что я почерпнул из книжек, но книг осталось мало — две, и те обгорелые. Матушка постаралась! Все несчастья от колдовства, вот она и жгла проклятую писанину. У меня даже карты острова нет — отец её с собой прихватил, когда поплыл изучать берега. Ещё он лук забрал и запас синей воды. Думал отбиваться от нечисти и зажигать другие маяки. Как ни крути, дурная была затея. Но и папаша к тому времени был плох. Всё кашлял кровью да заговаривался. Бредил своими кораблями. Обещал, что научит заклинать ветер, но, выходит, сам не больно умел. Словом, такая жизнь...

Днём ещё куда ни шло. Хотя дни у нас больше пасмурные, жарко не бывает. Но и снег подолгу не лежит. Терпимо. Можно по берегу прогуляться, порыбачить или водорослей нарвать. Запасов хватает, магия как-никак. Баночка махонькая, а есть из неё целый год можно. Правда, всегда одно и то же. Наскучивает. Иной раз и зверя добудешь, но кто его разберёт, зверя? Либо он несъедобный, либо вообще человек. Так и гадаешь всякий раз.

Оборотни приходят каждую ночь. Куда днём деваются — неизвестно. А по темноте их тянет на синий свет. Видно, чуют, что если корабли вернутся, то всем тварям несдобровать. И мечутся вокруг, и воют, и жрут кого-то во мраке. Добычу делят или друг друга терзают. Волки — не волки, какое-то чёрное зверьё! Чуть рассвет забрезжит, они бегом в лес. Опрометью. Там эти чудища вроде как обретают человеческий облик. А правда или нет — не проверять же? Будь они люди как люди, вышли бы к маяку. Но убивать их всё равно боязно. Вот чёрные и рыщут, где пожелают. Я уже и спать привык под их завывания. Ветер стонет, ну и эти с ним. Только бы огонь не гас.

Долгое время всё так и шло. Упорядоченно. И работа была, и еда — повезло по нынешним временам. Но женщины — это же главная напасть! Вот одна на меня и напала. Видеть я их прежде не видел, но не полный же я идиот? И отец рассказывал, и картинки в книгах попадались. Но книги книгами, там и не такую нечисть нарисуют!

Как-то осеним утром я отправился побродить на мелководье, чтобы ободрать ракушки с камней. Живность из этих раковин на вкус как подошва, но жалит не смертельно и есть её можно. Вот я и надумал разнообразить завтрак. А как к морю спустился, смотрю, колышется на волнах что-то. Тряпка — не тряпка. Вообще-то, сукно не помешало бы. Новые штаны пошить.

Прилив иногда выбрасывает разные полезные вещи. Пару лет назад хороший кусок полотна прибило. С того корабля, что застрял на скалах. Может, флаг, а, может, обрывок паруса. С одной стороны рисунок полинял под солнцем — так, что-то серенькое. Зато другая сторона в темноте мерцает. Бледно, но масло в светильнике можно поберечь. Я этим полотном ночью накрываюсь. От него тепло идёт, а если долго смотреть, то в глубине разные фигуры мелькают — то ли звери, то ли птицы. Так и гадаешь, пока не заснёшь.

Словом, я прикинул — вдруг опять что-нибудь интересное? И полез в море. Ладно, обсушусь потом. В крайнем случае, хлебну синей воды. Эта вода — незаменимая вещь. Хочешь, в лампу лей, хочешь, сопли лечи… Волны были немаленькие, не знаю, как я догрёб до той штуки. Глядь — а под ней человек! Почти. Я никого похожего не встречал, но кто сейчас нормальный? Всё равно, думаю, надо вытаскивать. На что мне тут трупы? Некрасиво. Закопаю его на пригорке, заодно карманы проверю. Глупо же бросать! Потащил. А тяжело, словно камни волоку! И будто не по воде, а по песку. Хотя тут магия везде, где надо и не надо. Захочешь — не поймёшь…

До прибоя я едва дотянул и прилёг на гальку отдышаться. Только эта тварь так и вцепилась в меня ручонками. Ледяная, как мертвец, но держится крепко. Даже зубами впилась куда-то в ворот. А солнце так спокойно светит сквозь тучку и море так ласково шуршит, что прямо рукой лень двинуть. Лежать бы да любоваться! Или подремать на берегу... Пока волки не набегут. Вот уж с ними я не жаждал встречаться!

Глаза открыл, а эта бестия на меня смотрит. И взгляд такой тёмный, как небо в бурю. Но ясно, что совсем не мёртвая. Или мёртвая, но не совсем. Ещё и говорить начала, только говор — как шум ветра, ни слова не разберёшь. Но я её дослушал — из интереса и вежливости.

— Отдохнула? — спрашиваю. — Полезли дальше.

Уже понятно было, что это дама, а прочие подробности могли подождать. А то я начал околевать под ветром. Словно на дне побывал — такой был холод! И силы иссякли не ко времени. Я всерьёз забеспокоился, что не вскарабкаюсь на маяк с такой ношей, но на спину её перекинул, и не почувствовал веса. Опять какое-то мутное колдовство примешалось! Но бросать мою находку оборотням тоже было не дело.

Ладно, затащил её к себе, сгрузил на кровать. А накидка так и не снимается. Крылья, что ли? Я на всякий случай подёргал, так эта летунья мне по руке стукнула — больно. Злая какая, ты подумай! Я завернул её в эти крылья, чтобы на постели помещалась, и пошёл огонь разводить. Обычный, не волшебный. Волшебный беречь надо. А если тварь кинется, так сразу кочергой её!

Сходу ведь не распознаешь характер. Укусила она всего раз и не сильно. В бессознательном, так сказать, состоянии. Шея даже не болит, но слегка чешется. Я на всякий случай синей водой помазал — вдруг какая зараза? Если бы яд, уже убило бы. Наверное.

От живого огня и на душе потеплело. Но шорох я расслышал, и тень по стене взметнулась — как отсвет пламени. Обернулся с кочергой наготове. Да нет, ничего. Эта смирно на лежанке сидит. А крыльев как не было. Волосы чёрные, длиннющие, и вода с них на пол кап-кап. Она эти волосы пальцами переплетает — быстро-быстро. И опять бормочет своё. Будто сквозняк по щелям стонет. Я и не вникаю, я за её руками смотрю. Кожа белая, ногти чёрные. В остальном на человека похожа, хотя кто её знает? Я всё же сделал ей знак, чтобы не шевелилась. Как будто бы поняла. И ручки на коленях сложила. Надолго ли? Мне ведь под самый потолок взбираться по шаткой лесенке! Как быть, если эта нежить набросится? Простынями её вязать?

Поколебавшись, я всё-таки поставил кочергу. С оглядкой. Добрался до книжки — первой из двух. Сдул с неё пыль, поискал заклинание. Где-то оно мелькало, просто никогда не требовалось. Но если правильно повторить все загогулины, должно заработать. Перо птицы Дук ещё нужно, и всё. Как выглядели те птицы и где водились, я в книгах не нашёл, так что Перо бесценно. От папаши перешло.

Пока я этим Пером воздух расписывал, сквозь шум ветра начали прорываться слова.

— Вот я влипла! — говорит. — Ты никак волшебник?

И дальше опять шум ветра. Тьфу ты, одну закорючку не дорисовал! А этой твари лучше в лицо не смотреть. Глянешь — и как будто время останавливается. И пальцы немеют. Ох, зря она это! Я еле-еле дописал заклинание, и то с запинкой. Мог дырку в полу прожечь или снег вызвать.

— Ты-то что такое? — спрашиваю.

Теперь она и моргать перестала. А глаза словно ещё больше сделались.

— Не узнаёшь? — удивляется. — Ты же по-нашему говоришь…

Как бы не так!

— Я по-вашему не говорю, — объясняю я, убрав Перо за ухо, — просто тебе так кажется. Это магия из книжки.

Она покосилась на книгу, потом на меня, потом опять на книгу и заявляет:

— В первый раз настоящую магию вижу. А ты хороший волшебник?

— Лучший. На всём острове.

В этот раз гостья моргнула. Но, по-моему, не поверила.

— Я про другое, — поясняет она, замявшись, — ты сразу истреблять будешь или возможны другие варианты? Что укусила, извини. Есть хотелось до жути. Но я ведь тебя не доела! В благодарность за спасение.

Необычная благодарность.

— Ладно, что с тебя взять, раз тебе так приспичило? — вздыхаю я, вытирая со лба воду. Или холодный пот.

Толку-то пререкаться с тварью?

— Шла бы ты в лес. Пока опять не оголодала.

— Да я, — щерится она, — и сейчас голодная! Ночью на охоту слетаю, не беспокойся.

Ага, не буду. Не выгонять же её, с чего бы?

— Тебе поспать не надо? Ты устала, наверное. Летела долго.

Она так глянула, будто услыхала что-то несуразное.

— Я голодная не сплю. Сам бы заснул?

— Что же ты будешь делать до ночи? Дать тебе книжку? У меня ещё есть.

— Так я на вашем языке не читаю.

— Рисунки поглядишь.

Молчит. Значит, не возражает. Пришлось мне опять лезть на лестницу. Лезу и думаю, что бы такого сказать? Долго ведь до вечера!

— По имени тебя как?

Она опять таращится, словно не понимает.

— О! — вроде сообразила. Даже засмущалась. — Да я так, без имени.

Совсем чудной народ! А так посмотреть, разумный.

— Как же тебя звать? — недоумеваю я. — Просто «Эй-ка»?

Она даже вперёд подалась.

— Ты меня звать будешь? — сразу не верит. — Эйка подойдёт. Далеко слышно.

То ли шутит, то ли взаправду чудная.

— А ты, — начинает она аккуратно, — в самом деле про нас не знаешь?

Я как раз с лестницы спрыгнул. Со второй книжкой. Так что ответ сам напрашивался.

— У меня, — говорю, — только первый том есть. И семнадцатый. Обрывочное, так сказать, образование.

— Живёшь тут один?

Я развожу руками:

— Как видишь.

— Это хорошо, — решает гостья.

С какой стороны смотреть. Вообще, наверное, хорошо. Было.

Она снова помолчала, а затем плавно сползла с кровати. Я книжку отложил на стол и за Перо взялся — на всякий случай. Но тварь эта безымянная дальше не двинулась. Встала и опять свои волосы перекручивает. А волосы прямо до пола.

— Я объяснить должна, — произносит она как бы через силу. — Раз я тебя укусила и не убила, между нами теперь Связь. Магическая. Нам надо вместе держаться, если не изведём друг друга.

Счастье-то какое.

— Какого же рода, — осведомляюсь я, — эта связь? Ты не уймёшься, пока меня не доешь?

— Да нет, — морщится она, — я-то уймусь. А ты будь осторожнее. Связь эта наподобие брака. Третьего не потерпит.

— Третьего тут трудно найти, — заверяю я, не сводя с неё глаз, — но спасибо, что уведомила. Очень вовремя.

Брак — дело неплохое, но я жениться не планировал. Тем более, так скоропалительно. Да ещё на нечисти! Она, видимо, так и поняла. Поразмыслила немного и подошла ближе.

— Это не шутки, — предупреждает, — не забудь, что я сказала, если надумаешь другую целовать. И тому подобное.

— Я и тебя целовать не намерен. Какая необходимость в таком смертельном риске?

Она прищурилась и снова переступила через одну половицу.

— Никак не разберу, — признаётся, — ты про Связь не понял? Или не поверил?

— Поверил, — отвечаю я торопливо, — хорошего мало, так что верится сразу. А на каком расстоянии действуют твои чары — лишний шаг убьёт или два шага разрешаются?

— Соображаешь, — одобрительно кивает гостья. — Не волнуйся, от самой магии ты не умрёшь, но покой потеряешь. И тоска заест, если не будем видеться.

Неужели заест?

— Иными словами, ты ядовитая, — подвожу я итог. — Не повезло мне, сам виноват. В другой раз не поведусь.

— У меня это тоже впервые— усмехается гостья. — Надо было перетерпеть, но зубы сами ухватились.

Клыки у неё, правда, острые! Как у хищной рыбы. Смотреть не хочется, а не смотреть не могу. И пятиться некуда — позади жаровня с огнём.

— Вот сейчас ты зачем подошла? — интересуюсь я для порядка.

— Просто так, — уверяет, — лицо твоё запомнить.

Спасибо, рассмешила.

— И без того не спутаешь.

По-моему, она что-то своё видит, а слов и вовсе не слушает.

— Так и знала, что рыжий, — это она мне сообщает, — пока мокрый был, и не разглядишь! Вечно меня на рыжих тянет, кожа у вас тоньше, что ли?

— Подозрительная похвала, — отмечаю я, задержав дыхание.

— А глаза как океан под солнцем. И также цвет меняют, — прибавляет она задумчиво.

У меня глаза цвет не меняют, я не маяк. Это у неё в глазах какое-то движение — будто ураган во мгле кружит. И пахнет она подводной мглой и тленом. С минуту эта нежить глядит исподлобья, а потом договаривает, скривившись:

— Не люблю солнце.

— У всех разные вкусы. Может, отцепишься по-хорошему? — предлагаю я, покрепче перехватив Перо.

Она уже перебралась лапкой со своих волос на мои и также их путает. А пальцы ледяные, что твоя смерть! Ещё и спрашивает:

— Тебе что, жалко?

— Мне не жалко, мне жутко, — говорю я, стараясь не замечать это копошение, — вдруг опять тяпнешь?

Она так и расцвела.

— Что, уже хочется?

Была охота, ага.

— Я не пойму, ты так влюбилась или оголодала, — рассуждаю я с грустью, — но, если свои шутки не прекратишь, я тебе Перо в глаз воткну.

По крайней мере, трогать перестала. И на том спасибо. Наклонила голову, ухмыльнулась:

— Тихий-тихий, а смелый.

Спасибо, развеселила.

— Не обольщайся, — улыбаюсь я, — это от отчаяния. А так во мне ровно ничего приятного нет. И даже примечательного.

— Придётся мне свыкнуться, — собирается она с духом. — Погоди-ка, а кровь откуда?

По запаху учуяла, да? У неё даже ноздри задрожали! Я пока не понял, в чём дело. Шею потёр — нет, не кровит.

— Это я себе руку проткнул Пером. Нервничаю.

Неужели отодвинулась?

— Не взыщи, — кидает она через плечо, — у нас это само собой получается. Тоже магия — чтобы подбираться к добыче. Теперь я, конечно, ни-ни. Связь есть Связь. И вообще, я не большая мастерица голову морочить. Мне проще скоростью взять.

Не сразу найдёшь, что возразить. В таких случаях лучше помолчать, и я молчу, слизывая кровь с ладони. Где-то тут бинт оставался, но не хочется делать резких движений. Раз эта нечисть скоростью берёт!

— Будь аккуратнее с ранами. Связь от этого крепнет, — разъясняет гостья, а сама просеивает золу в жаровне. Словно песок — набирает в кулачок и высыпает тоненькой струйкой.

Я прячу за спину повреждённую руку и задаю безнадёжный вопрос:

— Ты о чём-то другом иногда думаешь?

— А у тебя мысли поважнее? — сомневается она. — Тогда я могу одеться, чтобы не отвлекать. Если есть, что надеть.

— Там, — киваю я, — сундук под столом. Бери, что приглянется.

Сундук большой, кованый, но она его выдвигает одним махом. Я всё порывался его разобрать и приспособить для хозяйственных нужд. Но всякий раз захлопывал крышку. Нехорошо делалось. Да и на что мне платья?

А девчонке сгодятся. Она первое же и натянула — голубенькое.

— Длинно! — огорчается. — Иголку мне дать не побоишься? Подол подогнуть.

— Отрезать быстрее, — подсказываю я, — кому их носить?

— От матери остались? — хмурится она. — А матери уже нет?

Сметливая какая!

— Ну, значит, не обидится, — решает гостья, передвинув сундук к стенке, — я ещё гребень возьму, ничего? Глядишь, и за человека сойду!

Вряд ли, но хорошо, что она притихла. На сундук вскарабкалась и косы расчёсывает. А глаза прожорливые.

— Давно ты здесь? — спрашивает.

— С рождения, — я ищу, во что упереть взор, и выбираю лесную даль за окном.

— Это сколько?

— А нужна точная цифра?

Не то чтобы я тут календари рисовал! Но она так посмотрела, что поневоле ощутишь себя недоумком.

— Пусть будет восемнадцать, — решаю я.

— Лет?

— Ну да.

— Ну мало ли!

Как-то не захотелось её в ответ расспрашивать. Скажет — две тысячи, мне что тогда, полегчает?

— А звать тебя как?

— Раньше звали Ильмом, — припоминаю я, разглядывая волны в другом окне.

— А теперь? — удивляется она.

— Теперь звать некому.

Усмехнулась — словно бритва блеснула.

— Ты долго будешь там стоять, Ильм? Как дальше устроимся?

— Как-нибудь, — я, наконец, решаюсь на неё посмотреть, — полы, что ли, помой, когда причешешься. Раз ты теперь за хозяйку. А я схожу на берег, проверю сети. Примерно так и заживём.

— Можно и так, — соглашается она, немного поразмыслив, — только я рыбу не ем. Даже сырую.

Отлично, мне больше достанется.

— Для тебя нормальная еда, как отрава? — спрашиваю я, ища, во что переодеться.

Собирался вот штаны починить, так и не собрался.

— Смотря что считать едой, — рассуждает гостья, мечтательно облизнувшись, — не отрава, но всё равно что землю жевать. Разве что вырвет. Желаешь удостовериться?

— Не особенно, — признаюсь я, заматывая в сухую рубашку Перо и книги. — Лучше принесу ракушек.

— На что они мне? — недоумевает гостья.

— Бусы сделаешь.

В самом деле, не вечно же тут сидеть, если она не уходит? Раз кровожадная нечисть, так непременно воровка? В итоге я выбираюсь за рыбой. Или топиться — какое настроение будет. Самое нужное я забрал с собой, потому что закралась мысль вовсе не возвращаться. Но как без меня корабли?

Пока я сети вытягивал, пока улов выпутывал, тоски и беспокойства не ощущал. Наоборот, полегчало оттого, что не было видно эту напасть. Ну а что, плакать теперь, что ли? Не может вся жизнь быть праздником! Эта кровопийца и прикончить меня могла. Ведь не прикончила? Еды не просит, что тоже кстати. А утонула бы сегодня — какая с этого радость? Ей уж точно никакой. Про себя я ещё не решил, есть ли чему радоваться. Пока только руки стали дрожать чуть меньше. На миг даже подумалось — вдруг, ничего и не было? Такая тишина стояла, так спокойно плескалась вода, что даже удивительно.

Нет, заявилась.

Подоткнула юбку, уселась рядом, уставилась пасмурными глазами в сизую даль.

— Для чего столько рыбы? — удивляется.

— Засушу. Или засолю. Правда, соли мало.

— Помочь тебе?

— Зачем?

Она дёрнула плечом:

— Так. А вдруг стерпится? Связь — это либо судьба, либо проклятие. Я пока не могу определиться.

Что уж тут определять! Ладно, дал ей рыбину и складной ножик.

— Полегчало? — уточняю. — Сначала так, потом так… А, хотя когтями тоже можно. Нормально, да. Пойду… Мох поищу.

— А мох для чего? — оборачивается гостья.

— Заместо соли, — отвечаю я, споткнувшись, — ты себе кровь без соли представляешь? Невкусно же!

— Я её стараюсь не представлять, — вздрагивает она, — ты иди лучше.

Ну, сходил туда-сюда. До дальних камней. Заодно одежду сменил. Теплее стало, веселее нет. И разговор иссяк. Так и промолчали весь день. То с уловом возились, то я сети чинил. А судьба эта либо вплотную подступит, либо отодвинется шагов на двадцать. Но совсем не уходит.

— В чём смысл? — силюсь я дознаться.

Она стоит и косу теребит — заплетёт волосы и опять распускает.

— Привыкаю, — объясняет, — я раньше не пробовала долго с людьми находиться и не есть их.

Я тоже к людям не привык. Но лучше бы всё же люди.

— Ты бы присела? — предлагаю я ближе к вечеру. — Могу тебе вслух почитать, раз ты неграмотная.

Она фыркнула, но села. Ногами в волны. Запустила когти в мокрый песок, запрокинула лицо к грозовым небесам.

— Море холодное, — предостерегаю я, отмывая руки, — а из лекарств только мох.

— Я не мёрзну, — успокаивает гостья, прикрыв глаза, — и это не море, а океан.

— Какая разница? — спрашиваю я, обтирая ладони о край рубахи. — Ты что, за этим океаном живёшь?

— Нельзя жить за океаном, — улыбается она, — океан — это шар. Ты хотя бы это знаешь? Весь наш мир — океан. И в нём таких островов, как звёзд на небе.

— Весьма полезные сведения, — признаю я, подворачивая разодранную по шву штанину, — я-то думал, мир побольше! Если считать со звёздами. А если считать, как есть, так мир вон от той скалы и вон до этой. Туда луч маяка доходит. А дальше лес и конец мира.

Она поглядела с удивлением.

— Что ты сердишься?

Я на неё тоже глянул. С удивлением.

— А с какого же перепугу, — спрашиваю, — мне радоваться? И какое мне дело, что там в темноте: острова или звёзды? До тебя тут прошлым событием была война, тем всё и кончилось.

— Я знаю, — выговаривает она глухо, — это же была война ста островов!

Видимо, я должен поразиться. Но я и свои берега плохо знаю: что тут, где. И сколько народу полегло. Поэтому мне сложно оценить размеры события. Я могу только сокрушаться:

— Отчего же ты выбрала этот остров, а не другой из ста?

Она моргает. Впервые за час.

— Я не выбирала. Мы стаей охотились на соседних островах, но они почти пустые. Промешкались там до утра, а как стали возвращаться, поднялась буря.

— Буря улеглась, почему назад не вернёшься? Или тебя тут Связь держит?

— Ну и Связь, — отвечает она осторожно, — и лететь неблизко. Боязно. Как я дорогу найду? У нас маяков нет, сплошь туман и утёсы.

— Уютное пристанище.

— Незаметное, — поясняет гостья, — и пещер много. Есть, где устроиться.

— А! Вы как летучие мыши гнездитесь!

Щурится, не понимает. Летучую мышь не видела! Ну да, много ли увидишь, на голой скале? Но чтобы мышей не было… Небось, сами же всех и сожрали.

— Нет, — определяется она, чуть подумав, — не как мыши. У нас большие пещеры. И вещи есть, и книги. Но на других языках. Кое-что своё, но больше с окрестных берегов. Люди нас не любят, вот мы и прячемся.

— Я бы о таком доме не жалел.

Разве что о книгах.

— Как будто здесь лучше! — оскорбляется она. — Странные вы, волшебники! Я бы на твоём месте с ума сошла.

— Возможно, я сошёл.

Она молчит, словно всерьёз над этим размышляет. А потом говорит тихо:

— Ты мне почитать обещал. Ну?

Обещал. Чтобы не встречаться с ней взглядом. А так вряд ли ей будет интересно. На этих страницах то ли правда, то ли сказки — не всегда отличишь. Всё про хрустальные корабли да про драконов. Но, к сожалению, я каждую историю наизусть знаю. Глаза со строчек соскальзывают и опять к этой летучей мыши устремляются. Говорю и на неё смотрю. Она слушала-слушала, а потом расхохоталась.

— Ой, не могу, — всхлипывает, — кошмар какой-то! — и опять хохочет. — Хватит, пошли отсюда! И ты замёрз, и солнце садится.

Я глаза потёр — и впрямь! Буквы совсем теряются в полумраке. И лес начал оживать. Он когда оживает, даже деревья шумят иначе. Словно перекликаются. И птицы по-другому кричат. Словно умирают. Пора возвращаться на маяк. Вдвоём так вдвоём. Лучше одна нечисть, чем свора.

— Ты, в самом деле, будешь на сундуке жить? — спрашиваю я, заперев дверь. — Если останешься, ложись на кровати. Сейчас найду, что постелить.

— Мне и в сундуке удобно, — отвечает из темноты шелестящий голос, — А что ты такой добрый?

— Тебя злить не хочу. Просто забудь обо мне, сделай такую милость.

Сумерки уже загустели во всех четырёх окнах, и угли в жаровне почти дотлели. Так что лица гостьи не разглядеть. Но прошуршала она совсем близко. Косой задела.

— Ложись нормально. Я на охоту.

— Уже? — выдыхаю я с надеждой.

Если она насытится, глядишь, и возвращаться раздумает! Я не спорю, что в одиночестве тоска загрызёт. Но от подобного соседства меня тихий ужас охватывает. А то и кричать начну.

— Таким, как я, голодать невмоготу, — растолковывает она, — что угодно, только не голод! Но днём мне трудно превращаться, я днём слабею. Непременно надо часок-другой в полной темноте отдохнуть. Затем и сундук. Если надумаешь со мной поквитаться, то лучше при свете солнца, когда я сплю. Найдётся у тебя столовое серебро?

Откуда бы такие излишества?

— Лети уже, — отмахиваюсь я, — не могу больше слушать. Дверь отпереть?

— Для чего? ― не понимает гостья. ― Я и в окошко пролезу.

Наконец, её стало видно — узкий силуэт на фоне неба. Выглянула наружу и ахнула.

— Тебя каждую ночь так сторожат?

Я даже голову не стал поворачивать. Ясно, что чёрные вокруг шастают.

— Да, — отвечаю, — оборотни навещают регулярно. Что, прямо ими отужинаешь?

— Зубастые больно! — ворчит она, — я лучше в лесу порыскаю. Ну, глазеть будешь или отвернёшься? Ты как к превращениям относишься?

— Пока не решил. Превратись, тогда скажу.

В конце концов, она себя будет превращать, а не меня. Не каждый день видишь настоящую магию!

Превратилась… Резво так! Скок с карниза — и нет её. Только ветер от крыльев. Страшновато, но жить можно. Я же стоять остался, не упал! Только зря в жаровню вцепился. Ничего, подул на пальцы, прихватил одеяло и отправился включать маяк. Подлил синей воды в лампу, помахал Пером, чтобы свет загорелся. Налетайте, чёрные, развлечение вам! Поглядел, не плывут ли корабли? Нынче особенно хотелось, чтобы приплыли. Но их всё нет и нет. И волки внизу кишат. Вот куда отсюда денешься ночью? Да и днём тоже.

Не найдя решения, я сполз по стеночке на одеяло. Посидел немного, руки стиснул между коленей, чтобы не дрожали. Это уже совсем несерьёзно! Что я, мало тварей видел? Хоть сейчас гляди! Но я всегда старался держаться от них на расстоянии. И такие, как эта летунья, у нас не водились. Может, в её родных краях все на неё похожи? Там, где вокруг только пустые острова… Теперь они и сюда добрались. Надо что-то делать, а я сижу, вцепившись в Перо. Всё же оно тёплое, и свет от него мягкий, золотистый. Всегда убаюкивал. Правду сказать, у лампы не заночуешь! Жарко, и глаза режет. Лучше вернуться в кровать и сразу заснуть. Там и утро.

Заснёшь тут! А если моя нечисть не отыщет подходящей еды и вернётся некормленая? Я решил, по крайней мере, не раздеваться. И нож не выкладывать из кармана — вообще никогда. Спустился в потёмках по лестнице, лёг. Подскочил, заорал, чуть не скатился на пол.

— Опять подбираешься?!

Мрак непроглядный, но я же чувствую её рядом! Одна радость, что крылья исчезли. Но и платье тоже.

— Успокойся, я сытая, — незримо улыбается нечисть. — Так какой смысл тянуть с приятной частью? Не попробуешь — не узнаешь! Вдруг нам обоим полегчает?

И горячая, как печка! Это у неё сытость так проявляется?

— С чего я должен верить, что полегчает? — бормочу я, нащупывая ножик. — Я тебя в первый раз вижу! А сейчас даже и не вижу. Вдруг ты опять за кровью явилась?

Отодвинулась. Села, кажется. Волосы по всей постели рассыпались, а глаза посверкивают бледным огнём. Так иногда ночами светятся волны, из самой глубины. Сверху заметно, как в них шныряют медузы — видимо-невидимо. Самые крохотные с меня ростом. Красота несказанная! А тронь воду, и кожа сойдёт до мяса.

— Не стану я тебя кусать, — вкрадчиво обещает гостья, — разве что сам попросишь.

Да чтоб её! Хоть бы моргала. Я обмираю, предчувствуя неминуемый подвох.

— Зачем о таком просить?

— С магией у тебя посредственно, а так летать сможешь. Сотни лет напролёт.

Она это объясняет и легонько скребёт по простыне коготками.

— Ты столько живёшь? — не могу я поверить. — Поэтому такая умная?

— Не живу, а существую, — поправляет она, втянув когти, — и умная не поэтому. Если хочешь, я объясню, только тебе не понравится. Мы память выпиваем заодно с кровью. Обычно сущая чепуха перепадает. Забываешь её, как давний сон. Но случаются и полезные сны.

Вот это мило! Прямо оторопь берёт от таких откровений. Для чего она мне это рассказывает, за что?!

— А зачем… ― я не сразу заканчиваю вопрос, так как язык присыхает к нёбу. ― Зачем ты меня расспрашивала, если уже укусила?!

— Но ты же ещё не умер! — обижается гостья. — Так откуда мне про тебя знать?

Я откидываю голову на подушку и слежу за конусом синего света, скользящим по потолку. Собираюсь с духом для ответа. Но ответить могу только шёпотом:

— Завидное будущее предлагаешь! Каждую ночь жертвы. Сердце не бьётся, взамен снов — чужие жизни. И все мысли про кровь. Даже джема не поешь! Помереть лучше.

— Таков наш мир, — ухмыляется она, — выбор — роскошь.

Ну не паршивка, а?

— Я вот родилась мёртвой, — выдаёт она преспокойно, — худо-бедно справляюсь. Полы же помыла! И говорить могу, и думать. И женой быть могу.

Поверю на слово.

— Как бы не так! Где жена, там и дети. Что мне их, солить тут? Одно зверьё же кругом!

— Дети со мной будут охотиться, если что, — хихикает гостья, — да ты погоди до детей-то!

— И так нечисти полон лес, — повторяю я упрямо. — Куда ещё плодить? Лучше не подходи.

Она плечом повела — волосы на спину перебросила. А они так и льются на пол смоляным водопадом.

— Как близко не подходить? — уточняет. — Здесь не больно-то развернёшься!

— На расстояние вытянутой руки. Для начала.

А то мне всё время кажется, что она клыки нацеливает.

— На длину руки? — удивляется. — Чтобы детей не было?!

И опять хохочет. А у меня озноб по хребту от этого смеха. Уже и на пол спрыгнула, а всё смеётся.

— Ладно, — обещает, — не трону! Завтра начнём алфавит учить.

— Что учить?!

Она перестала смеяться, но, чувствую, опять подошла. Уселась у кровати и голову на подушку кладёт. Я отодвинулся — мы ведь обговорили правила.

— Буквы покажешь? — спрашивает. — Буду читать книжки и осваивать ваш язык.

— Не наш, а мой. Больше на нём никто не разговаривает, ― предупреждаю я, стискивая ножик.

— Ну вот я буду с тобой разговаривать, ― обещает гостья. ― Ты ведь мой муж, что бы это ни значило.

— Ничего это не значит, кроме вашей кровожадной магии.

В ответ доносится глухое шипение:

— Почему — нашей? Ты сам мне имя дал!

— Это не имя.

— И в дом позвал.

— Это не дом, это маяк.

— Но ты же зажигаешь маяк? — не сдаётся гостья. — Я на него и летела.

— Так ведь я не для тебя его зажигаю.

— Ну почём ты знаешь, для кого?

Синий луч ненадолго задевает окно и скользит по её лицу, а потом снова настаёт мгла. Лампа поворачивается бесшумно. Слышно только, как ветер плутает в скалах и беснуется внизу нечисть.

— Я вообще ни о чём не хочу знать, — произношу я сквозь зубы, — я спать хочу. Спокойно.

— Зачем же, — изумляется она, — ты спасаешь кого ни попадя?

— А зачем ты кусаешь кого ни попадя? Думаешь, только на тебя дурь находит?

— Как знаешь, — ворчит она, отползая. — Смотри не порежься ненароком, ножик уж больно острый. А кровь надо беречь.

Надулась. Ушла в свой сундук и крышкой хлопнула. А говорила — только днём спит! Я подождал немного — вдруг опять вылезет? Нет, тихо всё. Выпустил нож, пошёл к умывальнику, зачерпнул воды. Одну кружку выпил, другую вылил на голову.

Угораздило так вляпаться, а? До сих пор трясёт! От холода, не иначе. Она же не мёрзнет, вот и не затворила раму! И подоконник попортила. При синем свете на белой краске проступают глубокие борозды — от тех когтей, что у неё на задних лапах. Дерево пропарывает, как масло! Ножом эту летунью не возьмёшь, без толку. И Пером не возьмёшь.

Глядя в осеннюю темноту, я прикидываю, не спихнуть ли её вместе с сундуком в море? В океан, который как шар. Так ведь крышку выломает! И неразумно это — сперва вытаскивать, потом топить обратно. Ради чего тогда было мучиться? Особого вреда она мне не причинила. Прибирается, тоже польза. Правда, убивает каждую ночь кого придётся. Но такова её сущность, верно?

Почесав на горле след от укуса, я запираю окно и возвращаюсь в ледяную постель. Подушка мигом намокает от волос, нож мешается в кармане. Я кутаюсь в волшебное одеяло, но мне всё равно зябко. И запах чужой остался, тревожный, как от близкой грозы. И рассвета ждать не хочется — первый раз в жизни. Так и маюсь до утра. Слежу, как скользит по стенам синий луч. Гляжу, как серые тени разбегаются от луча. Слушаю, как терзают друг друга чёрные волки. Глаза начинают слипаться, лишь когда небо в окнах светлеет. Я хочу, чтобы мне привиделись кружевные корабли в невесомой пене. Но мне ничего не видится, словно лишённой снов твари. Так, чернота одна. Чернота и холод.

День настаёт медленно и неохотно, так как тучи заполонили весь небосклон. Но всё-таки тени уползают за лес, а зверьё разбегается. Сундук молчит, и я не осмеливаюсь его коснуться. Не буди лихо… Я гашу маяк, завтракаю жареной рыбкой и печеньем с джемом и дочитываю про вчерашних драконов. Я давно взял за правило проходить страницу в день. Учил бы больше, но от этого книги быстро кончаются, заставляя возвращаться к началу. А так можно долго думать над каждым словом. Спускаясь по лестнице, я размышляю над тем, что драконов покрывала золотая чешуя. Любопытно, что имелось в виду — только цвет или это действительно было золото? И могли бы в самом деле существовать драконы?

Перед дверью я прислушиваюсь, но не различаю ни звука и отваживаюсь выйти на берег. На камнях следы незаметны, но песок у воды изрыт множеством лап. Тут и там виднеются пятна крови, которые уже замывает прибой, а за маяком растянулся волк. Определённо, мёртвый, а то бы он перевоплотился. Догрызлись-таки! Что-то они особенно рассвирепели сегодня.

Мне уже приходилось закапывать оборотня, причём в мёрзлую землю. С тех пор я им заранее готовлю яму. Но тот волк был весь истерзан. А этот почти целый, можно снять шкуру. Зимой пригодится.

В задумчивости я обхожу тёмную тварь. Когти и зубы пугают даже сейчас, но жизнь вытекла из разодранной глотки, оранжевые глаза потухли и затянулись смертной пеленой. Кем он был, интересно? Лучше не знать. Лучше поискать хороший нож. Ах, да, нож и так в кармане! Потом опилок набрать, поглядеть, остался ли уксус… Минут через десять я приступаю к работе и радуюсь, что работы хватит до ночи.

— Каждый день кого-то потрошишь? — произносит шуршащий голос у меня за спиной.

— Здесь кровь, — предупреждаю я, не оборачиваясь, — не потеряй голову.

— Мёртвая кровь меня не волнует, — заявляет она, обходя тушу, — не понимаю, как можно питаться падалью!

Вчерашняя гостья надела другое платье — белое в цветочек. Но выражение глаз не поменялось.

— Я не стану его есть, — говорю я ей в утешение.

— Нет? Почему?

Почему? Вряд ли оборотни приятны на вкус. Боюсь, даже магия в них отравлена.

— Я ведь человек всё-таки. Не представляю, как можно питаться людьми!

— Если ты сам человек, то, конечно, не представляешь, — глумится нечисть. — Хочешь, вместе его обдерём? А то стухнет, пока ты управишься!

Вместе дело идёт быстрее. С её-то когтями! Останки оборотня мы перетаскиваем к яме. Закапываю я его честь по чести, чтобы никаких претензий. Возвращаюсь, а моя помощница уже закончила со шкурой и даже не запыхалась. Она вообще не дышит, по-моему. Но за платье переживает:

— Жаль, что запачкала!

— С синей водой отстирается, — обещаю я, разматывая верёвку.

— Эта вода прямо на все случаи! — дивится гостья. — А есть её можно?

— Нельзя, — бросаю я хмуро.

Пить можно. Покойный папаша этой жидкости потреблял больше, чем маяк. Что и сподвигло его пуститься в плавание. Может, он драконов каких начал видеть — кто же знает?

Чтобы не вспоминать о грустном, я возвращаюсь к делу. Шкуру надо растянуть так, чтобы ночью её оборотни не подрали. Я уже и место присмотрел — над тропинкой две ветки нависли одна поверх другой. То, что надо. В последний раз я по деревьям лазал мальчишкой, но и теперь бы справился. Если бы эта насмешница отвязалась.

— Давай, я заберусь, — упрашивает, — мне легче!

И раз — на когтях вверх по стволу. Проворнее кошки.

— Что стоишь? — поторапливает. — Кидай, я поймаю.

Спорить готов, да не с кем — эта хитрюга нарочно встала у меня над головой! Но я упорно смотрю на горизонт, закрепляя узлы. Так упорно, что чуть не приматываю ей ногу.

— Эй! — вскрикивает она, поджав ступню. И спокойно стоит на одной ножке, ни за что не держась.

— Умница, — подмечаю я, — имя выучила.

Она отбрасывает за спину косу и садится рядом с растянутой на ветках шкурой.

— Снимешь меня?

— Ты и сама спрыгнешь.

— Так камни же! — колеблется Эйка.

Я ставлю её на землю, и смертоносные зубы оказываются в опасной близости от моей шеи.

— Обувь носить не пробовала?

— А по деревьям как лазать? — не понимает она. — Тут либо удобство, либо польза! Тебе надо ещё помогать или хватит? Я боюсь, что солнце проглянет, мне бы в сундучке переждать.

— Иди, — разрешаю я с облегчением, — только ближе к воде, там камни гладкие.

Провожая взглядом ночную нежить, я всё равно беспокоюсь, как бы она не повредила ногу. Чепуха! Её с любой высоты кидай, ничего не сделается.

С наступлением сумерек Эйка выбирается из сундука уже в жёлтом платье. И мы устраиваемся за столом. Стёкла запотевают от вечерней прохлады. Закат догорает вдалеке нитью расплавленного золота. Я зажигаю светильник и рассказываю про алфавит. Эйка забирается с ногами на стул и рассказывает про дальние острова. Ни от того, ни от другого нет ни малейшей пользы. Зато не скучно.

* * *

Примерно с месяц всё идет более-менее. Эйка питается раз в стуки, ночью. Потом спит до полудня. Снятую с оборотня шкуру я постелил в сундук — для уюта. Ещё гвозди прибил — платья вешать. И расчистил пару полок. Правда, Эйке нечего туда класть, разве что гребешок. И челюсть какой-то зверюги с зубами в три ряда. Сказала, что нашла эту кость в лесу. Как было на самом деле, не хочу знать.

Временами она и мне что-нибудь приносит с охоты. Не обязательно съедобное. Хотя заяц был неплох. Мы не сразу сообразили, как его готовить, но в результате он стал похож на еду. Мне бы ещё три ряда зубов, чтобы справляться с такой пищей!

Намаявшись с зайцем, пробовать ягоды из того леса я отказался. Они были волосатые и пахли тухлятиной, но Эйка, как я уже понял, абсолютно не отличает съедобное от несъедобного. Только живое от неживого.

Но если не цепляться к мелочам, вдвоём стало веселее. И поговорить есть с кем, и прогуляться. Только гулять надо в час между солнцем и волками. Хорошо, что осенью дни короче! Плохо, что дожди начинаются раньше обычного. Я засыпаю под шорох капель и просыпаюсь под него же. И так привыкаю к этому, что очередным ненастным вечером пропускаю перемену звука. Лишь через несколько минут я соображаю сквозь сон, что слышу не шум воды, а шорох крыльев. Бабочки налетели, чтоб их!

Эта пакость всегда оживляется после сильных дождей. Видно, их в норах заливает или у них гон по осени. Но они как видят маяк, тут же стараются так облепить лампу, чтобы ни один луч не просочился. Тупые, но подлые.

Я пытаюсь распугать их криками, но бабочки обнаглели и меня не страшатся. Остаётся запалить факел и гонять их огнём. Полночи я бегаю вокруг лампы за этими вредителями. А они размером с хорошего зайца, между прочим! И кусают будь здоров. Злобные создания отступают, лишь когда я поджигаю троих. Пылающие мотыльки тонут в черноте под маяком, как синие звёзды. Я сам чудом не сверзился вниз в горячке боя, но теперь могу собой гордиться. Настроение немного портит истошное верещание гибнущих бабочек и радостное урчание волков. И то, что вновь начинается ливень.

Можно было не трудиться! Я ловлю языком дождевые капли и ухмыляюсь сам не знаю чему, когда Эй поднимается на площадку.

— Я вернулась, а в комнате пусто, — поясняет она, отжимая мокрые волосы. — И оборотни кого-то рвут… Тебя тоже поели?

— Нет, я бабочек гонял. Не приближайся, если ты голодная.

— Я не голодная, — произносит она, помедлив, — а ты скоро станешь несъедобный. Пошли, а то столько крови пропадает, смотреть тошно!

В комнате при нормальном освещении Эйка кажется такой бледной, что, наверное, не врёт про тошноту. На самом деле кровопотеря ничтожная, но эта чудачка трясётся над каждой царапиной, и спорить тут бесполезно. А вот перевязывать она не умеет и четыре пустяковые ранки обрабатывает целый час, отбегая к окну проветриться.

— Зачем ты себя изводишь? — спрашиваю я, устав от этого мельтешения. — Бабочки на меня сто раз нападали. Как-то справлялся.

— Я тоже хочу справляться, — упирается она, — кажется, я уже меньше боюсь.

— Чего? Укусов? — усмехаюсь я, натягивая целую рубашку.

— Тебя, — вздыхает Эйка.

То есть вот так вот — она не дышит, но умудряется вздыхать.

Я застываю в понятном недоумении.

— А ты меня боишься?

— Ничего не могу с собой поделать, — признаётся она, глядя на дождь в окне, — я всего лишь творение магии, а ты творишь саму магию. Ты одним росчерком пера способен всё изменить.

— Что изменить? — поражаюсь я.

— Что захочешь.

Вроде бы, она удостоверилась, что чародей я никудышный.

— Это просто вещь, — разъясняю я, достав из-под подушки Перо, — им можно записать заклинание, но… Это просто вещь. Потрогай, если хочешь!

Она колеблется, потом нерешительно протягивает руку, но сразу её отдёргивает. Искры сыплются с пальцев, и Эйка обиженно шипит.

— Извини, я не знал, — пугаюсь я, поспешно пряча Перо, — знай я больше, помог бы тебе.

И себе заодно.

Она хмуро разглядывает оплавленные когти:

— Вот как? Мне нужна помощь?

Непогода продолжается всю неделю. Мне слегка нездоровится после встречи с бабочками, и большую часть времени мы с Эйкой без дела валяемся на чёрной шкуре, расстеленной на полу. Я учу её читать, записывая в воздухе слова волшебным Пером. А потом откапываю на пыльной полке забытую игру — по расчерченному на полосы голубому простору скользят белые и алые кораблики. Половина флота давно запропастилась куда-то, но так даже интереснее. Можно на ходу выдумывать правила. В перерывах между морскими боями мы болтаем или слушаем дождь, и я соглашаюсь съесть на спор одну волосатую ягоду. Они не вредные, нет. Но такие кислые, что я до вечера не могу отплеваться. И голова с них кружится.

На третий день дождь ненадолго прекращается — как обычно, под вечер, и мы решаем пройтись по берегу. Если туда и обратно, как раз успеем до ночи. Снаружи сыро и холодно, но дышится легко. Эйка не дышит и не мёрзнет, и безмятежно ступает босиком по ледяному песку. Меня от этого по-прежнему передёргивает, но ей виднее. Или нет. На полдороге она спотыкается и хватается коготками за мой локоть. До скал мы идём, держась за руки, а потом устраиваемся на прибрежном валуне. Камень мокрый и скользкий, но Эй опирается на меня, а я греюсь об неё, и закат кажется бесподобным.

Немного потерпев солнце, Эйка отодвигается в тень скалы и спрашивает про корабль, который сел на рифы неподалёку отсюда. Вечерний свет вспыхивает золотыми искрами, проходя сквозь него, и мираж пылает живым огнём. Я начинаю объяснять, что судно давно разбито и сколько ни пытайся к нему приблизиться, всё время что-то разворачивает назад. Но это не страшно. Может, мы ещё увидим другие корабли — живые, а не призрачные.

Эй щурится на солнце, пробившее толщу грозовых туч. А потом спрашивает, что я имел в виду, когда сказал, что хочу ей помочь? Я неточно помню этот момент. Я говорю:

— Ну, мало ли. Вдруг колдовство подскажет, где твой остров?

— Думаешь, я горю желанием вернуться? — мрачнеет Эйка. — Зачем? Тут полно еды! И разве ты отправишься со мной в такую даль?

— Ты бы не звала меня, не будь между нами Связи. Но, возможно, есть средство и от неё, — предполагаю я, швыряя в воду ракушки, — даже сильная магия — это всего лишь магия.

— Я тоже — всего лишь магия? — настораживается Эй.

— Не ты. А чары, которые тебя держат, ― пытаюсь я объяснить. ― Ты говорила, что вынуждена пить кровь. Разве тебе не хочется освободиться от этого?

— Нет, — отвечает она, прожигая взглядом мёртвый корабль. — Я всем довольна.

— Потому что твои мысли скованы.

Эйка скалится, обратив ко мне тёмные, как пропасть, глаза:

— Да неужели? Значит, ваши страшные чары не дают мне шевельнуться? Ну, тогда сам убирайся!

Она толкает всего раз, и я скатываюсь с камня. Внизу песок, но от удара из лёгких вышибает весь воздух. Я вижу над собой лицо Эйки, одновременно сердитое и испуганное, а пошевелиться не могу. Пока не вспоминаю про Перо в кармане. Я нашариваю его, прежде чем ощупать кости, и осторожно выдыхаю, держась за грудь. Целое! Можно жить дальше.

Эй уже выпрыгнула из тени на солнце, но теперь настороженно застыла, следя за моими руками.

— К чему такие… Порывы? — откашливаюсь я, пряча Перо за пазуху. — Если тебе надоело моё общество, просто скажи… Со сломанной спиной я точно никуда не уйду.

— Ты и так не уйдёшь! — заявляет Эй. — Ты прикован к своему маяку.

— Долг есть долг.

Садясь и выплёвывая песок, я мысленно подбираю более внятное объяснение. И отчаиваюсь подобрать.

— К сожалению, тебе не понять. Но, к счастью, это не твоё дело.

— Теперь моё! Раз я обязана к тебе возвращаться, — не унимается Эйка.

— Это горе, да. Но почему бы не нести его стойко?

Украдкой я поглядываю на лес. Солнце уже чиркнуло по горизонту, и тени деревьев протянулись через берег к воде. Пора прятаться, но я не двигаюсь с места. Злюсь на себя, злюсь на неё и безуспешно пытаюсь отряхнуться от мокрого песка.

— Что тебя бесит? — не могу я понять. — Никто не говорит, что надо жить счастливо. Но отчего бы не жить мирно?

— Отчего?! — ветер бросает волосы ей в лицо, Эйка сердито откидывает их за спину, и чёрные пряди разлетаются по воздуху грозовым облаком.

И в общем уже понятно, что всё это ей не нужно. Я имею в виду маяк и корабли. И платье в голубой цветочек смотрится на ней нелепо, также как бусы из ракушек. Всё безнадёжно. Я это осознаю одним мигом, и тоска ударяет вместе с первым порывом зимнего холода. Но я жду ответа.

— Что тебя больше бесит? — передразнивает Эй. — То, что я кровожадная тварь или то, что я приковала тебя к себе? Что бы ты хотел подправить в первую очередь?

Я всё-таки встаю, цепляясь за скалу, но левая нога отзывается острой болью.

— При чём здесь мои желания? — спрашиваю я, потирая колено. — Лишь бы ты была сыта и довольна! Кстати, отойди в тень.

― Сама разберусь! ― скалится Эйка. ― С чего ты взялся командовать?

― А с чего ты злишься?

— С того, что я тварь, — с готовностью подсказывает она, — в этом моя природа.

— Хорошо, — киваю я, чуть подумав.

Тропинка совсем узкая, но Эйка не спешит посторониться. Мне приходится опереться на камень, чтобы удержать равновесие. Я гляжу на Эй, она глядит на меня, и это длится довольно долго. С небес опять начинает капать, но кому какое дело?

— Что именно тебе хорошо? ― наконец, осведомляется Эй.

— Хорошо, будем жить в кошмаре, — поясняю я, стараясь не думать о наступающей ночи и близкой зиме, — можно теперь пройти? Или подаришь меня оборотням?

Лицо Эйки на секунду искажает судорога, как будто она хочет превратиться. Но она только бросает:

— С тобой невозможно говорить.

— Да, это не моё, — соглашаюсь я, ловя на ладонь дождевые капли, — у меня одно дело — зажигать лампу. Разговоры для этого нужны. Скорее наоборот.

— И для Связи наоборот, — кривится Эйка, — её не за тем придумали.

Я вообще не знаю, для чего её придумали. Я…

— Я вообще не знаю, для чего её придумали. Я сказал, что хочу избавиться от проклятия, а не от тебя, Эй. Мы могли бы сами решить, как лучше.

Слова заканчиваются, и я смотрю уже не на неё, а на тонущие в дождевой завесе обломки судна.

— И какое это будет решение? — осведомляется насмешливый голос. — Если хочешь, я растолкую, для чего нужна Связь. Такие, как я, гибнут нечасто, но всё же гибнут. Особенно если идёт война. А сами мы размножаться не способны. Можно обращать живых, но с этим полно мороки.

— Войны давно нет.

— Ну и что? — огрызается Эйка. — Я тебе объясняю, для чего нужен один живой в паре! Вот за этим и придумана Связь, она сразу решает все вопросы.

— Видимо, не все. Если ни тебе, ни мне нет покоя.

Я бы и дальше смотрел на океан, но там смотреть некуда, одна мгла. Неподъёмные сизые волны кидаются на берег в надежде раскрошить камень. Когда-нибудь раскрошат — и что дальше?

— Действительно, загадка, — Эй делает ко мне шаг и задумчиво наклоняет голову, — наверное, я ослабла от долгого перелёта и плохо тебя укусила.

Мне неприятен этот тон, и я пытаюсь отодвинуться, то есть вжаться в камень, но она продолжает тем же ласковым голосом:

— Или вы, волшебники, плохо подчиняетесь чарам? Кто знает! ― продолжает она вкрадчиво. ― Если наши и кусали магов, то в живых не оставляли. Слишком опасно.

Я вглядываюсь в сумрачные глаза, но не ощущаю, что утопаю в бездне, как это было в первый день. Мне просто интересно. И слегка страшно. Я начинаю думать, что это очень близкие чувства.

Эй всё-таки останавливается. Вплотную ко мне. Я бы ощутил её дыхание на своём лице, если бы она дышала. А так я ощущаю лишь идущий от неё жар. Дождь льёт всё сильнее, но Эйка совершенно сухая, только пар от неё поднимается. Если она волнуется, злится, или сытно поела, то способна обжечь.

— Или, — договаривает она шёпотом, — дело в том, что я не пытаюсь?

И давай смеяться. Страсть до чего непростые создания, кто они там…

— Пойдём уже домой, — урезониваю я её, — сейчас тут грязи будет по колено.

А эта чокнутая всё стоит под дождём и хохочет. Прислонилась к камню возле меня и заливается.

— Ильм, — еле выговаривает она, — ох, Ильм, да ведь в том-то и дело! Вы нас любить не можете. И мы не можем любить!

— Почему? — удивляюсь я. — Вас же из людей сделали!

— Потому что мы иначе устроены, — объясняет Эйка таким тоном, словно тут нечего объяснять, — потому что мы мертвы и у нас не бывает живых чувств. Зато нам дана Связь.

Не могу больше слышать это слово!

— По-моему, у тебя всё в порядке с чувствами, ― отмечаю я шёпотом, ― у тебя с головой не в порядке, но тебе, наверное, в жизни досталось.

— Только переживать за меня не надо, — сурово предупреждает Эйка.

Осенний шквал треплет лёгкое платье, так что видны все изгибы её фигурки, и я снова отвожу взгляд. Если бы Эй мёрзла, было бы естественно её обнять, а так я не нахожу повода.

— Это так обязательно ― видеть нападение в любом слове? ― я всё-таки перехватываю взгляд Эйки и стараюсь смотреть, не мигая, как она. ― Я ничего против тебя не имею, и как человек ты мне нравишься. Просто я тебя понять не могу.

— Нравлюсь как человек? — восхищается Эйка. — А так?

За долю секунды она вновь оказывается рядом, а когти на крыльях выбивают из скалы щебень слева и справа от моей головы. Полное превращение смотрится жутко: все эти клыки, и узкие зрачки, и хвост. Я не замечал, что у неё и хвост есть! Неясно только, к чему это сейчас? Я, наверное, просто не склонен к обморокам. Как тогда поступить? Заорать от ужаса или соврать, что так она мне больше нравится? И то, и другое прозвучит неубедительно, поэтому я тупо смотрю на неё и думаю, что не стоит гулять перед закатом.

— Истеричка, — заключаю я, отодвинув правое крыло — то, что загораживает дорогу, — поохоться, потом договорим.

Если меня не снесёт в океан. Эйка шарахается назад и бесшумно взмывает сквозь водяные струи. К маяку я хромаю в одиночестве, надеясь, что успею обсохнуть, пока она будет шнырять в лесу.

Не тут-то было! Эй уже переменила платье, переплела косу и развела огонь. И ужин взялась готовить — ты подумай! Не хочу я думать. И в комнату не захожу. Сразу тащусь зажигать лампу. Я и так уже опоздал, а погода ненастная. Кораблю легче лёгкого наскочить в потёмках на скалы. Сегодня я не проверяю, насколько пустынна океанская даль. Переодеваться тоже нет настроения. Ковыляя по ступеням, я пытаюсь смириться с тем, что ночь никогда не пройдёт. И дождь не пройдёт. И да, не было никакой нужды выпускать когти! Подумаешь, какие мы грозные… Я тоже кое-что могу, между прочим!

— Я тебе рыбу пожарила, — сообщает Эйка как ни в чём не бывало, — оденься в сухое, а то холодно.

Я отступаю на лестницу, но наверху больше делать нечего, остаётся плестись вниз. Нет, я возвращаюсь, забираю сковородку и только после этого выхожу на воздух. Захлопываю за собой дверь и устраиваюсь на ступеньках. Козырёк над головой хлипкий, мокрый ветер пробирает до костей. Чудесно, так мне и надо! Я дрожу от холода и обжигаюсь о рыбу, в которую Эйка переложила соль, которую надо беречь.

Облизав пальцы, я достаю из кармана Перо и гадаю, как с помощью этой невесомой вещицы можно нагнать такой мути и наделать столько тварей? Вероятно, Перо тут ни при чём. По своему опыту могу сказать, что если нет мозгов, остальное приложится. Будут тебе и твари, и прочие… удовольствия. Правда, что ли, без чувств лучше? А то все чувства скользкие и шершавые!

Солнце, разумеется, село. Парные жёлтые огоньки посверкивают на краю леса, и чёрные тени перебегают между кустами. Не знаю, чего я тут дожидаюсь. Чего-нибудь. А тем временем тени приближаются. Они боятся Пера, но не так, чтобы слишком. Я успеваю закончить ужин и на прощание запускаю в ближайшую морду сковородкой. Достали!

Дверь я закрываю, как всегда, плотно. И запираю на четыре оборота. С ключом я никогда не расстаюсь, но в этот раз чуть не забыл его в замке. Я ощущаю резкую усталость, но нельзя ложиться, не объяснившись. Или договорить завтра, когда мы оба успокоимся?

Всё равно Эйки нет в комнате. Упорхнула на свою охоту. Я не видел, как она улетала, но окно опять настежь, и вода течёт с подоконника. Я не вытираю пол и не хочу сушить одежду. Просто стягиваю с себя всё, кидаю в угол и забираюсь в постель, под тёплый свет покрывала. Закрываю глаза и опять вижу бесконечную череду свинцовых волн. Что-то случилось, но я не понимаю, что именно. А вдруг она не вернётся, вдруг с ней произойдёт несчастье?

Хотя с чего бы? Эйке нет дела до ночи, бури и оборотней. Они все ей родня.

Мой сон ещё тревожнее, чем мысли. Я даже не уверен, что сплю. По крайней мере, я чётко помню её возвращение. Удар оконной рамы, шорох крыльев, а потом платья, прикосновение горячих пальцев к моим волосам, прикосновение ледяных губ к моему виску. Вообще-то, мы условились так не делать, и мне проще притвориться спящим. А то придётся опять ругаться или признать, что я её ждал.

Вернулась, и ладно. Она поправляет на мне одеяло и отходит, но я открываю глаза, лишь когда щёлкает крышка сундука. Луч маяка скользит по полу, высвечивая дорожку из водяных капель. Сверху колотит промозглый дождь, снизу ярятся волки. Я несколько раз задерживаю дыхание, унимая лихорадочный стук сердца. Я хочу, чтобы она вновь так подошла и не уходила. Пусть кидается на меня и мотается незнамо где, но пусть возвращается, это куда важнее. На секунду мне кажется, что это самое важное.

Я мог бы сам пройти эти несколько шагов по комнате. Раз уж нахлынуло помрачение. Но это у меня от долгой скуки, бедняжка не виновата, и нечего её изводить. И так всё слишком запутано. И запутывается, и запутывается… И из путаных мыслей я проваливаюсь в такие же путаные сновидения.

Наутро я просыпаюсь с тяжёлой головой и лёгким жаром. Дождь не прекращается, ветер так и швыряет его о стёкла. Я гашу маяк, но не зажигаю свет в комнате, хотя темень стоит, как ночью. Припадая на разбитую ногу, я брожу вокруг стола, лакомлюсь джемом из банки и силюсь вспомнить, о чём мы спорили накануне? Мне неспокойно и хочется перекинуться с Эйкой парой слов. Или помолчать, раз для разговоров я не гожусь. Она могла бы не спать сегодня так долго, солнца всё равно нет!

Я расставляю на доске стеклянные кораблики, читаю и жду её пробуждения. Перелистываю семнадцатую книгу и натыкаюсь на главу про подводных чудищ. Самое то для тёмного, залитого водой дня. Я ложусь головой на книгу, смотрю на дождь и продолжаю ждать. Я бы постучал в крышку сундука, но я никогда не бужу Эй. Не уверен, что можно так делать. Да и причины нет. Кроме дождя и лихорадки.

Ближе к вечеру я устаю сторожить и засыпаю. Но спать, сидя за столом, неудобно, и меня не оставляет мысль, что спать нельзя. А потом я прихожу в себя под нескончаемый шелест дождевых струй. И вижу шипастую морскую тварь с распахнутой пастью. Картинка слабо светится в темноте, и больше вокруг ничего не видно. Я вздрагиваю от неожиданности и едва не падаю со стула. Потом смеюсь над собой и отправляюсь зажигать маяк. То ли будильник не звенел, то ли я его не слышал. Всё сегодня не так.

Вернувшись в комнату, я решаюсь постучаться к Эй. Но ответа не получаю. Она намерена вставать или нет? Неужели и есть не будет?

Открыть — не открыть? Я распахиваю сундук и отскакиваю на два шага. Лишняя предосторожность — внутри её нет. А где есть — непонятно. Эйка могла выбраться, пока я дремал, но обычно она не улетает так рано. И окно за собой не закрывает. Теперь мы не только общаться не будем, но и видеться?

Так не пойдёт. Я обещаю себе, что в этот раз её не прозеваю и устраиваюсь в сундуке. Не захлопывая крышку, разумеется. В полубреду проделка кажется мне удачной. Эйка непременно что-нибудь скажет по этому поводу. Ей придётся подать голос.

У меня очень странное чувство — будто её отсутствие разит наповал. Или Связь так действует, или надо меньше шататься под осенним дождём. Подняться со шкуры я уже не могу. Хотя на ней ужасно жарко, ужасно. И в сундуке душно. Как вообще можно в нём находиться?

Я пытаюсь выкарабкаться, но теряю силы и опять проваливаюсь в сон. Или в забытье. Время куда-то пропадает, а мысли перетекают в бредовые видения. Мне грезятся разогретые до кипения океанские волны, швыряющие на берег трупы чудовищ, алые от крови белые корабли, золотые драконы, сгорающие в чёрных небесах… Это длится дня три. Во всяком случае, я трижды поднимаюсь зажигать и гасить маяк. Больше я ничем не занимаюсь. Только пытаюсь сообразить в минутных просветлениях, куда подевалась Эйка?

Мы что, поссорились? Я велел ей выметаться? Вроде бы нет. Я не могу собрать в голове наш злополучный разговор, я уже не уверен, что она возвращалась той ночью. А ну как и это померещилось?

Чтобы меньше мерещилось, я рискую хлебнуть синей воды. Тут важно не напутать с количеством. Я отмеряю четверть стакана, потом полстакана, выпиваю залпом и прихожу в себя в том же сундуке. Под утро неведомо какого дня. Маяк я не зажигал, и, видимо, уже нет смысла, потому что светает. Такую вольность я проявил первый раз в жизни. И последний, как я немедленно себе обещаю.

Но жар отступает, нога почти не болит, и новые видения не припоминаются. Я вообще не помню эти странные дни, но в остальном разум совершенно ясен. И совершенно ясно, что дальше так не пойдёт. Я смотрю во все окна по очереди. Над лесом буря, в океане шторм. Где можно болтаться в такую погоду?

Возможно, Эйка решила жить на воле или отправилась восвояси. Но об этом она могла предупредить. Или записку оставить. Тогда бы я надеялся, что с ней всё хорошо. А теперь надо принимать меры. Обдумывая дальнейшие шаги, я проверяю свои запасы и вытряхиваю сухари из мешка. Если приделать к мешку лямки, можно нести его на спине. В дорогу положено брать самое нужное, а что мне нужно? Книги, в них заклинания. Что-нибудь попить и поесть. Я не рассчитываю на дальний поход. Оставаться на ночь в лесу — безумие. Но на всякий случай я перешиваю тёплое одеяло, чтобы его можно было носить как плащ. Наверняка в этом проклятом лесу холодно, а меня и так шатает после простуды. Синюю воду я тоже беру — целую бутыль, больше в мешок не влезет.

Я ни разу не спрашивал Эйку, где и на кого она охотится? Ведь с этим пришлось бы что-то делать. А я, честное слово, не знаю, что. Мне всё равно не справиться с ней. И надо ли? Эйка и раньше кем-то питалась, здесь все друг друга едят. Разница в том, что она со мной, а остальные — нет. Так неужели надо было этим воспользоваться?

Почему тогда не начать с той стаи, которая приходит по ночам под маяк? Не потому ли, что это уже их мир? Я не знаю, должен ли что-то менять. И что я могу? Только безвестно сгинуть, а это неприятно. И кто станет зажигать маяк?

Да, маяк.

Я намерен вернуться к вечеру, но лампу заправляю до отказа. Прежде я всегда берёг синюю воду. Добавлял по чуть-чуть, тратил осторожно. Огонь зажигал только в сумерках и гасил, едва рассветёт. Теперь он будет светить днём и ночью. Сколько-то протянет. Потому что, если честно… Если честно, мне кажется, что из-за этой нечисти, Эйки, меня скоро умнёт другая нечисть. Я не выдержу и дня в этом лесу, это совершенно безнадёжное предприятие.

Я её ненавижу. И ненавижу Связь.

В последний раз я плакал, закапывая отца. Потом повода не было. Когда живёшь один и с тобой всё в порядке. А вовсе оно не в порядке, оказывается, и если бы я плакал, то теперь. Надеюсь, это не значит, что Эйки уже нет.

Отправляться надо завтра — не позже. Я понимаю это, когда гляжу на чёрный океан, по которому блуждает синий луч, ища давно затонувшие корабли. Волны так разбушевались, что бьют в основание маяка. Даже оборотни не смеют подступиться. Фонарики их глаз мечутся на границе леса, там, где ветер гнёт в темноте деревья. Скоро вода затопит узкую косу, и как тогда переправляться на берег?

Это ведь только начало! Зимние шторма не раз перехлёстывали маяк. По неделям нельзя было нос высунуть, пока волны стучались в окна. Хорошо, что магия не давала погасить лампу. Надеюсь, и теперь не даст. Полночи я лежу без сна, глядя, как бледный свет скользит по пустым книжным полкам и развешенным на стене платьям. Каждый промельк кажется мне ударом ножа. Нож бы не забыть, кстати… Я закрываю глаза, чтобы не следить за бессонным лучом, и в полной темноте становится легче.

* * *

Я начинаю собираться затемно, когда чёрные глазастые тени ещё рыщут вдоль прибоя. В непогожие дни волны докатываются до леса, но сегодня удача на моей стороне. Ветер стих, дождь прервался, океан поджал кудрявые уши. Так я им всем и поверил!

Я протираю лампу — на прощание. Выбрасываю всё, что может испортиться, запираю всё, что может храниться. И выбираю в дорогу ножик подлиннее. Лучше два ножика! Под конец я перетряхиваю чёрную шкуру, не зная, как с ней быть. Она тёплая, но слишком тяжёлая. Осенью в ней взмокнешь, а зимой... Доживу ли я до зимы? Особенно если потащу такую тяжесть.

Не знаю, всерьёз я думаю об этом или дурака валяю? Покидать маяк — первостепенная глупость! Такая же глупость, как играть в кораблики с тёмной тварью. Ладно, в сущности, все мы твари. Вероятно, я ищу повод примкнуть к своим.

Пока мои мысли блуждают в заклятых далях, из складок звериной шубы выпадает нитка ракушек. Она не порвана, значит это и есть послание. Прощание… Что Эйка хотела сказать — что не намерена возвращаться? Или она так развлекается?

А мне что делать, если я уже собрался? Я стою с этими нелепыми бусами и думаю, что если с Эйкой что-то случилось, виноват я. Я что-то не так сделал или всё не так сделал. Но погибни она, я бы почувствовал, верно? Ведь тогда распалась бы Связь. Вот с какой стати я должен за неё отвечать? Проклятие какое-то!

Я плохо разбираюсь в Связи, но определённо она действует. Потому что с первым лучом солнца я запираю маяк и иду к лесу. Не оборачиваясь.

Неуёмные волны бесятся, обгладывая песчаный перешеек. Мне приходится ступать ровно посередине, чтобы не унесло в пучину. И плащ запахнуть поплотнее, светящейся стороной внутрь. Всё равно вода заливается в сапоги, но это мелочь. Я вытираю с лица солёные брызги и опасливо наступаю на тень дерева у края леса. Мне кажется, что эта тень — часть неведомой магии и живёт сама по себе. Она даже колышется не в такт с ветками. Но лучше не превращать тревогу в безумие.

На поверку лес не выглядит жутким. Непонятно, откуда выползают по ночам оборотни и злобные бабочки, но сейчас тишина, застывшая меж стволов, кажется прозрачной. Слышно, как с нежным звоном падают серебряные листья. Пахнет близким снегом с горечью увядания. И птицы словно вымерли. Всё время орали так, что сердце заходилось, а теперь не слыхать ни одной! Или они меня испугались?

Я и сам боюсь. Мне надо помечать пройденный путь, но я не смею оставлять засечки ножом. Поэтому разрисовываю стволы белой краской. Другой у меня нет — маяк же белый! В первую очередь я ищу следы Эйки. Например, борозды от её когтей на коре. Однообразное блуждание среди пасмурного дня быстро нагоняет на меня сон. Но время до полудня есть, и я потихоньку углубляюсь в чащу. Волн здесь не слышно, я вообще не улавливаю звуков, только собственное дыхание.

Видимо, это и есть Связь. Я больше не узнаю покоя, я буду вечно жить в полусне, бродить с утра до ночи по замершему лесу и искать, искать… Пока не умру. Сам или с чужой помощью. И во сне опять буду видеть чёрные стволы на фоне белого неба. Я уже различаю их на изнанке век: закрываю глаза и попадаю в паутину ветвей. Какое колдовство запечатано в этом месте? Или место не виновато? Никто не гнал меня сюда! Я даже не знаю, как поступлю, если найду Эйку. У меня за душой один маяк, который на дух никому не сдался. Я никогда не думал жить с кем-то и не загадывал дальше, чем на день вперёд. Вот разве что к этому походу готовился. Если говорить про мечты, то я надеялся дождаться кораблей. То есть почему — надеялся? И сейчас надеюсь!

А если рассуждать здраво, то последние корабли ушли лет сорок назад. В лучшем случае я бы дожил свой век на маяке, а потом прыгнул бы в волны, чтобы не достаться оборотням. В свете такого будущего любая девушка — подарок, хоть бы и плотоядная. И Связь — полезное изобретение. При нехватке настоящих привязанностей.

Ровно в полдень я сажусь передохнуть под дерево и черчу заключительную метку. Раз до сих пор не произошло несчастья, можно пообедать. Мне ведь ещё обратно тащиться! Распечатывая бутылку с компотом, я обдумываю, какой дорогой возвращаться? Дорога — это одно название, здесь нет ни одной тропы. Непонятно, как раньше добирались до маяка.

Я жую печенье, кручу головой и вдруг понимаю, что мне казалось странным в этом лесу. Если смотреть с определённой стороны — изнутри, а не снаружи — оказывается, что деревья стоят ровными рядами. Будто их специально так посадили! Прятаться в таком лесу — гиблое дело, и мне вдруг хочется оказаться дома. Сейчас же. Как будто уже вечер и вот-вот набежит нечисть. А за надёжной дверью сухо и безопасно. Можно развести огонь в жаровне и дремать над книжкой. Нет необходимости кидаться в океан прямо сегодня.

Непонятно, откуда берётся этот испуг. Я ведь так и хотел: день проводить в лесу, а ночью укрываться за родными стенами. И пока ничто не мешает этому плану. Если шторм не усилится, я смогу вернуться. По крайней мере, в этот раз. Я вернусь. И всё обойдётся.

Чтобы уточнить направление, я достаю Перо. Хочу нарисовать простенькое заклинание для определения сторон света, но ничего не успеваю изобразить. Я только опускаю глаза, поднимаю их — и деревьев как не бывало!

Взамен леса меня обступает… Наверное, город. Очень много очень высоких домов из красно-оранжевого камня. Все дома круглые, как маяк, и выглядят необитаемыми. Я стою один посреди широкой улицы, и ветер гонит мимо меня песок — вниз, к океану.

Я как-то так… Обалдеваю от этого, что Перо выпадает из пальцев. Его несёт вместе с песком, я кидаюсь за Пером и едва успеваю его ухватить. Это мгновенно отрезвляет, и я, наконец, замечаю, как опасно удлинились тени домов. Когда успел обрушиться вечер?! Я выхватываю из кармана будильник — и стрелки уже не там, где были минуту назад. Получается, что прошёл целый день — не случайно я устал и проголодался! Но что-то случилось со мной и с часами.

Я невольно пячусь с открытого пространства и натыкаюсь спиной на стену — холодную и шершавую, ничем не похожую на древесный ствол. Стена так изъедена ветрами, будто простояла не одну сотню лет. Я крадусь вдоль неё до входа на тёмную лестницу. Дверей здесь нет, а ступени поднимаются крутой спиралью. Невообразимо долго. Я бегу по ним, потом по гулким внутренним коридорам, засыпанным мелким красным песком, потом по другим лестницам. Толку-то! Волки наверняка не жалуются на нюх. И легко заберутся на крышу.

Неожиданно для себя я оказываюсь под пронзительно синим вечерним небом. Редкие звёзды проступают над головой, пока на горизонте догорает закат. О смерть моя, он догорает! Меня начинает трясти от страха, и я хватаюсь руками за парапет на краю крыши.

И зачем только она меня укусила, и зачем она поцеловала меня?!

Оборотни возникают ниоткуда — из узких теней, перекинутых между домами, из сумрачных подворотен, в которых вихрится песок. Я словно бы слышу трение песчинок, и тихий звон кажется знакомым. Он похож на шорох осенних листьев или шелест старых страниц. Город появился из леса так же, как бабочки появлялись из дождя. Теперь вот черёд волков. Они заполоняют всю улицу, и живая чёрная река посверкивает оранжевыми огнями. Прямо подо мной, вокруг здания, это течение образует водоворот. Оборотни кружат там и наскакивают друг на друга, но не заглядывают внутрь. В какой-то момент мне приходит в голову — вдруг они не видят дверных проёмов? Вдруг им кажется, что кругом деревья?

Надо сесть и не высовываться, но я не могу оторвать взгляд от чёрной стаи. Сколько их! Как всегда, они торопятся к маяку. Значит, и я сумею туда попасть. Если идти днём, а ночь пережидать в покинутых домах. Я не уверен, что выберусь на тот же берег, и это пугает больше всего. Но океан никуда не делся — за городом простирается беспросветно-тёмное пространство. По одну сторону. С противоположной стороны улицам нет предела.

Я провожу на крыше несколько часов и убеждаюсь, что ждать нечего. Пора подыскать закрытое от ветра помещение и отдохнуть перед дневным переходом. Наверное, так, да?

Я не представляю, кто может прятаться в каменных скелетах, но всё-таки спускаюсь на этаж ниже и забиваюсь под лестницу. Если полезут, побегу наверх. Или вниз — смотря, откуда полезут. Утешившись столь безупречным расчётом, я заворачиваюсь в плащ и неожиданно ощущаю себя дома. Всё, как надо: ветер, тьма и оборотни. Мне становится почти смешно. Я натягиваю на голову капюшон с блуждающими по изнанке картинками, прижимаю к груди Перо и засыпаю с надеждой, что назавтра морок развеется.

* * *

Как бы не так. Я пробуждаюсь в царстве песка и камня от того, что стонут все кости. И тут же поражаюсь своей вчерашней беспечности. А если бы меня сожрали ночью? При свете Пера я давлюсь походным завтраком, пытаясь выловить из магических текстов полезное заклинание. Чтобы сделать дверь, например. Накануне я целый город сотворил — разве нет? Я великий чародей! Кому бы похвастаться?

На самом деле я не думаю, что нечаянно создал город. Однако, все эти дома откуда-то взялись. Или давно тут были. Почему мне никто не сказал про них?! Всё это великолепие воздвиглось не случайно, когда я достал Перо. Но сколько бы я ни крутил его в руках, убирая и вынимая снова, картинка не меняется. Видимо, вход без выхода.

Я закладываю в книгах пару страниц, которые могут пригодиться, и снова поднимаюсь на крышу. В зыбком розовом свете раннего утра предо мной расстилаются те же мёртвые кварталы. Или слегка другие, но похожие. Что-то постоянно меняется в этом осыпающемся мире. И океан теперь отделяет высоченная каменная стена. Не представляю, как по ней карабкаться! Зато берег стал чуть ближе. Основательно поразмыслив, я решаю идти по центральной улице в надежде, что на другом её конце есть ворота. Заодно буду искать Эйку.

Если она промышляет среди развалин, то днём должна прятаться. Поэтому днём я обхожу дома — сперва опасливо, потом монотонно. А по ночам Эйка охотится. Ночью я вынужден спать и прятаться от волков. Но я регулярно проверяю, не мелькнёт ли в чёрных небесах чёрная тень? Пока не мелькает.

В пасмурную погоду высовываться из окон ещё терпимо. К кровожадным стаям в переулках я притерпелся. Они воют и бесятся, оставляя кровавые следы на мостовой и стенах, но в гости не просятся.

Но в ясные ночи город страшит иным образом. При лунном свете становятся видны чёткие тени домов. Не развалин, а стройных высоких зданий со шпилями, балкончиками и флажками. В окнах этих теней брезжит неверный свет, а иногда мелькают человеческие фигуры. Даже в том проёме, у которого я стою. Это нагоняет дрожь — словно жители до сих пор здесь и навеки вписаны в город, которому я не знаю названия. Я понимаю, что это магия, а не повод сходить с ума. Но всё равно жутко. Если задержать дыхание, я слышу, как переговариваются силуэты в окнах. Или это снова звенит песок? Или листья… Запах здесь такой же, как в лесу — холода и древесной гнили.

Не следует ночью подходить к окнам. А тем более шататься по лесу. Ночью надо спать в своей постели, вот что. Я убеждаюсь в этом через пару недель скитаний, когда нахожу на одной из стен свой же знак, нарисованный белой краской. Я помечал деревья, а не дома, но какая разница? Выходит, что улица вовсе не ведёт на другой конец города. Вообще непонятно, куда она ведёт.

Пока я сижу под меткой, которую намалевал в начале пути, и думаю, как вырваться из лабиринта, мне в горло упирается клинок. Поразительное дело! Я понятия не имею, откуда он взялся. Я просто поднимаю голову и вижу маленькую фигурку, до ушей замотанную в тряпьё того же оттенка, что и стены. Ресницы у этого явления присыпаны пылью. А глаза светлые, почти прозрачные. И весьма настороженные.

— Ты человек, — выдыхаю я потрясённо.

С ума сойти! Они существуют! Я бы меньше удивился дракону.

— Ты идиот? — подозрительно уточняет фигурка, и клинок больно царапает кожу.

По-моему, это даже не меч — больше похоже на шампур, такие штуки, на которых жарят мясо. Но всё равно лезвие колется, и я осторожно проталкиваю ладонь между остриём и своей шеей.

— Не пускай здесь кровь, — даю я совет, — мало ли, кого приманишь!

Этот резон действует. Лезвие немного отодвигается и застывает, чуть подрагивая, на уровне моих глаз.

— Кто ты такой? — спрашивает суровый незнакомец. — Я давно иду по твоим знакам, имей в виду.

И что тут иметь в виду? Отдельные слова я разбираю, но суть ускользает. У незнакомца странный выговор. У него или у неё. Мне думается, это ребёнок.

— Я живу на маяке, — отвечаю я как можно яснее, — я впервые ушёл с берега. Знаки рисовал, чтобы не заблудиться.

Фигурка — наверное, это всё-таки девочка — прячет шампур в ножны у себя за спиной и делает шаг назад.

— Маяков не осталось, — заявляет она.

— Один остался. На краю песчаной косы.

— Там только сухая сосна.

Что? А!

— Это он и есть, — объясняю я. И заодно сам это понимаю.

Девочка подозрительно щурится.

— Выходит, ты волшебник?

— Само собой, — подтверждаю я, косясь на шампур, — а то как бы я зажигал маяк?

Мне не терпится разузнать про Эйку, но как бы не обострить этим отношения. Трудно угадать намерения по замотанному лицу незнакомки. Мне кажется, она пребывает в смешанных чувствах, но в итоге нехотя предлагает:

— Если хочешь, идём со мной. Повидаешься с другими… Людьми. Или останешься тут, пока не занесёт песком?

Не то чтобы этот городской житель вызывал большое доверие, но я так давно мечтал встретить живую душу! В конце концов, что они мне сделают? Не покусают же! Прикончить могут, но с этим не угадаешь.

— Зачем вам волшебник? — интересуюсь я, свернув в боковой переулок следом за моим проводником.

Сам я ни разу не отклонялся от основной дороги из опасения заплутать. Улочки такие узкие, что неба не видно, а дверные проёмы попадаются редко. Но мой спутник легко находит уцелевшие мосты и хитрые проходы под каменными арками, до половины засыпанными песком.

— Я не стану отвечать, чтобы не наболтать лишнего, — разделывается он сразу со всеми вопросами. И ныряет в очередную щель.

Как бы и мне туда протиснуться с моим мешком? Ребёнок выражает недовольство нетерпеливым сопением, а потом проводит меня сразу сквозь несколько домов. Пока мы бредём по длинному гулкому коридору, я пытаюсь наладить диалог, но поводырь упрямо молчит. Кажется, это всё-таки мальчик. Убежать от него — не убежишь. А если убежишь, всё равно он про меня расскажет кому-нибудь, и те уже выследят. Ну что — прибить его? Связать и таскать с собой в надежде, что никому больше не попадусь? Тогда уже точно отступать будет некуда.

В очередной полутёмной комнате мой спутник несколько раз переходит от одного окна к другому, ничего не объясняя.

— Смеркается, — предупреждаю я, — если нам ещё далеко, пора подыскать ночлег. Оборотни всё равно не дадут идти ночью.

Он смотрит с недоумением, а меня посещает тревожное чувство, что один из нас не в себе.

— Чёрные волки, — поясняю я на всякий случай, — или тебе не приходилось их видеть?

— Приходилось, — отвечает он с двойным недоумением, — глаза у меня в порядке! Поэтому мы начнём бежать от этого окна. Иначе не успеем. А ты точно волшебник?

— А ты? — спрашиваю я в ответ.

Он медленно качает головой — нет. Видно, ему на нашем острове ещё веселее, чем мне.

— Есть хочешь? — вздыхаю я.

Он неопределённо поводит плечами:

— Все хотят.

— Джем будешь?

Про джем он не понимает. Но я достаю одну банку, потом другую — с крольчатиной (не ведаю, что за зверь) и стараюсь убедить своим примером, что содержимое съедобно. Мальчик не убеждается. Действительно, что подходит для одних, для других — отрава. Помедлив, он решает взять на кончик ножа немного оранжевой кашицы и всё-таки убирает от лица тряпку. Пожалуй, передо мной девочка.

Пока садится солнце, она уплетает запасы из банок, а я устраиваюсь в оконном проёме и наблюдаю за улицей. Чёрные вот-вот нагрянут и окажутся совсем близко. Стоит ли так откровенно подставляться и доверять ребёнку? На душе всё неспокойнее, и когда девчушка пихает меня под локоть, чтобы вернуть припасы, я хмуро отмахиваюсь.

— Да ты что! — пугается она. — Давай тебе мясо, а мне варенье.

— Давай, — соглашаюсь я со вздохом, — Не объяснишь, чего мы дожидаемся?

— Утра, — объясняет она, чуть подняв белёсые брови, — ложись, я подежурю.

— А дежурить зачем? — теперь уже я удивляюсь. — У меня есть будильник. Заведём и спать ляжем.

Про будильник незнакомке понятно, и, немного поколебавшись, она соглашается лечь. Но заворачиваться в мой плащ наотрез отказывается. Магия какая-то неведомая, ну её! Ну, так ну. На всякий случай я размещаюсь между окном и недоверчивым ребёнком— вдруг чёрные полезут? Чёрные уже несутся мимо нескончаемой свирепой рекой. Рычат, грызутся, но нас не трогают.

Только перед рассветом становится тише, но весёлая механическая трель не даёт разлёживаться. Я тянусь, чтобы прекратить это дребезжание, и едва не лишаюсь руки — косматая морда внезапно заглядывает в окно. Я застываю, а девочка кидается ко мне и ударяет по будильнику. Звон обрывается, и оборотень теряет к нам интерес. Должно быть, на звук среагировал. Вот же свихнутое место!

— Пора! Да вставай же — не успеем, — бормочет моя спутница, запихивая в капюшон свои песчаные волосы.

— Куда? — поражаюсь я.

— За мной беги, — она бросает будильник в мешок, а мешок швыряет мне, — скорее, а то порвут!

Твою же…

— Умеешь быстро бегать? — запоздало справляется она, пока мы несёмся через двор.

Разумеется, я умею бегать. Особенно если могут растерзать. Но за ней я поспеваю с трудом. Или за ним. Мне внезапно надоедает гадать.

— Как твоё имя? — спрашиваю я, когда мы на секунду останавливаемся за углом.

Отлично — он опять смотрит с подозрением! Тут-то что подозрительного?

— Сейчас, — в голосе моего провожатого звучит серьёзность приказа. — Мы что есть мочи бежим вон туда. Не оглядывайся. И не падай.

Туда — это шагов сто по песку, а солнце не встало, и укрыться негде. Впереди только стена с каменной лесенкой, а дальше гладкая площадь. И слишком далеко до домов. Но ребёнок подрывается с места, не дождавшись первого луча и не оставив мне выбора. Волки пока что в дальнем конце улицы. Мы успеваем домчаться до стены, взлетаем по ступеням, и мальчишка испускает горестный вопль:

— Ведь был же мост!

Похоже, тут текла речка. Даже не речка — ручей. Но русло давно пересохло, на дне видны обломки перил.

— Назад давай, — командует мой провожатый, но я не двигаюсь.

Куда — назад? Твари роятся под стеной! Я надеюсь, что лестница для них недоступна, но в этот раз везёт им, а не нам. Один волк, а за ним и второй начинают взбираться наверх. Медленно и неуверенно, словно у них под лапами что-то шаткое или раскалённое.

Мальчик рядом со мной швыряет в них осколками кирпичей. Волки отскакивают назад, но не уходят.

— Дай руку, попробую спустить тебя вниз, — я указываю на бывший ручей, и глаза моего спутника округляются. Нет, всё-таки девочка.

— Ты что! — содрогается она. — Потонем!

А! То есть мы до сих пор в лесу. Если верить её зрению. А если верить моему, до рассвета мы не дотянем.

— Ты же волшебник! — напоминает она, отбивая ногой камень.

— По-твоему, на тот берег они не сунутся?

Звери быстро наглеют, теперь уже целый десяток карабкается к нам. Они пригибаются под ударами камней, но назад не поворачивают. Их собратья мечутся вдоль стены с нетерпеливым рычанием.

— Разумеется, не сунутся! — убеждённо подтверждает мой спутник.

Чудно. Я спихиваю на волков груду щебня, и хватаю загадочного ребёнка поперёк туловища. От неожиданности он начинает вопить и брыкаться, даже пытается достать свой шампур, но я швыряю его на другую сторону. Добросовестно заточенное лезвие чиркает меня по щеке, и волки оживляются, почуяв кровь. Я достаю нож — тот, что подлиннее — но не могу решить, куда прыгать: вниз или на тот берег? Так и так поломаешь ноги. И проводник, как назло, пропал! Хотя куда бы ему деться? Там голый пустырь!

Больше я ни о чём не успеваю подумать: чёрная тень бросается на меня из предрассветной мглы, и мы катимся с лестницы. От удара головой в глазах темнеет, но всё же я успеваю воткнуть нож. Почему-то лезвие проходит сквозь воздух, и вместо утра настаёт кромешная ночь.

Я прихожу в себя у подножия лестницы. И, по-моему, не совсем в себя, я себя как-то не чувствую. Рот полон крови, перед глазами колышется алый туман, правое плечо горит огнём. И волки здесь. То есть они уже не волки, а... А ещё неизвестно, что хуже. Теперь стало понятно, почему я не попал ножом в зверя! И хорошо, что не попал. Нож отобрали и уже вытряхивают мешок. Вся свора разбежалась, кроме десятерых. У них звериные движения, оранжевые глаза, чёрные всклокоченные волосы и куртки из волчьего меха. Прочая одежда тоже связана из собственной шерсти.

Туман перед глазами обращается розовой рассветной дымкой, но голова всё равно трещит. И на меня опять направляют меч. О! Сразу пять мечей! Клинки из иссиня-чёрного металла пугают одним видом. Угрюмые люди о чём-то спрашивают, но я не разбираю слов. То ли оглох, то ли опять новый язык: гул, глухое ворчание — и ни тени смысла. Поневоле я сосредотачиваю внимание на самом свирепом оборотне. Это вожак, судя по тому, что у него шрам через всё лицо, и только один глаз, и скалится он особенно выразительно. В этот момент остальные замолкают в почтении и избегают встречаться с ним взглядами.

Но я не могу отвернуться, потому что в руке у него единственная вещь, которую я не готов уступить. Одноглазый оставляет надежду со мной договориться и показывает жестами, что я должен взять у него Перо. Мечи при этом придвигаются ближе, а я трясу головой — спасибо, обойдусь. Получаю кулаком в челюсть, и Перо подсовывают снова.

Они, видимо, хотят, чтобы я что-то сделал. Но если сделаю не так, меня убьют. Идея неплоха, но непонятна. Для понимания я медленно повторяю заклинание с хитрой загогулиной на конце. Золотистые знаки тают в воздухе, и Перо опять отбирают. Вся десятка начинает горячо спорить, опасно размахивая мечами. Они не хотят верить, что я волшебник, им не нравится, что я волшебник, надо меня зарубить и сбросить в канал.

— Не надо, — возражаю я, поспешно сглотнув кровь, — мёртвый я бесполезен.

Все разом утихают, а вожак застывает на корточках перед моим лицом. Перо снова у него, и я стараюсь смотреть в единственный оранжевый глаз.

— Стало быть, понимаешь по-нашему, — он усмехается, но усмешка перетекает в оскал, — зачем глухим притворялся?

— Это не притворство, — объясняю я устало, — это магия. Вы же сами меня проверяли.

Опять получаю в челюсть, уже с другой стороны. Если они хотят, чтобы я говорил, то зачем лишать такой возможности? Видимо, это у них тоже элемент общения. От удара мысли проясняются, и я озираюсь по сторонам. Я хочу понять, что с моим спутником? Кажется, на него не обратили внимания. Иначе поинтересовались бы, где второй.

— Корабли вернулись? — вожак будто вгрызается каждым словом.

Я ощупываю языком внутреннюю поверхность щеки, рассечённую ударом, и отвечаю как можно более внятно:

— Приплыла целая армада. Сейчас камня на камне не оставят от ваших развалин!

— Врёт, — произносит надтреснутый голосок за моей спиной.

Худая лохматая девчонка деловито разглядывает книжку. Интересно, на какой странице она это подсмотрела? Учитывая, что том она держит вверх тормашками.

— Вру, — соглашаюсь я, чтобы не сразу замахивались, — это и ребёнку понятно! Никому вы не сдались. И других магов не найдёте.

Девчонка недовольно кривится и переворачивает книгу нужной стороной — видимо, дошла там до картинок.

— Не похож он на волшебника, — убеждённо заявляет она, — какой-то тощий и конопатый. Старый Уркис, тот ещё ладно! А этого надо съесть ночью.

Стерва. Зато я ей нравлюсь. Хотя бы как еда.

— Помолчи, Шустрая, — ласково щерится вожак, — если нет кораблей, откуда ты взялся?

На меня он смотрит ещё ласковее, но взгляд леденеет.

— С берега. Я там живу.

— Больше не живёшь, — решает одноглазый, — поднимайся и потопали.

Легко сказать! Помогать мне никто не рвётся. Я тихонько отодвигаюсь от мечей и встаю, держась за лестницу. Меня ведёт в сторону, но очередной толчок помогает устоять на ногах.

— Книжки откуда? — резко осведомляется вожак.

Оборотни из его свиты тревожно принюхиваются и поглядывают за стену, но мне их опасения непонятны. Там же нет никого — голый пустырь! Я медлю с ответом только потому, что пытаюсь проглотить кровяной сгусток.

— Из дома, — поясняю я, наконец.

Вожак недоверчиво щурит глаз.

— С собой зачем их таскаешь? На обмен?

— Читать люблю, — я пытаюсь пожать плечами, но выходит только одним, — я ничего не продаю и не меняю. Книги мои.

Он усмехается. Понятно почему. И тем не менее.

— Еду могу отдать даром. Раз магия вам без надобности, — предлагаю я в виде компромисса.

— Да мы не едим, — размышляет он, почёсывая свою гриву, — Шустрая, верни его писанину! Всё равно нам не разобрать эти каракули.

Девица резко пихает мне обе книжки, безошибочно находя самую уязвимую точку.

— Я не ребёнок, — просвещает она свирепым шепотком.

Вот что за люди, а?

Справедливости ради, днём они чуть симпатичнее, нежели при свете маяка. Я утешаюсь этим по дороге через мёртвые улицы, над которыми вяло поднимается осеннее солнце. И весь последующий месяц не нахожу других утешений. Улиц я больше не вижу, как и дневного света.

Что сказать? Живут они под городом, в глубоких разветвлённых подземельях. Иногда ходят в гости к соседям. По каменным переходам длиною в жизнь. У каждой стаи свои владения. Это строго оговорено, также как места охоты и делёж добычи. Я, к примеру, добыча Кривого, и другие не претендуют. По слухам, все претензии кончаются кровавой резнёй в чёрных коридорах, поэтому без необходимости стаи не встречаются. Разве что ночью, но это отдельная тема.

Ночью волки себя не помнят. Поэтому с заходом солнца все выбираются на поверхность — чтобы не мусорить в подземельях. Ну и чтобы поесть. В темноте они охотятся на кого попало, в том числе друг на друга. В первый день я задал наивный вопрос — не проще ли запираться до рассвета по одному? А днём бы жили по-человечески! Объяснения не получил, получил по ушам — ладно. Бьют оборотни нечасто и несильно — когда не хватает слов. Язык у них небогатый, даже имён настоящих нет. Но это общая загадка — с именами и названиями. Могу предположить, что к ним привязывали какую-то магию.

Волки обходятся кличками. Вожак у них Кривой, его супруга — Вострая, её брат — Лохматый и так далее. Всего их штук двести, живут скопом, в огромном зале без окон. Что тут было прежде, не представляю. Теперь всюду шатры из чёрных шкур. Больше похоже на временный лагерь, но оборотни неприхотливы: было бы, где отоспаться после ночи! Освещения нет совсем. Свет их только злит, но для дела терпят.

Какие у нас с ними дела? Разные. Перво-наперво Кривой стал требовать с меня воду. Я предложил на выбор синюю и компот. Ни то, ни другое не понравилось. Мне вручили Перо — опять же, под страхом смерти. Я сразу предупредил, что изготовить воду не могу — только огонь. Меня побили. Я вспомнил, что в семнадцатом томе был подходящий раздел — не про то, как делать воду, а как найти. Порылся в книжке, но заклинание оказалось длинным. То ли оно заканчивалось на последней странице, то ли продолжалось в восемнадцатом томе. У меня продолжения всё равно не было, начал колдовать так. Вышел небольшой обвал, потом небольшой разлом. Потом я приловчился, но откуда взяться воде в пустыне?

В итоге мы с Лохматым и пятью добровольцами до ночи ползали по коридорам в поисках влаги. Сначала обилие волков меня сковывало, но скоро им нашлось дело — обрубать свисающие с потолка глаза. Да, глаза. Это как бы корни деревьев, но на концах у них глазки. Так они в коридоры прорастают и… Душат, что ли, я не очень понял. Местный колорит.

— Если деревья чем-то питаются, значит, вода близко, — осмелился я предположить, просто чтобы мои спутники разок улыбнулись. Ну, или оскалились.

Нельзя же всё время молчать и смотреть в сторону! Казалось, они только ночи ждут, чтобы со мной разобраться.

— Мозговитые вы, волшебники! — зловеще подметил Лохматый. — Корни не водой питаются. Колдуй больше, рассуждай меньше. Не успеем до заката, я за себя не ручаюсь.

Вот и поболтали. К вечеру мне стало безразлично, чем всё кончится, лишь бы кончилось. Колдовство требует точности движений, но рука с Пером еле слушалась. Крайне неудачно мне повредили правое плечо! Лишь с тысячной попытки в одном из переходов открылся ключ. То есть сквозь камни засочилась мутная жижа. Лохматый пришёл в свирепый восторг и разрешил повернуть к лагерю, а возле лужи оставил часового. Я забеспокоился, как бы стена не обрушилась? И что этот бедняга станет делать тут до рассвета? А он себя сам цепью пристегнул за ногу — чтобы ночью сторожить родник. Друзья вбили для него кольцо в стенку — быстро так! Они всегда, что ли, с цепями ходят? За недоумение мне беззлобно дали по носу и лишний раз напомнили, что от магов требуется магия, а мозгов им и так девать некуда.

К счастью, мы скоро добрались до общего зала. Там мне указали свободный угол, и я с радостью туда свалился. Ужинать не хотелось, хотя еду не отнимали, а из вещей забрали только ножи. Лохматый ещё претендовал на плащ, но вожак ему отсоветовал. У тебя, мол, своя шкура, а человечьи роскошества нам без надобности. Как знать, может эта тряпка проклятая? Только я улёгся, как Кривой опять меня растолкал. Для дружеской беседы. Что-то про магические границы, про городскую стену... До меня не дошло с первого раза.

— Сейчас, — говорю, — дайте свет зажечь.

Скрутил фитиль из шерсти — её тут полно — воткнул в свою бутылку с волшебной жидкостью. У меня были опасения, что оборотни начнут беситься от синего огонька. Но нет, они просто отворачиваются недовольно. Десятки оранжевых глаз в темноте, а близко не подходят. Вот и Кривой отодвинулся глубже в тень.

— Подземный источник — это хорошо, — рассуждает он, — это ты молодец. Но нам бы из города выбраться. А забор не пускает.

Я прижимаюсь затылком к стене — так голова болит меньше. И кровь перестаёт течь из носа, а то пообщаться не даёт.

— Зачем вам за забор? — спрашиваю я, вытирая нос. — Ещё сожрёте там всех!

— Предлагаешь нам только друг друга жрать? — осведомляется Кривой. — Ты вошёл в город. Стало быть, знаешь, где вход.

— Вход и выход не одно и то же.

Кривой поскрёб шею когтями, поразмыслил и кивнул:

— Ладно, это обождёт. А как у тебя с боевыми навыками?

— Вы же сами видели.

— Не густо, — признаёт он с прискорбием, — тогда сам выбирай: или найди нам ворота или будешь здесь нечисть усмирять.

— А вам нечисть мешает?

— Не то слово, — отвечает вожак, доверительно понизив голос, — тут не пойми что крылатое повадилось охотиться. Никак его поймать не можем и крылья повыдергать.

И в глаза мне глядит. Внимательно так.

— Я пока не понимаю, про что вы, — бормочу я в замешательстве, — вы мне это покажите. Если оно способно гореть, я справлюсь.

— Покажу при случае, — обнадёживает он, — отдыхай пока.

Премного благодарен, отдохнёшь тут!

— Только рубаху сними, — это уже Вострая придумала.

Мне её тон не понравился, и история про летающую тварь насторожила. А ну как оборотни опознают её укус?

— Раздеваться-то зачем?

Но волчица только глазами сверкнула:

— Если желаешь гнить заживо, мешать не буду.

Пожалуй, обойдусь без рубашки.

— Шустрой кинь, — распоряжается Вострая, — она залатает.

Ступив одной ногой в круг света, Шустрая показывает оскал.

— Плащ тоже давай! А то он в крови — нехорошо.

— Отвяжись, — предлагаю я по-хорошему.

— Дикий совсем! — щетинится девчонка.

Зыркнула исподлобья, но отошла.

Шустрая у нас сирота. Маму съели, папу съели, сирота теперь. А за ничейными волчатами вожак приглядывает. Вот она и крутится рядом. Как зима пройдёт, её замуж отдадут. В соседнюю стаю. Такой обмен происходит по весне и по осени — вместе с линькой.

— Если тебя не есть, то надо лечить, — растолковывает Вострая, замешивая в волчьей черепушке что-то вонючее.

Моим плечом решила заняться. К чему бы такое беспокойство?

— Радуйся, что когтями задели, а не зубами. Ночью бы с нами бегал! — приговаривает она, добавляя слюну в месиво.

— А обязательно этой… Этим обрабатывать? — спрашиваю я в тревоге. — Я бы сам как-нибудь.

— Не дёргайся, — строго предупреждает Вострая, — мазь — первейшее средство. Мы её из корней давим, волшебная вещь!

Это многое объясняет. А уж как дерёт! Про старые шрамы она тоже не забыла спросить, не случайно получила своё прозвище.

— Бабочки искусали, — прошипел я, не вдаваясь в подробности.

Волки посмеялись. Непонятно, поверили или нет.

На ночь они уводят меня ещё ниже по каменным лестницам. Из вещей разрешают прихватить только бутылку синей воды — для освещения. Дорогу показывает лично Кривой с четырьмя друзьями.

— Напрасно вы озаботились такой охраной, — уверяю я, спотыкаясь на истёртых ступеньках, — я всё равно из ваших переходов не выберусь.

— Это не от тебя охрана, — ухмыляется Кривой.

Воздух в нижних коридорах затхлый, и тянутся эти коридоры нескончаемо. По стенам сплошь решётки и все сломанные.

— Кого тут держали? — спрашиваю я с опаской. Не хочется опять получить в ухо за любопытство, но Кривой расплывается в жутковатой улыбке:

— Нас держали.

— Ночью?

— Днём, — ухмыляется вожак, — ночью сам сиди.

Не то чтобы это радовало. Учитывая, что ночь под землёй вечная.

— Вам скучно без врагов? — спрашиваю я, когда нас разгораживает решётка. — Непременно надо кого-то бояться?

Теперь я могу отпрыгнуть из-под удара. Заново поднимать тяжеленные прутья им будет лень.

— А то как же! — ехидно соглашается Кривой. — Страсть, как боюсь закусить тобой ненароком. Шучу я! Волки сюда не спускаются. Только сиди тихо. Тут тебе и компания.

Пересмехнулся со своими подручными, и все пятеро потопали встречать луну.

Компания какая-то... Лучше бы одного заперли! Тень в углу завозилась, и я шарахнулся к прутьям. Опять что-нибудь зубастое! Или эти корни с глазами.

Оказалось — нет, человек. Весь седой, волосы до пояса и борода прямо от глаз — тоже до пояса. На слабый свет щурится, будто на лампу с маяка.

— Корабли? — требует он ответа.

— Нет, — отвечаю я, — кораблей.

Этот вопрос в наших краях заменяет приветствие. И заодно прощание. Сосед мой сразу лёг и отвернулся, а я осмотрелся при свете синей бутылки. Потёртые шкуры под ногами, ржавое ведро в углу — понятно, зачем. Ещё волчьи черепушки на полу — они тут вместо посуды. Ни за что не зацепившись взглядом, я подгрёб в угол пару шкур и поставил рядом светящуюся бутылку. Получилось мягко и уютно. Осталось только в плащ завернуться.

— Не хотите накрыться? — предложил я соседу. — Промозгло тут.

Он посмотрел искоса.

— Флаг, — сообщает, — королевский штандарт.

— Замечательно греет, — заверяю я, разглаживая складки плаща, — Его Величеству теперь всё безразлично, он давно рыб кормит.

Старик тут же сел и давай меня глазами сверлить. Не по-доброму. И глаза у него мутные. Может, они родня были с королём?

— Что ты знаешь про Его Величество?

— В первый раз о нём слышу, — уверяю я, выдёргивая шерсть из подстилки, — но в книжках иногда упоминаются короли. Выходит, и у нас они были?

— Не у вас, а у нас, — голос моего соседа скрипит, будто ржавая решётка.

— Какая теперь разница? — удивляюсь я. — Вряд ли на острове остались другие маги!

Коротать ночь с оборотнями гиблое дело. Но и так не лучше. Старик неожиданно начинает смеяться и смеётся минут десять.

— Так все ваши корабли потонули, а? — захлёбывается он. — А наши так и остались в гавани за южными воротами, и плыть на них некому. Ты бы лучше гвоздь с собой принёс, чем такие вести!

— Зачем вам гвоздь? — настораживаюсь я, скручивая запасной фитиль.

Вдруг он знает, как взломать решётку?

— В стенку лбом забить, да на кишках повеситься! — хохочет старичок.

— Вы, наверное, Уркис, — предполагаю я, помолчав, — давно тут живёте?

— С тех самых пор, — кряхтит он, утирая слёзы, — а ты, стало быть, маг? Откуда же ты взялся без кораблей?

— С маяка, — отвечаю я осторожно.

Нет, а что такого? Я этот диалог уже наизусть выучил. Но Уркис удивляется больше всех. Даже смеяться перестаёт.

— У вас и маяк горит?

— Что ещё ему делать?

Уркис смотрит на меня, потом на огонёк в бутылке, потом опять на меня.

— Синим светом? — догадывается он.

— Другого не осталось…

Не успеваю я договорить, как старик валится в новом припадке хохота.

— Вы не объясните, что тут забавного? — спрашиваю я с завистью. — Я бы тоже посмеялся, а то день сегодня так себе.

— С чего ты взял, будто я стану всё тебе объяснять? — стонет Уркис, держась за голову.

— А есть другие занятия? — не возьму я в толк. — Хотите, я сам что-нибудь расскажу. Раз вы давно не выбирались наверх.

— И о чём… — сладить с весельем у него не получается, но смех переходит в кашель. — О чём ты мне можешь… Рассказать?

— Про маяк вот рассказал, — отвечаю я, устраиваясь на ночь, — а что вам интересно?

— Про маяк мне безумно интересно! Кто же тебе разрешил оттуда уйти?

По-моему, абсурдный вопрос. Я приподнимаюсь и опираю голову на руку, чтобы лучше его видеть.

— Вы представляете себе, сколько лет пролетело? Мой покойный отец клялся быть смотрителем, а не я.

— И какая разница? — сиплым шёпотом осведомляется Уркис.

— Какая только возможна. Мы с ним разные люди.

— Да неужели? — ещё тише шипит старик. — Как же так получилось? Впрочем, я догадываюсь…

О чём он догадывается, это его дело. А я припоминаю лихорадку, накрывшую меня перед уходом с берега. Может, простуда была ни при чём?

— Так и получилось, — улыбаюсь я Уркису, — скучно стало, я и ушёл. Всё равно вода в маяке кончается!

Сосед смотрит на меня, я смотрю на него. Что?

— Перо, — выдыхает он, — раз ты маг, то где Перо?

— А ваше? — спрашиваю.

И вот тут он на меня кидается. Исключительно прытко для своих лет. Схватка выходит несуразная, потому что мы путаемся в шкурах и его бороде. Уркис пытается меня душить, а я отбиваюсь одной рукой — вторая плохо подчиняется. Наконец, он устаёт и отваливается сам.

— Вы, — хриплю я, — старый человек… И мне не хочется вас калечить. Но если дальше пойдёт в таком духе, я вас из бутылки оболью… И подожгу.

— Или я тебя, — сжимает кулаки Уркис.

Бутылка стоит как раз между нами.

— Рискните, вы же чокнутый!

— Будь у меня Перо, — плюётся он, — стал бы я с тобой разговаривать!

Да что такое? Никто со мной разговаривать не желает!

— Ну и молчите, раз не намолчались, — предлагаю я, потирая затылок, — всё равно от вас никакого проку. Лучше бы подсказали, как отсюда выбраться.

— Ждёшь, что я тебя начну магии учить от нечего делать? — оскорбляется Уркис.

— И в мыслях не было, — заверяю я, пока он опять не взбеленился, — я вообще магию не люблю, мне бы только решётку отпереть. И разойдёмся с вами в разные стороны. Как корабли.

Ему совсем, что ли, на свободу не хочется?!

— Как бы не так! Тут сдохнешь, — грозит Уркис.

— Тогда не мешайте умирать.

Вернувшись на свою половину клетки, я ложусь там спиной к стене и опять заворачиваюсь в плащ. В штандарт этот. Но бутылку придвигаю поближе и фитиль не гашу. Вдруг этот полоумный опять драться полезет?

Так вот и зажили.

* * *

Уркиса не выпускают ни днём, ни ночью. А меня иногда выводят. Условно говоря, днём. Когда волки обретают человеческий облик. Обычно им требуется какое-нибудь мелкое колдовство, но иногда мне разрешают просто посидеть в сторонке. В целом мы друг к другу притерпелись. У меня появилось общество, у оборотней — вода. Они в том коридоре корни пожгли, ручей камнем обложили, и жить стало полегче. Правду сказать, не позавидуешь такой жизни, когда на закате надо всё бросать, а дальше неведомо, где очнёшься. И очнёшься ли.

Я надеялся, что меня пошлют ловить крылатую нечисть. Тогда я либо сбегу, либо встречу Эйку, либо уж… Что-нибудь. Но нечисть не показывается.

Зато Шустрая является регулярно. В первое утро она приволокла мне в клетку чёрную шерстяную рубашку взамен разодранной. С тех пор забегает каждый день — на рассвете и перед заходом солнца. Подбрасывает съестные припасы из моего мешка. Я питался бы горелым мясом, которым тут снабжают Уркиса, но кого могут жарить оборотни? Уркису это всё равно, да и то сказать — какие у него варианты? От компота он отказался и вообще враждебности не утратил — ни ко мне, ни к обитателям подземелий. Странные у него отношения с волками! Оборотни его боятся, это видно. И прикончить боятся, и освободить. Даже не говорят с ним лишний раз.

Наверное, Шустрая проболталась бы, в чём дело. Но она мало знает. И много удивляется. Оттого и повадилась к волшебникам. Сперва опасалась, потом стала задерживаться — то на минуту, то на полчаса. Уркис во время её визитов забивается в тёмный угол, так что про него можно совсем забыть. Тайн у нас с Шустрой нет. Я ей книжки пересказываю. Или что-нибудь нестрашное объясняю: про океан, который шар, про белые корабли. Шустрая кораблей не боится, она их не помнит. Просто удивляется — ишь, по воде бегают и не тонут!

Уркис только уши зажимает, но при виде Пера приободряется. Шустрая стала приносить Перо после того, как я наверху показал пару забавных штук. Скучно же в темноте! Перо она таскает из тайника Кривого, когда он отправляется рыскать по буреломам. Ловкости Шустрой не занимать, до сих пор ни разу не попалась на краже. Мне не хочется её подводить, а как сбежать, я всё равно не придумал. Днём над нашими головами собирается вся стая, ночью та же стая шастает по округе. Опять же, решётки, запутанные ходы, глазастые корни… После заката оборотни даже не охраняют темницу — некому. Беги, если ума нет!

В общем, болтаем мы с Шустрой через прутья. Она растолковывает про соседние племена, про этот их весенний праздник линьки. Я показываю, как высекать искры из воздуха. Или как свет от Пера по стене пляшет. Можно волка сделать, можно большую бабочку… Но от решётки лучше не отходить. Доверять Уркису я так и не научился. Дай ему Перо, он невесть что натворит. С его-то волками в голове! Но старик сидит смирно. Иногда только бросит что-нибудь вроде:

— С огнём играете, детки! Ну-ну, доиграетесь, — и опять носом к стенке.

На мои волшебные фокусы он смотреть не в силах. Когда углядел, что я и бреюсь Пером, полдня кипятком плевался. Не понимаю почему. Удобно же! А что, надо бороду отрастить до земли, и об неё спотыкаться? Странный он, право слово! Поэтому Перо я всегда возвращаю Шустрой.

— Думаешь, эта просто так бегает? — кряхтит по ночам Уркис. — Жди! Ей вожак велел к тебе подобраться. По весне, глядишь, оженят. Он тут магов думает разводить, Кривой этот. Клеток вон сколько!

— И что вы за человек? — удивляюсь я на него. — Ну ходит она и ходит, грустно ей. Вам-то какая печаль?

Я в любом случае не собираюсь здесь жить. Тем более, с этим шустрым ребёнком. Да я как бы уже женат! Или проклят — как поглядеть.

— А ты, — скрипит Уркис, — попросись в отдельную клетку.

— Это тут при чём?

Я вообще-то уже просился. Не разрешили.

— А при том, — ярится мой сосед, — что ты от северных ворот, а я от южных! Вот им и развлечение. Поглядеть, что будет.

— Ничего не будет, если вы от меня отцепитесь, — отвечаю я, прикидывая, сколько ждать утра, — учить не хотите, бежать не хотите. Больше мне вас развлечь нечем.

Уркис отвечает беззубой ухмылкой:

— Это я с тобой бежать не хочу, а так почему бы нет? Я бы враз всё это зверьё тут замуровал — много ума не надо!

— От большого ума всё наше счастье, — замечаю я, подоткнув плащ.

После этого обмена любезностями он замотался в бороду и вовсе прекратил разговаривать. Хуже не стало. Хуже стало совсем по другой причине.

Шустрая явилась, как всегда, перед закатом. Притащила печенье и воду из родника. Я её много раз пытался подкормить — не хочет.

— Ладно, ступай, — говорю, — а то обратишься.

— Да мне недалеко, — отмахивается она.

— По соседству запираешься?

Она косится на Уркиса и осторожно кивает.

— А что на воле не бегаешь?

Шустрая опять косится на Уркиса и уходит.

— Перо забыла! — окликаю я её.

Шустрая медленно возвращается, но не спешит протягивать руку. Посверкивает из темноты коридора тревожными глазами, переминается с ноги на ногу и, наконец, произносит:

— Я тебе одну вещь скажу, подойди.

Мы и так стоим друг напротив друга, а приближаться вплотную неразумно. Голос Шустрой звучит ниже обычного, и в глазах уже отражается луна, но мне не хочется её обижать. Шустрая цепляется за прутья, чтобы что-то шепнуть мне на ухо, но вместо этого быстро целует в губы. Отпрыгивает, застывает, и я вижу, как её взгляд перестаёт быть взглядом. Она больше не видит и не смотрит, она умирает до того, как падает на пол.

Я хватаюсь за решётку и, кажется, кричу, но не слышу своего голоса. Просто задыхаюсь и не могу выдохнуть. Мой сосед резко вскакивает, а я никак не могу отвести взгляд от Шустрой. Вместо превращения в волчонка, она усыхает на глазах, словно пролежала тут не один день. Уркис тащит меня назад, но я не соображаю, чего он хочет, я совершенно забыл про Перо в руке. Уркис пытается его отобрать, я отпихиваю от себя настырного старика, а он запускает в меня горящей бутылкой. Я шарахаюсь в сторону, и бутылка ударяется о пол где-то в коридоре. За спиной вспыхивает синее пламя, но оглянуться страшно.

— Тварь! — припечатывает Уркис, — Так вот, почему вампир не нападает, пока ты здесь! Мне бы сразу догадаться, да глаза уже не те. Посиди-ка с моё во тьме!

Я не хочу сидеть во тьме. А сидеть с ним хочу и того меньше.

— Отдай Перо, — требует Уркис, — всё равно убью.

Кажется, он готов это сделать голыми руками, а мне как быть? Придётся убить его первым или умереть, потому что всю ночь мы по клетке не пробегаем. Уркис совершает немыслимый прыжок и всем весом придавливает меня к решётке. Я вырываюсь, чтобы зашвырнуть Перо в коридор, но старик скорее сломает мне руку, чем позволит это сделать. Не стукнуть ли его головой о стенку, чтобы забылся до утра?

Уркис сыплет проклятиями, а я всё ещё не могу говорить. Просто молча отдираю его от себя. Перо при этом только мешает, и в какой-то момент Уркис за него хватается — поверх моей руки. Мы оба замираем, боясь уничтожить последнюю надежду. Пальцы у Уркиса хваткие, как у хищной птицы — не отдерёшь. Длинными ногтями он тут же впивается мне в кожу, и я не сразу соображаю, что старик уже колдует. Уркис не произносит слова и не рисует знаки, но в его глазах вспыхивает что-то такое, что становится ясно — сейчас будет магия.

А ещё я, наконец, понимаю то, что мой сосед разгадал мгновенно — почему погибла Шустрая. Раз он обозвал меня тварью, значит вампиром стать не хочет. Извернувшись, я смыкаю зубы на его жилистом запястье и пытаюсь прокусить до крови. Уркис отталкивает меня с диким воплем, я пролетаю сквозь прутья и падаю, спотыкаясь о тело Шустрой.

Спохватившись, старик бросается следом. Но Перо, хотя и помятое, всё ещё в моей руке, а решётка вновь непреодолима. Уркис рычит и трясёт прутья. Я сбиваю огонь с плаща, потом забиваю плащом огонь и подбираю бутылку с остатками синей воды. Бутылка цела, она же заговорённая! Значит, можно продолжать путь. Не собираюсь дожидаться Кривого.

Уркис расписывает во всех деталях, как вожак меня выпотрошит, а затем вывернет наизнанку за то, что я вылез из клетки и сгубил магией его любимицу. Да, и разорил их охотничьи угодья тоже я! Я бы сам себя убил, но девочку не вернёшь, и говорить тут не о чем. Я закрываю Шустрой глаза, снимаю с её пояса связку ключей и ухожу. Уркис кричит мне вслед, чтобы я открыл чёртову решётку. Или прикончил его. Не знаю, может, мне стоило сделать что-то из этого?

Я, правда, не знаю, поэтому тороплюсь подняться по лестнице. А потом, зажав в зубах Перо, лихорадочно вожусь с дверью. И всё это время продолжаю слушать проклятия Уркиса. Кто бы знал, что в нашем с ним языке их так много! Но едва за моей спиной щёлкает замок, наступает мёртвая тишина. Впереди ещё три лестницы и две двери, и я невыносимо долго разбираюсь с ключами. Роняю их, потом ищу, и руки не перестают трястись. Я закрываю за собой все запоры в надежде, что оборотни не сразу заподозрят побег. Но выбросить ключи не решаюсь. Вдруг это единственная связка? Тогда Уркису не позавидуешь. Впрочем, мне тоже.

В общем зале сейчас ни души, как и во всех подземельях. Я прихватываю в углу свой мешок и пихаю в него всё полезное, что попадается под руку: верёвку покрепче, меч поострее, но не слишком длинный — взамен утраченных ножей. Нет, меч лучше на пояс, тогда и пояс нужен… Имущества у оборотней немного. Пожалуй, не стоит забирать то, за чем они погонятся. Они и так погонятся.

Мне известно лишь одно направление — к подземному источнику. Добравшись туда, я оставляю ключи на дне каменной чаши и горстями глотаю ледяную воду. Вода отдаёт железом или кровью, и даже этот вкус подстёгивает бежать дальше. Но куда? Беспросветную мглу пронзают три коридора. Один идёт к нам, другой к соседям, третий… Я выбираю третий.

По пути мне попадается ржавая лестница наверх, вот только наверху ещё десяток туннелей. Уркис почти доказал, что никакой я не маг. Но Перо считает иначе и всё-таки помогает определить направление на юг. Кроме прочего и прочего, мой неуживчивый сосед говорил, что в той стороне есть вторые ворота. Неизвестно, насколько ему можно верить, но больше не у кого спросить дорогу. Ещё и корни эти… Я отпугиваю их волшебным огнём, но они не шибко пугаются.

Отлично! Южный коридор упёрся в тупик! Я приваливаюсь к стене, не рискуя сесть, и слежу за подземными глазами, которые роятся в глубине перехода. Не уверен, что они дадут вернуться назад, но надо попробовать. А старик, между прочим, знал, как просочиться сквозь металл! Наверняка он и сквозь камни ходить умеет… Я смотрю на Перо так, будто оно может самостоятельно вспомнить нужное заклятие, и замечаю, как слегка подрагивают его ворсинки. Задерживаю дыхание, но они всё равно подрагивают. Стоп. Оставим магию. Я прохожу немного назад и замечаю над своей головой черноту, из которой тянет сквозняком. Это отверстие трудно заметить на потолке, корни сплели там настоящее гнездо.

Хвататься за эти отростки, всё равно что за клубок змей. Но приноровиться можно, и какое-то время я удачно по ним карабкаюсь. Перо приходится спрятать, но меч я то и дело пускаю в ход, чтобы прорубать дорогу. Глаза на скользких щупальцах светятся зеленоватым огнём, и это помогает ориентироваться.

Этажом выше меня встречает очередной каменный проход. В нём не то чтобы светлее, но воздух не такой затхлый. Здесь корни решают захлопнуть ловушку, и нападают все разом. Мне мигом выворачивают руку и вырывают меч, а потом волокут по песку. Значит, песок сюда откуда-то наметает, так?

Я пытаюсь отбиться, но только сильнее запутываюсь. Эта пакость лезет под одежду и так сдавливает грудь, что кости вот-вот треснут. Если удавки доползут до шеи, то всё. Перо пока что за пазухой, и я отчаянно его сжимаю, но даже пальцем не могу двинуть. А корни с железным упорством затаскивают меня в узкий лаз. Должно быть, они его сами проделали. Дышать там нечем, на голову сыплется земля, и я внезапно понимаю, что могила готова.

Нечего и думать сдёрнуть с горла очередное щупальце, но нора нежданно обрывается. Корням приходится ослабить тиски, чтобы выбраться вместе со мной наружу. Я, наконец, делаю вдох — кажется, последний — и вытягиваю над головой Перо. Гибкие отростки упрямо взбираются по руке, но сверху уже летят искры — в сгусток копошащихся глаз и заодно мне за шиворот. Шуструю это заклинание забавляло, а корни сворачиваются злобными узлами и расстроенно отползают. Я выхватываю у них свой мешок, но не осмеливаюсь вернуться за мечом. Это плохо. По мечу меня быстро отыщут, и я спешу убраться подальше от норы под деревом.

Вокруг опять лес, но совсем другой. Деревья намного выше обычных, с угольной корой и такими раскидистыми кронами, что на земле почти также темно, как под землёй. Если из мрака выскочат волки, пиши пропало. Волки не показываются, но, пару раз провалившись в овраг, заросший зелёными глазами, я понимаю, что брести вслепую — верная смерть. Лучше переждать ночь на дереве.

И почему я не такой ловкий, как Эйка? Взбираться в кромешной черноте по чёрному стволу — сомнительная затея, но всё лучше, чем быть съеденным. Попутно я замечаю мелких зверьков — глазастые щупальца проросли их насквозь, но душить не торопятся, предпочитают растянуть удовольствие. Другую жертву — покрупнее и с копытами — корни запихивают в гостеприимно распахнутое дупло. Жертва визжит и брыкается. Так, к дуплам лучше не приближаться.

Я стараюсь, но не могу одолеть даже половину дерева. Руки и ноги так дрожат, что перестают подчиняться. В итоге я нащупываю крепкую развилку, приматываю себя верёвкой к стволу и в таком положении пережидаю ночь.

Сплю или не сплю — сам не разберу. Трудно отличить эту местность от ночного кошмара. Зрение почти бесполезно, но когда гул крови в ушах стихает, я начинаю слышать шум водного потока — справа и совсем рядом. Волчий вой — на почтительном расстоянии, ближе к побережью. Перекличку ночных птиц (я надеюсь, что это птицы) — в ветвях над головой. И деловитую возню корней — где-то внизу. Всё это мешает спать и думать, но оно и к лучшему. Потому что я думаю о Шустрой, а в рваных сновидениях опять вижу, как она шарахается от меня и обращается прахом.

На рассвете я открываю глаза от боли в ноге. Громадная бабочка вгрызается в меня с большим аппетитом. Я сбиваю нахалку сапогом, разминаю застывшие мышцы и ощущаю, как под рубашкой ползут тёплые капли. Сначала мне приходит в голову, что ночью был дождь. Но здесь такие кроны, что ливня даже слышно не должно быть.

Лишь распутав завязки плаща, я понимаю, что кровоточит давнишний шрам от клыков Эйки. С чего бы это? В любом случае кровь — это лишний след. Я прижигаю синей водой старую ранку и свежий укус бабочки, а потом заставляю себя поесть мяса из банки. С абрикосовым компотом. Любимый завтрак. Надо было прихватить того зайца, что болтался в корнях. Всё равно он был не жилец. Но я торопился найти убежище, да и теперь не жажду слезать вниз. Хочу сперва разобраться в обстановке, но мешают туман и боль в глазах. После круглосуточной темноты утренний полусвет нестерпимо слепит.

Немного проморгавшись, я отвязываюсь от дерева и огибаю ствол. Ветви густые, но осень в разгаре, и листьев мало. То, что листья жгутся, я уже оценил ночью, и теперь крайне осторожно переползаю от сучка до сучка. Я хочу понять, откуда доносится шум воды. И понимаю это довольно быстро.

Дерево уцепилось за край ущелья, на дне которого пенится водопад. Чудо, что я туда не свалился впотьмах! Действительно, костей не соберёшь… У меня начинает кружиться голова, я поспешно отвожу глаза и сталкиваюсь взглядом с замершим на той стороне оборотнем.

По-моему, это Лохматый. Мы глядим друг на друга, но он меня не видит. Днём оборотни ориентируются хуже, чем ночью. Но такое ощущение, что он и водопад не замечает — слишком невозмутимо стоит на краю головокружительной пропасти. К Лохматому подходят двое друзей и также обстоятельно разглядывают остатки моста.

На моей стороне тоже виден обвалившийся кусок каменной аркады. Теперь я даже рад тому, что переправа разрушена. Лохматый отправляет одного из подручных влево по стене, другого — вправо. Голосов не слышно, но я не могу отделаться от мерзкого ощущения, что меня ищут не для извинений. Уж больно недовольными выглядят волки! В груди опять разгорается тревожная дробь, и я отползаю назад по ветке.

Ничего, они ведь уйдут рано или поздно? Надо только подождать, уж это я умею.

Я провожу на дереве следующую ночь и ещё одну. Бежать нет смысла. И во тьме, и при свете волки меня догонят. Единственная надежда — затаиться. Чутьё у оборотней звериное, даже через магическую преграду они меня унюхали. Так и рыщут у обломков моста! Но переступить границу им не по силам. Убедившись в этом, я осмеливаюсь сползти на землю. А то как бы не прирасти к дереву! Глаза уже не болят, зато я разучился ходить. Но дорога неблизкая — успею освоиться.

Я стараюсь держать направление на юг. Если лес не станет водить по кругу, как город, то выберусь к берегу. Рано или поздно. Продвигаюсь я только днём и немного сбиваюсь со счёта дней, но где-то до первого снега. В лесу постепенно холодает, временами идёт дождь, но до земли долетают лишь одинокие капли. Ночую я на деревьях, подкрепляюсь своими запасами. Или птичьими яйцами, когда получается расколоть скорлупу. Иногда удаётся хорошо поставить силок и изловить мелкого зверька. В меру питательного. Зверьки покрупнее рассматривают как пищу меня, но мало кто из них лазает по деревьям.

Лишь однажды, в синем вечернем сумраке за мной упрямо карабкается что-то тёмное и гладкошёрстное, длинное, на восьми цепких когтистых лапах. Этот ловкий охотник злобно щерится из густой сети ветвей, пока я не тыкаю ему в морду факелом. Раз волков нет, я иногда зажигаю огонь — распугивать корни и всех, кому не лень пугаться.

Факел я соорудил, открутив ветку у дерева. Ветка ломалась с неохотой и под конец треснула, как кость. Древесный сок тоже был неприятного буро-красного цвета, но я обмотал палку шерстяной тряпкой и смочил синей водой, пока служит. А эта пакость восьминогая так за мной и тащится. Злопамятная, гадина! Явно выжидает. Но ни поймать, ни пристрелить её нечем.

Я всё время прикидываю, из чего выточить лук? Прежде я оружие не мастерил. Разве что по памяти попытаться. Но тогда и стрелы понадобятся. С наконечниками. Нет, бесполезная задумка! Провожусь долго, а выйдет ерунда. И древесина тут ненормальная… Придя к такому выводу, я тут же ощущаю под ногами забытый хруст. В этом лесу сухих сучьев нет. Под ногами в основном бурый мох. Иногда пучки алой, острой, как лезвие, травы. Ворохи ломких, как стекло, белых листьев, в которых прячутся чёрные корни. Ничего лишнего.

И вдруг широкая просека — ни кустов, ни деревьев! Только серые прутья под белым снегом. Приглядевшись, я различаю, что это не хворост, а кости. Тонкие и полые, будто птичьи. А вокруг раскиданы длинные сизые перья. Я тут же ощущаю, как по спине сбегают незримые ледяные лапки. Ужас — самый ненасытный из зверей, он первый подсказывает, что никакие это не птицы. Скелетов не считано, и все похожи на человеческие, только руки наподобие крыльев. Никогда про таких не слышал! Не потому ли, что все они здесь? За столько лет разное могло случиться, а на тебе — лежат, как заколдованные…

И впрямь, заколдованные! Когда я пытаюсь подобрать что-нибудь полезное — кинжал или шапку на голову — всё тут же становится пылью. Даже восьминогая тварь сюда не суётся. Опасается. А мне что делать? Юг-то дальше! Вот доберусь до противоположного берега, тогда решу, поворачивать или нет. Всё равно от Эйки ни слуху, ни духу. На краю леса мне попадается заиндевевший куст волосатых ягод, и я опять думаю — не отсюда ли она их носила? Да ну, только зря надеяться! Я с облегчением ныряю под сень исполинских крон на другой стороне жуткой вырубки и неожиданно слышу голос сверху:

— Молодой человек!

Я ошалело озираюсь. Такое чувство, что со мной говорит дерево. А я ведь даже не ел те ягоды, только потрогал их!

— Или не человек, — на всякий случай уточняет голос, — прошу прощения, отсюда плохо видно. Вы не могли бы ко мне подняться? За небольшую плату.

Я, наконец, его замечаю. Сначала мне кажется, что это филин в дупле. Но филины не разговаривают и не селятся на таких деревьях. Я останавливаюсь. Я же недоумок, жизнь меня не учит! Столько дней в этом увядающем бреду, и вдруг живой голос! Я отгоняю присевшую на плечо бабочку — кулаком по наглой пасти — и медленно подхожу к чёрному стволу.

— Я давно ни с кем не разговаривал, — объясняет тот, который не филин, — вы меня понимаете?

Я киваю.

— А не отвечаете почему?

Я пожимаю плечами. Для меня это тоже сюрприз. Но я не пробовал говорить со смерти Шустрой и теперь не могу вспомнить, как это делалось.

— Не беда, — успокаивает меня некто, — вы про себя отвечайте, я разберу.

Понятно, что на моём лице отражается ужас.

— Не бойтесь, — угадывает он тут же, — до вашей памяти я не дотянусь. Но, учитывая моё положение, это вам ничем бы не повредило.

Совершенно бесподобное существо! Пожалуй, стоит рискнуть и познакомиться.

«Вы меня не съедите?» — спрашиваю я на пробу.

— Как же я вас съем, — недоумевает он, — если меня самого практически съели? Мне теперь питание не требуется. Забирайтесь смело, дерево давно мертво. Только мне не даёт отмучиться.

Что же, раз так просят! Всё равно дело к вечеру, пора подыскать ночлег.

Лишний раз оглянувшись по сторонам, я карабкаюсь по ледяным веткам. Они на самом деле ледяные — у меня руки примерзают! Если вглядеться, то заметно, что листьев на этом дереве нет и корни у его подножия не елозят. Но неожиданный собеседник занимает меня куда больше.

Ну да, он сидит в дупле. То есть торчит из дупла — только голова и плечи. Глаза у него круглые и жёлтые — как у филина. Но разумнее. В лице тоже есть что-то от пернатых, но всё же это скорее человек, чем птица. Хотя и с перьями на голове взамен волос. Ну а кто без странностей?

— А зачем вы знаменем обмотались? — недоумевает он, пока я пристраиваюсь на ветке. — Решили не сдаваться?

Я прячу руки под плащ, пытаясь согреться и одновременно не загреметь с такой высоты.

«Знамя с последнего корабля, — объясняю я, — в нём какая-то магия. Не даёт замёрзнуть».

— Это, наверное, чтобы не леденело на мачте, — соображает он, чуть поразмыслив, — а не подскажете, если это не военная тайна, кто победил?

«Неизвестно — все уплыли. А вы что же?»

— Да вот, — вздыхает он, — попался, а потом моё дерево прикончили. Теперь я ни туда, ни сюда. Вы там наших не видели, пока шли?

«По-моему, видел, только они мёртвые».

— Давно?

«Вероятно, с тех пор, как вы здесь».

— Печально. Но я подозревал нечто подобное, ― сообщает он с горечью. ― Чудо, что мимо вообще кто-то прошёл! Я вас попрошу, только не обижайтесь. Не могли бы вы меня убить чем-нибудь? Пока мы не слишком знакомы.

«Не хотелось бы этого делать, — признаюсь я, сглотнув, — да мне и нечем!».

— Действительно, — соглашается он, — простите, если лезу не в своё дупло, но с вооружением у вас неважно.

«У меня было вооружение, — пытаюсь я оправдаться, — но его два раза отбирали. Прискорбно, но что делать?»

— Да, — призадумывается он, — в средствах мы с вами ограничены. Но вот, что я могу предложить — у меня меч на поясе. То есть, там, где был пояс. Вы его достаньте. В рукояти драгоценные камни, они кое-чего стоят. Камни вам, а услуга — мне. Всё будет честно.

«Вы рано отчаялись, — предупреждаю я его, — корабли вернутся. И вас вызволят. А ещё — у меня Перо есть! Если скажете, что делать, я вас освобожу. Или хотите, так дёрну?».

— Нет, — качает он головой, — дёргать не нужно. И Перо поберегите. Я не волшебник, да и как тут выручит магия? Не могу же я существовать совсем без нижней части! И без соплеменников. Вы не смущайтесь, тяните меч.

Прямо не знаю. Оружие не помешает, кто бы спорил. Но как-то оно…

«А вам не больно будет?».

— Мне всегда некомфортно, — успокаивает он, — не обращайте внимания.

Я опасливо протискиваю руку в дупло. Вдруг там зубы? Зубов нет, только холодное нечто — густое, будто свернувшаяся кровь. Я нащупываю рукоять меча, но ухватить не могу.

— На поясе сбоку должна быть пряжка, — подсказывает мне обитатель дерева, — попробуйте отстегнуть!

Мне приходится опереться на его плечо, чтобы забраться глубже, но в итоге я выуживаю пояс, не расстёгивая. Меня слегка мутит от этого, но хозяину меча гораздо хуже, так что я не жалуюсь. Я бережно откладываю ножны и разглядываю меч. Камни на рукояти перемазаны чёрной кровью, как и моя рука по плечо. Чья это кровь — дерева или его добычи — теперь уже не различишь. Но клинок совершенно чист, прямо прозрачен. Он острее любого стекла и холоднее льда. Лучше не трогать, а то я сразу палец порезал.

Мой собеседник тяжело дышит, а его жёлтые глаза делаются чёрными — так расширяются зрачки.

— Со временем освоитесь, — уверяет он меня, — там деньги зашиты в ремень. Забирайте, если пригодятся.

«Не уверен, что пригодятся, — сомневаюсь я, — но на память возьму. Да ведь я ещё с мечом не разобрался! Вы в сердце желаете или как?».

— Об этом стоит поразмыслить, — бормочет он в замешательстве, — я не уверен, что сердце на месте. Наверное, лучше голову отрубить. Вы как думаете?

«Думаю, так будет надёжнее, — соглашаюсь я, разглядывая острие на просвет, — только я не могу так сразу. Я ведь прежде голов не рубил».

— Вы счастливый человек, — отмечает он со знанием дела, — если желаете, я могу вам всякие ужасы поведать. Про то, что мы делали на войне. Вам будет проще решиться.

«Лучше что-нибудь приятное расскажите, — прошу я, опустив меч, — ужасов как-то не хочется. И вам будет тяжело вспоминать. Надеюсь, вы не сильно торопитесь? Как стемнеет, я постараюсь собраться с духом и выполнить вашу просьбу».

— Благодарю, — кивает он. — Мне трудновато говорить, но я попробую. А сами вы разве не спешите?

Я вытираю о плащ рукоять меча, чтобы не скользили пальцы, и смотрю, как солнце садится в просеку.

«Что вам ответить? И да, и нет. У меня жена пропала. Ищу-ищу, и никакого следа».

— Если она заблудилась в здешних краях, следа может не остаться, — предупреждает он деликатно.

«Сам об этом думаю. Но она вампир, так что надежда есть».

— Раз так, то пожалуй, — соглашается мой собеседник, — вампиров я не видел, но у меня ограниченный обзор. А оружие вы неправильно держите! Вы так либо руку себе вывернете, либо ногу отсечёте. Поупражняйтесь сперва на дереве, а то голова у меня одна. Хочется, чтобы наверняка.

Я пытаюсь отточить мастерство на ветках и едва не перерубаю ту, что подо мной. Трудно приноровиться к мечу, который едва видно.

«И зачем вы их прозрачными сделали? — расстраиваюсь я. — Неудобно ведь!»

— Это не мы, — поясняет он, — это вы. Оборотня другим не прикончить. А всех прочих меч разит не хуже обычного. Полезная вещь, надо только приноровиться. Но для одного удара вы достаточно обучились, лучше передохните. Ещё свалитесь ненароком! А я уже поверил, что хуже не будет.

«Из чего их изготавливают?» — интересуюсь я, пряча клинок в ножны.

— Зачем вам это? — уточняет он, поколебавшись. — Вы же просили хороших историй.

«Но вам ведь говорить трудно! — вспоминаю я. — Хотите, я вам книжку почитаю? У меня есть с собой, даже с картинками».

— Было бы чудно, — улыбается он слегка растерянно.

«Вы часом не голодный? — соображаю я, перекапывая мешок. — У меня припасы однообразные, но заколдованные. Так что вы меня не обремените. Джема, к сожалению, не осталось. Но есть печенье. Поломанное, правда».

— Не уверен, что питание мне пойдёт на пользу, — сомневается он, — впрочем, и вреда не будет. А попробовать тянет. Совсем забыл ощущение.

Наконец кто-то соглашается со мной отужинать! Особенно ему нравится компот, целую бутылку выпивает. Потом я читаю — вслух, то есть про себя. О поющих мостах между островами, которых никогда не было. О драконах, которые то ли были, то ли нет, но точно летали выше птиц и сверкали в закатном солнце золотой чешуёй.

— Перья, — задумчиво произносит древесный житель, — не чешуя у них была, а перья.

Читать уже темно. Я захлопываю книгу и рассказываю ему, что знаю. А что я знаю? Только про маяк и своё путешествие.

— Это хорошо, — отмечает он, выслушав.

«Что же, — удивляюсь я, — хорошего? По ту сторону один песок и руины. По эту сторону — кровожадные джунгли. Все вокруг умирают, и вы вот собрались».

— Но вы-то не умираете, — возражает он, — вы молоды, влюблены, это и хорошо. Войны нет, опять-таки.

«Я не влюблён», — отвечаю я, потирая шею.

Ранки теперь открываются каждую ночь, приходится прижигать.

«У меня Связь, это когда нет выбора».

— Какая разница, почему любить? — спрашивает он. — И выбора у вас предостаточно, уж поверьте моему опыту.

«На этот счёт с вами глупо спорить, — не могу я не согласиться, — а про любовь расскажете, если не очень долго?».

— Пожалуй, — решается он, — под конец лучшей темы не подберёшь.

Он рассказывает, потом мы болтаем о всякой чепухе, потом молчим, дожидаясь, когда луна окажется за тучами. Потом я наношу тот самый удар. Меч проскальзывает вдоль мёртвой коры, почти не встречая сопротивления. У подножия слышится глухой стук, и я опять остаюсь в одиночестве. Вытираю клинок и плачу. Что за проклятие такое? Стоит мне встретить друга, как я его убиваю!

Оставаться на этом дереве невыносимо, у меня нет желания видеть всё в утреннем свете. Но что решить с похоронами? Нехорошо как-то — голова там, всё прочее здесь... В итоге я вырезаю мечом то, что осталось в дупле. Пытаюсь стащить вниз и чуть не падаю, прежде чем соображаю, что мою ношу можно сбросить. Нашариваю в потёмках голову и начинаю копать яму. Но мечом это делать неудобно, а земля тут чересчур липкая и вязкая. Ну её. Мне приходит на ум затея получше, и я оттаскиваю всё, что собрал, на просеку, к другим костям. Пусть мой знакомый теперь будет не один, а с народом. Одному ему надоело.

Обтиревшись первым снегом, я швыряю камнем в восьминогую — она обнаглела и всё-таки подобралась ближе. Видно, почуяла кровь. Потом я высыпаю из пояса монеты — тяжело нести. Нет, одну подбираю. Обещал же взять на память! Пристёгиваю меч, которого сам боюсь, и отправляюсь дальше.

Счастье, что тут оборотни не водятся! Сейчас было бы развлечение — ночью пробираться… Но южные ворота уже рядом. По словам того, кто подарил мне меч. Напоследок я всё-таки спросил у него дорогу. Он же никому не расскажет о нашем разговоре! Он удивился, зачем мне туда, но указал направление. Если я постараюсь, то доберусь к утру и следующую ночь проведу не на дереве. Эта надежда придаёт сил, но не оправдывается. Ворота тоже стоят среди чащи. Чтоб их!

Да, я ведь просил только о хорошем рассказывать! Вот мой знакомый и рассказал о том, что видел в последний раз. А это было давненько.

Стены, в которой находились ворота, больше нет. Глазам открывается снежное поле, облитое лунным светом, а посреди него — витая решётка под каменной аркой. За металлическим переплетением птиц и трав опять виднеется кромка леса. Почему-то мне не хочется подходить ближе. И тянет позвать Эй. Если бы она откликнулась, я бы мог повернуть назад. Мысль несуразная — откликнется любая дикая тварь, только не Эйка! Эйка уже сто раз могла объявиться.

Я одолеваю примерно половину пути по сухой, запорошенной первым снегом, траве. Но иду всё медленнее и, наконец, замираю. Может, я вообще не туда забрёл? Так и подмывает оглянуться, но боязно оглядываться. Я не слышал, чтобы хрустнула ветка или вспорхнула бабочка. Я различаю лишь звенящую тишину и сам не знаю, почему оборачиваюсь.

Лес позади сверкает оранжевыми огнями. Их так много, что начинает рябить в глазах. Непонятно, они только теперь меня нагнали или всё время крались следом? Выжидали, когда я окажусь в чистом поле... Гадать некогда — волки пускаются в погоню, и я делаю то, чего делать нельзя — бросаюсь бежать.

Кажется, что этот бег длится вечность. А на деле мне не суждено добраться до дальних деревьев. Волки поймают раньше. Я думаю лишь о том, чтобы не споткнуться, и не успеваю даже сбросить мешок. Перед самыми воротами я поскальзываюсь, вскакиваю и кидаюсь на ажурные створки. Трясу их что есть мочи, но они не поддаются, хотя замков нет. Ясное дело, я взбираюсь на решётку. Волки тянут за плащ, я вырываюсь, обдираю ладони о бронзовые цветы и карабкаюсь снова.

Оборотни кружат внизу, разевая горячие пасти. Они смышлёные, между прочим! Заскакивают друг другу на спины, но арка для них высока. Это пока не рассвело. На рассвете они меня мечами порубят. Или обратно поведут — тоже вариант. Уркис мне будет рад. Надо забраться на самый верх, иначе меня стряхнут на землю. Но ноги слабеют, а руки не слушаются. Я вишу, прижавшись лбом к ледяным лепесткам, и пытаюсь отдышаться, но взамен воздуха сегодня налили кипяток. Лишь с пятого рывка я возвращаю власть над своим телом и переваливаюсь на каменную арку. Что делать дальше, понятия не имею.

Волки не уходят, восток светлеет, ледяной вихрь носится над проклятым полем и швыряет мне в глаза снежное крошево. Надо решаться. Надо, в конце концов, слезть и сражаться, у меня и меч подходящий! Но оборотней много. И я не хочу их убивать, они же себя не помнят.

Для начала я пробую разогнать зверьё огненными искрами. Искры уносит ветер, но одну тварь я успеваю поджечь. В зябком воздухе расплывается запах горелой шкуры, волк катается по снегу, сбивая пламя. Будут его теперь звать Палёным. Приятели Палёного ненадолго отходят. Караулят меня и делят кого-то за бугорком. Вероятно, восьминогую. Пока их челюсти заняты, я осмеливаюсь вытащить меч. Теперь или никогда.

Сперва я пытаюсь рассечь решётку, но клинок отскакивает и чудом не перерубает меня пополам. Ладно, я и не ждал, что слажу с воротами. Я калечу двух оборотней неловкими ударами сверху, но быстро отчаиваюсь пробиться назад. Они меня просто свалят. С другой стороны та же картина — волки рыщут вокруг ворот, как вокруг маяка. Придётся спуститься до половины решётки и зарезать тех, до кого дотянусь... Потом прыгнуть как можно дальше… Порубить тех, что окажутся рядом… И бежать. Если я сразу не напорюсь на меч, не сломаю ногу и не останусь без внутренностей.

Собравшись с духом, я начинаю сползать по внутренней стороне ворот, и оборотни пропадают. Я отчаянно кручу головой, но их нет! Волки мечутся по ту сторону, но снег подо мной нетронут. В остальном всё без перемен, включая границу леса вдали. Исключая замок из искристо-багряного камня. Сумрачная громада появляется ниоткуда, причём ни дороги, ни иных строений я не нахожу. Это странно.

Это странно ещё и потому, что мой знакомый — тот, что сидел в дупле — не имел понятия, что теперь за воротами. А как это возможно, если… Я нашариваю в кармане памятную монетку и верчу её в предутреннем свете. На обороте выбит замок. По очертаниям тот самый.

Не помешало бы разведать, нет ли там опасных сторожевых чар? Но в данный момент волки заботят меня больше, чем неведомые обитатели замка. Едва солнце поднимется, оборотни сообразят, как одолеть ворота, и что тогда? Я колеблюсь ещё мгновение, а потом кидаю свой мешок на девственный снег. Ничего не происходит.

Я спрыгиваю следом и с головой ухожу под лёд. Плащ зацепляется за кованых птиц, не давая мне утонуть, но горловина душит, и я едва успеваю вынырнуть из воды. Всё равно холод не даёт глотнуть воздуха. Ощущение такое, будто в тело вгрызлись все твари сразу. И за решётку не подержишься — волчьи зубы там всюду! К счастью, меч отлетел чуть в сторону — до него я успеваю дотянуться. Потом мышцы перестают слушаться, и я безумно медленно выволакиваю себя на лёд, опираясь на самоцветную рукоять.

Дальше не лучше. Я отдираю плащ от решётки, разрываю ворот и лежу не в силах пошевелиться. Замок безмолвствует, волки бесятся — сейчас они видны так близко, что только руку протяни. Была охота! Мне даже думать тяжело о движениях. Но всё же надо идти, а то замёрзну. Надо идти, а то светает. Светает, чтоб его. А я ведь всегда любил восходы!

Я встаю, налегая на меч, подбираю мешок, и пытаюсь отойти от арки, но ноги отказывают, а о руках лучше забыть. И голова перестала соображать. Пока она соображала, я предполагал обойти замок стороной. Но теперь вряд ли дотяну до леса. Костёр бы развести, но какой от него толк на ветру? И нет здесь ничего для костра — голое поле, только лёд трещит под ногами. Трещит и трещит. Если снова попаду в воду, тем всё и кончится.

На волков я больше не гляжу, навряд ли они за мной увяжутся. Как сунутся, так и потонут. Лёд-то тонкий! Перед самым замком он так тонок и прозрачен, что можно различить тех, кто лежит на дне. Их много, но непонятно, люди это или уже нет. Бледные светящиеся тени снуют над ними, и я дольше, чем нужно, стою на первой ступени лестницы, скованный диковинным зрелищем. Счастье, что я этого не видел прежде, чем к ним провалиться!

Я не хочу в этот замок.

Заря, наконец, заливает правую половину неба, зажигая рубиновые искры на лестнице. Волки на той стороне ворот обращаются людьми и в ужасе устремляются обратно к лесу, подхватив мёртвых. Меня они не замечают и не помнят про драку. Но местность им не по душе. Надеюсь, у нас разные вкусы.

Я опасаюсь враждебного колдовства, но существ подо льдом боюсь не меньше. Пожалуй, стоит подняться на пару ступеней. Если я сосредоточусь, то смогу дойти. Ладно, доползти. Зато внутри нет снега и ветра, а в замке должен найтись очаг. Только бы дожить до огня...

На первый взгляд дверей нет. Но я ударяюсь в них лбом, и створки распахиваются. Кажется, они той же природы, что и мой меч — прозрачные, но крепче металла. Непонятно, какой в этом смысл, если не ставить засовы? Ладно, я тут жить не собираюсь. Я захлопываю двери ногой и остаюсь лежать на полу.

Тёмный каменный зал озарён только рассветными лучами — через прозрачную дверь. На потолке угадывается хитрая роспись, на стенах — бледные гобелены… Всё очень старое. И всё ещё очень холодно.

Я закрываю глаза и прислушиваюсь, но не улавливаю ни звука. Кто бы согласился жить в таком доме? Один лёд кругом! Вряд ли я рискну идти по этому льду дальше. В случае чего придётся бежать назад к волкам.

Бежать — слишком бодрое слово. Не представляю, что бы меня сейчас заставило бегать. Раз десять я мысленно считаю до трёх, прежде чем отчаянным усилием вздёрнуть себя на ноги. Чтобы не упасть и не выронить меч, мне приходится ухватиться за гобелен. А! Я не могу ничего выронить! Рукоять примёрзла, и пальцы свело намертво. Прекрасно. Одежда на мне хрустит, волосы застыли ледяными сосульками. Первым делом необходимо раздобыть свет и тепло. Остальное терпит.

Самодельный факел я позабыл под мёртвым деревом, но на стенах хватает факелов. Я забираю один. Надеюсь, хозяева не огорчатся. Хотели бы, давно бы огорчились. Я поджигаю факел Пером, и в утренней полумгле вспыхивает трескучее изумрудное пламя, холодное, как и всё здесь. Ух ты, у них есть зелёная вода! Интересно, много ли?

Теперь можно заметить, что дальше стены кончаются. Из сумрака проступают каменные пролёты, украшенные фигурной резьбой, и за каждым тянется коридор. Не уверен, что стоит их пересчитывать. Через час коридоров окажется вдвое больше, а назавтра — ни одного. На всякий случай я выбираю центральный проход. Потому что… Да, собственно, ни почему. Просто он один, а остальные парные.

Иду долго. По бокам встречаются двери, но все заперты, а я не настолько обнаглел, чтобы рубить их с плеча. Это довольно жуткий старый замок, к тому же насквозь промёрзший. Но пока что тихий. Только каменные чудища с живыми глазами, присевшие на перила у основания лестницы, заставляют меня поёжиться. Для красоты они тут, что ли? Пугающая красота, но здесь всё такое. Сделано искусно и не без дуновения волшебства, но посмотришь — и вздрогнешь. Потом приглядишься — а неплохо так, западает в душу. В какой-то мере даже симпатично. Вроде чёрных волков. Они великолепны, если отвлечься от губительной сущности.

На лестнице дико сквозит, и статуи по краям недобро косятся, но я благополучно поднимаюсь на два пролёта. Двери там чем-то завалены изнутри, а ещё выше обе створки на входе выбиты с косяками. Но в остальном всё в порядке. Зелёный свет дробится в зеркалах между рядами дверей. Зеркала скучают и отражают сами себя. Все двери распахнуты настежь, и по гулким комнатам с занавешенными окнами носится зимний ветер.

Мне пора где-то остановиться, но я хочу до конца проверить этаж и направляюсь к дальней стене, которая целиком состоит из тёмного стекла. Огонёк факела пляшет в недрах отражённого коридора, и, даже когда я замираю, там что-то движется. Залы по обе стороны манят потускневшей росписью из лихорадочных сновидений, но я теперь смотрю только вперёд.

Вблизи зеркало выглядит обычным, и я разбираю в нём своё мутное отражение — оно больше смахивает на здешние страшные картинки, чем на то лицо, к которому я привык, но неразумно винить за это кусок стекла. Вглядевшись в зеркальный сумрак, я улавливаю в его сердцевине слабый отсвет, и не зелёный, а золотистый — как от обычного огня. Крохотный тёплый фитилёк.

Часть моего заледенелого сознания понимает, что лучше идти своей дорогой. Но оставшаяся часть рвётся к огню и жаждет понять хоть что-нибудь. Плюнув на усталость и холод, я стараюсь оттереть стекло. Сперва рукой, потом рукавом, а под конец и о Пере вспоминаю. Я в жизни разве что сковородку чистил, но понемногу поверхность зеркала проясняется. Как будто тает ледяная корка, а под ней проступает вода — прозрачная и пугающе глубокая. Под толщей этой воды я вижу лампу… Или свечу. И человека с Пером, который случайно поднимает глаза от книги и вскакивает, роняя светильник.

По ту сторону зеркала разливается мгла, но лицо незнакомца на секунду подменяет моё отражение. Я успеваю заметить, что он выше меня и старше. С длинными, как у Уркиса, волосами, но без бороды. Поэтому я хорошо разбираю на его лице диковинное столкновение чувств — то ли восторг, то ли ужас. Словом, смятение. Я силюсь заговорить, но слова не идут с языка. Отражение поднимает над головой Перо, и я опасливо слежу за его рукой, надеясь отгадать заклинание…

Неизвестно, чем бы всё кончилось, но под верхним краем рамы, где зеркало осталось недомытым, я замечаю беззвучный промельк и в панике отшатываюсь. Порыв ветра проносится по коридору и со зверской силой ударяет в стекло там, где я только что стоял. Зеркало идёт трещинами, и я едва успеваю вжаться в стену, когда исполинская рама рушится на паркет. Осколки разлетаются по полу, гул прокатывается от крыши до подвалов. Теперь я невольно слежу и за другими зеркалами. Какого… Что это было вообще?

Эта штука на потолке… Тварь — не тварь, тень — не тень. И чем дольше я смотрю, тем больше тварей выбирается из теней, из сумрака в углах, из щелей за зеркалами и тёмных пространств за распахнутыми дверями. Они неторопливы, но уверенны. Я не вижу этого въяве, но чёрные омуты зеркал выдают их передвижения. Там, как в озере у ступеней замка, скользят беззвучные силуэты. Чтоб им пропасть!

Но они не пропадают, а бежать до лестницы долго. Кто сказал, что я не в силах бегать? Что угодно, только не эта пакость! Когда я мельком различаю в зеркале, как длинная фигура тянет ко мне подобие руки, я ощущаю рывок за плащ и едва не падаю. Я отбиваюсь мечом и факелом, но от кого защищаться? От пустоты? Я луплю по зеркалам, но они несокрушимы. А твари неслышно спускаются с потолка по стенам и смыкают ряды.

Перемещаются они плавно, как в воде. Или это уловка, или они так постепенно пробуждаются... Воплощаются. Они уже почти обрели форму. Похожи на людей, и это особенно неприятно. Бледные влажные тела — гладкие, как у мраморных статуй. Ни волос, ни глаз, ни одежды. И лиц нет, только оскаленные рты! Может, они и неплохие, просто любопытные. Но один уже стиснул челюсти на моём факеле, и факел от этого треснул пополам. Вряд ли это жест мира.

К лестнице не пробиться, и я отступаю в недра заброшенного жилища. Настолько заброшенного, что тут уже что-то завелось. Я сознаю ошибочность решения, но пячусь и пячусь назад по хрустким осколкам. За разбитым зеркалом открывается новый коридор, и там тоже просыпаются зеркала. Я сворачиваю на боковую лестницу, но пролётом ниже опять отражаюсь в зачарованном стекле и несусь наверх.

Факела теперь нет, но день медленно разгорается, и в сквозных галереях комнат уже не черно, а серо. Я отчётливо различаю тушки мелких зверьков, устилающие очередной коридор. Они лежат сплошным ковром, и дышать там невозможно, несмотря на сквозняки. Как здесь всё-таки студёно! Я больше не могу идти, я натурально застываю и через шаг спотыкаюсь о дохлых белок и лис.

Обитатели замка вновь и вновь выпрыгивают из зеркал, а в конце пути нет ни поворота, ни лестницы — только кованая двустворчатая дверь. Запертая, а то как же! Я пинаю её и долблю мечом, но всё безрезультатно. К таким мелким потугам здешние ловушки нечувствительны. Наверное, магия помогла бы, но у меня из головы выдувает все известные заклинания. Прямо все пять с половиной.

Я стою, прижавшись к двери, точнее лежу на ней, и жду, когда подберутся ближе эти бледные твари. Дыхание паром срывается с моих губ, но это ненадолго. План у меня отличный — попробую ещё раз их порубить, а потом заколюсь. Я бы прыгнул в окно, но вдруг те, что в воде, ещё хуже?

Пока я судорожно выбираю способ покончить с жизнью (главное, что есть выбор!), двери за спиной приотворяются, и кто-то утягивает меня во мрак. Я разворачиваюсь с безумным криком, но меч описывает дугу в пустоте. Коротко лязгает задвижка, и тут же в мою свободную руку впиваются когти, а на глаза ложатся мёртвые пальцы. Я застываю и слушаю, как царапают дверь обманутые твари. Теперь хотя бы понятно, в какой стороне выход.

— Я тебя выведу, — обещает чернота, — только не гляди по сторонам.

Робкое поскрёбывание снаружи переходит в свирепый скрежет, и я торопливо киваю. Не страшно, что сердце у меня остановилось — сердце тут мало, у кого бьётся, все давно привыкли. Меня тянут за рукав через залы и лестницы. Глаза прямо чешутся — так хочется их открыть! Но всякий раз мне заведомо грозят смертью, и я не рискую ослушаться. Спотыкаясь о пороги и ударяясь о косяки, я различаю копошение зеркал то слева, то справа, но всё реже и отдалённее. Пока за очередной дверью не настаёт благословенная тишина.

В тишине она звякает последней защёлкой и кидается мне на шею. В смысле обнимает, а не ест. Я, наконец, открываю глаза и окунаюсь в чёрный водоворот бури. Эйка немного отступает назад, и ещё немного. И ещё.

Не знаю, что теперь делать. Никогда себе этого не представлял. Если бы представил, то сказал бы, что мы опять поругаемся. Или я буду так рад, что никогда не захочу с ней ругаться. Но не случается ни того, ни другого. Я цепенею, словно опять угодил в прорубь, а Эйка застывает напротив, ошалело переводя взгляд с меча на моё лицо и снова на меч. Она словно не узнаёт меня.

— Здравствуй, — произношу я, не веря, что это мой голос.

Голоса вообще нет — только сиплый шёпот.

— Думала от меня спрятаться? — я пытаюсь улыбнуться, но губы замёрзли, и, наверное, улыбка выходит мерзкой.

Эйка вздрагивает, а я внезапно понимаю, что угадал. Я же тут самая опасная тварь! Всё становится так понятно, что дальше некуда.

— Здесь есть кто-то… что-то, кроме тебя и… Этих? — я указываю глазами на дверь, за которой стихло перешёптывание зеркал.

Эйка качает головой и при этом держится обеими руками за горло, будто ей тяжело дышать. Но воздух ей не нужен. Ничего не нужно и ничего не поменялось. Даже платье то самое, в голубой цветочек. Правда, в жутком состоянии. И бус не хватает, вот чем они ей мешали?

Так или иначе, мечом тут никого не возьмёшь, и я убираю клинок в ножны, с кровью отодрав рукоять от ладони. Кровь опять… Всё одно к одному.

Эйка неотрывно наблюдает за мной, но она вообще редко моргает. Цела и отлично, чего бы мне больше?

— Ты откуда здесь? — спрашивает она убито.

— Забыла, откуда я?

Чтобы не стоять ледяным столбом, я обхожу помещение. Здесь просторно — целых четыре окна! Вон и кровать сохранилась, и другая мебель: пара тяжёлых кресел, тёмный резной гардероб, стулья всякие… И, о счастье, никаких зеркал! На стенах темнеют проплешины там, где они могли висеть.

Окна настежь. Эйке холод нипочём, а я нарочно не захлопываю рамы и с мучительным удовольствием подставляю лицо под снежную крошку, но кожа ничего не ощущает.

— Ты что, пешком сюда шёл? — отгадывает Эйка.

Что за манера — вечно оказываться за спиной?

— Да, тут недалеко по прямой.

Я дёргаю дверь у дальней стены, но дёргать без толку, дверь открывается внутрь. В полутёмное пространство с изящными расписными удобствами. Жили же люди! И что им не жилось? Даже вода до сих пор течёт! По разукрашенной под скалу перегородке с тихим журчанием сбегает водопад. То ли мыться тут надо, то ли так глядеть. Спятить можно! Спятить, что ли?

Я затворяю дверку. Меня душит смех, но получается надсадный кашель.

— Прости, — Эйка проворно накручивает на палец длинную прядь волос, распускает и начинает наматывать заново, — я надеялась, что маяк тебя удержит. Не думала, что ты решишься его оставить. Спасибо.

Она словно боится всего — заговорить со мной, дотронуться до меня. С чего вдруг? Я бросаю свой мешок в кресло и оборачиваюсь, пытаясь разгадать подвох.

— За что спасибо? Я ничего не сделал.

— За шаг навстречу, — объясняет она, запнувшись.

Я не назвал бы это шагом. И я почти жалею, что никто не сожрал меня по пути. Эйка закрывает одно окно за другим и останавливается возле крайнего, обхватив себя руками за плечи.

— Знаешь, я ведь тоже стараюсь, — её голос опять напоминает шум ветра, и вычленять слова становится труднее, — я перестала убивать.

— А я начал.

Вот ещё шаг навстречу, но что-то она не рада.

— Врагов? — Эйка следит за мной взглядом, но не шевелится.

— Друзей.

— Ну и как? — беспокоится она.

— Омерзительно. Всякий раз будто сам умираешь.

— Вот именно, — тихо подтверждает Эйка.

Согласилась? Не покусал ли её кто ненароком? Я стаскиваю обледенелый плащ и разглядываю прорехи от волчьих когтей. Легче выбросить такое добро, чем заштопать! Или сначала просушить? Точно! Тут же камин есть…

— Что — именно? ― уточняю я, отодвигая с дороги стулья. ― Вы убиваете ради пропитания, а мы — по любому поводу. Это крайне оригинальный вывод. Не жаль было заварить такую кашу.

— Может, и не жаль, — усмехается Эйка. — Только я тут ни при чём, я пытаюсь жить тихо.

— И поэтому ты облюбовала самое заклятое место? — не выдерживаю я. — Мы поссорились, ладно. Я был неправ, ладно. Сбегать зачем?

Она, наконец, подходит и даже заглядывает в глаза.

— Затем, что ты был прав. Ты же с первого дня понял, что я такое!

Вот так, значит! И с какой радости я ввязался в спор? Зарекался ведь!

— Ты что, убить меня хочешь? — спрашиваю я с тоской. — Мы тогда даже знакомы не были. Дала бы хоть привыкнуть!

В конце концов, выпадали и неплохие моменты, нет? Эйка прикасается кончиками пальцев к моему плечу, словно вспоминает ощущение.

— Да, — сознаётся она, уронив руку, — я постоянно хочу тебя убить. Как привыкнешь, тут всё и закончится. Связь и на меня действует, ты не думай. Я не с первого раза смогла забраться в такую глушь, чтобы не вернуться за один перелёт. Правда, и перелёты у меня стали короче, спасибо белкам с ежами. Но долго я не продержусь. Магия, не обессудь.

Всё это чудесно. Но всё же тут зверски холодно. Я опираюсь на спинку кресла, чтобы меньше трясло. Сдохну, так сдохну. Свалился, как снег на голову, что уж теперь!

— А на маяке ты это не могла объяснить?

Вместо ответа Эйка переводит взор на зубчатую стену чёрного леса за окнами. Не слушает или не понимает?

— Тебе плохо, — выдаёт она, наконец.

Внимательная какая!

— Мне так, как надо, — отвечаю я сдержанно. — Если бы всё упиралось в Связь, я бы себе голову разбил о стену вместо того, чтобы за тобой гоняться.

И мёрзнуть бы не пришлось, и вообще. Всё, не могу больше. Я отворачиваюсь от Эйки и пытаюсь распутать мокрые завязки на мешке, но пальцы не гнутся.

— Ильм, — произносит она так, что я вздрагиваю от собственного имени, — я не вернусь на маяк.

— Я тоже, — бросаю я равнодушно, и сам только сейчас понимаю, что это правда.

Обратный путь — безумие, и что я там стану делать один? Это слишком сложный вопрос. Вопрос попроще: как быть прямо сейчас? Я растираю ладони в надежде хоть что-то почувствовать, но нет, нет. Даже в пальцах не колет.

— Давай помогу, — осторожно предлагает Эйка, но я отвечаю сердитым взглядом.

Она останавливается. Даже странно.

— Мне ничего не нужно, — предупреждаю я сквозь зубы. — Я только хотел убедиться, что у тебя всё прекрасно. Не чужие всё-таки!

— Не так уж прекрасно, — усмехается Эйка, — и что теперь?

Я непонимающе озираю комнату:

— А какая с тобой печаль? Ёжики в лесу кончились? Так переходи на крупную добычу. Хоть всех истреби в округе!

— Уже можно? — усмешка прячется в углы её губ, но не исчезает совсем.

Лучше бы ударила! А то она такая тихая, что оторопь берёт. Голодная, видимо.

— Всё равно ты творишь, что вздумается, — бросаю я, продолжая возиться с узлами.

— А ты что творишь?

А я… Кажется, запутываю всё ещё сильнее. Я перестаю мучить мешок и поднимаю взгляд. Но Эйка опять смотрит в сторону. На изогнутые рога в изящных подставках, украшающие каминную полку. И что она в них нашла? По привычке я начинаю обдумывать это новое впечатление: каких размеров была голова зверя и для чего назначались эти штуки? Не пить же из них! И не свечи втыкать. Уж больно тонкая оправа, и солнце так прелестно на ней играет… Да, солнце. Оно уже добралось до окон, и я отправляюсь задёргивать портьеры.

— Я не хотела, чтобы ты знал, где я. Лучше бы считал, что я пропала, — медленно произносит Эйка. Как обычно, из-за спины. — Что ты теперь обо мне думаешь?

— Думаю, это шаг назад. И попросту глупость.

Я заканчиваю с последним окном. Теперь мы в полумгле, так ей должно быть приятнее.

— Ты за этим пришёл? Сообщить, что я дура?

Секунду мне кажется, что Эй рассмеётся, но не тут-то было.

— Именно за этим я и пришёл, — отвечаю я предельно серьёзно.

— Понятно, — соглашается она, немного подумав, — тогда будем считать, что я сделала всё возможное.

Пусть считает, как ей охота. Хоть задом наперёд. Я старательно дышу на пальцы, чтобы они могли удержать Перо. И всё равно магия выходит криво. Когда я направляю искры в огромную люстру, похожую на свисающий с потолка вьюн, занимается только половина свечей. Эйка терпеливо ждёт. Она уже не стоит у кресла, она забилась на постель, в самый глухой угол. Судя по тому, как аккуратно уложены подушки, она тут не спит. Она, наверное, на люстре спит. Вниз головой.

В бездну всё. Вооружившись Пером, я, наконец, рассекаю мешок по шву. Обивку на кресле тоже задеваю, но совсем чуть-чуть.

— А дальше как двинешься с такой дырой? — поражается Эй.

— Я уже двинулся, дальше некуда, — утверждаю я, разгребая своё имущество. — Не сердись, это всё Связь. Тебе лучше знать, как она действует.

— Так и действует, — доносится из угла, — ты же пришёл!

— Потому что улепётывал от волков, я не думал искать тебя здесь.

— Но нашёл.

Волосы окутывают её фигуру, как ночной дождь, а лицо в полумгле белее луны. Красивая. И мне её жалко. Но если произнести такое вслух, Эйка взбесится.

— Нет, это всё не то, ― улыбаюсь я своим мыслям. ― Не то, что я пытаюсь тебе сказать.

Да, книги… Мешок был призван защищать сухари от влаги и изнутри почти не промок. Обугленные края страниц самую малость покоробились от воды. Могло быть хуже.

— А что ты пытаешься сказать? — подаётся вперёд Эйка. — Ну, стало быть, нет никакой Связи! Я хотела переждать непогоду, пока не окрепнут крылья. Вот и наврала тебе!

— И поэтому погибла девушка? Там, в городе, — я держу в руках первый том, но не могу разобрать номер на обложке.

— В каком городе? — недоумевает Эйка. — Какая девушка?

— Ну, не девушка, — поправляюсь я, — оборотень. Велика разница?

— Действительно, — Эйка вздрагивает и отодвигается глубже в тень, — это же только я тварь! Оборотни вполне себе ничего. А ведь я тебя предупреждала! Я что, теперь посочувствовать тебе должна?

— Да нет, я не надеялся тебя впечатлить, — заверяю я, устраиваясь с книгой перед камином.

— Почему же? — шипит Эйка. — Я впечатлена сверх меры! Ведь такие, как я, убивают, чтобы жить, а не чтобы… Вот зачем тебя к ней понесло, скажи? Мне назло?!

— Не болтай ерунды. Я просто объяснил, что бессилен против твоей магии.

Оглавление длинное, и нужный раздел я нахожу не сразу. Всё это время Эйка молчит, и воздух между нами густеет.

— Право, не знаю, что ещё предложить, — признаётся она в замешательстве, — а решётка тебя удержит?

— Я прохожу сквозь решётки.

Как тут не похвастать?

Угли отсырели и вряд ли займутся, если я не вспомню заклинание. Но память залита жидким пламенем и не отвечает. Приходится искать подсказку в справочнике.

— Вот ты всегда так! — угрюмо бросает Эйка. — Думаешь, ты один знаешь, как надо! А чуть что, забиваешься в свой бумажный мир. Но твоего мира нет, а в моём ты погибнешь.

― Книга мне нужна, чтобы развести огонь, только и всего, ― поясняю я, вылавливая глазами нужный абзац.

Проще пустить листы на растопку, но я же волшебник! Я со вздохом разминаю запястье и прибавляю:

― Магия ― вот, что стоит между огнём и бумагой. Также, как ты стоишь между смертью и жизнью. Да, это очень хрупкое равновесие. Но ты ведь не дала мне погибнуть! Благодарю, теперь мы квиты.

― К чему эти дурацкие сравнения? ― раздражённо шипит Эйка.

― К твоему бредовому разговору о мирах.

— А я было подумала, что ошиблась! — усмехается она. — Нет, я, конечно, тварь, но я никак не могла решить. Я тебя ждала. И не хотела, чтобы ты приходил.

Я нарочно не поднимаю голову, чтобы волосы немного закрывали лицо. Талая вода капает на сказочных птиц и хрустальные мосты. Я горячо надеюсь, что это вода, но на всякий случай медлю с ответом.

— И тогда, на маяке, — задумчиво прибавляет Эйка, — я думала улететь и думала, что ты меня удержишь. Скажешь что-нибудь или сделаешь.

Со словами у меня всегда было туго. А что сделать, прямо не знаю… Ну, не оправдал ожиданий, подумаешь!

— Тебе надо, чтобы всё было по волшебству? — уточняю я. — Не понимаю зачем. Ты-то можешь найти другого. Ну, потоскуешь немного, так тебе и со мной мука.

Она отвечает, как обычно, невпопад:

— Ты устал?

Я провожу ладонью по лицу, пытаясь очнуться, и мне делается весело.

— Наоборот, отдохнул! Ни дел, ни обязательств. Занятно, но скучно. И холодно.

Колдовать в таком состоянии неразумно, и я закладываю страницу пером, размышляя, что бы ещё придумать! Я бы порубил стулья на дрова, но тогда спать будет не на чем. А так можно расположиться не хуже, чем на плотоядных деревьях. Надеюсь, хоть кресло не плотоядное! Обустроив лежанку, я пытаюсь разуться, но и тут приходится повозиться. Эйка наблюдает за мной, склонив голову к плечу, и, наконец, предлагает:

— Покормить тебя? У меня заяц есть, ночью добыла…

Я выливаю воду из левого сапога на шкуру какой-то вымершей твари, распластанную перед камином, и начинаю стаскивать правый сапог.

— Снедь у меня не переводится, — в этот раз усмешка удаётся чуть лучше, — дело не в том, что ты зайцев пережариваешь, хотя это досадно. Просто я тебя боялся, а бояться трудно с достоинством. Но страх можно перебороть. Не сразу, так со временем.

Немного передохнув, я возвращаюсь к Перу и заложенной странице. Рано или поздно мне удастся соединить одно с другим, вся ночь впереди!

— Чем больше проходит времени, тем глубже увязаешь, — пасмурно предупреждает Эйка.

— Мне казалось, что вначале ты была не против увязнуть.

Сейчас она ответит, что мне казалось. Я веду пальцем по строке, пытаясь разобрать заклинание. Я его сотню раз творил, вот только минуту назад. Что за напасть такая — словно в первый раз вижу буквы!

— Вначале нечего было нечего терять, — неохотно объясняет Эйка. — Я не видела беды в том, чтобы нам поладить. И в том, чтобы допить твою кровь, не видела особой беды. Потом я сообразила, что до меня тебе было лучше, а кусаться уже расхотелось. Пришлось подыскать себе новый дом. Я и теперь не понимаю, что изменилось. Ты меня уже не боишься? Напрасно.

— Боюсь. Но не более, чем всего остального, — отвечаю я, безнадёжно вороша золу. — Не уверен, что стоило ради этого расставаться. Но мне бы не хотелось расстаться на ссоре. Тебе здесь хорошо, Эй? Я могу быть… Спокоен, по крайней мере?

— Мне здесь было превосходно, — заверяет она.

— Я уйду завтра. Сейчас там оборотни.

Эй затихает, а я черчу Пером огненные знаки и смотрю, как они повисают в воздухе. С пятого раза дряхлые головёшки занимаются, но больше чадят, чем греют. Что есть, то есть. Надо ложиться или упаду. Ох, жизнь моя…

Я снова встаю, но уже в лёгком помутнении. Отстёгиваю меч, причём долго не могу разгадать хитрую пряжку. Вешаю плащ на кресло и продолжаю стаскивать одежду. Точнее, отдирать.

— Это какая-то игра? — настораживается Эйка, когда я остаюсь в одной рубашке. — Что ты, собственно, делаешь?

Да-да, игра — в кораблики. Которые не приплыли.

— Пытаюсь обсушиться. Мне больше не в чем идти, — объясняю я холодно, потому что мне жутко холодно.

Ни разу так не замерзал, это уже грань смерти какая-то!

— Но было бы здорово завернуться в покрывало, — прибавляю я с надеждой, — ты на нём сидишь.

Она, правда, не понимает, что невозможно столько времени находиться во льду. И пол наверняка ледяной, хотя я этого не чувствую и вообще уже ничего не чувствую. Камин не желает разгораться, а у меня закончилась магия.

— Я могу отвернуться, — предлагает Эйка, стараясь соображать по-человечески, — или выйти. Хочешь, я выйду?

— Брось, — отвечаю я, стягивая рубашку, — это полный вздор, раз мы разобрались со всем прочим.

Она всхлипывает сухо и коротко, кровать отзывается слабым скрипом. Я замечаю движение за спиной, но не поворачиваю головы. Все остатки сил, отмеренных для жизни, я трачу на то, чтобы просто стоять и смотреть на умирающие угли. Огонь внутри и лёд снаружи больно соприкасаются у меня под кожей.

— Не знаю, чем я так уж плох для тебя, — произношу я задумчиво, — но я околею, если ты сейчас не сделаешь что-нибудь.

Я не уверен, что она ещё в комнате. Лишь через невозможно длинное мгновение я различаю позади слабый шорох. Правда, что ли, покрывало тащит? Я не слышу ни шагов, ни дыхания, но ощущаю, как Эйка прижимается к моей спине и щекочет длинными волосами. В этот раз она тёплая, и я не пытаюсь отдёрнуться. Тогда она обнимает меня руками — очень осторожно и медленно — и смыкает передо мной чёрные крылья. Уже не помню, когда мне было так тепло. Никогда, наверное. Даже под волшебным плащом. Только бы не отходила! Она не отходит. Тихонько гладит меня по плечам и по груди, прикасается везде, куда может дотянуться. Лёд испаряется там, где соединяются два огня.

— Тоска без тебя, — говорю я ей, — и покоя нет. И ещё мне кажется…

Её ладонь замирает. Она даже не делает ничего, просто не отнимает руку, но мне изменяет голос, и воля, и я сам себе изменяю. Пламя в камине ослепительно вспыхивает, заставляя зажмуриться.

— Мне кажется, — договариваю я глухо, — что у нас будут дети.

— Мне тоже так кажется, — робко откликается Эй.

Хорошо бы она улыбнулась. Я всё-таки оборачиваюсь, чтобы заглянуть ей в лицо. Если Эй улыбается, то одними глазами. И платья опять нет. Только чёрные косы до пола.

— Пойдём, — приглашает она, — ты же хотел укрыться.

Я как будто снова ступаю на хрупкий лёд. Выдержит он нас или нет? Пол плывёт под ногами, но я не могу упасть, пока она смотрит. Как не мог упасть всю дорогу от маяка. Она даже за руку меня не берёт, я следую за её взглядом. Покрывало совершенно выцвело, но когда-то оно было голубым, как океан, с зелёными островами и золотыми драконами. Мы погружаемся в эту отцветшую красоту, и Эйка притягивает меня к себе:

— Не бойся.

Крылья она спрятала, с ними в постели неудобно. Так что мне хватает духу ответить:

— Больше не боюсь. Но лучше скажи, что делать.

Гибель от холода уже не грозит, но я словно в забытье.

— Поцелуй меня для начала, — решает Эйка, — а там как пойдёт.

Славно. Я наклоняюсь, и Эй мигом выставляет между нами ладонь. С таким ужасом во взгляде, что, кажется, секунда — и она отскочит с визгом.

— Ошалел? — у неё даже голос пропадает. — Куда угодно, только не в губы! У меня клыки хуже смерти.

Это плохо сочетается с предложением не бояться. Но хорошо сочетается с тем, как её коготки скользят вдоль моего позвоночника. Я так и не могу решить, куда мне угодно, я целую её в шею, возвращая первую печать. В этот раз Эйка не возражает. И не убивает. Только прикусывает себе губу острыми зубками.

Я окунаю лицо в её искристые локоны — это как ступить в заколдованный лес. Назад не повернёшь, потому что я заново начинаю чувствовать, дотрагиваясь до её кожи. И заново начинаю дышать, вдыхая её пряный и хищный аромат. Так могли пахнуть те диковинные цветы, что выкованы на южных воротах. До сих пор не понимаю, что меня понесло сюда? Или теперь понимаю… Просто всякая чушь лезет в голову, пока я припадаю губами к Эйке. Как придётся — я просто хочу к ней прикасаться. Но от каждого касания она вздрагивает, как от укола.

— Ты как летний дождь, — говорит она вдруг, и голос дрожит, а от слёз или от смеха, не разобрать.

Я настороженно поднимаю голову. Всё равно не разобрать. Так и придётся сгинуть в её глазах.

— Рыженький, — Эйка вплетает пальцы в мои волосы и медленно перебирает пряди. Вернее, распутывает.

— Ты меня прости, ладно? — шепчет она. — Я-то себя нипочём не прощу.

Мне против воли становится смешно.

— Главное — подобрать момент! Сейчас я тебя за всех прощу, только не убегай больше.

— И я о том же, — если бы Эйка вздыхала, это был бы вздох.

Невесомые пальцы соскальзывают на мою щёку, и я подношу к губам её ладонь — чтобы совсем не отняла руку. Ногти тоже острые, и Эйка поспешно сжимает кулак, глубоко вонзая их в кожу. Я целую её пальцы, разгибаю их потихоньку и целую снова. Она смотрит на меня, и смотрит, и смотрит, и роняет негромко:

— Уже молодец. Но лучше ты ляг.

От лёгкого толчка в плечо я падаю на спину — к островам и драконам. Эйка перебрасывает через меня ногу и встаёт на колени. Её волосы накрывают нас глухим чёрным шатром, и, кроме мерцания её глаз, я больше ничего не вижу. Здорово! Будто вместо пасмурного дня настала ясная ночь. Даже магией такого не сотворить. Я бы ещё полюбовался, но коготки Эйки выписывают на мне неведомые символы. И это не страх, это ужас что.

— Согрелся немного?

Я не могу отвечать, я срываюсь со стона на крик, а с крика на хрип. Я даже не понимаю, в какой момент между нами стирается грань. Я просто мечусь в полумгле и в полуобмороке, и на самом краю сознания ощущаю, как медленно сжимаются её пальцы и как бережно она принимает меня в себя. То есть опускается на меня, я не знаю точно, что она делает — темно же!

— А там зубов нет? — спрашиваю я на всякий случай.

Голос Эйки звучит сердито:

— Ты совсем дурак?

Но она улыбается из тьмы. Значит, всё хорошо.

— Потерпи, сейчас узнаешь.

Кто бы это вытерпел? Я не могу, несмотря на предупреждение. Я хватаюсь за неё, словно боюсь утонуть в ночном океане. Я тяну её на себя и что-то ещё делаю, наверное, не слишком осмотрительное. Но я хочу в неё, к ней — опять и опять, и эта тяга так нестерпима, что, кажется, я понимаю голод вампиров.

— Ильм, тише! — спохватывается она, и это уже настоящий испуг.

Я бы и рад послушаться, но неведомая сила откидывает меня назад, заставляя упереться затылком в пыльные подушки и совершенно потонуть в Эйке, заблудиться в дебрях её кудрей и черноте взгляда. Эй издаёт всего один возглас — короткий и пронзительный, а потом её когти входят мне под рёбра, и крылья расправляются во всю ширь. Она так и держит меня ногами, теперь ещё и руками держит, и там, внутри, тоже не отпускает. Словом, вырваться нет никакой возможности. Нас вскидывает к расписному потолку, и океан с островами обрушивается вниз.

Да, она ведь предупреждала, что не надо бояться! Я не успеваю ощутить боль, пока выгибаюсь в её руках. Я держу её или держусь за неё, и когда она выкрикивает моё имя драконам на потолке, мне становится безразлично, что будет дальше. От всего этого впору потерять сознание, но нельзя себе позволить такую роскошь. Эйка с трудом сохраняет человеческие черты и в ужасе распахивает глаза. Определённо, не знает, что со мной делать.

— Не бойся, — говорю я, облизнув губы. В жизни не испытывал такой чудовищной жажды!

Эйка молчит, застыв рядом с люстрой в абсолютной неподвижности.

— Спустись обратно. Только не слишком резко.

Или я сломаю себе шею. Вслух я этого не произношу, но она, наверное, читает по моему лицу, и мы мучительно медленно снижаемся на смятое покрывало. На океане шторм, драконы попрятались на островах. Золотая пыльца сыплется с потолка.

— Я сейчас, — бормочет Эй, — лежи.

И спрыгивает с кровати. Слишком внезапно.

— Это и называют — бросила!

Я хочу поглядеть, чем она прямо так срочно занялась, но Эйка сурово предупреждает:

— Не шевелись.

Мне не по нраву этот приказ, мне опять холодно, горячо только спине. Проведя ладонью по постели, я всё-таки поворачиваюсь к Эй. Она потрошит замшелый гардероб и выглядит очень сердитой.

— Слушай, — не то чтобы я жаловался, но и молчать нельзя, — тут кровь на простынях… Немного, но ты лучше не подходи. Просто кинь мне что-нибудь.

Эй оборачивается, прижимая к груди выдернутое из шкафа тряпьё. И вдруг начинает хохотать. Сидит на полу и хохочет.

— Ох, прости, — выдавливает она сквозь смех, — очень больно?

— Какой ответ тебя позабавит? — спрашиваю я хмуро.

— Лучше молчи! — умоляет Эйка. — А то я не встану. Ты случайно не захватил ту волшебную воду?

— Это масло для ламп. Остатки в мешке.

Эйка поднимается с побитой молью золотой шкуры, вытирает глаза и перетряхивает мои пожитки. К кровати она возвращается уже с ракушками на шее и, продолжая вздрагивать от смеха, рвёт на полосы ветхую простыню. Я пытаюсь ткнуться губами в её плечо, но Эй отталкивает мой лоб ладонью.

— Ты дитя, — сообщает она мне, — не вертись! Что я, зря извела всех белок в округе?

Синяя вода жжётся, но я терплю. Я не дитя, пусть ей и приятно так думать. Эй напряжённо хмурится, но не успокаивается, пока не заканчивает перевязку. Терпения у неё прибавилось, это точно. Под конец она заставляет меня сделать два глотка синей отравы. Царапины неглубоки, но крови хватает, и я забрасываю покрывало в дальний угол, чтобы Эйку не мутило.

— Это неважно, я сам виноват, — предупреждаю я сразу.

Она молча притаскивает простынку и ещё простынку, накрывает меня в два слоя и только после этого устраивается рядом.

— Ну? — спрашиваю я. — Успокоилась?

Я, кажется, успокоился. Насколько это возможно. Я даже начинаю замечать что-то вокруг. Например, что за окнами идёт снег, и что камин исправно трещит, а океанские волны искусно расплескались по стенам, застыв в краске, как в хрустале. Безглазые твари скребутся где-то в замке, но не громче мышей. Сюда им без зеркал не попасть. Пожалуй, таких соседей можно стерпеть. Как ночных волков, например.

— Это откуда? Раньше не было, — Эйка пытается пристроиться ко мне на плечо и замечает следы когтей.

— От оборотня, — отвечаю я необдуманно и сразу же поясняю: — В драке.

— Понятно.

— Это был старый одноглазый вожак.

— Понятно.

— Я тебе не изменял, — сдаюсь я.

— Знаю, — отвечает Эйка с тем же нервным смехом и трётся носом о шрамы, — не обращай внимания, я просто испугалась. Впредь буду осторожнее. Если надумаешь снова попытать счастья.

Мне не нравится представлять тех, кто был на моём месте. Даже если в итоге она их съела. Но глаза Эйки сейчас чересчур близко, и сама она слишком близко, и внятно мыслить не получается.

— Уже надумал, — произношу я на выдохе, — я тебя люблю, Эй. И хочу любить больше.

Она усмехается, нарочно обнажая клыки.

— А нельзя любить на безопасном расстоянии? Например, вытянутой руки.

— Можно, — допускаю я, разгадывая полустёртую потолочную роспись. — Но ощущения не те.

— И зачем ты вбил себе это в голову?

Я глажу её белую кожу и чёрные волосы, и сейчас мне кажется, что я не лгу, а как объяснишь, почему?

— Видишь ли, — произношу я медленно, — пока я шёл сюда, мне встретилось… Встретился… Одно существо. Он застрял в дупле и от нечего делать долго думал над жизнью. И вот он мне сказал.

— Что ты меня любишь? — Эйка чуть расширяет глаза.

— Да.

Эй привстаёт на локте и прижимается губами к моему лбу. Подозревает, что я в горячке. Интересно, как она это узнаёт, если сама то лёд, то огонь? А так, разумеется, я в горячке.

— Самое диковинное объяснение в мире, — утверждает она. — Ты отдохни, а потом расскажешь мне про того, кто живёт в дупле.

— Он не живёт. Я ему уже голову отрубил.

— Значит, расскажешь, о чём захочешь.

Эй ласково гладит меня по голове. Она обеспокоена, но не сердится.

— Хорошо, любимая, — произношу я упрямо.

— Прекрати это повторять.

Теперь сердится.

— А что такого? — я отряхиваю Эйку от золотой пыли, а на самом деле хочу ненароком до неё дотронуться.

— Сам знаешь.

Она пристально следит за моей рукой, словно вот-вот цапнет. Раз так, я придвигаюсь ближе, запретив себе кривиться от боли.

— Магия магией, а прочее уже наше дело, — сообщаю я по секрету.

Эйка едва ощутимо проводит коготком по моей щеке и смотрит так, что не выдохнешь.

— Тебе виднее, волшебник.

Теперь её голос мягок, как шёлк.

— Вот оно что! — я откидываюсь на подушки и прикрываю глаза, — так ведь со мной всё проще. Сломать Перо — дело нехитрое, если ты его опасаешься. Выйдет справедливо.

— А ведь ты не шутишь, — печально роняет Эйка, — наказание мне с тобой.

— Это ты первым делом разглядела, — соглашаюсь я, не поднимая веки, — что ещё?

Только бы не провалиться в сон, дождаться ответа. Я ей несказанно рад и очень соскучился, но спать тянет неодолимо. Ощущение, как от тех пушистых ягод. Словно я только отчасти в разуме.

— Неправда, — обиженно произносит Эйка, — я сразу поняла, что вдвоём нам будет хорошо. Это тебе не верилось.

— Неправда, — возражаю я сквозь дрёму, — как бы ты поняла?

— По вкусу твоей крови, — шепчет она, склонившись к моему уху, — любовь с первого глотка, так сказать. А то бы я тебя съела, уж не взыщи.

Я открываю глаза, но не могу отгадать, смеётся она или нет? Вот всегда с ней так!

— Ты это сейчас придумала?

Она пожимает бесподобным плечом:

— Сама не знаю! Но раз любви нет, почему бы её не выдумать? Ты же хочешь.

— А ты? — удивляюсь я.

Эйка накрывает меня третьей простынёй:

— Спи, пока есть время. Во сне всё скорее заживает.

Я не успеваю спросить у неё, почему надо считать время. А жаль. Я смыкаю веки всего на секунду, а размыкаю, когда солнце клонится к закату. Эйка тормошит меня с самым серьёзным видом:

— Садись и ешь.

На ней то же грязное платье — принарядилась, надо понимать! Но намерения самые чистые — все угощения из мешка разложены на постели, меня надо кормить. Видимо, по часам. Я как бы заново переживаю нашу встречу и таращусь на Эй. Она теребит косу и нетерпеливо подсказывает:

— Ну, ешь.

Я машинально беру печенье.

— Лес за замком не такой опасный, как до ворот, — разъясняет она, — но потрудись больше не попадаться оборотням.

Как тут не поперхнуться!

— Я пойду в лес? Сейчас?!

Мысль кажется дикой.

— Ты сам так сказал! — невозмутимо напоминает Эй. — Лёд не окреп, но добраться до деревьев можно. По старой стене. Я могу тебя проводить. Или понести немного.

У меня выступают слёзы от кашля, и я не могу разглядеть её лицо. Закатные лучи проникают в щели между шторами, а Эй не любит солнце, даже зимнее и всегда выбирает самый тёмный угол. А ещё она не в силах смотреть на кровь, если эту кровь нельзя пить. И чуть что, кидается меня перевязывать.

Я вспоминаю об этом, заметив, что у меня замотаны обе ладони. Я их ободрал или обморозил, уже не помню. Но Эйку не обманешь. Покрывало с островами постирано и сушится у огня на креслах. Даже прозрачный меч она выдернула из ножен и отполировала до блеска. Камни на рукояти сверкают так, что глазам больно.

— Спасибо за доброту, — произношу я, отведя взгляд от меча, — я бы убрался, если бы ты меня видеть не хотела. Ты меня видеть не хочешь?

— Но ты же шёл куда-то! — подсказывает она из сумрака.

А на вопрос не отвечает. На этом острове никто не отвечает на вопросы! Словно с пространством разговариваешь. Или с самим собой.

— К тебе и шёл, — произношу я растерянно, — просто не знал, где ты. Поэтому шёл долго.

Неужто надо заново объяснять?

— Это невыносимо! — злится Эй. — Ты что, совсем не можешь себя в руках держать?

К слову, я даже тон не повысил. Хотя, когда тебя выставляют на мороз на ночь глядя… Нет, не повысил.

— Объясни толком, что тебе надо, — предлагаю я осторожно, — почему я вечно должен угадывать?

— Мне надо, чтобы ты минуту не истекал кровью, — сердито шипит она.

А я истекаю? Действительно, неприятная новость.

Я осторожно щупаю рёбра под простынями, потом смотрю на свои руки, и тогда на свежую повязку падает тёмная капля. Ах да.

— Так это твоя работа, — говорю, — что я могу поделать?

Эйка уже немного успокоилась. И клыки спрятала, и когти выдернула из стены. Старается. Чем я виноват, в самом деле?

— Бред какой-то, — ворчит она, — дай посмотрю.

— На, смотри.

Эй разгребает банки и забирается ко мне на колени. Наконец-то! Я опускаю голову на её плечо, она пробегает длинными ледяными пальцами по моей шее и наклоняется к давнему укусу. Но клыки не выпускает, просто зализывает ранки и отодвигается. Бедняжку так колотит, что смотреть больно. Я дотрагиваюсь до её волос, Эй усмехается, и кровь поблескивает у неё на губах.

— А говоришь, что не изменял.

Я отвечаю ей в тон:

— Убегай чаще.

Продолжать не хочется, но я продолжаю:

— Это было одно мгновение. Жуткая случайность. Ты поэтому сердишься? И правильно. А прогоняешь почему?

Эйка честно задумывается, а потом качает головой.

— Нет, — решает она, — я не сержусь. Это вообще не играет роли. И всё же, держись от меня подальше. А укус со временем заживёт.

Я больше не могу говорить. Я смеюсь, уткнувшись в её плечо. Непросто с ней, врать не стану.

— Дальше будет хуже, — предупреждает Эй.

— Утром ты не так рассуждала.

— Утром я хотела, чтобы ты согрелся и успокоился, — выдаёт она без тени смущения, — но и съесть тебя тоже хотела. Так что ты не сильно мне верь.

Так. Согрелся, успокоился. Можно и умереть, видимо.

— Согласен, — обещаю я, поглаживая ракушки на её шее, — ну а дальше?

— Без «дальше». Ты не можешь остаться.

— Я тебе не верю.

Щиплется Эйка пребольно, непременно останется синяк. Но когда я перехватываю её запястье, она не пробует вырваться. Только предупреждает, внимательно глядя в мои глаза:

— Себе верь ещё меньше. Руку отдашь?

Я отпускаю её, и Эйка мимолётно прикасается губами к тому месту, где только что были мои пальцы. Странный жест.

— Это ловушка, — предупреждает она хриплым шёпотом, — всегда ловушка. Я раз сдержусь, два сдержусь, а в третий раз не успею. Ты мне нравишься… Ну, нравишься! Это плохо. Я тебя помучаю и всё равно съем. Никогда не отпускаю добычу.

— Сейчас-то почему отпускаешь? — улыбаюсь я.

Эй коротко поводит плечом под разорванным рукавом платья:

— Просто так. Жалко.

— Вот поэтому не уйду. Сожрать каждый может, а пожалеть некому.

Она бросает сумрачный взор сквозь завесу чёрных волос. Как вечерний луч сквозь портьеры.

— Однако же, пробрало тебя! Я и укусила-то еле-еле.

Небо темнеет, я молчу, Эйка нервно постукивает когтями по резному щитку нашей кровати… Ведь нашей же? Наконец, она приходит к самоотверженному решению:

— Ладно, давай попробую ещё тебя пожалеть. А потом сразу поохочусь. Только ты уходи, пока меня не будет!

Она всё это произносит, стягивая платье и распуская косы. И как мне быть, спрашивается?

Она чудо, как хороша. Я зажмуриваюсь, но во рту всё равно пересыхает, а низ живота заполняет тяжёлым жаром. Я упрямо не открываю глаза, но только острее ощущаю дурманящий запах её волос и лёгкие прикосновения коготков. Издевается. Впрочем, она предупреждала. Притворяться бесполезно, Эйка слишком близко и сама всё чувствует. Но я всё-таки качаю головой:

— Не годится.

— Отчего же?

Эй изображает огорчение, но послушно держится на расстоянии вытянутой руки. Не ближе — не дальше. Ну и пытка! Я всё же решаюсь открыть глаза, пока она не измыслила новую забаву.

— Оттого, что я никуда не пойду.

Недовольно хмыкнув, она тянется к платью.

— Только не надевай это снова! Так тебе лучше.

Эйка вскидывает ресницы:

— Чего же тебе не хватает?

— Всего хватает, — заверяю я поспешно, — здесь можно разжечь огонь. И с крыши не капает. Отличные условия для зимовки!

Пока Эй подбирает ответ, я отвожу в сторону её сказочные волосы и начинаю целовать лунно-белую кожу. Если словами не уговорить, вдруг без слов получится?

— Останешься в проклятых развалинах? — спрашивает она, медленно откидывая голову. — С толпой голодных тварей?

— С тобой.

— Я так и сказала.

— Я тебя понял.

Эй нежно дотрагивается до моего лица и опять пробегает коготками по шее, задевая укус. Я сбиваюсь с дыхания, но пока креплюсь.

— Ты не можешь понять, — заключает Эйка, стягивая с меня одну из простынок, — а если сможешь, то возненавидишь меня за всё, что я с тобой делаю.

Я отвечаю едва слышно, боясь не совладать с голосом:

— Ничего ты со мной не делаешь.

Но очень хотелось бы. И желательно, без ударов о потолок. Её пальцы ласковы, но слова печальны:

— Ты просто себя не видишь.

Да, с зеркалами тут полная муть. Я молчу и стараюсь не шевелиться. Я помню, что ногти у неё острее бритвы, но отстраниться не могу.

— Без меня волки до тебя не добрались бы, — вкрадчиво шелестит Эйка.

И целует. И опять целует. Она сама-то знает, чего хочет?

— Тогда… Ты бы… Погибла… И что… В том… Хорошего?

Я горжусь тем, что завершаю вопрос. Но над выдержкой мне ещё работать. Я обнимаю её так судорожно, что Эйка невольно вздрагивает:

— А что плохого?

Я пытаюсь перехватить её взгляд:

— Плохо, если всё было зря.

Почему мы так на маяке не жили — не понимаю! Стоило терять время и тащиться в такую даль? Не есть, не спать — бред какой-то…

— Как же твой маяк? — мгновенно угадывает Эйка.

Вот она, игра. Проиграешь или выиграешь — не имеет значения, но я… Меня… Мне тяжело говорить.

— Лампа горит. И не погаснет, пока есть чему гореть, — я произношу это и как будто вижу синюю звезду, сверкающую среди белой вьюги и чёрных волн.

Но видение тут же меркнет.

— А потом? — губы Эйки совсем рядом, я мог бы её поцеловать, но она запретила.

— Потом огонь потухнет навсегда, — усмехаюсь я, — ничто не вечно, видишь ли.

— Да уж вижу!

Она выдёргивает из-под себя вторую простыню и теперь действительно меня видит. Повязки опять в крови, сплошное невезение! Я поскорее прижимаю к себе Эйку, чтобы не успела испугаться. Моя неизбежная погибель что-то возражает по поводу безопасности, но я опрокидываю её в пыльные подушки. Чёрные волосы покрывают всю постель, но Эй кажется такой хрупкой и тоненькой на исполинском ложе, что меня посещает идиотское опасение — не раздавить бы её! Эй только усмехается:

— Думаешь так меня удержать?

Я всё ещё страшусь оказаться за воротами и удручённо вздыхаю:

— Надо же как-то подлаживаться!

— М-м! Ну, подлаживайся, ― милостиво ухмыляется она.

Я весь вечер добиваюсь этой улыбки. Когда уже Эй перестанет смотреть на меня как на белку, объевшуюся волосатых ягод? На всякий случай я перебираюсь к её щиколоткам — подальше от клыков. Ноги у Эйки длинные, целовать их можно долго. Я понемногу поднимаюсь выше, но, когда ноги заканчиваются, она произносит тихое и властное «нет». Проклятие. А в лесу так холодно!

— Этого я не выдержу, — угрожающе предупреждает Эй.

— Зубы отрастишь?

Она швыряет в меня подушкой, но я уклоняюсь. У меня не такая плохая реакция, а с Эйкой скоро станет молниеносной. К счастью, её гнев быстро сменяется милостью.

— Иди сюда…

Она просит так жалобно, что приходится подчиниться. Ужас, что такое эти вампиры! Абсолютные хищники. Глазом не успеешь моргнуть, как окажешься у неё внутри.

— Тс-с, всё будет нормально. Вот так… Не торопись. Дыши… — нашёптывает мне обволакивающий голос.

— Сама попробуй дышать!

Ладоням всё ещё больно, и я падаю на локти. Лицо Эйки сразу оказывается так опьяняюще близко, что из совета не спешить опять ничего не выходит. Но, по крайней мере, удаётся избежать опасных превращений. Эйка кромсает когтями деревянный орнамент в изголовье, а её клыки слегка отрастают, но в этом даже есть нечто завораживающее. Вся здешняя красота такая, и вся она в Эйке. Лишь в самом конце эта красота подхватывает мой стон, а её когти срываются с резного щитка и пролетают на ничтожном расстоянии от моего лица. Но нет, она просто вспарывает подушки. И опять пытается сломать мне что-нибудь, жадно обхватывая ногами. Это неважно, я хочу вечно видеть её лицо — вот таким, как сейчас, хочу вырвать у неё новый возглас. И чтобы она не смела отсылать меня в лес.

Задохнувшись от крика, я падаю в её волосы, и мне мучительно долго не удаётся смирить приступы дрожи. Всё-таки это нехорошо, совершенно нечестно быть настолько пленительной! Опомнившись, я натягиваю на нас простыню, потому что Эйка в моей крови, и лучше ей этого не видеть.

Потом я опускаюсь головой на её грудь и смотрю, как в окне меркнет закатное зарево. Я не слышу как бьётся у Эйки сердце, но улавливаю чуть слышный гул и пытаюсь представить, как неведомая сила с бешеной скоростью гонит тёмную кровь под её кожей.

— Значит, ты опять прав… — роняет Эй, задумчиво ведя пальцем по истерзанному щитку.

Я сдуваю волосы, упавшие ей на лицо, и не спешу отвечать, чтобы не вспугнуть удачу.

— Как ты это делаешь? — хихикает Эй. — Можно ещё раз?

Можно сколько угодно. Но рано или поздно придётся заговорить.

— Считай, что ты права, мне всё равно, — отвечаю я, наконец, — всё же ты в разуме, а я нет.

— С чего ты взял, что я в разуме? — обижается Эйка. — Будь оно так, я бы тебе не показалась! Тут, в замке. Но я, знаешь ли, столько о тебе думала, столько всего представляла, что разум там и остался.

И начинает подробно излагать, что именно она представляла. Нарочно нарывается. Мстит за непослушание. Её безумно трудно понять, и, видимо, не надо понимать. Надо или любить её, или уже убить, или дать ей убить меня. Ибо то, что она рассказывает, надо забирать в могилу.

Я невольно задумываюсь, какой магией надо владеть, чтобы всё это провернуть со своими телами, и Эйка сердито выпутывает пальцы из моих волос.

— Хватит уже! Я тоже хочу краснеть, да не умею, — сообщает она с обидой. — Я не знаю, как говорить с тобой, как быть с тобой, как не убить тебя! А у тебя одна дурь на уме. Очнись наконец!

Нет нормально, да?

— Ты несправедлива, — делаю я горький вывод, — я как раз думал о высших материях, вроде жизни, любви и смерти. Верни руку.

— Куда вернуть? — уточняет она насмешливо.

— Дай мне, я сам разберусь.

Эй не спорит, но продолжает хмуриться. Я довольно пристраиваю её лапку у себя над сердцем. Так-то лучше.

— Чувствуешь? — спрашиваю я немного погодя.

— Тик-так? — кисло уточняет она. — Ещё бы мне не чувствовать!

— Ну вот, — объясняю я, — это жизнь. А это — смерть.

Я чуть поднимаю её кисть, и Эй недовольно царапает пустоту когтями.

— А в чём смысл?

— В любви, — ухмыляюсь я, — И в Связи. В том, что мы вдвоём. Разве нет?

— Я твоё сердце и так слышу. Даже через стенку, — ворчит она, высвобождая ладонь.

— Ну и слушай, — зеваю я, — с удовольствием поделюсь с тобой жизнью.

Эйка с досадой клацает зубами.

— Говорю же, у тебя сплошной вздор в голове! — хмуро бросает она, прежде чем зарыться под крыло.

* * *

Эйка не отправляется на охоту, а я не покидаю замок — ни вечером, ни утром следующего дня, ни через утро. На меня накатывает неодолимый сон. Или так действует Связь, или я соскучился по тёплой постели. Мне кажется, я просыпаюсь только для ласки, или от ласки, или когда Эйка заставляет меня поесть. Она твёрдо уверена, что всю дорогу я голодал. Я даже в пищу не гожусь, потому что она пьёт кровь, а не грызёт кости. Её упорное желание меня откормить при этом выглядит подозрительным, но у меня нет сил спорить.

Поздно ночью или рано утром Эйка будит меня в очередной раз, нежно поцарапав когтями за ухом. Она взяла манеру забираться мне за спину, если мы просто лежим вместе. Считает, что так безопаснее. Я начинаю привыкать к тому, что среди ночи на меня забрасывают ногу или накрывают крылом, так даже теплее. Но вот эти поскрёбывания до сих пор вызывают оторопь.

— Я слетаю на охоту, — вполголоса предупреждает Эй.

В моей душе пробуждается слабый отголосок совести. Надо было настоять, чтобы она подкреплялась вовремя! Но прошлая охота Эйки так затянулась, что теперь я не могу ничего ответить. Разве что кивнуть. Я слушаю, как трещит пламя в огромном камине, и смотрю только на это пламя.

— Я не сбегу, — шепчет мне в шею Эйка, — я больше не пропаду, если ты не захочешь. Но тогда и ты не пропадай.

— Я-то куда денусь?!

— Вообще за дверь не высовывайся, — остерегает она, — а то тебя съест кто-нибудь! Лучше я сама тебя съем.

Я невольно улыбаюсь:

— Станешь биться за меня с тварями из зеркал?

— Это будет самый короткий бой, — пренебрежительно бросает Эйка, — я их вижу, а они меня нет!

— Повезло тебе! — вырывается у меня. — А разве они могут смотреть?

— Зеркала могут, — Эйка с недоброй усмешкой обводит взглядом голые стены. — Тут они тоже были, но я все выбросила. Я ведь нежить, у меня нет отражения! Вот эти уроды и не могли мне помешать. Но надоели до зарезу. То лопали друг друга, то лапали. Нет уж, им бы я тебя не уступила!

Я поворачиваюсь к ней, но Эйка осторожна и не позволяет распускать руки.

— Лучше не рискуй, пока я голодная. Наловлю зверья, тогда и продолжим.

Я уже понял, почему тут целый этаж завален нетронутыми тушками, но всё-таки спрашиваю, погладив её плечи:

— Каково это?

Эйка недоумённо моргает:

— Гонять белок? Муторно.

— Я хочу сказать, как ты сама? — я пытаюсь точнее выразить мысль, но слишком мало в этом разбираюсь. — Как ты обходишься?

Эйка хмурится, но, кажется, улавливает, о чём я.

— А! Белки невкусные, — докладывает она, — и безмозглые, ничему не учат. К тому же, мелкие. И впрок их не запасёшь, потому что кровь надо пить, пока она живая. Раньше я могла неделями не беспокоиться, теперь охочусь каждую ночь. И всё равно трудно с собой справляться.

— Ты изумительно справляешься, — уверяю я.

Эйка не спешит отвечать, играя памятной монеткой, которую я повесил себе на шею.

— Я сама хотела поглядеть, выдержу или нет? — произносит она наконец. — В общем, терпимо. Если не вспоминать, как было раньше. Мне теперь сложнее превращаться. До леса долечу, а до океана уже нет. Зато я стала лучше переносить солнце. Ну, ты доволен?

Кажется, Эй всё-таки готова задержаться. Она вдруг наклоняется и прихватывает губами мой сосок — как раз над сердцем. Но я не могу сейчас баловаться.

— Тебе плохо? — допытываюсь я, затаив дыхание. — Я сбил тебя с толку, и что? Ты теперь умираешь?

Эйка поднимает лицо, и в её глазах вспыхивают искры от пылающего в камине огня.

— Я не умираю, — усмехается она, — я не живу в полную силу и, видимо, проживу меньше, чем могла бы. Но я предупреждала, для меня жизнь и смерть понятия относительные… А ещё я должна была солгать, что это не так. Но тогда ты решил бы, что я совсем непонятливая.

— Ты про что? — немею я.

— Про то, как нехорошо высасывать чужие жизни, — неспешно растолковывает Эйка, пока её ногти выводят на мне незримую роспись, — но так уж заведено. Всякий волен заболеть или забрести в болото. И на всякого может напасть тварь, вроде меня. Это лишь один из способов окончить дни. Не самый мучительный, заметь.

Напоследок она скользит пальчиком по моим губам и прибавляет:

— В конце концов, у всякого есть право защищаться.

— Зачем тогда белки? — я потерял нить рассуждений где-то посередине.

— Затем, чтобы ты мог меня терпеть, а я могла тебя не кусать, — Эйка усмехается, наматывая на палец бесконечную чёрную прядь. — Способ провести по-человечески то, что вы называете жизнью.

Задача не из лёгких, не всем людям под силу. В себе я, например, не уверен.

— Это слишком серьёзно, — качаю я головой, — я должен отплатить тебе чем-то подобным, раз всё из-за меня. Хочешь, тоже буду питаться белками?

— Я обдумаю твоё предложение, — обещает она, — а пока не вздумай отнимать мою пищу.

Я пытаюсь объяснить, что вовсе не это имел в виду, но Эйка делает предостерегающий жест. Что, зеркала проснулись? Они иногда оживляются по ночам. Можно различить, как за стенкой кто-то бегает по стенам и потолку. Или как двери хлопают. Сейчас всё тихо, но у меня не самый чуткий слух.

— Чщ-щ! — Эйка прижимает ухо к моему сердцу и начинает отбивать пальчиком ритм.

— Потрясающе, — улыбается она, — завораживает.

Прохладные пальцы сбегают ниже, выписывая коготками новый узор. Я уже весь в этих узорах, в невидимой многослойной вязи её прикосновений.

— А теперь быстрее… Тик-так! — радуется Эй, ускоряя дробь.

— Долго тебе осталось? — спрашиваю я, обмирая.

Что делать, если ответ меня не устроит? Обняться с ней и прыгнуть с самой высокой башни?

— Сколько? — теряется Эй. — Кто же знает свой век! Или ты думаешь, что я уже рассыпаюсь? Да я от силы на год тебя старше! Как-нибудь проскриплю немного.

— Разве по вам поймёшь? — не могу я успокоиться.

— Ну да! Ты ведь даже не знаешь, что я такое!

— Я знаю, что ты вампир.

Эйка опирается на локти и смотрит на меня с огромнейшим уважением.

— Всё-таки ты неимоверно умный, — объявляет она, — ты как же это сообразил?

— Мне объяснил по дороге один человек. Волшебник.

— Тот, что сидел в дупле? — прищуривается Эйка.

— Нет, этот сидел в клетке.

Я рассказывал ей кусками про своё путешествие. Не помню точно, что говорил, а что нет, но на грустном я старался не останавливаться. Она меня и так жалеет. Неясно за что. Себя бы пожалела!

— Тебе пора на охоту, — вспоминаю я на редкость кстати. — Извини, я не знал, что это так важно. Теперь буду выпроваживать тебя по будильнику.

Её взгляд становится задумчивым.

— У тебя есть будильник?

— Да, я с собой захватил.

Хотя он, скорее всего, заржавел в кармане. У Эйки подрагивают уголки губ.

— Ты захватил Перо, будильник и пару книжек.

Вообще-то, не только. У меня и нож был. Два.

Эй медленно наклоняется и целует меня в нос.

— Я ненадолго, — обещает она, — туда и назад.

И так уже рассвело, поздновато для полётов. Но я не возражаю, я зачарованно смотрю, как она соскакивает на каменный пол и перебегает по бледно-розовой дорожке, которую утренний луч расстелил от окна до постели. Край простыни облит этим сиянием — точь-в-точь, как белая кожа Эй. Поморщившись от света, Эйка потягивается и отбрасывает волосы за спину.

— Не гляди, если не хочешь, — разрешает она, готовясь к перевоплощению.

Я хочу. Я слишком долго сюда добирался и всё ещё скучаю. Уже скучаю.

— Я предупредила, — ухмыляется Эйка.

Она превращается одним махом, за время длинного прыжка на каменный подоконник. К этому надо привыкнуть и невозможно привыкнуть, но это красиво до безумия. Настоящая магия, я так не умею. Но это опасный момент, и я замираю, чтобы не привлечь её внимание. Через мгновение Эйка распахивает оконные створки, расправляет крылья, и её насквозь пронзает сверкающее копьё. Это так внезапно и жутко, что до меня не сразу доходит, что произошло. Эйку отбрасывает назад, и на пол она падает уже в человеческом облике.

Я вскакиваю на ноги, забыв, что подо мной кровать, делаю шаг, падаю, вскакиваю опять и кидаюсь к ней. Ничего не понимаю и разворачиваюсь к окну, но Эй ловит меня за ногу — чересчур ловко для раненой. Теперь мы оба лежим на каменной мозаике, и наши лица так же близки, как минуту назад, когда беда ещё не случилась.

— Куда? — голос Эйки звучит тихо и пугающе ровно. — Тебя даже не видели! Они уверены, что попали в меня, и не пойдут дальше. На этом всё.

Ещё бы они не были уверены! А я вот никак не поверю, и в груди болит так, будто это меня проткнули.

— Кто там? — спрашиваю я, задыхаясь. — Их сколько?

— Твои друзья оборотни. Штук пять или шесть, я не успела сосчитать.

Когда Эйка усмехается, губы окрашиваются чёрным, и я вдруг понимаю, что эта кровь её, а не чужая.

— Не шевелись. Надо вытащить из тебя эту штуку.

Или не надо вытаскивать? Нет, ну не так же оставлять! Эйка свернулась калачиком и не даёт посмотреть, что с ней. Но чёрная лужа уже расползается по полу.

— Легче не станет, — говорит она, проглотив кровь, — это серебро, для меня всё равно что яд. Потянешь обратно — сделаешь хуже.

Серебро для неё яд?! Очень давно она про это упоминала, но какой тут смысл? Я уже ни в чём смысла не вижу. Мир будто распадается на бесформенные куски, пока я поднимаюсь с чёрного пола, дохожу до меча, прижимаю ногой копьё за спиной Эйки и отсекаю ядовитое острие. Оно катится по полу, как отрубленная змеиная голова, и посверкивает в лучах бледного солнца. Оно выглядит безобразно острым и покрыто незнакомыми письменами. Ни разу не видел у оборотней такого оружия! Или это какие-то другие оборотни?

Я бессознательно поднимаю глаза. Окно распахнуто, но холода я не чувствую. Я неподвижно смотрю, как пробираются к воротам несколько чёрных точек. Должно быть, лёд уже застыл. Меч всё ещё у меня в руке, и я представляю себе, как хорошо было бы их догнать. Но они уже одолели больше половины пути и скоро будут в безопасности.

Так им кажется.

Я зажмуриваюсь и опускаюсь на колени возле Эйки. Кладу меч и берусь за древко копья, липкое от ледяной крови. Оно крепко засело в точке соединения нижних рёбер, пройдя наискось. Позвоночник не задело, но важно это для неё или нет? Я тяну, Эйка терпит, а потом начинает кричать. Меня колотит, и пальцы то и дело соскальзывают.

Я встаю опять и ищу, чем обтереть руки. Моя рубашка вполне подойдёт, она из волчьей шерсти, всё равно уже не смогу носить! Обматываю ею обрубок копья и, наконец, выдёргиваю. Вопль Эйки будет стоять у меня в ушах до конца дней. Когда я беру её на руки, она кажется такой тяжёлой, будто сделана из цельного мрамора. Белого, словно снег. А совсем недавно казалась лёгкой, как птичка! Я устраиваю Эйку на постели, раздираю оставшиеся простыни и перевязываю её, как могу. Но кровь всё равно течёт. Мне кажется, её уже слишком много вытекло.

— Оставь, — бормочет она, вытерев рот ладонью, — дай мне полежать, само зарастёт.

Зарастёт, да? У меня вырывается нервный смешок, но вдруг, правда, случится чудо? Эйка оправляется от повреждений быстрее, чем обычный человек, а серебро мы убрали. Но она выглядит такой прозрачной, будто вот-вот растает в воздухе. А я не хочу даже думать про такое. В добавок эта лужа на полу…

— Что мне сделать? Только скажи! — заклинаю я Эйку. — Может, какая трава нужна или сок древесных корней?

А что? Некоторым помогает. Но Эйка смотрит на меня, как на идиота. Обожаю, когда она так смотрит!

— Не кричи мне в ухо, — просит она, — я не оглохла. И сделай поменьше света.

А да, да…

Я бросаюсь к окну, запираю рамы и задёргиваю портьеры.

— Камин гасить?

— Нет. Ты же замёрзнешь.

Эйка так и лежит, не шевелясь, на боку, только глазами следит за моими бесцельными метаниями. Это так на неё не похоже, что выть хочется. Как это могло случиться?! Я подтаскиваю покрывало с отмытыми от пыли островами и океанами и хорошенько заворачиваю Эйку. Мне всё кажется, что ей холодно, но это уже мой бред.

— Послушай, — говорю я ей, — от меня всё равно нет прока. Давай я схожу на охоту, кровь тебя точно развеселит!

В её взгляде читается недоверие.

— Тебе надо есть. Это главное, как я понял, — повторяю я настойчиво.

— Мне пока некуда есть. А к вечеру я сама выберусь, — Эй говорит одними губами, но на удивление ясно. — Я не пропаду, Ильм. И не смей никуда ходить.

Догадалась. Плохо я владею лицом.

— Когда они вернутся… — начинаю я возражать.

— Зачем?! — Эйка кричит на меня, но тем же свистящим шёпотом. — Оборотни не владеют колдовством и нипочём не сунутся в замок!

— А ну как сунутся?

Мне становится жутко. Она и так еле держится, а если сюда нагрянут все шестеро, что я стану делать? Лучше встретить их где угодно, но не здесь. Мне так кажется. А Эйке нет.

— Если сунутся, зеркала их задержат, — выговаривает она с усилием.

— А вдруг не задержат?

Она улыбается чёрными губами.

— Тогда ты встанешь у двери с мечом и будешь запускать их ко мне по одному. Но пока этого не произошло, будь здесь. Мстить за меня не надо.

Конечно, ей плохо и страшно и… Я так и не понял, как ей помочь. Я опасливо оглядываюсь на дверь, но всё-таки сажусь рядом с Эй. Она только того и ждёт — мигом высовывает из-под покрывала свою ручку и обхватывает моё запястье. Её пальцы, как оковы — такие же холодные и неумолимые.

— Вот теперь я тебя не выпущу, — сообщает она удовлетворённо, — пусть волки отбегут подальше.

— Ты так за них беспокоишься! — я пытаюсь улыбнуться, но получается криво.

— Я за тебя беспокоюсь. Как ты собрался идти через замок?

— Быстро, — со второго раза я усмехаюсь увереннее, — или в окно бы выбрался.

— Шею сломаешь, — предвкушает Эйка, — придётся тебя доедать.

— Зря ты так, я замечательно лазаю по деревьям. И верёвка имеется.

— Ну, зарубят тебя, а чего ради? — шепчет она устало. — Я у них всю добычу перетаскала, они меня выследили, и правильно. Это я сплоховала. Совсем растеряла чутьё!

Нет, вина моя, я же их привёл. Как можно было забыть о воротах и погоне?! Волки вроде как потеряли меня, но вдруг они не меня искали? Я не могу оторвать взгляд от лица Эйки — выживет или как? Я и так сокращаю её дни, а теперь ещё это!

— Не смей, — упорно повторяет Эй, — поклянись, что забудешь про оборотней. Или я тебе глаза выцарапаю и ноги переломаю. На это мне сил достанет.

— И ума достанет? — поражаюсь я.

— А то! Лучше такой, чем мёртвый.

Её забота поневоле берёт за душу. Я киваю, хотя и с большой неохотой. Удивительно, до чего мне хочется испробовать меч! Я привык делать усилие над собой, чтобы начать драться. А теперь вынужден делать усилие, чтобы не начать. Даже мысль о том, что меня прикончат, не сбивает настроя. Лишь бы добраться до тех уродов! Но что тогда будет с Эй — умрёт от голода?

Не найдя ответа, я ложусь рядом, укутываясь с ней одним покрывалом. Я глажу её лицо и волосы, я говорю, что всё будет хорошо и даже лучше. И сам себе не верю.

— Я сейчас усну, — предупреждает Эйка, внимательно меня выслушав, — тебе покажется, что уже всё. Но потрудись не кидаться головой в озеро.

Как я должен относиться к таким словам? Я скольжу пальцем по её губам, сухим, как осенние листья, и на моей коже остаётся чёрный росчерк. Я хочу поцеловать её, потому что мне уже всё равно. Но Эйка отстраняется с сердитым шипением.

— Моя кровь для тебя, как серебро для вампира! — свирепо предупреждает она. — Будь любезен её не пить. И так мало осталось.

— Чем же мне заняться?

— Жди, — шелестит Эйка, прежде чем закрыть глаза, — и не забывай, что мне обещал.

Я жду. Жду и думаю, зачем я её послушал? У неё же бред! Наверное. Трудно разобраться в её состоянии. Эйка не задыхается, но она и не дышит. Нет смысла проверять, бьётся ли её сердце, нет возможности понять, есть ли у неё жар. Она так холодна и недвижна, будто из неё разом вытекла вся магия. И мне кажется, что она солгала. Нарочно. Чтобы я не ходил из замка.

Неправда, что для исцеления ей достаточно полежать. И неправда, что она обойдётся без свежей крови. Я наблюдаю за ней весь день и вижу, как заостряются её черты и тускнеют волосы. Я дал слово, но больше не могу это наблюдать. Если она не очнётся до темноты, я сам что-нибудь сделаю. Пока не знаю что, хотя уже догадываюсь. Но тут не обойтись без Эйки, а она не просыпается.

С наступлением вечера я понимаю, что ей недостанет сил ни на какую охоту. А если я сам пойду в лес… Что же, добраться ночью до деревьев, не попасться оборотням, расставить силки, потому что добыча нужна живой, дождаться, пока попадётся кто-нибудь крупнее мыши, вернуться обратно, минуя мёртвые льды и зеркала… Я легонько прикасаюсь к клыкам Эйки, и результат налицо. От первой капли крови она открывает глаза и награждает меня затрещиной.

— Тебе надо откуда-то брать силы, — увещеваю я её, — а моя кровь тебе нравится, сама призналась!

— Ты больной? — осведомляется она, сплюнув кровь на подушку.

Не стала глотать. И что за характер?

— Я-то здоров. А ты и так мертвее мёртвого — куда уж дальше?

— Желаешь присоединиться? — сипит она.

Я пытаюсь говорить разумно:

— Не обязательно пить всё, можно брать понемногу. Ты ведь уже так делала!

— С каждым шагом пропасть ближе, — злорадно напоминает Эй.

Она бы на себя поглядела, а потом перечила! Жуткое зрелище — вся высохла, как трава под солнцем, а рассуждает! Такое ощущение, что она не сама говорит, а кто-то изнутри — разумно так, словно ничего не происходит.

— Либо соглашайся, либо я прыгну в озеро. Не хочу, чтобы ты у меня на руках умирала. Ты страшная, когда умираешь, — я неторопливо проговариваю всё это и выдавливаю кровь из пораненного пальца.

Капли падают на постель одна за другой, и Эй отвечает крепким словом. Слишком крепким, я такого не заслужил. Но я же вижу, что на неё действует! Она не сводит глаз с этих капель. Надеюсь, ещё не поздно. На минуту её лицо ожило, а теперь опять стало похожим на череп, и глаза запали, словно всякое движение в них угасло. Я не хочу это видеть, я хочу вернуть Эйку.

— Всего глоток, — упрашиваю я её, — вдруг больше и не нужно? Обещаю исправно носить тебе белок!

— Ты так настаиваешь! — вымученно усмехается Эй. — Уверен, что я смогу оторваться?

— Ты сейчас хилая, ― отмечаю я, чуть поразмыслив. ― Видишь канделябр на камине? Получишь им по голове, если что.

— Ищешь повод, да? — кривится она. — Считай, что уговорил. Но только разочек.

Значит, правда, всё так плохо? Видно, что плохо. Я поспешно пододвигаюсь, но Эйка останавливает меня прозрачной рукой.

— Обрадовался! — её голос так слаб и бесцветен, что слушать больно. — Сначала убери лишнюю кровь.

Я поспешно засовываю в рот проколотый палец и отправляюсь за синей водой. Прижигаю ранку, разматываю повязки на руках — и зачем Эй столько их накрутила? На остальные бинты у меня не хватает терпения, но и ножа под рукой нет, вот ведь… Я хватаюсь за меч и поспешно срезаю с себя присохшие тряпки. Как назло, руки дрожат и получается медленнее, чем хотелось бы.

— Только не заколись! — тихо пугается Эйка. — И не отрежь себе что-нибудь непарное.

Меня начинает душить смех. Непонятно, как я справляюсь с задачей, не получив новых ранений. Эйка удовлетворённо щурится и даёт свежее указание:

— Подними наконечник копья.

— Это ещё зачем?!

— Поиграем в постели, — скалится она, — много ты понимаешь! Бери и иди сюда.

Призыву вампира трудно не подчиниться. Острие я прячу по подушку, а сам укладываюсь с Эйкой. Эй больше не улыбается, и это хуже всего.

— Не двигайся, — приказывает она, — укус действует с каждым разом сильнее. Но что бы ты ни почувствовал, не пугайся, это пройдёт. Только не давай мне увлечься! Если начнёт кружиться голова, воспользуйся серебром.

Я смотрю на неё с ужасом.

— Просто приложишь металл к моей коже, — невозмутимо разъясняет Эй, — мне придётся от тебя оторваться. Можешь всё забыть, но про это помни.

— Запомнил, — уверяю я хрипло, — начинай, я ведь не железный!

— А зря, — Эйка морщится, но перебирается ближе — одним неуловимым движением.

Глаза закрыть, что ли? Не могу закрыть!

— Повтори, — требует эта полутень.

— Серебро, — цежу я сквозь зубы.

Она кивает и склоняется к старому шраму. Всё происходит бесшумно, едва уловимо. Я ощущаю короткий резкий укол в тот миг, когда Эйка погружает клыки, а дальше уже ничего не чувствую. Только плечо немного немеет, и огонь камина становится ярче. Потом Эй легонько целует меня чуть выше укуса и снова целует — ещё немного выше. И ещё раз, и ещё. Я не вспоминаю про серебро, она ведь спрятала зубы! Но мне так не хочется, чтобы это прекращалось, что я упрямо тянусь к ней, хотя пора убраться подобру-поздорову. На какой-то миг мне кажется, что Эйка совсем поправилась. Она почти такая, какой была до проклятого копья, только глаза не смеются.

— Ну, тише, тише, — повторяет она, мягко меня отстраняя, — ну что тебе? Больше нельзя. Нет, нельзя. Я ведь объясняла.

Объясняла или нет, какая разница? Её кожа опять мягкая и нежная, и я не могу к ней не прикасаться. Это совершенно необходимо, как же она не видит? Мне кажется, что я нахожусь в совершенно ясном сознании, я всё понимаю и помню, мне всего-то нужна Эйка. Не для чего, просто так. Я знаю, что ей необходим покой, а мне больше нечем ей помочь, но я ведь имею право быть рядом? А она пихается! Я успеваю отбросить волосы от лица Эйки и настойчиво пытаюсь поцеловать её губы. Теперь они в моей крови, а не в её, так почему нельзя?

— Стой, лучше не надо, Ильм, ну не надо, — повторяет она тихонько, — ну, потому что. Ну, хорошо, давая я сама. Я сама, раз тебе невтерпёж.

Она всё-таки целует меня, и я ощущаю тёплую соль. Не могу понять, это кровь или слёзы? Вампиры вообще плачут? Эйка медленно слизывает эту соль с моих губ и плавно обнимает за шею, чтобы не дёргался. Я не дёргаюсь, я готов замереть навеки, только бы это не прекращалось. Когда она покрывает мои губы быстрыми поцелуями и глотает моё дыхание, я не в состоянии вообще ни о чём думать. Кроме того, что едва не потерял её навеки.

— Тебе нельзя шевелиться, — вспоминаю я, когда Эйка соскальзывает свободной рукой по моей груди, по животу и дальше.

— Не собираюсь я шевелиться, — заверяет она, — сам лежи тихо.

Я порываюсь ответить, и она этим пользуется, чтобы проникнуть языком чуть глубже. И глубже. Это дурманит сильнее, чем укус. И ещё то, что она делает со мной под покрывалом. Её пальцы и губы снова ласковые и тёплые, и всё это лишает рассудка. Меня кидает в жар, мне недостаёт воздуха. Эйка перехватывает мои стоны и неотрывно смотрит в мои глаза, а потом тихонько целует веки.

— Ну как, отпустило? — спрашивает она на ухо.

Я неуверенно киваю, я не разберу, отпустило или захватило.

— Тогда прячься, — подталкивает она, — а то я больше не выдержу.

Как тут прятаться? Я вообще тела не чувствую! Но в её зрачках поднимается буря, и я начинаю осторожно отодвигаться. Задеваю подушку и вижу, что Эйка держится рукой за этот треклятый наконечник. Пожалуй, она тоже не заслужила тех слов, которыми я её осыпаю. Это я у Уркиса научился.

— Совсем рехнулась? — я пытаюсь вырвать у неё эту штуку, а она не отдаёт.

Цепкая, кто бы сомневался! Драться с раненой женщиной некрасиво. Но я не зря вспомнил старого друга и догадываюсь использовать зубы. Эйка сгибается пополам от хохота и, разумеется, выпускает наконечник копья. На её ладони остаётся ожог, как от раскалённой кочерги. А эта дура хохочет!

— Ладно, поквитался! — у неё на глазах выступают слёзы от боли, но Эй не в силах успокоиться. — Ты только до крови не кусай, отравишься! А теперь уйди с глаз, я за себя не ручаюсь.

Да пожалуйста!

— И серебро прихвати. На всякий случай, — бросает она мне вдогонку.

Я прихватываю, только чтобы выкинуть эту дрянь в окошко. Но Эйка уже расправила крылья, и взгляд у неё недобрый. Я скрепя сердце закрываюсь в комнатке с водопадом. Идиотизм! Она сейчас непременно что-нибудь учинит. Либо повязки сдерёт, либо на охоту сорвётся, а ей нельзя. Я себя ненавижу. Если бы я, правда, любил её, я бы не прятался по чуланам. Но если я не буду прятаться, она мне всю кровь выпьет, кто тогда будет её любить? Наверное, надо бороться, но не понимаю с чем — с любовью, со смертью? А если они нераздельны?

Я сижу под дверью, обхватив голову руками, пока Эйка крушит всё в комнате. Жду, как она велела. Она вечно велит мне ждать. Рыдаю, потому что мне жаль её до безумия.

А потом за дверью всё стихает.

Поднявшись с пола, я подхожу к узкому стрельчатому окошку. Снаружи сыплет снег, уже весь карниз замело, а зима только началась. Что-то будет к концу зимы? И как, однако, выбираться отсюда? Перегнувшись через подоконник, я различаю окна нижних этажей, узорные колонны и головы каменных чудищ, высеченные ради устрашения и восхищения. Я бы попробовал по ним слезть, но вода под стенами не замёрзла. Дальше-то как — вплавь?

Я захлопываю окно и продолжаю размышлять, прислонясь к расписному шкафчику, оставшемуся от прежних хозяев. В этом замке много необъяснимого. В одних помещениях даже стены ободраны, зато в других полный порядок. Может, они уходили постепенно? Одни спокойно, другие в спешке? Или вовсе не уходили, а отступали, теряя лестницу за лестницей, коридор за коридором? Пока не заперлись, как мы, в одной из дальних комнат. Я так думаю, они никуда не делись отсюда. В обычном смысле. Они и сейчас здесь. Прячутся по углам зеркал, ненавидя чужаков. И не помнят ни о чём, кроме этой ненависти.

Я рассеянно верчу в пальцах пузырьки с ароматическими жидкостями, со снадобьями от бессонницы и головной боли. Золочёные ножницы, хрупкие костяные гребни… От зеркала на ручке я отшатываюсь, как вампир от серебра. А если там… Эти? Которые видят то же, что видит зеркало!

Но стекло не заколдовано. Чуть потемнело по краям, однако монстров на дне не видать. Кроме одного. Это я.

Эйка права — вид у меня потрёпанный. Надо побриться, что ли. Я разглядываю багряную дорожку её поцелуев — от укуса и вверх по шее. И меня опять накрывает — совершенно некстати. Укус будоражит страсть, или Связь так действует, или я сам так безнадёжен. Приходится забраться под водопад.

Наверняка воду можно сделать теплее, но ледяная сейчас лучше. Заодно смою с себя чёрную кровь, а то глянешь и испугаешься. У меня уже зуб на зуб не попадает, а я всё стою и стою, глядя в глаза изображённого на стене крылатого ящера. Судя по картинке, это создания жили где-то в горах. На острове есть горы?

Я убеждаю себя, что тяну время из предусмотрительности. А на деле, боюсь увидеть, что случилось с Эйкой. Мне приходится задержать дыхание, прежде чем отодвинуть щеколду. В первый момент кажется, что в комнате никого нет. Окна заперты, но кругом такой бедлам, что я не сразу нахожу Эй. Она целиком поместилась на огромной подушке. Свернулась и спит себе. Постель разодрала в лоскуты, но это мелочи. Впервые с той секунды, когда её ранили, мне становится чуть спокойнее.

Я вытираюсь обрывками простыней и наскоро сушусь у огня. Потом поднимаю кресла, забрасываю в камин сломанное древко копья, оттираю кровь с пола и возвращаюсь к Эйке. Не хочется её тревожить, но повязку пора менять. Эй не просыпается даже от моих неловких манипуляций с бинтами. Только лепечет что-то невнятное. Рана выглядит лучше, но радоваться ещё не время. Я добываю из шкафа последние простыни, укладываю Эйку и ложусь сам. Пристраиваю её голову к себе на грудь, располагаю удобнее её обожжённую ладошку и сторожу рассвет.

Будильник я не завожу, чтобы не беспокоить Эй. Я просто выжидаю немного, убеждаясь, что ей не так плохо, как накануне. Если бы она поправилась, точно не дала бы мне улизнуть. Эйка предусмотрительно забросила на меня ногу и оплела руками. Выкарабкаться из её объятий непросто, но мне пора одеваться. Ещё бы найти одежду!

Я перекапываю шкаф, но под руку лезет всякая ерунда: кружевные чулки, полупрозрачные шали, длинные пояса с витиеватым шитьём, разноцветные халаты из шёлка. Не поймёшь, на мужчину или на женщину. Надо полагать, хозяева из дома не выходили, так к нему и прикипели. Мне давно казалось, что волшебники все прорехи закрывали магией. Им и дороги не требовались, и не мёрзли они…

В конце концов я нахожу рубаху в пол, которую легко обрезать до нормальной длины. И меховую жилетку, которая никак не застёгивается. Бестолковая вещь, но, если подпоясаться, можно её надеть под плащ. Оказывается, Эйка залатала светящуюся ткань и аккуратно убрала в шкаф. И мешок мой заштопала, тоже тайком. Всё-таки надеялась сплавить меня подальше!

Разбираясь с поясами, я определяю, что они расшиты крепкой золотой нитью. Распустить, и сгодится для силков! Я бы не отказался поискать на этажах что-то более подходящее, но нет времени. И соседи за стенкой неприветливые.

К слову, о соседях. Вчера, пока я баловался с зеркальцем, у меня возникла идея — вторая по глупости после спуска по отвесной стене в бездонное ледяное озеро. Пришло время на чём-то остановиться.

Виновато оглядываясь на Эйку, я натягиваю штаны и сапоги под здешние шелка и меха. Застёгиваю пояс с мечом, стараясь не звенеть пряжкой, накидываю плащ, пытаясь не шуршать тканью, и делаю шаг из комнаты. Дверь я закрываю предельно осторожно и какое-то время стою, прижавшись к ней спиной. Привыкаю к полумраку длинного коридора. Вся моя надежда на лестницу, которая должна быть слева. Если ориентироваться на единственный раз, когда Эйка вела меня тут с закрытыми глазами. Кажется, что это было до войны.

Зеркала тут как тут. Всё, что я могу — это не смотреть в них. Я запоминаю расстояние до крайней комнаты и перебегаю туда, зажмурившись. Нащупываю дверь, захлопываю её и различаю знакомое шевеление в коридоре. Но сейчас важно понять, как развешаны зеркала вокруг. Я продвигаюсь вдоль стен, зарываясь носом в пропахшие плесенью ковры. Это смешно и неудобно, но глухое ворчание за спиной не оставляет выбора. Моя рука неожиданно натыкается на резную раму и тут же соскальзывает. Я обтираю вспотевшую ладонь об одежду и вынимаю меч. Просто в этом несуразном убежище нет другого инструмента, не считая ножниц и гребешков. На мою удачу рама небольшая — можно унести с собой.

И как Эйка их отдирала? Поломав ногти, я с трудом вылущиваю зеркало из стены и ставлю лицом в угол — пускай шипит! Перед каждой рамой висит другая такая же. Таращатся друг на дружку. Но если кто встанет на линии их взглядов… Лучше не думать! И лучше мне не видеть второе зеркало, иначе так и потянет в него. Довольно того, что оно на меня глядит.

Ничего, я привык к ознобу вдоль спины и холодному поту на шее. Раз плюнуть — привыкнуть к такому! Осталось только отломать оконную ручку и подёргать гвозди из косяка. Дальше проще — я приколачиваю ручку к обратной стороне зеркала, впопыхах попадая себе по пальцам. А то из рамы напротив уже вылезла ненасытная дрянь. Перебегает совсем близко, выбирает, откуда прыгнуть. Не выдержав, я ставлю перед собой зеркало с ручкой и слышу, как тварь взбегает обратно на стену. На первый взгляд моя выдумка удалась.

Я выхожу из комнаты, как в последний путь, но спуск по лестнице оказывается на удивление лёгким. Если прятаться за зеркалом, это сбивает с толку ему подобных. Но их много, а я один, и бледная пакость всё равно крадётся за мной по ступеням. Слышу, что крадётся. На первом этаже холодно и веет сыростью, и я боюсь заплутать в многочисленных галереях. Тёмные рамы на стенах начинают оживать, и тварь в моём зеркале тоже волнуется.

Стараясь не оглядываться, я оставляю самодельный щит на подоконнике и перелезаю на узкий каменный карниз. Эйка упоминала о броде, осталось его нащупать, и поскорее. Озеро подступает к ногам, а светящиеся тени взмывают со дна. В рыбалке я искуснее, чем в охоте, но не рискну кого-то здесь ловить. Самому бы не попасться! Надеюсь, эти твари не выбираются на поверхность.

Только я напоминаю себе об осторожности, как едва не падаю в воду. Каменная скульптура, похожая на Эйку в её ночном воплощении, высовывается из ниши с целью ухватить меня за горло. Я спасаюсь только потому, что левая рука у неё отколота. Ну и жуть! Я всё ещё нахожусь под впечатлением, когда, наконец, добираюсь до нужного места. Попасть на дальний берег нетрудно — при идеальной грации, как у Эйки. Узкая каменная тропа едва поднимается над водой. Это даже не тропа, а разбитая стена. Но иначе — только по воздуху, а крыльев у меня нет.

Пока я иду, становится понятно, что вокруг река, а не озеро, и основное течение не успело замёрзнуть. Из толщи воды, подсвеченной снующими туда-сюда силуэтами, проступают чёрные скелеты деревьев и контуры зданий — расплывчатые, как миражи. Стена, по которой я ступаю, тянется до леса, темнеющего позади замка, но прочие строения уходят глубже и глубже под воду.

У берега лёд уже окреп, и я спешу перебраться по нему на твёрдую землю. Вроде как твёрдую. Не выпуская меча, я глотаю снег взамен воды и пытаюсь понять, что тут за лес. Если Эйка считает его безопасным, это ещё не повод радоваться. Но, по крайней мере, деревья не пытаются тебя проглотить и не строятся в ряды. Торчат себе как попало. Деревяшки и деревяшки. Обнаглев, я привязываю к ним пару охотничьих петель. Надеюсь, здешние корни не заинтересуются моей добычей.

С учётом прежнего опыта я стараюсь не углубляться в дебри, хотя замок трудно потерять из виду. Мне всего-то нужно расставить силки и сотворить заклинания, чтобы подманить зверя, но я вожусь с этим до темноты и возвращаюсь под крышу уже на исходе дня. Беготня с зеркалом тоже отнимает время, и до нашего убежища я добираюсь лишь в сумерках.

Эйка сидит на постели в одном из длинных нелепых одеяний — по голубому полю вышиты зубастые серебряные птицы.

— Я думала, ты предпочёл волков, — произносит она, обратив ко мне немигающий взгляд.

Я вытряхиваю снег из капюшона и смотрю на неё с непониманием.

— Ты велела мне убраться подальше, а я обещал поискать для тебя еду. Хотел оставить записку, но не нашёл бумаги.

— Всё равно я безграмотная! — подхватывает Эй. — Ну что, отыгрался?

Пожалуй.

— В другой раз нарисую послание. На стене. Кровью, ― обещаю я, стягивая плащ.

В уголках её губ зарождается настоящий смех. Похоже, я прощён.

— Иди сюда, покажу кое-что, — говорит Эй, протягивая мне руки.

— Надеюсь, оружие не понадобится? — я пытаюсь отстегнуть меч, но Эйка проворно переползает по кровати и справляется с пряжкой быстрее меня.

— Это тоже снимай, — торопит она, стаскивая с меня меховую жилетку, — а то жарко… Вот так. Теперь садись. Ты устал?

— Соскучился, — я ныряю головой под её руку — пусть гладит, — ты не хуже?

— Я лучше, — она позволяет мне мимолётный поцелуй в губы, — есть будешь?

— А ты?

— А есть что? — загорается Эйка.

— Что бы ты хотела? Белку?

— Можно лисицу, лишь бы рыжую.

— Есть лиса, — объявляю я, — за дверью привязал. А то проснётся, и лови её тут!

Зеркала, как я убедился, не интересуются лесной живностью. Этим гурманам подавай добычу поинтереснее.

— Ты усыпляешь зверушек магией? — уважительно интересуется Эй.

Если бы!

— Я их сонными каплями усыпляю. Тут в шкафу нашёл, перелил в пузырёк от духов, — объясняю я, разуваясь. — На морду брызнул, и тащи, куда хочешь!

— О! — глаза Эйки вспыхивают нехорошим огнём. — Буду знать, как удержать тебя в постели.

— Попробовать можно, но способ небезопасный. Эта лиса всё равно меня цапнула и тебя не спросила.

В доказательство я демонстрирую прокушенное запястье, и глаза Эйки леденеют.

— Я ей отплачу, — ласково обещает она, — а рану прижги.

— Прижёг, не волнуйся, — уверяю я, вытягиваясь на островах. — Я смертен, но не до такой степени!

Всё-таки дома хорошо. Особенно когда жена ждёт. И не умирает.

— Вас, смертных, не разберёшь! — хмыкает Эйка. — Вот, не скучай тут пока.

Вот — это целых три книжки, причём не мои. Эй извлекает их из ниоткуда.

— Где ты раздобыла такое сокровище? — поражаюсь я, не смея прикоснуться в обложкам.

— Под кроватью прятала, — гордо отчитывается Эй, — тут есть библиотека, но далеко. Я тебя потом отведу.

— Библиотека, да?

Эйка усмехается и ерошит мои волосы:

— Читай, я быстренько.

Тут она обедать стесняется. Глупо, конечно, но если ей так удобнее... Возвращается она и впрямь скоро, я только-только раскрываю первый том — тёмно-синий с золотым тиснением. Портреты в завитушках разделены полупрозрачной бумагой, родословные связи их семей ветвятся, как чёрные деревья. Имена с первого раза не выговоришь.

— А зайчика для тебя зажарим, — заявляет Эйка, сыто облизываясь.

Шкурку со зверька она уже содрала и даже не запачкалась.

— Теперь это счастливейший день в моей жизни! — заверяю я, — но ты бы легла. Приготовить зайца мне по силам.

— И так все бока отлежала! — отмахивается Эй. — Я только не соображу, чем его проткнуть?

Дался ей этот заяц!

— Попробуй мечом, вряд ли он от огня пострадает.

— В самом деле! — оживляется Эйка и начинает прилаживать меч к каминной решётке.

Лишь бы улыбалась! Поколебавшись, я открываю вторую книгу. Алую с пучком серебристых ленточек — страницы закладывать. По сути это не книга, а стопка карт. Каждый разворот раскрывается, пока не займёт полкровати. И тоже всё острова, острова в бескрайней белизне океана…

— Соли опять нет! — сетует Эйка. — Ты раньше какой-то мох рвал на замену. Он здесь растёт?

— Не видел, но посмотрю, — обещаю я, моргая от обилия незнакомых названий, — ты вплотную занялась моим питанием и просвещением?

Эйка возвращается, задумчиво слизывая с пальцев заячью кровь.

— Но ты же меня кормишь! И читать учил. Вот я и читала на досуге. Хотела понять, что это за место и кто тут жил. Гляди-ка…

Она пристраивается подле меня и начинает обстоятельный рассказ про окрестные земли, водя коготком по карте. Всё это великолепно, только у меня глаза слипаются.

— Где же твой остров? — спрашиваю я, когда Эй отходит, чтобы провернуть зайца над углями.

— Отсюда не видно, — бросает она, не оборачиваясь, — это надо на другой карте смотреть. Да зачем тебе?

Не знаю. Я и свой остров с трудом опознаю на бумаге! Эйка опять залезает мне под бок и подсовывает синюю книжку.

— Вот, — растолковывает она, — эти тут правили: Ибриксы, но это давно, потом Ранконары, Ларминги, потом Клайперены. Я, правда, пока не нашла, кто они все были, я читаю медленно.

— Наверное, волшебники были, — предполагаю я, почесав голову.

Эй смотрит на меня с обидным почтением. Я уже выучил этот взгляд.

— Вот я всегда знала, что ты самый умный.

— За неимением прочих, — отмечаю я, кивнув на вереницу имён, — а зайчик-то подгорает.

Эйка вскакивает. По-моему, слишком стремительно. И, по-моему, она врёт, что уже не больно. Но она тут же отворачивается, прячась за волосами, а через мгновение её лицо опять спокойно и весело.

— Прости и сядь, — сдаюсь я, — мой ужин, я и пойду спасать.

Но Эйка пихает меня в грудь, молниеносно выпростав из небесных шелков белоснежную ножку.

— Лежи, раз вернулся.

Что это было сейчас? Я морщусь, вызволяя из-под ноющих рёбер папку с картами. Эйка тем временем шипит от досады, доставая слегка обгоревшего зайца. А потом преспокойно снимает его руками с раскалённого меча.

— Я боялась с тобой разминуться, — объясняет она, подтащив ужин, — В другой раз принесу посуду. Была же тут кухня!

Зайца Эй пристроила на заслонку от каминной трубы. И что-то налила в рог неведомого зверя.

— Из питья одна вода, — предупреждает она, — можно травки заварить, но я в них не смыслю.

Какие травки зимой? Абрикосовым компотом я сыт до подбородка, но на рог гляжу с подозрением.

— А вода откуда?

Как подумаю, что в речке плавает, так пот прошибает!

— Из водопада, — моргает Эй, — но я её вскипятила.

— В углях? — удивляюсь я.

— В кастрюле, — она указывает на каминную полку.

По-моему, это ночной горшок, и даже наверняка. Но раз она вскипятила… Я стараюсь сдержаться, но закашливаюсь. Нет, всё-таки придётся пить, она же старалась! Я делаю глоток, не выдерживаю и начинаю давиться смехом.

— Тьфу на тебя, мог бы притвориться! — возмущается Эйка. — Как найду соль, насыплю тебе пол стакана!

— Если пересолишь, я стану несъедобный, — нечеловеческим усилием воли я беру себя в руки и озираю кровать, на которой нет свободного места. — Ответь лучше, для чего это всё?

Эйка настороженно следит за моим взглядом и заметно мрачнеет.

— Сказала же — от скуки.

— И это от скуки? — я пропускаю сквозь пальцы вышитых серебром птиц.

— Мне опять не идёт?

— Беда, как идёт.

Пока я с жадностью допиваю горьковатую воду, Эй бесшумно расчёсывает волосы коготками. То ли размышляет о своём, то ли так смотрит.

— Ты говорил, что в замке перезимуешь, — произносит она, наконец, — а потом?

— Зима только началась, успеем определиться, — бросаю я опрометчиво.

— Домой ты возвращаться не хочешь, — рассуждает она. — Стало быть, задумал думал. Почему не расскажешь?

— Потому что это глупые бредни, — я кручу в руках опустевший рог, решая говорить или нет. — Ну, хорошо. Я бы отправился дальше на юг. Там могли остаться корабли, если верить Уркису. Это тот старик, которого я видел у оборотней.

Не то чтобы слишком видел. Но про корабли он точно говорил. Эйка рассеянно наматывает волосы на палец и тянет за прядь. Это должно быть больно, но она даже не морщится.

— Если бы у нас с тобой не сложилось, я бы так и поступил, — поясняю я осторожно, — но зря ты боишься, что я заскучаю и сбегу. Я тебе Перо буду оставлять, идёт? Без Пера смешно убегать.

— Я хочу, чтобы ты меня с собой взял, — медленно произносит Эй.

Я не могу сдержать улыбку:

— То есть ты уже оделась? Ладно, сейчас поужинаю и двинемся. Только сапоги подошью!

— Нет, — встряхивает она волосами, — ты прав, зиму лучше здесь переждать. И от меня сейчас мало пользы. Узнаем побольше, соберёмся с силами и отправимся.

— Ты это всерьёз? ― не могу я поверить.

— А что удивительного? — осведомляется Эй, притянув к себе стопку карт.

— Да всё удивительно, ты даже на маяк не хотела возвращаться!

Она хмурится, копаясь в нарисованных морях и землях.

— Это другое. Вернись я на маяк, получилось бы, что мы ничего не поменяли. Какой тогда смысл ноги топтать?

Жаль её разочаровывать, но…

— Эй, повтори, только попроще. Ты хочешь уплыть с острова, и тебе нужна помощь? — пытаюсь я разобраться.

Эйка бессильно роняет руки на колени.

— Мне ты нужен, — объясняет она, сминая в пальцах лазурный шёлк, — а выходит, я тебя не только на цепи держу, но и запираю. Не хочешь — не плыви. Или меня не бери с собой. Просто скажи, что решишь.

— Как же я один решу?

Смешная она, в самом деле!

— Конечно, места здесь так себе, — пытаюсь я рассуждать, — но потонуть тоже не выход. Мой отец даже с лодкой не совладал, что уж говорить о корабле!

Я как увидел на карте эти острова, так и ломаю голову, есть ли способ их обогнуть? И что за твари там водятся — в волнах и на берегу? Из-за усталости мысли обретают форму туманных видений, и эти видения мне не нравятся.

— Надо сперва поглядеть на корабли, — заключаю я, потерев глаза, — наверняка, там говорить не о чем.

Эйка не шевелится, но когти на ногах выпускает. Молодец, и так всё покрывало в зацепках!

— Наверняка, — соглашается она. — Но если ты отплывёшь подальше, глядишь, и Связь оборвётся.

Значит, я всё-таки заснул на пару секунд и упустил суть.

— Мы же вдвоём хотели, при чём тут Связь?

— Ни при чём. Жуй, пока не остыло.

Она резко поднимается с кровати, и вся стая серебристых птичек недовольно вспархивает следом. Я неосознанно провожаю их взглядом. Мне кажется, я постоянно наблюдаю за Эйкой. Может, это её изводит? Шторы зачем-то пошла раздвигать, когда закат ещё горит.

— Так ты мне не покажешь свой остров? — вздыхаю я, сворачивая карты. — Ладно, сам найду когда-нибудь.

Эйка не отвечает, внезапно озадачившись полировкой меча.

— Ох, Ильм, тут буковки! — вскрикивает она изумлённо.

— Где? — я всё-таки поднимаю глаза, хотя только что себе пообещал не донимать её Связью.

— Да вот же! — Эй разворачивает прозрачное лезвие против света.

Действительно. Последние солнечные лучи выбивают из сердцевины клинка огненные скользящие закорючки.

— Положи! Мерзость какая-то, — морщусь я, отодвигая в сторонку книги.

Эйка брезгливо опускает меч.

— Какая мерзость?

— Понятия не имею. Поставь клинок в угол, пускай остынет.

— Он холодный, — Эйка прячет меч в ножны и забирается мне за спину.

Обнимает ногами, зарывается лицом в мои волосы, и я думаю, что умереть при таких обстоятельствах — мечта, а не смерть.

— Ну? Рану свою потревожишь, — предупреждаю я, боясь шелохнуться.

— Обойдётся, — заверяет Эй, прижимаясь щекой к моему плечу, — я смирно посижу. Угощайся.

Пытаюсь. Но мясо слишком горячее, и я через раз дую на пальцы. Уж больно есть хочется! Даже больше, чем спать.

— Опять кровь, — сокрушается Эйка, зализывая ранки от своего укуса, — нечего было по лесам шастать! А если бы тебе плохо стало?

— Мне хорошо, как никогда, — сообщаю я с набитым ртом.

— Тебе так только кажется, — подтрунивает Эйка.

— Тут половина всего кажется. Так и живём.

— Кто живёт, а кто нет.

Почему-то этот разговор вызывает у нас смех.

— Доедай уже свою гадость, — фыркает Эй. — Сил нет смотреть!

— Сама кормишь, и сама же аппетит перебиваешь.

— Нечего тут перебивать, — шипит она, — это же кошмар — целиком уминать жареные трупы!

— Справедливо, — признаю я, поперхнувшись, — буду теперь под кроватью ужинать.

— Не надо под кроватью.

— Тогда и ты не выходи.

— Как скажешь, — Эйка гладит меня по голове и прибавляет нравоучительно: — совместные трапезы — основа семейной жизни. Ты когда собираешься силки проверять?

— Каждый день, — сглатываю я, сверившись с её клыками, — думаешь, чаще надо?

— Я думаю, шапку тебе надо сочинить из той лисы, — объясняет она деловито. — А то уши отморозишь и не услышишь, как я читать научилась.

— Ты и читать будешь?

Мне не по себе от всего этого. Больше, чем от её зубок.

— Зачем же я упражнялась? — Эй снова улыбается, и теперь клыков не видно. Значит, умеет их втягивать, когда хочет.

Когда мы оба сыты, и меч в ножнах, и карты свёрнуты, я пристраиваю голову у неё на коленях, и Эй читает вслух третью книгу — в алом, будто кровь, переплёте. И впрямь с буквами у неё стало гораздо лучше. Я слушаю в полусне про тёмные тревожные времена, про древних царей и земли с диковинными названиями. За всю жизнь это первый спокойный вечер, когда не надо ничего делать, даже зажигать маяк.

Можно смотреть в огонь или на Эйку, можно слушать её голос или дрожь стёкол под порывами ветра. Ощущать её руку на своих волосах и ждать зимы. Жаль, что Эйка ещё слаба и быстро устаёт от книги. Хорошо, что я могу продолжить с той же строки.

Всю следующую неделю снег валит, не переставая, и Эй спит до полудня, пока я путешествую к лесу и обратно. Скоро река замёрзнет, и приносить добычу станет легче. Возможно, к той поре Эйка достаточно окрепнет, чтобы охотиться самостоятельно. Но пока ей не лучше и не хуже. Когда я возвращаюсь, она с трудом просыпается. Но её надо кормить, и мы обедаем — теперь вместе. Либо прямо в постели, либо перед камином — у огня уютнее. На четвёртый день Эйка предупреждает, что впадёт в зимнюю спячку от такой монотонности. И потом, она ведь обещала мне библиотеку!

Я сомневаюсь, можно ли в её состоянии гулять по замку, но Эй возражает, что плавание на корабле будет куда длиннее. А к нему надо готовиться. Боюсь себе представить эту подготовку! Даже для похода в библиотеку она велит мне захватить мешок и съестные припасы. Я так не собирался, когда покидал маяк.

В конце концов мы отправляемся в путь, и Эйка ведёт меня с завязанными глазами сквозь переплетение галерей и лестниц. Мы бредём без малого два часа, и она успевает рассказать мне несколько забавных небылиц про свой туманный остров. Я уже не жду, что мы доберёмся до ночи, и предлагаю устроить привал в каком-нибудь чулане без зеркал. Но тут Эй захлопывает очередную дверь и разрешает мне прозреть.

— Иди сюда! — окликает она из мрака. — Тут только книжки, они незлые.

Я делаю шаг и ударяюсь о шкаф.

— Ой! — пугается Эйка. — Забыла, что ты слепнешь в темноте! Тут есть лампы.

Я нащупываю на стене светильник и Пером высекаю искру. Абажур вспыхивает бледно-розовым светом, а следом зажигается целая галерея светильников. Становится видно, что стены состоят из книг. Это нескончаемый коридор с уходящими ввысь шкафами. Потолок теряется в темноте.

Эйка виснет у меня на шее и прикасается к моим губам смеющимися губами.

— Я молодец? Ты рад?!

Не знаю, чему я рад больше — книгам или тому, что она весела и целует. Наверное, всё же Эйке. Шкафы нагоняют оторопь. Мне чудится, что все эти знания вот-вот посыплются на голову и придавят.

— Ты что дрожишь? — не отстаёт Эй. — Погреть?

Нет, я в тёплом плаще. Но здесь и впрямь студёно. И каминов нет. Как же раньше топили? Сейчас у меня пар идёт изо рта. У Эйки не идёт, ясное дело. Она спокойно поднимает температуру тела до уровня закипания крови и прячет мои руки себе под платье.

— Спасибо, ты чудо, — вздыхаю я, целуя её волосы, — только нам жизни не хватит всё это прочитать.

— Смотря какая жизнь! — подмигивает Эй. — Показать, где написано про волшебство? Там много! Коридор делает круг, не заблудимся.

Она же боялась колдовства, нет?

Книг действительно много. Так много, что хочется завыть оборотнем. Вот я всегда знал про себя… Словом, знал я, что не всё так просто с магией. Но жизнь-то надо налаживать! Тем более, семейную. Только как? Всех наук не осилишь ни за зиму, ни за вечность. А из прочтённого я мало что пойму и ещё меньше выучу. Пожалуй, стоит сосредоточиться на кораблях. Что они такое и как плавают.

— Тут про корабли, — радостно сообщает Эй, раскидывая руки перед двумя высоченными шкафами.

Здорово, что теперь и она читает. К старости отчалим! Неожиданно моё сердце немного успокаивается. В шкафу напротив я вижу все восемнадцать томов в ряд — «Детям о мире». С полезными примечаниями внизу страниц: заклинание огня… Поиск воды… Определение сторон света… Когда подрастёшь, малыш, ты узнаешь о них подробнее. Не настолько же подробно!

Зато двенадцатый том целиком про судоходство. Начну-ка я с него. А потом соображу, что прихватить из шкафа напротив. Эйка дополнительно заталкивает в мешок «Начальную магию», «Войну островов: первое столетие» и что-то в глухой обложке (потренируемся, когда её рана совсем затянется). У меня возникает мысль, не проще ли переселиться в библиотеку? Но тут слишком промозгло и неприветливо. И Эйка говорит, что до ближней лестницы — тьма зеркал.

Мы долго бродим по гулкому коридору, озарённому тусклым розовым сиянием. Заглядываем в страницы с понятными и непонятными буквами. Рассматриваем картинки с волшебниками и тварями с неведомых островов. Книги бесподобны, от них не оторвёшь взгляд — каждый символ будто годами рисовали, а каждая картинка готова ожить и заговорить.

Но ничто не оживает, и тяжёлую тишину нарушают лишь наши голоса. Любой звук немедленно гаснет. Это пространство либо умерло, либо крепко спит. И при этом ни одна страница не пожелтела, ни одна пылинка не легла на сверкающие столы, которые попадаются нам по дороге. Здесь ощущается присутствие мощной магии, равнодушной ко всему творящемуся вовне. Будто нет и не может быть дела важнее, чем охрана этой галереи шкафов. Не исключено, что так и есть, не мне судить. Но думать об этом неприятно. Полночи мы блуждаем среди тысяч беззвучных голосов и нетленных слов, и на этот раз Эй устаёт быстрее, чем я. Хотя и уверяет, что рана давно не болит и вообще дело не в этом. Просто она привыкла спать днём, а скоро день.

Назавтра меня мучает совесть за то, что я таскал её в такую даль. Я заставляю Эйку осушить залпом двух лис, и мы валяемся в постели до следующего утра. Эйка дремлет, а я читаю ей детскую книжку про корабли, из которой так до конца и неясно, насколько эти штуки реальны. На третий день я сознаюсь, что желал бы снова увидеть библиотеку. Мы не доучили принесённое в прошлый раз, но на других полках тоже много полезного! Я дойду и один, если мне объяснить дорогу.

В итоге мы снова отправляемся вдвоём. Как и на следующий день. На обратном пути Эйка собирает по комнатам всякую мелочь — от одеял и чашек до тяжёлых замысловатых украшений, которые сама не знает, как надевать. Оказывается, что браслеты крепятся к кольцам, а диадема — к ожерелью, всё жутко неудобное, и Эйка умирает от хохота, представляя, каково ходить так целый день.

Мне не по вкусу слабое мерцание чёрных камней в этих диковинных предметах и лихорадочный блеск в глазах Эйки. Даже её смех будит тревогу. Но мы ложимся спать, как обычно, и наутро всё повторяется снова: моё путешествие по льду туда и обратно, её обморочный сон и поход за книгами, о котором на этот раз просит сама Эйка.

Мы засиживаемся в библиотеке допоздна. Ужинаем там же. Я — печеньем и компотом, Эйка — свежепойманным зайчонком. Потом она лежит на животе поперёк стола, заваленного всевозможными книгами, и монотонно спрашивает через каждые минуту-две:

— Как вставить нитку в иглу… Как завязать узел… Надо?

— Вряд ли. Узел легче руками завязать.

Я сижу за тем же столом и составляю список полезных заклинаний. Карандаши, наконец, нашлись, бумага тоже — длинные узкие свитки с замысловатыми завитушками по краям и позолотой на обороте. Писать на них удобно, но что писать, я не понимаю. И это пригодится, и то… И всё равно я где-нибудь ошибусь! Захочу вставить нитку в иголку, а вставлю иголку в глаз. Потому что есть близкое по форме заклинание для повышения остроты зрения. Зачем сочинять такие похожие обозначения? К пятому свитку все они кажутся одинаковыми. За это я и не люблю магию! Чуть ошибёшься — и получи дерево с глазами!

— А если придётся крепить паруса? — предполагает Эйка.

— Ладно, это пометь галочкой. И заодно поищи, как развязывать магический узел.

Я бы рядом с каждым заклятием помещал зеркальное — для отмены. Кстати, о зеркалах. Вчера мы наткнулись на описание чар, которыми всю эту жуть прилепили к стенам. А как очистить стены, нигде не упоминается. Вот и живи с кучей злобных уродов! Отдирать их трудоёмко, многие приросли к своим местам намертво. Завешивать бесполезно. И разбить сил не хватает. Хорошо, что они сквозь стены не просачиваются.

— Ещё должно быть заклинание, чтобы проходить сквозь препятствия. Пригодится, если мы упрёмся во что-нибудь, — говорю я Эйке.

Дня не прошло, чтобы я во что-нибудь не упёрся. Например, в сказочную науку о кораблях…

— Ух ты! Нашёл! — подскакиваю я, не веря своим глазам.

На смену загадочным чертежам с пояснениями на нездешних языках очередной справочник выдаёт, наконец, что-то внятное.

— Нашёл, как повелевать судном? — радостно замирает Эйка.

— Не совсем, но почти. Погляди сама!

Эйка живо усаживается ко мне на колени и таращится на страницу, испещрённую столбцами магических формул. Согласно заголовку, всё это нужно для управления кораблём. Не подробное руководство, но уже кое-что.

— Немало! — тихо поражается Эй. — Сколько же магов нужно, чтобы сдвинуть такую посудину?

— Хватит и одного, — мрачно усмехаюсь я. — Если он запомнит все заклинания и забудет про сон.

Она переворачивает листок, там ещё столько же символов. И на следующем листе, и на следующем… Я зажмуриваюсь, потому что начинает рябить в глазах. Скоро потребуется заклинание для остроты зрения!

— И как бы ты один плыл? Без сна? — удивляется Эйка, продолжая шелестеть страницами.

— Один я бы рискнул, но тобой рисковать не хочется.

Эйка ласково трётся носом о мою шею:

— Обо мне не тревожься, я раскрою крылышки и упорхну.

— В шторм? — уточняю я, затачивая магией карандаш. — И далеко ты улетишь в открытом океане?

Эйка поднимает ресницы, и в её глазах разгораются насмешливые искры.

— Я пошутила, Ильм. Я не собираюсь тебя бросать на тонущем корабле.

— Стало быть, оба потонем, — вздыхаю я, берясь за карандаш.

Я уже мозоль натёр на пальце, а истина всё дальше и дальше.

— Опять… Так мы точно далеко не уплывём! — сокрушается Эйка, оттянув ворот моего плаща.

Очень приятно, когда её прохладный язычок залечивает вечно ноющий укус, но мы тут для дела, и я мягко отстраняю голову Эйки от своего горла.

— Но-но, не отвлекайся! Смотри, тут дальше есть картинка, какое заклинание к чему приложить… Ну же, Эй!

Я сбиваюсь с дыхания, карандаш со стуком выпадает из пальцев, и Эй словно бы просыпается.

— Ой, извини, увлеклась лечением, — моргает она, поправляя на мне плащ. — Слезу-ка я лучше…

— Сиди, так удобнее, — отвечаю я, придвинув книгу. — Послушай, что я придумал. Нам ведь не надо на край света! Будем держаться вблизи берегов, чтобы ты могла охотиться. Опять же, там есть пресная вода. И могут встретиться люди. Осталось сообразить, какой курс безопаснее. Чтобы не напороться на скалы или на тех, кто нам не обрадуется.

— Или слишком обрадуется, — многозначительно облизывается Эйка. — Раз мы выяснили названия окрестных островов, надо почитать про них подробнее.

Я отодвигаюсь глубже в кресло, чтобы можно было держать и её, и книжку, и мы начинаем разбираться с заклятиями. Сперва Эйка с интересом вникает в незнакомые слова и формулы, но колдовство ей быстро наскучивает. Какое-то время она слушает волшебную тарабарщину, смиренно положив голову мне на плечо, но в итоге засыпает так, что я не могу её добудиться.

Не могу добудиться.

Я не сразу понимаю, что это значит. Просто нам пора возвращаться, и у меня уже рука онемела ― не от неудобного положения, а от холода. Эйка совершенно окоченела. Я трясу её, растираю ей пальцы и снова пытаюсь докричаться. Что опять не так? Эй ела вовремя, и повязки совсем сухие! Видно, всё из-за серебра. Если среди гор золотой бумаги скрыто средство от этой напасти, я нипочём его не найду. Лучше бы мы в лес пошли, там хоть звери водятся!

Не придумав ничего умнее, я спихиваю со стола книги, укладываю Эйку и забираюсь к ней. Её лицо кажется прозрачно-бледным, но всё же не таким измождённым, как в первую ночь после копья. Вдруг ей надо совсем немного крови, чтобы прийти в себя? Она запретила мне подобное самовольство. Но не объяснила, как без этого обойтись.

У меня одна проблема — теперь Эй не заставишь пить. Сорвав плащ, я пробую приладиться к её клыкам так и этак, но тщетно. Наверное, ей не важно, куда кусать, но я стараюсь всё делать, как в прошлый раз. Тогда ведь получилось! И сейчас получится.

Я, наконец, соображаю, как использовать карандаш. Нащупываю прошлый укус, делаю один прокол и второй. Ни капли! Должно быть, в Эйке скрыты заживляющие чары, раз она умеет закрывать раны… Что же теперь делать?

Я видел заклятие кровопускания в лечебном справочнике, но не стал переписывать эти чары. Зачем они при наличии вампира? Нет же, понадобились! Перетряхивая книжки, я бранюсь на языке оборотней и уговариваю Эйку потерпеть. При этом мой пульс тикает в ушах, как взбесившийся будильник. Я не сразу соображаю, что смотрю на нужную страницу. Терпеть не могу сходу пробовать незнакомое волшебство! Я могу случайно перерезать себе горло. Или убрать из-под нас пол. К счастью, я не выдающийся маг, на серьёзное бедствие меня не хватит.

Для надёжности я стискиваю Перо обеими руками и, задержав дыхание, вывожу горящие символы. Перо, должно быть, презирает меня за такую скорость и точность письма. Но когда я прикасаюсь им к шее, из старого укуса, наконец, вытекает алая струйка. Клыки Эйки тут же удлиняются. Значит, не всё потеряно.

Я бережно поворачиваю её голову, чтобы зубки нащупали законное место, но выдыхаю с облегчением, лишь когда она полностью погружает зубы. Это больно, больнее, чем раньше. Ведь сейчас она не контролирует силу укуса. Но я терплю и боюсь дёрнуться, чтобы не начинать заново. Теперь, когда Эйка при деле, я могу лечь рядом и подождать. Нет, надо перекатить её на себя — так будет удобнее.

Голова начинает кружиться, но Эй предупреждала о таких осложнениях, так что я отодвинусь, едва она откроет глаза. Едва она их откроет. Но Эйка не поднимает ресниц и вообще не шевелится, только пьёт и пьёт. Я обнимаю её как можно крепче и окунаюсь лицом в её волосы, в густую непролазную черноту. Во мрак, который смыкается одним мигом.

* * *

Расступается мрак куда дольше. Я пробую поднять веки, но узкая полоска света бессильно схлопывается. В последний раз она оказывается кроваво-алой, и в попытке отгадать, что это такое, мне, наконец, удаётся удержать глаза открытыми.

Загадочное свечение — всего лишь пожар заката под свинцово-чёрными тучами. Багровые портьеры против обыкновения раздёрнуты, и холодный вечерний свет заливает постель. Эйка сидит в изножье этой постели, замотавшись в кокон из шёлка, на этот раз зелёного, и смотрит на меня так, будто собирается съесть. Разве она не должна быть сыта? Я не помню, чем кончилось дело в библиотеке, как я дошёл сюда, если шёл, и как очутился в кровати под островами и океанами. Но на чём всё прервалось, я помню. Такое не забудешь.

Внешне Эйке намного лучше. Но довольной она не выглядит.

— В следующий раз я тебя убью, — произносит она так, что трудно разгадать, предостережение это или угроза.

Я пытаюсь разомкнуть губы, но ничего не получается. Эйка с досадой поднимается и суёт мне воду. Уже не в роге, а в чашке. Ручка чашки отбита, тонкий фарфор просвечивается в лучах зимнего заката. Я делаю осторожный глоток и шёпотом отвечаю:

— Договорились.

Пусть тоже гадает, что я имею в виду. Она могла бы обрадоваться, что мы вместе. Всё ещё.

— Ненавижу тебя, — резко выдаёт Эйка.

Я сосредоточенно делаю два глотка и откидываю голову на высокий щиток кровати, исполосованный её когтями.

— Ты слишком слаба для сильных чувств, — отмечаю я без всякого выражения и даже без голоса, — побереги силы, ты только что чуть не умерла.

Она смотрит на меня с полминуты, прежде чем ответить.

— Это было третьего дня. Просто обморок.

— Нет, — припоминаю я, — не просто. Так или иначе, я рад твоему возвращению. Ты меня не поцелуешь, милая?

По лицу Эйки проходит лёгкая судорога.

— Ты для этого слишком слаб, — передразнивает она с нервной усмешкой, — я думала, ты вообще в себя не придёшь. Что я только ни делала, тебе было всё едино. И ты постоянно норовил истечь кровью. Кто бы знал, что в человеке её целое море! Я очнулась мокрая насквозь. Платье так и пришлось выбросить.

У неё такой вид, будто её до сих пор мутит.

— Не всё же тебе меня пугать! — усмехаюсь я. — Хотя платье жалко.

Эйка отвечает тяжёлым нечитаемым взглядом, а потом пихает ногой стопку томов по врачеванию, сложенную возле моей подушки.

— Вот твои книги, чародей. Лечись, если найдёшь способ. Я больше ничем помочь не могу. Если укус снова откроется, прощайся с жизнью. И побереги простыни! Чистых не осталось.

О! Хорошо, что она запаслась бельём. Ворох кровавых тряпок так и валяется в углу, и моя одежда там же. Всё в таком виде, будто меня оборотни рвали.

— Постараюсь, — обещаю я, не решаясь потянуться за книгой, — я помню, что ты не выносишь кровь.

— Лишь когда надо сдерживаться, — поясняет она, облизнув клыки, — а раз сдерживаться незачем, то кровь — это восхитительно! Но ты не забивай себе этим голову. Лучше поспи и подкрепись зайчиком. Я за эти дни подучилась, больше не пережариваю.

Ага, она уже за зайчиками слетала! И опять навострилась.

— Ты так говоришь, будто собралась куда-то. Куда? — спрашиваю я непринуждённо.

— На охоту, — прохладно улыбается Эй, — мне давно пора, я только ждала, чтобы ты очнулся.

— Какая охота? После человеческой крови ты можешь долго не есть.

Её голос продолжает остывать:

— Сейчас я больна, мне надо больше.

Я подбираю слова, теребя пальцем скол фарфоровой ручки. Похоже, назревают скандал и битва мировоззрений. Не уверен, что нам обоим по силам такая роскошь.

— Ты могла сказать раньше, сколько тебе требуется, — замечаю я, не поднимая глаз, — я бы добыл.

— Что ты добыл бы? — она смотрит на меня в упор, как перед броском.

Не знаю, что. Звезду с неба. Не дождавшись ответа, Эйка сбрасывает ноги с постели и поднимается, сердито вырвав у меня край юбки.

— Ночь ещё не настала, — пытаюсь я воззвать к её разуму, — давай посидим тихо. Полежим.

Да, лежать гораздо лучше. Так голова не кружится. Эй нетерпеливо оглядывается на гаснущее солнце и с усмешкой опускается в кресло. Оот этого легче не становится. Минута капает за минутой, и молчание между нами уже можно резать ножом.

— Больше ничего не хочешь? — уточняет она, полируя когти о бархатную обивку.

— Хочу, — решаю я, чуть подумав, — дай мне синюю воду. Там, на каминной полке.

Эйка выглядит недовольной, но приносит.

— На дне осталось, — предупреждает она, протянув бутыль.

— Ты поила меня этой гадостью?

— А ты меня чем поил?

Я делаю короткий глоток и сердито затыкаю пробку. Жидкий огонь прокатывается от горла до кончиков пальцев, и зрение обретает режущую чёткость.

— Всё ведь обошлось! Так почему бы тебе не успокоиться? — спрашиваю я, поморщившись.

— Потому что ты предатель! — огрызается Эй. — Хитрый стал, да? Сам мне лис таскаешь и сам же подставляешь шею! Ты уж определись.

— Ты сказала, что лис тебе мало. Вот ты и определись!

— Мне всегда будет мало, — заявляет Эйка, свирепо блеснув глазами из вечерних теней. — А ты всегда будешь хотеть, чтобы я тебя съела. Не можешь с этим совладать, прыгай в озеро, как грозился.

Она действительно отворяет окно. А там мороз, между прочим.

— Сразу прыгать? — уточняю я, сердито кутаясь в покрывало. — Или подождать, пока ты себя заморишь?

— Свою проблему я решу, а не решу, так сдохну. Так тому и быть, — обрубает Эйка.

— Не бывать этому, пока я жив.

Она отвечает глухим ворчанием, а мне вдруг становится смешно.

— Сама посуди, зачем мне кормить озёрных гадов, когда ты тоже голодная?

Эйка поворачивается к зимним небесам и произносит с усталой безнадёжностью:

— Вот поэтому я тебя ненавижу.

— Улетишь — не возьму тебя на корабль.

— Да пошёл ты со своими кораблями, — бросает она через плечо.

— И то верно! — вздыхаю я с облегчением. — Сей же час и отправлюсь. Ты пока лети, куда хотела, не оборачивайся.

С третьей попытки у меня получается встать.

— Это ещё зачем? — настораживается Эй.

— Затем, что ты… Сгинешь, — предрекаю я, с трудом отдышавшись. — Хочу к тому времени быть… За горизонтом.

Весь пол сегодня волнами. Я делаю несколько шагов, цепляясь за нарисованный на стене океан, и безмерно устаю от качки.

— Ну-ну, плыви, — цедит Эйка из-за спины, — куда плыть-то собрался?

— За помощью, — хриплю я, доковыляв до подоконника, — привезу нормальных магов, чтобы вас всех тут расколдовали по самое не балуйся.

— О! — сумрачно оживляется Эй. — Вот это дело! Чем же я стану, если меня расколдовать? Прахом?

Этим вопросом я не задавался. Надо будет задаться, если кровь вернётся к мозгам. Пока я просто говорю ей:

— Ты бы уже три дня прахом была.

Эйка молчит пару долгих мгновений.

— Всё равно ты не доберёшься до берега, — решает она наконец. — Это у тебя от укуса такая тьма замыслов. Ляг, ненормальный! А то опять кровь пойдёт.

— Тебе что за дело?

— Ну, я же не какая-нибудь тварь бессердечная, — усмехается она.

И подходит. Лучше бы не подходила. И обнимает. Лучше бы не обнимала. У меня, когда она так прижимается, всё перед глазами плывёт.

— Ложись, а? — упрашивает Эй, поглаживая едва зажившие рубцы на моих рёбрах. — Ну, мне, правда, надо. Или это не кончится. Подожди, я тебя прошу. Мне сейчас опасно с тобой быть.

Я трясу головой, отказываясь слушать.

— Никуда ты не полетишь, и не лезь ко мне со своими выходками! Ты какую-то блажь себе в голову вбила. Или убьёшь кого, или сама убьёшься. Через мой труп.

— Страсти какие! — ахает она. — Ну-ну. Я подожду, пока ты в обморок грохнешься.

— Долго придётся ждать.

Эйка с мрачной усмешкой расправляет крылья. Ветер треплет на ней зелёный шёлк, готовясь понести на все четыре стороны. Ага, сейчас! Я взбираюсь на подоконник и заслоняю ей путь. Холод режет кожу, но в раздрае чувств он кажется мне огнём. Эйка внимательно за мной наблюдает и даже не щурится от ветра.

— Спускайся, — предлагает она негромко, — а то сдует. Или всё-таки решил прыгать?

— От тебя зависит, — отвечаю я, цепляясь за оконную створку.

— Если от меня, то я поймаю, — рассуждает она, — а если у тебя своя голова имеется, то слезай. Простудишься, и не поплывём никуда.

— Мы и так не поплывём, — обрубаю я, — и не маши на меня своими крыльями! Я же за Перо не хватаюсь.

— Как скажешь, — улыбается она и отходит.

А потом молниеносно выбрасывает хвост и сдёргивает меня с подоконника. Я лечу на пол и, возможно, что-то себе ломаю, но главное, что не руки. Руками я отчаянно хватаюсь за кончик её хвоста, повыше ядовитого шипа. Эйка не замечает этого, она уже целиком нацелена на охоту. Или я её так довёл, что словесные аргументы закончились. Меня разворачивает и несколько шагов тащит по полу, а Эй вылетает в другое окно. Закрытое. То есть вышибает раму. Я бы за ней и дальше увязался, но обо что-то задеваю головой, и сознание меркнет.

Очнуться меня заставляет понимание, что иначе я замёрзну насмерть. Не самая интересная смерть при таком богатстве предложений! Снаружи ночь, через выбитое окно наметает снег. Я зажимаю ладонью правое ухо, чтобы заглушить звон несуществующего будильника, и, наконец, поднимаюсь с усеянного стеклом пола. Нет, не поднимаюсь. Нет, всё-таки поднимаюсь. Нет, не стоит себе лгать. В общем, я как-то добираюсь до водопада, попутно захватив Перо и синюю бутылку. Захлопываю дверь и начинаю греть магией ледяные струи, вычёркивая в воздухе одну попытку за другой. При этом меня трясёт одновременно от холода и от хохота.

С десятого раза начинает валить пар — видимо, получился кипяток. Для лучшего результата я выпиваю синей воды — всё равно её надолго не хватит. А в замке есть другая вода, разных цветов. Потом запасусь, если не сварюсь и не закоченею.

Отчасти я понимаю, что не стоит сидеть в фонтане — раны на шее могут открыться. И напиваться не стоит — заснёшь и захлебнёшься. А отчасти мне наплевать. Надоело постоянно думать о гибели. Об Эйке я тоже стараюсь не думать. Всё время тянет представить, что она делает и с кем?

Она как-то рассказывала, что раньше старалась освобождать от мук больных и престарелых. Такой лёгкий и приятный поцелуй смерти. Может, да, может, нет. По-моему, у неё всё под настроение. Не представляю, кого она выберет, но я ему не завидую. Или вру, завидую. У меня же Связь!

Я никак не могу успокоиться, а ведь Эйка вот-вот вернётся, и не дело ждать её здесь. Ещё минута — и подъём. Ладно, пять минут. Да кто сказал, что она вернётся? Она обещала не исчезать, но и я обещал не лезть к ней в зубы.

Если она опять пропадёт, что делать? Остаться здесь? Отправиться на новые поиски? Уйти к кораблям, как грозился? Точно, возьму корабль, уведу его на край света и затоплю там. Вот же смех!

Я бы мог, наверное, почитать книжки — о, тут есть весьма занятные! — и наколдовать ей клетку с цепями. Но к чему утруждаться? Пусть только покажется, я её просто убью. И себя убью. И весь мир обрыдается. Эх, раньше надо было думать! Теперь она будет сытая, мне с ней не совладать…

Бешеные мысли так и скачут по тёмному кругу, и мне стоит огромного труда собрать их в разумную форму. Почему непременно кто-то должен погибнуть? Эйка всегда была опасной. Теперь она не всегда опасна, это уже хорошо. Надо только пережить этот день… Эту ночь. А назавтра я принесу ей лису. Двух лис. Трёх. И постараюсь, чтобы её больше не протыкали копьями. Надеюсь, она хотя бы не напоролась на оборотней там, в ледяной мгле.

Вода постепенно остывает, и мысли тоже — до состояния межзвёздного холода. Я не могу провести грань между Связью и привязанностью, как не могу отграничить разум от безумия. Но всё, что я говорил и делал в этом замке, теперь представляется горячкой и бредом. Кровавым помрачением, тут Эйка угадала. Я прирос к ней, как к дереву, и пытаюсь подобрать удобное положение. Что я такое, чтобы она ко мне возвращалась? Я бы её сам на маяк не взял, будь моя воля.

Я как-то ничего уже не хочу. Ни к кораблям, ни головой в озеро. Даже не хочу видеть Эйку. Мне тяжко и стыдно, и я не представляю, что ей сказать. Я хочу… Одеться, наверное. И выбраться уже из воды, а то превращусь в одно из светящихся чудищ у подножия замка.

Я возвращаюсь в комнату, захваченную первозданной стужей, и роюсь в тряпках, раскиданных Эйкой по креслам. Всё это лиловое и охряное кажется одинаково бесполезным. Алое должно смотреться на мне особенно несуразно. Замотавшись в алое, я набрасываю сверху свой плащ, чтобы перестали стучать зубы, и отправляюсь гулять по замку. Окно-то надо чинить!

Зеркальный щит я прихватываю с собой. Я не самоубийца, несмотря на все потуги. Иначе отмучился бы давно, ещё когда остался один на маяке. Так чего мне бояться — зеркал? Возле одного из них я стою довольно долго, пока моё мокрое отражение с кровоподтёком на правом виске не сменяется постепенно выползающей из мрака безглазой нечистью. Видимо, у меня два отражения.

— Назад, — говорю я твари, дав ей по лбу Пером, но тварь не успокаивается и продолжает алчно разевать пасть.

В последний момент я отдёргиваю руку, а потом снова протягиваю пальцы к его зубам.

— Тошно тебе, да? Тошно… Сам виноват, что уж теперь. Назад, я сказал!

Я поднимаю щит, и тварь отскакивает в мёртвую мглу, узрев себе подобного. Любопытно, отчего они так боятся друг друга? И как видят сквозь сросшиеся веки?

Я добредаю до крайней комнаты — той, где в прошлый раз мастерил щит. Гвозди остались, можно ими заколотить окно. А, впрочем… Я достаю Перо и через полчаса добиваюсь своего — вышибаю дверь. Оттаскиваю её в наше семейное гнёздышко и намертво приклеиваю к оконному проёму чарами для крепления зеркал.

Метель в комнате опадает, обращаясь каплями воды. Я запираю второе окно и устраиваюсь на шкуре перед камином. Ужинаю холодной зайчатиной и обломками печенья. Даже компот сегодня не вызывает такой оскомины, как обычно. Я смутно соображаю, что не ел три дня. Но пока действие синей воды не выветрилось, нет ни слабости, ни усталости. Ощущения возвращаются чуть позже, причём все разом. Я едва добредаю до кровати и забываюсь, не успев почувствовать под собой постель. Следующие два дня наполнены таким бессилием, что я не могу ни ходить, ни есть. Только пью воду, но меня рвёт даже от воды.

Укус не открывается, но будит по ночам острой стреляющей болью. Тогда я лежу, не шевелясь, и часами слежу за луной, ожидая восхода. Днём я смотрю, как окна затягивает морозными узорами, и жду заката. Эйка так и не появляется.

На третий день я заставляю себя подняться, поесть и выбраться в лес. С затопленной стены я упал бы, но лёд стал толще или я стал легче. В результате я без происшествий добредаю до того берега, предварительно оставив записку для Эйки. Не кровью ― что за дикость? Карандашом на золочёной бумаге. С сопроводительным рисунком, как обещал. Но пока я в два захода перетаскиваю сонную добычу, бумажка остаётся нетронутой, и, в конце концов, я сжигаю её в камине.

Хочется оставить другое послание: «Счастливо оставаться» — и уплывающий в закат корабль. Но для этого понадобится красный карандаш, а они тут все зелёные. Я не помню, обещала ли Эйка вновь сюда заглянуть, но сегодня поздно начинать волноваться. Начну завтра, на свежую голову. И, пожалуй, поищу красный карандаш. Надеюсь, она просто бесится, а не угодила в новый переплёт. Если угодила, я точно убью кого-нибудь. Всех убью! А лучше скормлю Эйке.

Не надо было выпускать отсюда оборотней, напрасно Эй меня придержала! Так и так, конец один. Только теперь она кого-нибудь случайного съест. Я горячо надеюсь, что Эй забавляется с белочками. Но в лесу я её не встретил, и надежды тают с каждым часом. Всё равно надо будет поговорить с ней спокойно. О том, про что мы не говорили с первого дня. О любви и расставании. Я так понимаю, она на это намекает, ну так надо остановиться на чём-то одном! А не исчезать на непонятный срок.

Настраиваясь на мирный лад, чтобы без драк и выбивания окон, я разглаживаю покрывало на постели и немного прибираюсь. Швыряю в реку всё, что проще выбросить, а остальное заталкиваю в шкаф. Поднимаю кресла и стулья, поваленные Эйкой в борьбе за свободу. Вытряхиваю шкуру неведомого зверя и задумываюсь, чем бы заняться? В библиотеку путь неблизкий, а вдруг Эйка прилетит в это время? Вдруг у неё охота не задалась, и она будет совсем без сил?

Чуть подумав, я отворяю окно и разворачиваю к нему кресло. Втыкаю фитиль в остатки синей воды, поджигаю и оставляю на подоконнике в виде ориентира. А то она, чего доброго, метнётся к крайнему проёму и саданётся о дверь.

Так бы ей и надо! Я потираю разбитый висок, заматываюсь в плащ и сажусь в кресло. Не знаю, почему эта мёртвая девушка мне дороже собственной жизни. По-хорошему, бежать от неё надо, но я не двигаюсь. Спать неохота, еды хватает, воды — залейся. Я могу ждать вечно.

В тот миг, когда синий фитиль выбрасывает предсмертную искру и гаснет, Эйка наконец является. Натурально является — в клубах морозного пара и извивах шёлка. Влетает тварью, ступает босиком на пол уже в человеческом облике. Нет, не в человеческом. Это совершенно недостижимая, непередаваемая словами красота.

Такой я её ни разу не видел. Громадная полная луна висит за окном, и кажется, что волосы Эйки сотканы из этого света и самой ночи. Пламя вьётся в камине за моей спиной, но углям далеко до её глаз. Ну или мне так кажется в очередном помутнении. Чтобы определиться, как оно на самом деле, я выпутываюсь из плаща и подхожу ближе. Эйка оглядывает меня с головы до подола моего нелепого одеяния и испуганно прикладывает руку к груди.

— Ох, — произносит она сдавленным шёпотом, — я уже испугалась, что ты опять весь в крови!

Я делаю последний шаг — для разумного разговора, не иначе. Но что говорить, когда я ног не чувствую? Слишком долго просидел без движения. Я опускаюсь перед ней на колени, очень медленно, по мере того, как мне отказывает сустав за суставом. Я прижимаюсь лицом к её стану — к ледяному струящемуся шёлку и тугим бинтам, незаметным снаружи. Я не хочу говорить и даже слышать. Она вернулась. Она вернулась, а я уже начал сомневаться, была ли она вообще.

Эй тоже ничего не говорит, но медленно кладёт руку мне на голову. Скользит пальцами сквозь мои волосы мимолётным движением. И проходит мимо, как недостижимый корабль. Я остаюсь сидеть на полу, не в силах ни встать, ни повернуть голову. Что это было? Это не про неё, не про нас, это пугает сильнее, чем призраки в зеркалах. И в груди жжёт так, что я задумываюсь, за что мне это? Видимо, за всю дурь моего народа.

Эйка ничего не объясняет. Беззвучно затворяет окно, ложится на край кровати и отворачивается. Спать легла, что ли?

— Тебе не стоит летать так помногу, — произношу я глухо, — рана может открыться. И оборотни везде шныряют.

С серебряными копьями… Эйка отвечает тихо и неохотно:

— Не волнуйся, я им не попалась. Всё будет в порядке.

— Между нами тоже? — уточняю я, задержав дыхание.

— Разумеется, — обещает она, — не обращай внимания, я просто устала. Летела издалека.

Чем не объяснение?

Я, наконец, поднимаюсь с пола и забираюсь в постель, но не решаюсь коснуться Эйки. Отвык, что ли? Почему мне кажется, что она этого не хочет? Когда я тихонько обнимаю её со спины, Эйка меня не отталкивает. Когда я осторожно целую её плечо, она не вздрагивает. Но если она такая тихая, жди беды.

— Ты сыта? — спрашиваю я, упиваясь морозным запахом её волос.

— А ты?

Этот вопрос сбивает меня с толку.

— Я? Да, конечно…

— И я конечно, — усмехается Эй. — Здорово, что нам обоим лучше.

Я бы предпочёл, чтобы она не отворачивалась, и пусть мне будет хуже. Но всё равно я счастлив, как ненормальный, от того, что она рядом. Где была, уже неважно. Наверное, важно, но не сию минуту. Я молчу, пропуская сквозь пальцы сверкающие чёрные пряди. Эйка поворачивается и начинает меня разглядывать.

— Не могу, когда ты так дышишь, — сообщает она.

— Много ты в этом понимаешь!

— Много ты понимаешь в том, что я понимаю, — отвечает Эй, откидывая волосы с моего лба. — Не хмурься, я ведь здесь. Ты же хотел, чтобы я осталась.

— Я хотел тебя убить.

Её улыбка не мрачнеет, а пальцы также ласково касаются моей щеки и скользят по губам. Мне стоит усилия не ответить поцелуем на это прикосновение.

— Я по тебе тосковала, — произносит Эйка, как бы удивляясь этому факту.

— Тогда не молчи, что бы ни сделала.

Она поднимает брови:

— А ты знаешь, что я сделала?

— Нет. Но знаю почему.

В этот раз её взгляд на секунду застывает и тут же становится сочувственным.

— Больно тебе?

Мне не нравится, что она поглаживает след от укуса — будто проверяет, не давит ли мне ошейник. А то, что от этого по всему телу разливается тепло, нравится ещё меньше. Даже жжение в груди ослабевает, а я не хочу, чтобы оно слабело. Не вижу к тому причин.

— Боль ни при чём, — заверяю я, отведя её руку. — Я боялся за тебя и не знал, что делать. Собственно, и теперь не знаю.

Эй коротко клацает зубами.

— Я же объяснила, что нашла лучший выход!

— Мне плевать, какой выход лучший.

— Вот что ты опять начинаешь? — пеняет она мне. — Сам себе что-то выдумал и маешься! Говорю же — всё отлично! Почему ты не веришь и спать не хочешь?

— Ты запретила тебе верить, — напоминаю я. — Давно передумала?

Эйка улыбается, но так, что у меня озноб проходит по коже.

— Хочешь, чтобы я рассказала, а? Ну, хочешь?

Сам не пойму.

— Да, хочу.

— Тем более, не скажу, — дразнит она.

— Почему это?

— Не заглядывай во тьму, особенно из интереса.

Это потрясающе. Нет, в самом деле!

— Ты думаешь, мне интересно?!

— А почему тогда спрашиваешь?

Надо вслух объяснять? Представляю, как нелепо оно прозвучит. Заранее зубы сводит.

— Сделай милость, — подбадривает Эйка.

— Потому что я твой муж, а не раб, — выговариваю я обречённо.

Обречённо, потому что теперь надо выбираться из тёплой постели и гордо тащиться в тёмный угол — сдвигать кресла и ночевать под плащом.

Эйка смотрит на меня в немом изумлении. Так долго, что я успеваю лечь и натянуть капюшон на голову.

— Совсем рехнулся, — заключает она взамен пожелания доброй ночи.

— Окно перед тобой, — подбадриваю я. — Это и есть твой лучший выход. Из любых трудностей.

С тем и расстаёмся до утра.

* * *

Ближе к рассвету плащ сползает, становится зябко, и я просыпаюсь. Стужа как будто поднимается из бездонной пучины, из волн, искусно выписанных на стенах. Несколько минут я мутным взором гляжу в выпуклый глаз оранжевой рыбки, подплывшей к самой поверхности. До тех пор, пока мне не начинает казаться, что рыба шевелит плавниками. Тогда я понимаю, что океан сам собой не приблизится, и переворачиваюсь из сна в явь.

Проверять силки больше не надо — Эйка снова выбирается на охоту. Чудно! Я сгребаю с кресла недочитанные книжки и перебираюсь на шкуру перед камином — там тепло и светло. Теперь у нас и лампа есть, прихватили из библиотеки. Я загораживаю её креслом, чтобы свет не мешал Эйке, и пытаюсь заново вникнуть в карты.

Прозрачно-розовое сияние озаряет дни и месяцы пути в неизвестность: по гладкой воде, мимо тихих зелёных островков. Я стараюсь представить, как оно будет на самом деле, но карты молчат, а описания в книгах устарели. Пока Эйка где-то пропадала, мне не удавалось на этом сосредоточиться, но теперь я постепенно увлекаюсь и даже не замечаю, что начался день. Я только слышу, как просыпается Эйка. Но она меня не окликает, и я не оглядываюсь. Даже когда ощущаю, что она стоит за моим плечом.

— Ты же сказал, что мы не поплывём! — роняет она чуть слышно.

— Мы не поплывём. А я поплыву.

Эй выжидает несколько мгновений.

— Я как-то угощалась одним моряком. С тех пор знаю, что для управления кораблём требуется много труда и знаний. И людей. Раз уж ты не доверяешь магии.

— Будь у меня человеческий корабль, я набрал бы команду. Но зачем гробить столько народу?

Я задумываюсь, кто бы мог помочь, в самом деле? Разве что Уркис. Моя совесть до сих пор неспокойна от того, что я бросил его в темнице. Интересно, он согласился бы к нам присоединиться? Или прихлопнул бы меня и уплыл один?

— Как же попасть в твою команду? — не сдаётся Эйка.

— Тебе это ни к чему, у тебя есть крылья.

Я прилежно отмечаю в книге полезный абзац. Угол листа залит кровью — не иначе, как моей — и разобрать написанное удаётся не до конца.

— Предлагаешь мне гнаться за кораблём? — весело спрашивает Эйка.

— Зачем? — удивляюсь я. — Лети, куда хочешь! И делай что хочешь. Но только, чтобы я не знал. Я вчера тебе лишнего наговорил, а сейчас понял, что ты правильно всё придумала.

— Лететь, значит? — переспрашивает она странным тоном. — А Связь?

— Связь нас рано или поздно прикончит, — соглашаюсь я, перелистнув страницу, — зато каждый будет делать, что пожелает. Или что должен.

— Я говорила, что я тебя ненавижу?

— Ты говорила, что ты меня ненавидишь.

Эйка отходит, а я откладываю одну книгу и берусь за другую. Язык непонятный, придётся опять переводить колдовством… Я слышу шорох шёлка и тонкий металлический звон, но не поднимаю голову. Мне много надо прочитать за зиму. Знания и труд — так она сказала.

— Я не могу отпустить тебя одного, — судя по звуку, Эй роняет и поднимает гребень. — Ты погибнешь, и никто не дождётся помощи. Если есть, кому её ждать.

— На острове остались люди. Нормальные, не то что мы с тобой, — поясняю я, откопав Перо под грудой бумажек. — Уверен, ты знаешь об этом не хуже меня.

— Ах вот оно что! — хмыкает Эйка. — Тебе всё равно, что со мной, лишь бы я никого не сожрала. Успокойся, я не губила ни людей, ни разумных тварей!

— Это меня не касается.

Эйка быстро подходит и садится напротив, рассыпая по золотой шкуре чёрные волосы. Платье она, оказывается, уже сняла, и бинты тоже, и от раны не осталось следа. Как она этого добилась, не представляю. Чудеса, да и только!

— Хочешь, я буду твоей рабыней? — предлагает она, смиренно сложив руки на коленях.

Я медленно откладываю Перо, чувствуя, как к щекам приливает кровь. Надеюсь, это можно списать на жар камина. Я упрямо стараюсь не смотреть на Эйку и на тёмные камни, которые она на себя понавешала. Нити с камнями на запястьях и щиколотках, цепочка на талии. Особенно удалась диадема, от которой тонкие цепи спускаются к ожерелью, плотно защёлкнутому на горле. Будь она неладна. Кажется, я ненавижу эту охотницу ничуть не меньше, чем она меня. В привычном для нас полумраке её глаза сверкают ярче зачарованных драгоценностей. И опаснее.

— Пожалуй, не стоит рисковать, — решаю я, гася лампу, — не хочу привыкать к бесплатным удовольствиям.

— Расплата подождёт, — усмехается Эй, — а мне надо срочно извиниться. Или ты никогда не простишь, и жизнь наша станет пыткой.

Пытка — это недостаточно интересно.

— А если мне не нужны твои извинения?

— Так ты же не знаешь, как я собралась извиняться! — оживляется Эй. — Чего ты хочешь? Хочешь, я для тебя станцую? Жаль, музыки нет.

— Что такое музыка?

— Песня без слов, наверное, — слегка теряется Эйка, — только её играть надо на чём-нибудь… Спеть тебе?

Я захлопываю книгу.

— А давай я для тебя спляшу?

— Ты что, умеешь? — не верит она.

— Сейчас и узнаем.

— Нет, — Эйка качает головой с видимым сожалением, — это же я тебя обидела. Так вдруг захотелось с тобой уплыть! Теперь ты меня не берёшь, и поделом мне. Но зима-то наша!

Её коготки опять путаются в моих волосах, её пальцы поглаживают ссадину на моём виске, и ледяные подвески браслета щекочут шею. А моё сердце разрывается между двумя желаниями: поцеловать её губы — алые, как закат над нездешними морями, или потопить корабль за горизонтом в этих самых морях.

— Такое не повторится, — обещает Эйка, неотрывно глядя в мои глаза, — а если повторится, поступим, как ты сказал. Ты прав, так жить нельзя.

Весьма кстати, что она помнит мои слова. Я вот начинаю забывать — и их, и все остальные.

— Ложись, — подсказывает Эйка, легонько толкнув меня в плечо, — я придумала, что мы сделаем.

— Карты помнём.

— Подвинутся твои карты. Я тихонько, — бормочет она, развязывая на мне пояс, — в три оборота замотался, это же надо!

Дальше отнекиваться бесполезно. Книга сама выпадает из пальцев, и корабли начинает тянуть на дно. Эйка приближает свои губы к моим, но только для того, чтобы шепнуть:

— Только чур не дёргаться! Так-то я сытая. Но зубы, сам понимаешь.

Нет, я не понима… Ай, нет! И зачем я опять поддался, зачем её дразнил?! Я не то что не дёргаюсь, я дышать перестаю. Силюсь что-нибудь вымолвить, но, похоже, я опять говорить разучился. А если у неё зубы сорвутся? Обратно ничего не пришьёшь, что-то я не встречал таких заклинаний! До того, как я отказался с ней плыть, Эйка не разрешала прикасаться к её клыкам. Вечно боялась откусить мне что-нибудь, будь то язык или ухо. Один раз попробовал сунуть палец и получил по носу. А теперь — вот вам пожалуйста!

— Пожалуйста…

Я вырываю из шкуры под нами клоки шерсти, пока её губы скользят вверх, а потом вниз. Но не выдерживаю, когда Эйка легонько сжимает зубы. Под её волосами ничего не видно, и это к лучшему. Но она с усмешкой поднимает лицо, и становится понятно, что пытка не начиналась.

— О чём ты просишь? — заботливо интересуется Эйка. — Продолжить? Перестать? Ты возьмёшь меня на корабль?

Меня трясёт — от страха и не от страха. А теперь и смех раздирает. Я стараюсь сдержаться, помня её предостережение. Но Эйка всё равно неодобрительно качает головой и перекидывает штормовую волну волос на одно плечо.

— Колеблешься. Значит, продолжаем.

Продолжение длится как плавание вокруг света, хотя на деле помещается между двумя ударами пульса. Карты разлетаются, лампа разбивается об пол, и я готов согласиться на что угодно. Должно быть, я теряю сознание. Во всяком случае происходит какой-то провал между заключительным проблеском мысли и тем моментом, когда Эйка вытягивается рядом, довольно облизываясь.

— Не кровь, но почти, — сообщает она, не моргнув глазом, — так что ты мне ответишь? Не бойся, про корабли я пошутила. Но буду извиняться, пока не простишь.

— Не утруждай себя, — выдыхаю я с испугом, — будет тебе корабль.

И где я его возьму, интересно? Мне непривычно произносить слова, я весь в поту, а ноги сводит, как в ледяной воде. Но я точно знаю, чего хочет моё сердце, заново начав биться. Не прощения, а возмездия. Я покорно опускаю глаза и прижимаюсь щекой к Эй, к тому месту, где недавно чернела сквозная рана.

Я затихаю, когда она гладит меня по голове. Я терплю, пока она скользит когтями по моей спине. Я всё выдержу. Когда я припадаю губами к её груди, Эйка, наконец, теряет бдительность и зрительный контакт. Пользуясь моментом, я соскальзываю ниже и оказываюсь между её ног. Раз ей всё можно, почему мне нельзя?

Эй спохватывается слишком поздно и сразу хочет вырваться. Если бы впрямь хотела, я бы её не удержал, я уже пробовал. Приходится брать хитростью. Эйка пытается отпихнуть мою голову, но я уже отодвигаю носом чёрный камушек, пристёгнутый к цепочке на её талии. Мне просто интересно. Попробовать тьму, да.

Эйка откидывается назад с жалобным стоном, и её когти прочерчивают борозды в каменном полу. Вряд ли я так уж ловок, просто мы давно не были вместе. Примерно тысячу лет. Поймать её сердцебиение невозможно, и я подстраиваюсь под своё, чтобы не сбиваться. Это не так уж трудно, наподобие песни без слов. Эйка хватает меня за волосы — довольно больно — но я терплю, и её пальцы бессильно разжимаются.

— Думаю, продолжать опасно, — спохватываюсь я, — не хочу умереть за своё любопытство. Лучше почитаю в сторонке.

Эй сердито притягивает меня обратно изящным движением хвоста. С её хвостом я уже знаком, с ним спорить — себе дороже. А я и так в опасности. Если Эйка не будет управлять ситуацией, может произойти что угодно. Например, вот — кресла разлетятся! Или вот — оторвётся каминная решётка.

Эй хватается руками за кованый узор, но на её силу не рассчитана ни одна вещь. Угли сыплются на пол, Эй поднимает крыльями бурю и в какой-то момент перевоплощается полностью. Но я уже решил не отступать до последнего. До её последнего стона. В этот раз обошлось без кровопролития. И хвост, обвивший меня поперёк туловища, быстро ослабил хватку. Когда я ложусь возле неё, Эй ненавязчиво возвращает себе дневной облик. Просто так удобнее целоваться.

— Всё-таки я тебя не выпущу живым, — сообщает она, когда мы прерываемся, потому что мне надо дышать хотя бы изредка.

— Мёртвым тоже не выпускай.

Комната выглядит как после битвы: книги разбросаны, кресла опрокинуты и распороты безжалостными когтями. Но Эйка расправляет потрёпанную золотистую шкуру, я накрываю нас халатом, и большего не нужно.

— Тебе жить надоело, — ухмыляется Эй, — иначе зачем такие подвиги?

— Чтобы и ты меня простила, — объясняю я, вытряхивая из её волос осколки лампы.

— За что?

— Хотя бы за корабль.

— Что мне твой корабль! — она улыбается, собирая в ладошку выпавшие из огня угли. — Я могу лететь следом. Только не проси меня сидеть на берегу и зажигать маяк.

— Не веришь, что вернусь?

— Терпеть не могу ждать.

— Я тоже не хочу с тобой расставаться. Но как ни крути, это опасный замысел. Я знаю, зачем поплыву. А ты зачем?

— За тобой, — удивляется Эй. — Ты мечтаешь найти помощь. Вот я и помогу в случае чего.

Разумеется, она произносит это без всякого намёка. Уже не в первый раз.

— Не любишь, когда я говорю о помощи? — уточняю я осторожно. — Это для других, нам с тобой и так хорошо. Но я не против отыскать тихий островок, чтобы забрать тебя туда.

Чёрные когти впиваются моё запястье, и я договариваю, стараясь не вникать в безумие этих слов:

— Или мы вдвоём выберем остров. Только скажи, если передумаешь. Я ведь и сам не знаю, вдруг я просто с ума сошёл?

Эй тихонько целует меня в губы, и я также тихо обнимаю её, испытывая непонятное успокоение от нашего безумного решения. Почему обязательно должно случиться что-то ужасное? Чудесное тоже иногда случается! Эйка, например.

— Хочу, чтобы на том острове были птички и бабочки, — загадывает она, — как в книжках! А не обычные, которые полруки отхватят и не подавятся.

— Бабочки, так бабочки… — я пытаюсь поцеловать её шею, но наталкиваюсь на ледяной металл. — Сними уже эту дрянь!

Не пойму, как это отстегнуть?

— Плохо смотрится? — огорчается Эй.

— Опасно смотрится. Где ты раздобыла такие камни?

— Сняла с трупа, — отвечает она самым невинным тоном.

— С какого?

— По пути в библиотеку целая комната ими завалена, — спокойно поясняет Эйка, — все высохшие. Не волнуйся, я и так нежить, что мне будет? Зато симпатично. Дай, я сама! Застёжку сломаешь.

Её пальцы ложатся поверх моих, и ошейник, наконец, расщёлкивается. Не особенно торопясь, Эй скидывает браслеты с рук, потом забрасывает ножку мне на плечо и расстёгивает неприметный замок. Цепочка со второй ноги, видимо, слетела. Потом найдём. С поясом я справился, а больше ничего не осталось. Только нитка из ракушек. Я успокаиваюсь, Эй прижимается теснее и затихает.

— Я так и не нашёл на картах твой остров, — вспоминаю я почему-то.

— Он маленький. Наверное, решили не рисовать, — предполагает Эй. — Давай я тебе спою. Хочешь?

Песня непонятная, но красивая. И печальная, если судить по прозрачному голосу Эйки. Кажется, я начинаю дремать под тягучий мотив, потому что следующее событие застаёт меня уже во сне.

Шорох очень короткий, перестук когтей слишком слабый, а тяжесть так резко наваливается на грудь, что я едва успеваю открыть глаза. Чтобы увидеть над собой разверстую пасть, которая вот-вот захлопнется. Я подскакиваю всем телом, но тварь крепко придавливает меня к полу. Воплотилась — ну надо же!

Вместо крика у меня выходит придушенный хрип, и нежить из зеркала растягивает пасть во всю ширь — от подбородка до лба. Собралась целиком мне голову отхватить. Одной рукой я отпихиваю кусачую гадину, а другой — лихорадочно шарю по полу. Я помню, что Перо лежало между мной и камином. До того, как всё перепуталось.

Но теперь кругом бардак, и Эйки нет, а тварь явно сильнее меня. Бросок на горло ей удаётся превосходно, но я уже нащупал Перо и до упора загоняю очин в затянутую кожей глазницу. Неизвестно, есть ли у них кровь, но на меня не успевает упасть ни капли. Нечисть заходится визгом в стальных когтях, которые вздёргивают её под потолок. Я успеваю заметить только чёрные камни в скрюченных полупрозрачных пальцах. Эй не раздумывает долго, просто отгрызает голову верещащей твари, и вопль мгновенно сменяется мёртвой тишиной.

Пожалуй, стоит открыть окно. Ох ты, уже вечер! Небо над башнями зажигается огнями, а вода под замком чернее смолы, и звёзды в ней не отражаются. Эйка вышвыривает в озеро бледные останки — у подводных жителей будет пир! Я опираюсь на подоконник и жадно глотаю морозный воздух. Когда оборачиваюсь, ни хвоста, ни крыльев нет и в помине. Эй закручивает на затылке мокрые косы, высматривая что-то под ногами.

— Ильм, мне кажется, она за камнями явилась. Надо всё собрать.

Меня слегка пошатывает, но подоконник уже можно выпустить. И обхватить Эйку. Да, так лучше. А то на ней прямо лица нет. Перепугалась, бедная!

— Я один браслет нигде не вижу, — бормочет она, лихорадочно шаря глазами по полу, — подожди, не целуй. Я её кусала — наверняка их кровь для тебя ядовита.

Эй тщательно прополаскивает горло водой из лампы и сплёвывает в камин. Пламя вспыхивает лесным пожаром. Надо будет решётку обратно прицепить… Потом. Перо у меня в руке, но колдовать сейчас — плохая идея.

— Она выбралась из щита. Я его лицом к стене ставлю, а тут мы его задели. Креслом, — соображаю я, подобрав опустевшее зеркало.

Мы переворачиваем комнату в поисках потерянной цепочки. Наконец, я чудом нахожу её в распоротом сиденье кресла, и весь набор драгоценностей отправляется следом за хозяйкой.

— Похоже, её были камушки, — заключает Эйка, осев на пол.

— Ты же их сняла со скелета! — соображаю я, опустившись рядом.

Никак не могу успокоиться. Прямо ноги не держат, такая жуть.

— То-то и оно! — всхлипывает Эй, обхватив руками колени. — И скелетов там была целая куча. Ты-то цел? Не говори, что нет, или я эту мразь со дна достану!

— Что её зубы против твоих? — усмехаюсь я, отгребая в сторонку битое стекло. — Но куда ты запропала, скажи на милость? Я уже подумал, что тебя сожрали во сне.

— Помыться хотела, — произносит она, вздрогнув, — а там вода шумит. Вышла — глядь… Ты у нас нарасхват прямо! Точно пора на остров. С бабочками.

— Решено, — соглашаюсь я, оглянувшись на распахнутое окно. — Если такого острова нет, я тебе его наколдую. Только подучусь немного.

— А ты, молодец, кстати, — с удивлением отмечает Эйка, — я в твоих магических способностях чуть-чуть сомневалась, а теперь вижу, что ты умеешь с Пером обращаться.

И хохочет. Или плачет. Я её обнимаю и тоже не пойму, смеюсь или плачу. Вот так и миримся. Путём разумного диалога.

До весны мы остаёмся в замке и даже привыкаем к нему. Крыша не течёт, охотиться есть где. Понемногу мы изучаем местность и намечаем путь. Чтобы попасть в гавань, лучше идти вдоль русла реки, так меньше шансов заблудиться. С собой мы собираемся взять карты и всё, что найдётся полезного. Полностью обшарить замок можно примерно за сотню лет. Но и так понятно, что оружие вынесли до нас, а в кладовых основательно потрудились мыши. Я пополняю свои припасы тем, что осталось, а заодно выясняю, что банки с едой могут уменьшаться в размерах, если их особым образом покрутить. И почему об этом не пишут на каждой крышке? Видимо, должно быть понятно само собой. Кому как.

Оказывается, что книги тоже уменьшаются, и я набираю в дорогу солидную библиотеку, хотя Эйка предупреждает, что меня пять раз умнут, пока я буду копаться в каталоге, но я не оставляю надежд продвинуться в колдовском искусстве. С этой целью забиваюсь в дальние углы замка и рушу там потолки, стремясь создать магический заслон. Или выращиваю себе шипы на ладонях, обучаясь подвешивать предметы в воздухе. Лучше бы кто-то объяснял это и показывал, а так любое колдовство грозит бедствием. Ни формулы заклинаний, ни рисунки не помогают связать то, что я хочу, с тем, что получаю. Может, я всё-таки не волшебник? Нет, но что-то же происходит!

— Для твоих художеств колдовство не нужно, — ворчит Эй, выдёргивая из меня шипы, — достаточно упиться синей водой и взять кувалду потяжелее.

Неправда. Однажды у меня получилось нормальное ухо. Мохнатое, на одной ноге. Живое и зубастое. Я был в восторге, но Эй его съела. Совершенно бесчеловечно.

— Либо мы его, либо оно нас, — пояснила она, облизнувшись, — вдруг откусит тебе что-нибудь, а ты мне целиком нужен!

Моя безопасность волнует Эйку круглые сутки. Моя подруга не в состоянии помочь с магией, но пытается помочь с боевыми навыками. Она же и воинами питалась! Знает, как напасть и как уклониться. Бесценная девушка. Я долго не решался кинуться на неё с мечом, хотя Эй продемонстрировала, что магический клинок не способен поцарапать ей кожу.

— Но ты же ощутишь удар! — предположил я неуверенно.

— Сперва дотянись, — ощерилась она, отрастив хвост.

Дотягиваюсь я только через несколько недель, а до той поры хожу в синяках, которые Эйка любовно целует и пересчитывает.

— Не хочешь — не ищи корабли, — подзуживает она, — можем и здесь обосноваться, просто сдайся!

Только не это. Если отплыть не получится, подыщу скромный домик на берегу. Или построю. Заговорённый меч исправно рубит деревья, я проверял. Так что брёвна будут.

Главное — убраться подальше от центра острова. Здесь сосредоточены разные магические изыски, и замок в этом особенно преуспел. Даже когда всё тихо, в нём творится что-то древнее и тёмное. Мне так кажется. Эйка к подобным вещам равнодушна. Совершенно не понимает, что такое тяжёлый воздух и мрачные тени. Если кто нападёт, можно голову откусить — и горя мало!

Я смастерил себе новый щит из зеркала, но местная нежить не стала от этого роднее. Блеклые твари то и дело мелькают в стеклянной мути или ворочаются в углах. А иногда перебегают от стены до стены в дальнем конце коридора. Обнаглели! Постепенно притерпевшись к ним, я пробовал повторить странный эффект, который поразил меня, едва я тут очутился. Но ни в осколках огромного зеркала, ни в других отражениях не возникало новых видений. Как я ни крутил Пером, я только будил очередную нежить. Вот что это было в первый день — волшебная иллюзия? Или тот человек за стеклом был неизмеримо далеко? Или жил тут раньше? Иного на ум не приходит.

За стеной, где висело большое зеркало, оказалась комната со скелетами, про которую говорила Эйка. Да, я помню, что раньше там продолжался коридор. А теперь стала комната. Копаться в гнилых костях мне не захотелось. А если они так воплощаются? Проходят сквозь зеркало по очереди и с каждым отражением всё больше утрачивают человеческие черты.

Выслушав такую фантазию, Эй сказала, что меня нужно лечить. Срочно. И повела в кроватку. Но потом всё обдумала, и мы потащились среди ночи обратно. Покидали все кости в озеро — для своего спокойствия. С Эйкой невозможно бояться долго. Сама она редко боится и теряет рассудительность. Разве что из-за меня.

А у меня тяга к ней перебивает все прочие чувства, включая страх. С наваждением не совладать, хотя я ощущаю себя как в пожаре или наплыве безумия. Все зимние дни, все перепутанные минуты, когда она отдаётся мне на тёмных столах в библиотеке, когда я беру её в стылых галереях, увешанных мёртвыми зеркалами, и мы успеваем убежать за секунду перед тем, как чудовища сомкнут круг. Когда мы хохочем, пытаясь воспроизвести вычурные сочетания тел из книжки без названия, а с постели скатываются золочёные свитки, и со свитков сыплется сверкающая пыльца — мелкая, как на крыльях вымерших бабочек. Это не наше место, но других мест не осталось, их надо либо найти, либо выдумать. И чем сильнее мы прирастаем к замку, тем твёрже я уверяюсь, что пора уходить.

— Пока что не поздно остаться, — говорит мне Эйка в последний вечер, — просто, чтобы ты знал.

Она сидит в проёме распахнутого окна и бойко работает иглой, приколов край шитья к юбке. Основной её враг — солнце, поэтому в походе не обойтись без длинных рукавов и глухого ворота. Нынче пасмурно, но вряд ли так будет всегда.

— Ещё одна зима тут, и я врасту в зеркало, — объясняю я, присев рядом.

Из окна видно опрокинутое в озеро весеннее небо, луг за озером и лес за лугом. Над лугом порхают бабочки, хватая друг друга за хвосты. Лес запушился жгучими серебристыми листьями. Корни весело шебуршатся в траве и охотятся на бабочек. Сплошное загляденье!

— Хорошо бы подыскать тебе шляпу. Или платок на голову, — подсказываю я Эйке.

— Проще весь шкаф захватить! — усмехается она, расправляя ткань. — По дороге я в нём спать буду, потом на корабле поставим. А долго ты намерен искать волшебников?

— Решим, если отплывём, что толку гадать?

Сейчас меня больше волнует путь до гавани. И вообще, я что-то волнуюсь.

— А если я к тому времени все платья сношу? — переживает Эй. — Не хотелось бы предстать перед создателями оборванкой!

— Это всё, что тебя занимает? — я не могу сдержать улыбки.

— Сказать, что занимает меня ещё больше? — предлагает она, откусив нить. — Вдруг все маги потонули, или перебили друг друга, или уплыли так далеко, что концов не сыщешь? Вдруг ты последний? Вставь мне нитку, пожалуйста…

Перо слегка дрожит у меня в руке, и нужное заклятие удаётся не сразу. Без магии получилось бы быстрее, но я ведь пытаюсь стать волшебником! Последним или первым — как пойдёт.

— Я тебя расстроила? — удивляется Эйка. — Но ты же не мог не думать об этом! Сколько лет никто не проплывал мимо маяка?

Я безотчётно закладываю Перо за ухо и поднимаю на неё глаза.

— Почему ты именно сегодня спросила?

— Завтра в путь, а меня совесть мучает, — объясняет она. — Это ведь я тебя раздразнила кораблями.

— Или наоборот, — я черчу иглой по подоконнику, выводя её имя, — Эй, я думал про то, что всё без толку. Но думать и знать — не одно и то же. Ты советуешь особенно не надеяться? Я особенно не надеюсь. Но я хочу знать.

— Только не повесься потом на мачте.

— Была бы мачта! — усмехаюсь я, вернув иголку. — Лучше думай о бабочках! И не бойся, я не последний. Есть ещё Уркис. В случае чего поплывёшь с ним.

Эй натыкается пальцем на иглу, но как будто не замечает этого. Что-то мелькает в её глазах, и на меня обрушивается жестокое озарение. Так резко, что я не успеваю скрыть замешательство.

— Но… Зачем?

Меньше надо было ей рассказывать! Любовь любовью, а аппетит аппетитом. Ну, точно — ни людей, ни тварей она не трогала! Вот же…

Растерянность на лице Эйки превращается в смесь испуга и вызова. Она на секунду прикусывает губу и аккуратно втыкает иглу в подол.

— Надо было решать: либо ты, либо он, — объясняет она, или думает, что объясняет. — Как-никак, ты весь остров спасать собрался! Я прикинула, что ты полезнее.

— А какого… — я пытаюсь упасть в озеро, но Эй вовремя спихивает меня на пол.

Так, ладно.

— Почему его-то? — не могу я успокоиться. — Почему не тех, кто кидал копьё?!

Эйка с неизменным очарованием склоняет к плечу головку.

— А кто кидал? Ты был готов всех шестерых положить! Без разбора.

— В первом порыве, — бормочу я, — чтобы они не вернулись.

— Но они не вернулись, — замечает Эй, прилежно продолжая работу, ― выходит, убивать в порыве нет резона. Только, если всё перепробуешь и не останется выхода. Откуда, по-твоему, эти мохнатые людоеды узнали про серебро? Неужели они сами нашли копьё и прорвались через чары?

— Ты же прорвалась!

— О, я другое, — самодовольно объявляет она. — Я скорее вещь, чем существо. Спроси у зеркал!

— Мне не нравится, когда ты так говоришь.

Я не могу спокойно всё это слушать и начинаю метаться по комнате.

— А мне не нравится, когда ты шарахаешься от правды, — сообщает Эйка, закончив ряд идеально ровных стежков, — это твой друг Уркис послал волков. За тобой, или за мной, или за нами обоими. И ещё оборотни пытались поджечь маяк.

Я спотыкаюсь о дорожный мешок.

— Зачем Уркису маяк?

— Чтобы корабли не приплыли, — задумчиво тянет Эйка, наматывая нить на иглу. — Или ты ему просто не приглянулся. А вот мне он даже рад был! В какой-то мере. Я же тебе объясняла — быстро и красиво. Сопротивление приветствуется.

Не спорю, Уркис давно напрашивался на встречу с вампиром. Не сказать, чтобы старик мне нравился, но всё-таки это жуть.

— Не нужно было тебе срываться из-за него! — говорю я расстроенно.

— Я не срывалась, — ласково объясняет Эйка, — это была не охота, а защита. Ты же не ждёшь, что я совсем себе зубы выдерну? Не знаю, как тебе, а мне наскучило умирать в мучениях. И тебя терзать. Дай, думаю, решу всё в один перелёт! Каюсь, не удержалась. И что теперь?

Да, она ведь предупреждала, что мстить за неё не надо. Сама справится.

— Почему ты мне не сказала? — спрашиваю я безнадёжно.

Личико Эйки озаряется чистым недоумением.

— Ты-то тут при чём? Ты что, вампир? Тебе это всё, как ножом по сердцу! Даже сейчас. А тогда ты вообще был при смерти.

— Не при смерти. Просто в обмороке, — поправляю я с досадой.

— Но говорить-то с тобой нельзя было! — поводит она плечом. — Потом у тебя случилось помутнение, а потом уже нечего было обсуждать. Некого.

Не было у меня помутнения. Но спорить с Эйкой так же тщетно, как с судьбой. Мне нелегко переварить эту историю. Переварить — неудачное слово… Но мне требуется хотя бы немного времени. Голова начинает болеть так резко, что темнеет в глазах.

— Что у нас не так, Эй? — спрашиваю я, потирая лоб.

— Прости? — недоумевает Эйка.

Я мучительно подбираю ответ. Мне её так жалко, что слов нет, но как это объяснишь? Я подхожу и глажу её колени, глажу её плечи и лицо и пытаюсь собраться с мыслями.

— Но я же помню, как тебе было тяжело тогда, с Уркисом… — заговариваю я через силу.

Щурится, злится. Снова не понимает.

— Да что ты ко мне прицепился с этим хмырём?! Что я, оживлю его тебе? Это всё потому, что он был предпоследним волшебником?

Или потому что я навёл на него худшую гибель, чем оборотни. Он науськал на меня своих тварей, я наслал на него свою. Всё честно. Видимо, у нас, волшебников, так и принято.

— Давай будем вдвоём решать вопросы жизни и смерти. Ну, и другие вопросы, — предлагаю я Эйке.

Она округляет глаза:

— Мне за каждую белку отчитываться? Или ты по Уркису заскучал? Плюнь! Мерзкий был старикашка.

— Не всё ли равно, какой он был…

— Горький, как хина. Ни малейшего удовольствия, только долг, — отчеканивает Эйка. — И я с ним не спала, не подумай! Страсть как тянуло, но удержалась.

Как нарочно, то есть явно нарочно, Эйка проскальзывает коготками под мою рубашку.

— Бабочки, — напоминаю я, погладив её по спине, — думай о бабочках.

— Я думала, как тебя не уморить. И самой не подохнуть, — объясняет Эйка, — не такая уж я кровожадная для вампира, а в люди мне всё равно не выйти. Но насчёт убийств буду советоваться. Лишь бы успеть посоветоваться.

— Спасибо, — я целую её макушку и с большой неохотой отстраняюсь, чтобы продолжить сборы.

— Уркиса нельзя было оставлять, — изрекает Эйка мне в спину, — он не хотел, чтобы ты добрался до кораблей.

Тот день, когда я выиграю у неё спор, станет моим личным праздником.

— Не помню, чтобы я с ним это обсуждал.

— Выходит, старик сам догадался. И подсказал оборотням, как расправиться с чудовищем, — заявляет Эй, бесшумно соскочив на пол.

— Вот откуда тебе знать, а? — начинаю я и осекаюсь. — Ах, да. Ты выпиваешь память.

Пока я соображаю, сколько всего ей открылось, в том числе про меня, Эйка сосредоточенно прикладывает к себе обновку. В зеркало ей, бедной, не поглядеться.

— Он мне сам признался. С большим удовольствием, — сообщает Эй, подворачивая рукава. — Но память не отдал. И хорошо, она же у вас вечная! Так и себя потерять недолго.

Просто вечер откровений.

— Как ты сказала? — застываю я.

— Про что, про память? — Эйка встряхивает свой походный наряд и тщательно расправляет его на кресле. — Так это все говорят! Я часто слышала, что волшебники наследуют опыт предков. Просто раньше я не кусала волшебников. Ты, понятно, не в счёт… А тут вдруг сама это увидела! Только забрать не смогла. Мне кажется, Уркис был сильным чародеем, — прибавляет она, поёжившись, — здорово, что я его съела. Спокойнее.

— Не будем об Уркисе.

Эй чуть поднимает брови:

— Легко. Я всё это время так и делала.

Тьфу ты… Но невольно меня пробивает дрожь. Что он был такое, этот Уркис? Перед моим мысленным взором распускаются чёрные ветви родовых деревьев на снежных страницах книг. Прежде я не воспринимал их так буквально — история и история. Рисовали, чтобы не забыть. А получается, они рисовали всё, что помнили? И дерево существовало всегда, лишь удлиняя ветви. Невозможно уместить столько всего в голове, она… Маленькая.

— Тут что-то не то, — бормочу я, нервно почёсывая шею, — по-твоему, мне известно всё про отца, про мать и про тех, кто был раньше?

Она поднимает брови ещё выше.

— Ты меня спрашиваешь? Я к вашим воспоминаниям даже прикоснуться не могу.

— Нет, но всё-таки, как тебе кажется?

— Почему ты так волнуешься? — настораживается Эйка, подойдя ближе. — Память и память… Не тронь, а то закровит!

Она легонько ударяет меня по руке, чтобы не тревожил шрам от укуса. Я сознаю двойную мудрость предупреждения, но как тут успокоишься?

— Ну, хорошо, — неохотно сдаётся Эй. — Да, иногда оно мелькает. Ты вдруг говоришь что-нибудь странное. Или произносишь слова, которых не должен знать.

Это я говорю странное, да?!

— У всех свои особенности, — успокаивает она, — зато у тебя хвоста нет.

Отрастёт — какие мои годы! Какие, в самом деле? Уж лучше бы хвост.

— Какие слова я не должен знать?

Эй оглядывается в замешательстве.

— Так сразу не сообразишь… Вот чашка. Из чего она?

— Из фарфора.

Она пытливо заглядывает в мои глаза:

— Откуда ты знаешь про фарфор?

— Читал где-то.

Эйка обнимает меня, не давая увильнуть от ответа:

— Где читал?

— Может, отец рассказывал. Словами.

Она указывает на Перо у меня за ухом:

— Убери это.

Ах да. Я убираю Перо, то есть роняю на пол, и Эйка начинает гладить меня по голове. Это успокаивает и одновременно убеждает в реальности проблемы. Я теперь сомневаюсь, мои ли это слова и мысли? Есть у меня вообще что-то своё? Кроме Эй.

— А почему ты не хочешь помнить, если это всё ты? — вкрадчиво уточняет она.

— При чём здесь — не хочу? Просто не помню! — мне становится не по себе под чересчур заботливым взглядом. — А ты как хочешь?

— А это от меня зависит?

Нет, конечно. Я просто так спросил. Да ну, бред! Теперь я её просто обнимаю и молчу.

— Оброс, — улыбается Эйка, ероша мои волосы.

Не передать, как это меня сейчас беспокоит!

— Ну, постриги перед дорогой, ножницы есть.

— И так хорошо, — продолжает она улыбаться.

— Спасибо, что тебе всё равно, но мне, правда, ничего не вспоминается.

Эйка жуёт губу, тщательно подбирая слова.

— Тогда, может, твои родители ещё живы?

Это очень вряд ли.

— Отца я сам закапывал. А он мать закапывал, — отвечаю я через силу.

— А ты на кого похож?

— На папашу, ― говорю я нехотя, ― мать не была волшебницей. Скорее всего, дело в этом. Магии во мне не хватает.

Я уже не рад, что начал неприятный разговор, но Эйке что-то не даёт покоя.

— А твой отец помнил? — спрашивает она осторожно. — Просто он мало тебе рассказывал, извини за прямоту.

Спасибо, я заметил. Но как-то нет желания вдаваться в подробности.

— Отец и себя слабо помнил, и меня через раз, — отвечаю я, подняв из-под ног Перо, — так что опыт предков ему не сильно помог. Да мне и сейчас трудно верить этой теории!

— Теории, — задумчиво повторяет Эйка.

— Возможно, отдельные слова и всплывают, — соглашаюсь я, чуть подумав. — Но мы здесь много книг пересмотрели, я уже путаю, что откуда. Ты вот как чужую жизнь видишь? Я имею в виду…

— Лисичек и белочек? — приходит на помощь Эйка. — О, это как книжку прочитать! С картинками. Потом в голове возникают образы — к делу или нет. Я же много… Читала. Большую часть давно и невнимательно. Глотала, так сказать, не разжёвывая. Маленькая была, жадная до… знаний.

— Эй, хватит с меня на сегодня.

— Ой, прости, увлеклась! — спохватывается она с фальшивым сожалением. — В общем, иногда попадается что-то интересное, но по большому счёту всё равно, чего они хотели и кого любили. Ты понимаешь, что это было не с тобой. Просто помнишь, как про себя.

Легче сказать, чем представить.

— Нет, — качаю я головой, — со мной такого не бывает.

Хоть бы раз припомнилось что-нибудь полезное! Из прошлого опыта. Но за Уркиса я бы не поручился. Он был чудной старик, кто его знает? Теперь уже и не спросишь! Но подсылать убийц с копьями тоже не дело, тут с Эйкой трудно спорить.

— Нет, так нет, — встряхивает она волосами, — о чём тогда горевать? Давай ложиться. Завтра к твоим кораблям выдвигаться ни свет, ни заря.

Она раздевается и ныряет под покрывало с островами. Я механически забрасываю в мешок всё, что осталось собрать, но на душе безрадостно. Я всё думаю об Уркисе, думаю о Шустрой и понимаю, что нет никакого смысла идти к кораблям. Наверняка уже ходили и уплывали до нас, а толку? Вечная память наваливается на меня чёрным запертым сундуком. Почему бы и впрямь не остаться? Никого не ждать, ни от кого не бегать, а так… Зимой дремать у камина, летом рвать цветочки.

Правда, у цветочков такие челюсти, что они тебя сами порвут! А из камина позавчера вывалилась толстенная крыса. Эйка с ней в два счёта разобралась, но неприятный осадок остался. Всё-таки надо отправляться, а то мысли уж больно мрачные. Не оттого ли, что место дурное?

— У тебя как настроение? — интересуется Эйка, пошуршав покрывалом. — Будем миловаться или пострадаем? Если миловаться, то сними с себя что-нибудь. А если страдать, то ныряй под крылышко, теплее будет.

Я, наконец, ложусь, но сон не идёт, и я молча изучаю сводчатый потолок. Эйка забивается ко мне под бок и тоже молчит, но разглядывает меня, а не роспись.

— Выбор — вот худшее мучение, — выдаёт она, наконец, — но тебе-то что терять? Рано или поздно тут зверьё закончится, и я тебя всё равно съем.

Сомнительно утешение почему-то работает. Я целую её ресницы и засыпаю.

Перед рассветом мы оставляем замок. После вчерашних открытий настроение так себе. Я молчу, Эйка хмурится и зевает через шаг, потому что привыкла спать днём. Мы условились продолжать путь с раннего утра до позднего вечера, пережидая зенит и вторую половину ночи. Яркое солнце опасно для Эйки, а ночь опасна сама по себе. Но сейчас мир кажется ласковым. Травка розовеет, речка журчит, никто не пытается нас съесть, и хмарь постепенно отпускает. Поймав двух белок, Эй начинает щебетать вполне беззаботно. Глядя на неё, я не могу долго предаваться унынию.

Первые дни пути самые спокойные. Мы бредём по знакомому лесу, держась реки. Здесь Эйке хватает тени. С пищей тоже нет затруднений. Местные зверушки знают нрав моей подруги и сами не нападают, но вынуждены выходить к водопою, где и становятся добычей.

Трудности начинаются лишь через неделю, по мере удаления от замка. Как только течение поворачивает к югу, чаща делается непроходимой. По вечерам оттуда наползает удушливый пунцовый туман. С голосами. То ли здесь творилось страшное, то ли оно специально так задумано, но душераздирающие вопли и стенания мешают устраиваться на ночлег. К счастью, Эйке не нужен воздух, чтобы жить, и свет, чтобы видеть, и она благополучно выводит меня из кровавой полосы туда, где можно дотерпеть до утра.

Так и продвигаемся потихоньку, пока Эй не распарывает себе ногу обо что-то, по её утверждению, серебряное. В это время мы огибаем нескончаемую трясину, поневоле отдаляясь от реки. Эйка полетала туда-сюда, но не нашла конца топям, и теперь злобно бранится, сидя на болотном пеньке. Я отдаю ей заранее усыплённого зайца, чтобы помолчала немного, и вытягиваю из тины под ногами длинную палку… Нет — стрелу, с хищным зазубренным наконечником. Наверняка заговорённую, раз она столько лет проторчала как новая.

— Вот видишь! Из всего можно извлечь пользу, — оборачиваюсь я к Эйке.

— Извлекай дальше. Я тут подожду, — шипит она, примеряясь к завтраку.

Ясно, что в грязи я должен один копаться. Я же виноват, что она себе пятку распорола! Волшебники всегда во всём виноваты.

— Босиком ходить не надо, — говорю я, расковыривая мечом ил на краю болота.

Я её давно предупреждал, между прочим! Эй не отвечает, только скалит перепачканные кровью клыки. Да какой с неё спрос?

Вслед за первой стрелой я нахожу почти полный колчан и лук. Даже тетива не истлела! Правда, за рукоять цепляются пальцы хозяина. Ну как, пальцы — кости одни. Я пытаюсь стряхнуть их, но лучник упирается.

— Что вы за народ? — поражаюсь я. — Никак не навоюетесь! Отдай по-хорошему.

— Пожрать ему предложи! — хихикает Эйка. — Он, поди, голодный.

Была охота! Такому ноготь сунь — по локоть руку оттяпает! По локоть — не по локоть, но кисть я ему отрубаю. Пальцы, наконец, разжимаются, и рука по-крабьи отползает в родное болото. А что делать? Оружие-то нужно.

Дальше я тащу и лук, и Эйку, которая сама передвигаться не способна. Поэтому из болот мы выбираемся долго. Мне не по нутру пропитанный гнилью воздух и дурманящие цветы, которые ночами распускаются на трясине ― их рубиновые лепестки слабо светятся в темноте, будто капли крови никак не могут упасть. И всё время сзади кто-то крадётся, противно чавкая.

— Спорим, их так нарочно заколдовали? Чтобы они даже мёртвые сражались, — хихикает Эй, сидя у меня на спине. — Вот и пришлось их в болото заманить, лишь бы отстали.

— Что ты ко мне привязалась с разными ужасами? Сейчас тут брошу, лишь бы отстала!

— Не бросишь, у нас Связь.

Через пару дней таких разговоров Эй подкрепляется зазевавшейся выдрой и всё-таки становится на крыло.

— Тут жди, — велит она мне, — я быстро.

День иссякает, туман густеет, и я вовсе не хочу ждать «тут». Но когда я в прошлый раз не пускал её на охоту, вышел скандал с продолжением.

— Одну ночь, — предупреждаю я сквозь зубы и ложусь спать.

То есть не спать, а вздрагивать и таращиться в темень. Но Эйка возвращается поразительно быстро.

— Ноги ему отгрызла, — хвастает она, ныряя ко мне под плащ, — и руки. Теперь не догонит… Меч убери! Если это меч.

Шутки Эй очаровывают почти как её рацион. Но она же для меня старалась! Я выпускаю рукоять меча, обнимаю Эйку и засыпаю под коварный перезвон листьев.

К следующему вечеру мы, наконец, выбираемся из этих гибельных краёв. В более гибельные края. Сперва всё идёт неплохо, только лес мельчает. Эйка от этого не в восторге — много солнца! Она закутывается, как житель песчаного города, и твердит, что лучше бы мы дальше ломились сквозь глухие дебри. А я хочу вернуться к реке, так надёжнее. И гавань ближе. Эйка заявляет, что не любит пустых пространств и прямых дорог, но в итоге подчиняется. Потому что в прошлый раз это была её идея — тащиться по болоту!

— Ну да, нашёл на меня управу, и радуешься, — ворчит она, сверля взглядом колчан со стрелами.

Это верно. Долго ль до беды при моей меткости? Но я так давно мечтал о луке! И так же давно из него не стрелял. На всякий случай я обламываю серебряные наконечники и оставляю только обычные. Тут ведь нет других вампиров.

Я уже знаю, что стрелу можно направить магией. Но сперва надо её пустить! Назавтра я умудряюсь подбить толстенькую пушистую птичку и сам не верю своему счастью. Я собираюсь гордо съесть добычу за ужином, но Эйке не нравится, как птичка пахнет. Лучше, говорит, волосатых ягод наешься. А ещё лучше рыбу полови.

Ягоды пока не поспели, но с рыбалкой можно попробовать, мы достаточно отдалились от болот. Веток для удочки хватает, ниток для лески можно надёргать из пояса. Под крючок Эйка жертвует серёжку с сумрачно светящимся камушком. Я-то думал, мы их все выбросили!

Эй поднимает на меня глаза — теперь больше ничего и не видно, кроме извивов её бледно-изумрудного одеяния.

— Мы ведь не в замке! — объясняет она. — И я их не примеряю. Просто красивые…

Длиннющие ресницы вспархивают всего один раз над чёрными безднами, золотые нити вспыхивают в глухом покрывале. Поглядела — и отошла, ага. Женщины!

Рыба, кстати, ловится. Правда, тут же и разбегается по траве. Но Эйка с детским восторгом бросается догонять улов.

— Что тебя смущает? — удивляется она. — Ну не ешь ноги, если не хочешь!

Почему это? Ноги как раз самое вкусное. Съел с аппетитом, пока жив.

Увы, полакомиться свежей рыбкой удаётся недолго. Вскоре редкие кусты на берегу сменяются частыми камнями. Мы продвигаемся медленнее, чем предполагали, и дольше пережидаем жаркое дневное солнце. А потом берег упирается в неприступный утёс. На очередном привале в тени голубоватых глыб мы долго вертим карту, но не находим дороги, которая якобы шла по берегу.

— Значит, река сменила русло, — вздыхаю я, — видишь, тут плотина нарисована? Мы её не видели по пути.

— Что теперь? Воздвигнем плотину? — спасаясь от света, Эйка набросила мой плащ, и когда она говорит, светящиеся знаки медленно плывут по её лицу.

Построить плотину — тоже вариант. На крайний случай. Но я нахожу на карте вторую дорогу, уводящую в скалы. Точнее, не дорогу, а узкое изломанное ущелье. Наверняка безопаснейшее из мест.

— И на кого охотиться среди камней? — негодует Эйка.

На нас — на кого ещё? Я невольно задумываюсь — что, если именно в этих скалах водились драконы? Не то чтобы я жаждал попасть им в зубы, но хотя бы одним глазком взглянуть! Но Эйка надеется, что драконы передохли. Или никогда не существовали. Вряд ли такие твари вели бы себя незаметно!

Ущелье, по которому мы пробираемся, достаточно глубокое, на дне всегда сумрак, можно идти днём. Эй даже летает на охоту. Внешне всё спокойно, но мне постоянно чудится ловушка. Не драконы, конечно. Но вдруг, например, скалы начнут сдвигаться?

— Ну, тут уж я тебя вытащу, — смеётся по этому поводу Эй.

Если будет рядом. Проход узкий, едва ли разминёшься вдвоём. Даже спать тесно. Когда мы устраиваемся на ночлег под беспорядочными лестницами уступов, кажется, что полоска звёзд наверху готова сомкнуться. Лишь к концу ужасно нудной недели дорога чуть расширяется. Стены становятся ниже, и теперь можно различить, что берега ущелья соединены узкими аркадами.

— Вот тебе и распорки! — пихает меня Эйка.

Как бы не так. Если бы не её запредельное чутьё, лежать бы мне со стрелой в горле. Но Эй взмывает так резко, что я мигом теряю её из виду. Только слышу короткий всхлип над головой, а потом голубая стрела ударяет в камень, поцарапав мне шею. Я прижимаюсь спиной к скале и натягиваю лук, но солнце бьёт в глаза, и наверху ни рожна не видно.

Уловив смутное перемещение теней, я всё-таки пускаю стрелу, потом ещё одну и ещё. Тёмные фигуры перескакивают с арки на арку, но я даже не различаю, кто это такие, пока трое не срываются вниз. Один — с моей стрелой в сердце, двоих сбрасывает Эйка. Она их не ест, просто шеи сворачивает. По виду это люди, но лучше не торопиться с выводами.

Я рискую достать Перо и потратить время на заклинание. Всё равно ведь убьют! Но магия действует, и остро сверкающий наконечник застывает перед моим левым глазом. Несколько стрел поочерёдно замедляют полёт и шлёпаются на землю. Но радоваться рано. Я не вижу, где Эйка, а те, наверху, готовятся к новым подвигам. Без сомнения, у них всё так и задумано: солнце, мосты и единственный узкий путь. Нет, а что нам было делать? На драконе лететь?!

Самое подлое во всём этом — глубокая трещина за скальным выступом, которую не заметишь, не подойдя вплотную. Именно оттуда в меня швыряют нож и туда же я, увернувшись, пускаю стрелу. Снова натянуть лук я вряд ли успею, приходится достать меч.

— Хороший клинок, побереги его. Если не хочешь потерять свою тварь, — доносится из скалы.

Местные обитатели не уверены, что Эйка мне дорога, поэтому ждут, когда я опущу оружие. Лучше его сразу на песок бросить, что уж там!

— Другое дело! — усмехается тот же голос, и его обладательница выходит из полутьмы в полусвет.

Одежда на ней такая же, как на всех — немаркая, под цвет скал. Они даже стрелы разукрашивают голубым, самое то для засады. Пока неясно, что это за племя. Разбойники, что ли? Хотя на кого тут нападать? Лучше бы замок ограбили! А, может, это одичавший военный отряд? Или помесь первого со вторым.

— Спасибо за меч, — весело улыбается незнакомка, стаскивая с головы серо-голубой капюшон, — у нас мало зачарованных клинков. Вот разве что мой кинжал! А обычная сталь не на всех действует.

Её люди появляются сразу отовсюду. Выбираются из разлома, спускаются сверху на верёвках, перегораживают ущелье спереди и сзади. Одни стягиваются к нам, образуя плотный полукруг, другие разбираются с ранеными и павшими, третьи проверяют дорогу. И это только те, кого видно.

— Вы напали первыми, — говорю я, стараясь не волноваться, — ни о чём не предупреждали и не спрашивали. Но меч теперь у вас, как вы и просили. Так что с моей спутницей?

— Беспокоишься? — её губы продолжают улыбаться, но глаза затянуты тенью и непроницаемы, как камни.

— Одному труднее в пути, — объясняю я, снимая с плеча колчан.

Кто-то сразу у меня его забирает. Ага, спасибо. Я не уверен, что Эйку схватили, с ней трудно сладить. Но я впервые вижу этих людей. Кто скажет, на что они способны? Впрочем, и они меня впервые видят.

Дама с зачарованным кинжалом как раз пытается определиться со мной, разглядывая вплотную. Она не так уж молода, но тощая, как мальчишка-подросток. У неё смуглая кожа и белые волосы — как у всех здесь. И такие же, как у всех, голубые глаза.

Выдержать её взгляд нелегко. Я стараюсь не рассмеяться от страха, хотя это довольно нелепая сцена. На то и рассчитано. Вообще незнакомка мне скорее симпатична. Конечно, не в том смысле, чтобы с ней целоваться, хотя с другой стороны… Она же у них за главную? Не отводя глаз, я как бы в шутку наклоняюсь к её лицу и как бы в шутку получаю щелчок по носу.

— Хитрый — ты погляди! — она подмигивает охране у себя за плечом и вновь обращает на меня каменный взгляд. — Как ты приручил свою крылатую нечисть?

— Хитростью.

Но она уже отодвигает ворот моей рубашки. Сообразительная попалась, жаль.

— Точно пометила! Ну не тварь ли? — возмущается незнакомка. — Наших осмотрите! Найдёте покусанных, добивайте.

— Зачем спрашивать о том, что и так ясно? — уточняю я вполголоса. — Тварь эта моя. Кормлю её понемногу, вот и не улетает. Ни терять её, ни отдавать вам я не намерен. Людей ваших мне жаль, я не желал им гибели. И оставшимся не желаю. Так не могли бы вы проявить дальновидность и пропустить нас?

— Я могу тебя пропустить. Туда, откуда не возвращаются, — предлагает мне суровая предводительница, — это будет дальновидно. И даже милостиво.

— Милости не нужно, — заверяю я, пока её люди бережно собирают стрелы, — просто дайте пройти через ущелье. Что вам за дело до нас? Война давно закончилась…

— Война кончилась, а мы остались, — обрывает она, — сейчас с тобой без толку говорить, волшебник. Поболтаем, когда определимся с твоей подругой.

— С ней всё определено, — повторяю я в третий раз, — впрочем, я сомневаюсь, что вы её изловили.

— Сомневайся, — разрешает незнакомка, — но сеть у нас крепкая, серебряная… Имя у тебя есть или обронил? Если что, я Ксарда.

Она поднимает левую руку, изображая какой-то вариант приветствия. Но я сейчас не настроен дружить.

— Имя есть. Назову, если станете пытать, — обещаю я, отчаявшись углядеть в небесах Эйку, — но по доброй воле мне бы не хотелось знакомиться.

— Все вы, волшебники, с приветом, — сообщает Ксарда, ничуть не обидевшись, — пошли, покормим тебя. Убить всегда успеем, но сперва поищем выгоду. Зря мы, что ли, пятерых потеряли?

Мне кажется, что совершенно зря, но я благоразумно замолкаю. Всё равно она будет действовать, как решила. И слушать лишь то, что ей интересно. Мы сворачиваем с тропы в ту самую каменную щель, а потом в другую и третью, и я окончательно теряю направление. Движемся медленно, так как надо нести убитых и покалеченных. Но Эйки среди них нет. Пока мы поднимаемся по замшелым лестницам и переходим пропасти по осыпающимся мосткам, я всё время кручу головой, но не понимаю, куда она делась? Остаётся принять на веру слова Ксарды про сеть. Именно так я себя и ощущаю — связанным по рукам и ногам. Несмотря на то, что вреда мне не причинили, только забрали вещи.

Когда мы хитрыми тропами обходим морок, становится виден небольшой город. Сильно вытянутый в длину. По сути, это цепь сторожевых башенок по краям ущелья и немного примыкающих к ним построек. Самое необъяснимое, что меня просто бросают в лагере. Ксарда патрулирует окрестности и не намерена прерываться. Возвратится, тогда и договорим. А до тех пор мне совершенно нечего делать.

Чем обычно тут занимаются люди — камни сторожат? Этого они не объясняют, но на простые вопросы отвечать не отказываются. И настроены спокойно, будто я не убивал их товарищей. С другой стороны, я стрелял, и они стреляли. Ксарда велела меня не трогать без нужды, вот они и не трогают. Или проверяют: побегу — не побегу. Я не бегу. Мне надо понять, что с Эйкой. Но про это местные единогласно молчат. Тут вообще всё единогласно. И порядок ближе к военному.

Ущелье охраняли ещё их отцы — некоторые и теперь живы, но общаться не желают. Вероятно, устали охранять. Потом через ущелье бежали случайные люди, и многие осели в башнях. Тут, если сразу не убивали, то потом нормально относились. В первую очередь это касалось женщин. Кого так забирали, кого по любви — как звезда улыбнётся. Дальше я стараюсь не думать, слишком боюсь за Эй. С наскоку к ней не подступишься. Но если долго не кормить… Наверняка ведь её не кормят! Да и чем ей тут питаться?

Мне вот кусок не лезет в горло. Хотя еду предлагают. В основном рыбьи ножки и голубую траву со скал, якобы сладкую. Старожилы питаются скудно. Самим хватает, но с рождением детей здесь строго — чтобы без лишних ртов. Проблема в том, что они не могут покинуть ущелье. Какая-то магическая петля их тут держит. Вот они и охраняют дорогу, чтобы чужие не лезли. Как-то к ним прорвались оборотни, попортили много крови. С той поры здесь во главе всего бдительность. Днём и ночью. А у Ксарды в этом смысле врождённый талант.

При её имени улыбаются даже беззубые старики. И в рыбных местах она понимает, и сообразит, чем стёкла заклеить, чтобы не дуло. Чудо, а не женщина! Только вот мох жевать не даёт, это досадно. Тут мох какой-то растёт под камнями. Вроде волосатых ягод — для отдохновения ума и развития воображения. Мне предлагали попробовать, но я уже сказал, что ни крошки у них не возьму. Я только воду пью из ручья, и то с оглядкой.

Так проходят три дня. С утра до вечера я болтаюсь без дела в надежде приметить Эйку. Ночью мне разрешают прилечь в караульной башне. Но спится там беспокойно, уж очень тоскливо свистит ветер в треснутых окнах. Я предлагал срастить щели магией. Или приколдовать что-нибудь полезное. Но здешнему населению привычней без колдовства. И Перо их предводительница забрала с собой.

К возвращению Ксарды я чувствую себя совершенно измотанным. Но к чести её сказать, она быстренько ополаскивается у ручья и сразу приглашает меня к себе. На свежий улов.

— Голодаешь? — интересуется.

Я молчу. Жду осмысленного вопроса. Ксарда промокает короткие волосы обрывком простыни и тоже молчит. Разглядывает меня. На помятой сковородке перед ней остывает жареная рыбка, и аромат такой, что голова идёт кругом. Отбросив тряпку, Ксарда принимается за обед и глядит почти весело. Даже сопереживает:

— Что, совсем худо?

— Да как вам сказать, — отвечаю, я, окинув взглядом скромную обстановку — койка, да табуреты. — В общем, не жалуюсь. Но долго ли будет продолжаться такое моё бессмысленное существование?

— От тебя зависит, — бодро подсказывает она, — ешь давай! Я сама с тобой поем, чтобы не боялся отравы.

— Я не от недоверия к вам не угощаюсь, а от безысходности. Вы мою спутницу наверняка не кормите. Без неё жить не буду.

— Как скажешь, — усмехается Ксарда, обкусывая плавник. — Но всё-таки обожди чуток, пока Связь ослабнет. Лучше её резко не обрывать, а когда оборвётся, тогда и будет видно.

— Что будет видно? — спрашиваю я, холодея.

— Станешь ты без своей кровососки жить или нет.

Я пытаюсь не представлять себе, как можно постепенно ослабить Связь. По крайней мере, сейчас не представлять, при этой каменной женщине. Ксарда тщательно обсасывает рыбьи ноги и ждёт, пока до меня дойдёт.

— Ты про Связь-то знаешь? — с сомнением уточняет она. — Да сядь, а то упадёшь!

— Я знаю про Связь, — подтверждаю я, опустившись на табурет.

Вчера было терпимо, а сегодня уже пошатывает. Сидя всё-таки легче. Сбежать так и так не выйдет — нет ни смысла, ни возможности. Башенка торчит на самом краю обрыва, всеми окнами выходя на просторы голубых скал. У входа караулит охрана, да и Ксарда не промах. Мой меч у неё на поясе, а заговорённым кинжалом она рыбку разделывает.

— От Связи можно избавиться. Похвораешь, но выживешь, — растолковывает Ксарда. — А до гавани мы тебя сопроводим в лучшем виде.

— До какой гавани? — слабо удивляюсь я.

Я пока даже про маяк не рассказывал, хотя это моя любимая история.

— Гавань, это где корабли, — усмехается Ксарда, бережно скобля сковородку. Надеюсь, ей не слышно, как у меня сердце колотится.

— Что за корабли?

Ксарда морщится, выдёргивая из десны рыбью косточку, и объясняет с лёгкой досадой:

— У тебя плащ пошит из корабельного флага. Карты с собой, опять же. И дорога никуда, кроме гавани не ведёт. Но я ни на чём не настаиваю. Я скажу иначе — мне надо к кораблям. Вот ты нас туда и проведёшь. В обход проклятия. Возьмём человек двадцать и попробуем доплыть до лучших земель. Потом вернёмся за остальными. Таков примерный план.

— Я ваших планов не осуждаю, но я даже рядом не стоял с кораблями. А если вы про них знаете, отчего не уплыли раньше?

— Оттого, что мы про них знаем, а видеть не можем. Тем более, плыть, — сухо поясняет Ксарда. — Если корабль кого послушает, то тебя, а как с ним управляться, сообща разберёмся. Нам бы хоть куда из этих треклятых скал! — бросает она, сердито отставив сковороду. — А то у нас уже песок во всех дырах, и я не про зубы.

Лично у меня и на зубах песок, но я стараюсь им не скрипеть. Можно и с отрядом пойти. Почему нет? Я как раз мечтал обзавестись крепкой командой и вооружённой охраной. На берегу они меня не оставят, они без меня отчалить не смогут. В любом случае сейчас смешно драться за корабли, которые то ли есть, то ли нет.

— Как скажете, — соглашаюсь я, не сморгнув, — мне что здесь, что там — никакой разницы. Но если плыть, то всем вместе. Не надо мне Связь разрывать, я к ней привык. И в пути от неё помощь.

— Терпи, — вздыхает Ксарда, — а мы потерпим твоё недовольство. Что делать, если нынче не сыщешь приличного волшебника? А пока ты будешь терпеть, подумай остатками мозгов — можно ли тащить твою Связь на судно? Она же всех изведёт! По одному или скопом.

— Она людей не ест, а то бы вы с ней не сладили, — говорю я тихо, — она охотится на белок и лис.

— А ты лиса или белка? — ухмыляется моя собеседница. — Не дело тащить с собой людоедскую нечисть. Выбирай, помирать с ней на пару или нет? Мне выгоднее, чтобы ты жил. Нам с тобой долго плыть, если поладим.

Ксарда не сводит с меня взгляда. Я это чувствую, но смотрю не на неё, а в окно. Смотрю и думаю, что придраться не к чему. Я давно хотел найти людей — каких ни на есть. И убраться с острова. А лучше и то, и другое. Пора решаться, но я так устал, что решить трудно. В добавок рыба жареная! Запах с ума сводит. И солнце так ослепительно сверкает над дальними скалами, что глазам больно. То всё тучи были, а нынче ясный день. Как назло! Да, надо спешить.

Ксарда будто нарочно пододвинула ко мне табурет с остатками ужина. А сама обтёрла пальцы о тряпку и занялась моим мешком. Без неё такую опасную вещь никто не трогал.

— Если не хотите погибнуть, вам придётся принять моё условие, — осторожно подаю я голос, — иначе добра не будет. Почём вам знать, что я вас не убью? Не сегодня, так завтра. Раз для управления кораблём нужна магия, вам придётся доверить мне Перо. А отдадите Перо — и я потоплю корабль.

— Не потопишь, — заверяет она, подозрительно разглядывая бутылку с компотом, — ты к тому времени вернёшься в разум. А не вернёшься, так мы тебе поможем. Сумасшедший колдун нам ни к чему.

— Вы слишком добры, — произношу я расстроенно, — не нужно меня освобождать против воли. Верните жену, и мы уйдём. С вами или без вас.

— То всё тварь, а то уже жена! — Ксарда качает головой и отставляет бутылку. — Я, знаешь ли, родилась в тот год, когда ушли корабли. Тогда многие были живы, кто воевал. Разные небылицы рассказывали. Но такого, чтобы маг с тварью жил, даже обожравшись мхом, не могли выдумать. С людьми ещё куда ни шло, но с нежитью! Мы поэтому и убить тебя хотели — никак не думали, что волшебник. А в вампирах мы не нуждаемся… Там что внутри? — уточняет она, разглядывая на просвет узкий хрустальный флакон.

— Благовония, — отвечаю я, бегло глянув на пузырёк.

— Не похоже на благовония, — морщится Ксарда, понюхав пробку, — если на тебя полью, не обидишься?

— Воля ваша.

Подумаешь — сонные капли!

— Ладно, это потом, — решает Ксарда, чуть поколебавшись. — Ты бы врал поменьше. Себе делаешь хуже.

Да мне как-то всё равно. Надо было в замке остаться, а не искать новых приключений! Но Ксарда уже добыла из мешка обмотанные шарфом зеркала, значит до развязки недалеко.

— Из развалин вещицы? — интересуется она с нехорошей улыбкой.

— А что, замок вы видите? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— Старики его помнят, — туманно поясняет Ксарда, — давно как-то ходили в ту сторону, я тогда девчонкой была. Зимой по реке пробирались. Места кругом заклятые, но на южные ворота мы поглазели. Дальше пробиться не смогли. Ни в обход, ни тараном.

— Странно, — не могу я не удивиться, — разве магия не держит вас в скалах?

— Держит, — соглашается Ксарда, распутывая шнурок, которым стянуты зеркала, — за одного беглого тут десяток гибнет. Мы думали, раз много времени прошло, может, чары рассеялись? Куда там! Как я вернулась, так мне и рассказали.

— А остальные?

— Остальные не вернулись, — она медленно поворачивает в руках изящные резные рамы, — шестеро мужчин сгинули. Кто в болотах, кого зверь задрал, кого под лёд затащили. Там, понимаешь ли, такая погань плавает светящаяся…

— Понимаю, — мне приходится собрать все силы, чтобы подняться на ноги. — Это зеркала, если что.

— Спасибо, вижу, — холодно улыбается Ксарда, — что вдруг забеспокоился?

— Разобьёте, — вздыхаю я, — а они недешёвые. Там камни драгоценные по углам. Я уже пробовал наладить обмен. Но обычно всё за так отбирают. Вы тоже не исключение, как я посмотрю.

Ксарда оглядывается, не переставая улыбаться. Что? Мне, и правда, страшно.

— Ты свои заклятия Пером по воздуху пишешь? — произносит она задумчиво. — Стало быть, язык тебе можно подрезать?

— За что? — вздрагиваю я. — Вам не вежливость нужна, а выгода. Берите что угодно, мне с вами драться расхотелось.

Да гори оно всё! Пока она возится с трофеями, я смотрю, как подбирается к зениту жаркое солнце. Под солнцем томятся на каменных мостах смуглые стражи в латанных-перелатанных доспехах. Дождутся ли они кораблей? Я-то точно знаю, чего жду, и мне становится грустно.

Тончайший кружевной шарф размотан, и Ксарда аккуратно разделяет сложенные лицом к лицу стёкла. Даже её трогает витиеватая резьба на рамах — все эти переплетающиеся, льнущие друг к другу цветы, в которых намертво запутались птицы и рыбы. Ксарда задумчиво наклоняет голову, и её улыбка становится жёстче. Когда я делаю шаг от окна — по её мнению, слишком резкий — она наставляет на меня кинжал.

— Их можно увеличить в размерах, — объясняю я, стараясь не замечать оружие, — просто проведите пальцем по краю. Или давайте я проведу — вот так.

Она не возражает — должно быть, потому что уже глянула вглубь зеркал. Я отступаю, держа перед собой руки, и поясняю:

— У меня нет желания вам вредить. Вдруг мы всё же договоримся?

Ксарда не отвечает, и нехорошая ухмылка не сходит с её губ.

— В первый раз гляжусь в настоящее зеркало, — признаётся она, — лет двадцать назад отражение ещё могло меня порадовать, а так… Отдам девчонкам, пусть забавляются.

Она расставляет зеркала по обе стороны от окна и перебирает разложенные на узкой лежанке предметы — крохотные позолоченные книжки, разноцветные баночки, в которых годами не кончается еда, яркие, как крылья бабочек, наряды Эйки. Раздевается она совершенно равнодушно. То ли устраивает мне очередной удар по нервам, то ли просто по солдатской привычке. Но отвернуться я не рискую. Я лишь скромно отодвигаюсь к окну, оказываясь меж двух зеркал, за пределами их видимости.

Длинные складки расшитого серебром шёлка не хотят ложиться, как надо, цепляясь за мозоли на пальцах Ксарды. Платья чересчур длинны и не садятся по фигуре, так как ткани не за что ухватиться. Но всё-таки Ксарда облачается в это великолепие и набрасывает на стриженую голову кружевной шарф.

— Ну как? — насмешливо спрашивает она то ли у меня, то ли у равнодушных зеркал. — Сойду я за волшебницу?

Я не отвечаю. Я не могу ни заговорить, ни шелохнуться. Могу только ждать, ощущая, как солнце печёт затылок, а сердце стучит в горле, каждым ударом подгоняя тошноту. Уж скорее бы.

Зеркала со мной согласны и считают, что Ксарда вполне сойдёт. Я не успеваю заметить, которая тварь ринулась первой. Они, бедняги, так долго голодали, так давно были заперты, что начинают драть расписной шёлк почти одновременно. Ксарда, не дрогнув, хватает меч, но меч проходит сквозь них, как сквозь воздух. Без толку, я сам пробовал. Меж тем её ноги уже заливает кровь.

— Тварь, — сообщает она.

Но не им, а мне. И в меня, а не в жрущих её уродов швыряет кинжал.

Она промахивается — наверное, единственный раз в жизни. Потому что я стою неподвижно. Всё происходит почти в полной тишине. Ксарда не зовёт охрану, даже когда её валят на пол. Должно быть, она понимает, что от этого будет больше жертв. Но твари слишком нетерпеливо делят добычу, и охрана, почуяв неладное, является сама.

К этому моменту я успеваю подобрать меч, Ксарда его отдала только вместе с рукой. Мне кажется, выручать уже некого, и я предупреждаю стражников, чтобы спасались. Они мне не верят. Один начинает отнимать у голодных хищников их обед. Другой пытается меня заколоть. Я отбиваюсь, но не так чтобы мастерски. С третьего удара мне точно снесли бы голову, но третий удар не наступает. Наступает чавкающий покой.

Я стою один между зеркал, меня колотит, и в ушах шумит так, что я не могу сообразить, насколько громкими были крики? Ксарда нарочно оставила окна запертыми, чтобы наш разговор не слушали все кому не лень. Возможно, пара минут у меня есть.

Зеркала управляются меньше, чем за минуту.

Твари забирают себе по стражнику, Ксарду делят по-братски и каждый забивается в свою раму — для обстоятельной трапезы. Тишина становится абсолютной, слышно только, как муха бьётся в треснутое оконное стекло. Я осторожно складываю и уменьшаю в размерах зеркала. Перематываю их обрывком простыни, прячу на дно мешка, кидаю сверху банки и книжки. Лука не видно, но я забираю свой меч и кинжал Ксарды и лишь после этого толкаю дверь. На лестнице под башенкой собрался небольшой отряд.

— Если не дадите дорогу, то же будет с вами, — предупреждаю я, посторонившись.

Двое забегают мимо меня в башню, потом возвращаются, и толпа начинает медленно расступаться. На лицах ужас и ненависть, но они молчат. Они понимают, что я сделал, но не понимают, как. Это и спасает. Ксарду им жаль. И тех двоих жаль. И ещё тех, что погибли в ущелье. Но у них тут дети и женщины, и все они заперты в проклятых скалах.

Я вдруг понимаю, как легко и нестерпимо быть магом. Но только поэтому меня не разрывают на части. И соглашаются отвести к Эйке. Со мной посылают одного из молчаливых ветеранов, и уже на середине дороги я понимаю, зачем. Нам вслед начинают сыпаться стрелы. Мой проводник готов погибнуть, но я я не готов, и стрелы падают оземь.

После долгих блужданий по мостам и ступеням, невидимым постороннему глазу, старик выводит меня к колодцу, ограждённому каменными пиками. Там он пытается заскочить мне на спину, чтобы вдвоём сверзиться вниз. Но он слишком лёгок, и хватка уже не та. В итоге мы барахтаемся на краю, и он плачет от бессильной ярости, пытаясь меня столкнуть.

— Брось дурить, — говорю я ему, — возвращайся к своим и скажи, что войне конец. Просто дайте нам уйти — и всё.

Слова клокочут у него в горле, натыкаясь друг на друга:

— Мы вас всех давно… Отпустили… А вам всё мало!

Дальше следуют плевки и проклятия. Но в результате он отправляется восвояси. А, может, прячется в скалах, чтобы метнуть нож. Мне некогда с ним возиться. Нужно вызволить Эйку или во всём этом не останется смысла. Я не хочу думать, насколько ослабла Связь, я ощущаю лишь выжигающий изнутри огонь, пока спускаюсь в колодец. Шаг за шагом, так как приходится прорубать ступени в скале.

Дно ямы в несколько слоёв засыпано костями — человеческими и похожими на человеческие. Живых тут нет, и Эйка тоже не двигается. Сеть с неё не стали снимать, так и оставили на самом солнцепёке. Вот же изверги! Хочется вернуться и всех добить, но я слишком занят. Лицо и руки у Эйки словно обварены кипятком, и сеть врезалась в тело. Но этого ведь недостаточно, чтобы её убить?

Скажи, что недостаточно!

Она не шевелится, даже когда я разрубаю серебряную проволоку. Кашляя от костяной пыли, я заворачиваю Эйку в свой плащ, поднимаю её на руки, и лишь тогда острые зубки начинают искать у меня на шее. Успел! Моё сердце готово разорваться от жалости, но пожар внутри опадает.

— Это я. Я, Ильм, — говорю я ей. Я только ей это говорю, — мы сейчас уйдём, и я тебе дам поесть. Потерпи чуть-чуть, иначе нам не выбраться.

Эй затихает, пряча лицо у меня на груди, и мы, наконец, уходим. Она опять тяжела, как смерть, но я и не ждал другого.

Нас не преследуют. Может, местные уверены, что мы и так убьёмся. Или их держат невидимые границы. Но мне приходит в голову, что нас просто отпускают. Как бурю или смертельный мор: пусть следует дальше.

Я всё равно оглядываюсь через шаг, ожидая стрелы в горло или прыжка на спину. Ещё один такой выпад, и я не встану. Эйка боится того же и забрасывает крыло мне за спину, прикрывая от удара. Нам бы только убраться с солнца! Мне кажется, что мы идём слишком долго, Эй уже не открывает глаза. Но, в конце концов, я натыкаюсь на подходящее укрытие — плоскую щель у основания скалы. Я протискиваюсь туда сам и затаскиваю Эйку. Если эти твари, что сторожат ущелье, не видят сквозь камень, они нас нипочём не найдут. Если найдут, им же хуже.

Стоит нам забиться под скалу, как лаз начинает расширяться, образуя небольшую пещеру. Там я укладываю Эйку и пытаюсь напоить кровью. Она брыкается и за волосы оттягивает меня от своих зубов.

— Опять подбираешься?! Думаешь, я здешний народ пожалела, чтобы тобой закусить?

— Какой там — пожалела! Ты их поубивала! — возмущаюсь я, силясь разжать ледяные пальчики.

— Но кровь-то не пила! — отвечает мне подземная чернота. — Теперь расшибись, но добудь мне зайца.

Какого зайца? Где?! Свихнулась она, что ли? Но я поспешно киваю, и меня отпускают, чудом не оторвав голову. Стиснув зубы, я оставляю Эйке кинжал и зажжённую бутылку с зелёной водой из замка. Мне надо будет найти в темноте это место, когда вернусь.

С Эй я беру клятву, что она дотянет до заката. А про себя решаю, что если не изловлю никого съедобного, то воспользуюсь её немощным состоянием, как уже делал. Эх, зря я отказывал себе в пище! Крови во мне, вероятно, не густо. И в глазах через шаг темнеет. Но я упорно блуждаю среди нагромождений голубых скал, пока не замечаю краем глаза юркий силуэт. Я бы её не углядел, если бы давно не научился узнавать.

Восьминогая! Не та же самая, ту давно загрызли, но какая разница? Прежде я эту ловкачку терпеть не мог, а теперь обрадовался ей, как никому на свете. Не её ли нору мы потревожили? Хорошо бы, тогда она не станет отбегать далеко.

Как бы не так! Эта проныра замечает слежку и начинает водить меня кругами. Я уже престаю понимать, кто за кем ходит. Восьминогая надеется запутать след, но я бреду за ней, как неотвязная тень, не останавливаясь и не сбиваясь с шага.

Под вечер я загоняю осторожную хищницу в слепой каменный карман, и она, наконец, разворачивается, готовясь к смертельному броску. Но я прыгаю первым. Восьминогая нужна мне живой, а я ей нет, и наша борьба не равна. Наплевать, кто меня только ни кусал! Обмотав руку плащом, я затыкаю окровавленную пасть, усыпляю добычу и волоку в нору.

Зверюга попалась крупная, и под скалу её так просто не пропихнёшь. Но я представляю, как обрадуется Эйка, и всё получается. Лишь в самом конце я едва не попадаю в свой же силок. Я оставил у входа в нору зеркала — чтобы охраняли Эйку. И чуть не забыл про них! Пока я дрожащими руками сворачиваю ловушки, кровь катится со лба, и ненасытное стекло жадно впитывает капли. Но меня мучит лишь одна мысль — вдруг уже поздно? Вдруг я отодвину раму, а Эй там лежит, и… И всё. Или её опять отобрали у меня, а внутри засада?

Я отодвигаю зеркало, и Эйка поднимает голову мне навстречу. Она тут раскопала кладку восьминогой и подкрепилась детёнышами. Умница. Я гордо затаскиваю добычу в наше логово, ложусь у её ног и счастливо уплываю в забытье.

* * *

Из забытья я всплываю в том же подземном логове — лучшем месте во всём океане, который шар. Свет от зелёной бутылки дрожит на стенах, выход перегорожен зеркалами — в них уютно шуршит нечисть. Почти как дома. И Эйка рядом!

— Спокойно, — предупреждает она, едва я открываю глаза, — я уже два раза выбиралась и ела. Не людей.

— Да хоть бы и их.

Эй неодобрительно качает головой:

— Так не пойдёт, надо держаться. Хотя твои люди порядочные сволочи. С чего тебе взбрело в голову спасать их с острова?

Уже не помню. Не придумав ответа, я продолжаю разглядывать Эйку. Без солнца ей заметно полегчало. Кое-где угадываются рубцы от сети, и заметно, что кожа сходила с рук. Но она снова красивая. Не могу судить, стоило оно того или нет. Но я не представляю мира без Эйки, так что пусть она будет.

— Ты бы тоже подкрепился. Твоё любимое, — Эй подпихивает мне под локоть бутылку с абрикосовым напитком, — до гавани ещё топать и топать! И дорогу нам не покажут, как я поняла.

Я тоже так понял.

— Какая ты всё-таки бестолочь! — расстраивается Эйка, глядя, как я давлюсь питьём, а потом дрожащими руками хватаюсь за еду. — Тебе надо было с ними уйти.

Печенье встаёт мне поперёк горла. Давно пора.

— Так они тебя брать не хотели! — возмущаюсь я, прокашлявшись.

— На то я и тварь, — усмехается она, — ты пойми правильно, я к тебе всем сердцем привязалась. И сильно переживала, когда думала, что тебя скинули со скал или зажарили. Но теперь мы оба можем сгинуть и кораблей не увидеть. А так — ты бы плыл уже.

— Как же бабочки? — спрашиваю я растерянно.

— Ешь, — Эй откупоривает для меня мясо каких-то улиток.

Деликатес, если судить по размерам банки.

— Бабочки — это хорошо, — рассуждает Эйка, — но они либо испугаются нас, либо сами озвереют. В какую сторону тогда побежим?

— До тогда ещё дожить надо, — бормочу я, опасливо принюхиваясь к улиткам. — Теперь-то что будем делать? Не здесь же оставаться!

— Ешь, — повторяет Эйка, привычно забираясь мне за спину.

Не хочу есть. То есть очень хочу. Но слабость кошмарная.

— Как ты прознала, что они звали меня с собой? — спрашиваю я, чуть подумав. — Летала к сторожевым башням?

— Нужны мне ваши башни! — фыркает она, обнимая меня до хруста. — Ты бредил, но со смыслом. Я перепугалась, что опять зубы распустила, и сама этого не помню! Посмотрела — чисто всё. Тебя только зверюга многолапая потрепала. Но я зелёной водой полила, кровь уже не идёт.

Верно, кровь надо беречь. Я с некоторым удивлением разглядываю свои руки. Оказывается, восьминогая их пыталась отгрызть! Как-то я не придал этому значения. Эйка успокаивающе проводит язычком по моей шее, по следам от своих клыков — вот про них забыть трудно! Боль снова отступает и становится хорошо, хотя хорошего мало.

— Ты и сейчас среди башен? — грустно угадывает Эй. — Возвращайся, а то мне боязно! Теперь уже ничего не поправишь, постараемся впредь не попадаться. А давай это я буду виновата, давай? Я должна была раньше почуять засаду.

— Там магический заслон, не почуешь…

Я вдруг ощущаю такую усталость, будто сто дней не спал. Лечь бы и глаза не открывать! Но так нельзя. Эйке тоже скверно, да ещё голодно.

— Сядь рядом, — прошу я её, — буду на тебя смотреть и возвращаться.

Эй передвигается, но предупреждает стеснительно:

— Смотреть пока не на что.

— На меня любуйся, — я поднимаю на неё взгляд и, наконец, собираюсь с силами. — Завтра пойдём дальше.

Эйка таращится с удивлением. Одним глазом. Второй завешен волосами. Глаз бури, да.

— И как ты пойдёшь? — голос у неё совсем тихий, и звучит как бы издалека, — вот нога зарастёт, тогда и двинемся. Да что с тобой такое? Страшно было, да?

Она отбрасывает волосы и смотрит уже двумя глазами. Большими и тревожными. Зелёный отсвет дрожит на бледном личике, и Эйка кажется бесплотной, как отражение. Вроде и есть, а вроде и нет её.

— Наверное, страшно, — признаюсь я через силу, — быстро и глупо.

Что надо отвечать, я не понимаю. Надо отвечать? Я бы лучше шёл, чтобы оказаться подальше отсюда. Подумаешь — нога! Заживёт, не отвалится.

— Ты себя не съешь ненароком, — предупреждает Эйка, — мне оставь немного.

Она дело говорит, вот только у меня слова не идут с языка. Словно опять нашло онемение. Но я ей обещал, что у нас всё будет вместе, значит, это и ко мне относится. Следующие два дня мы приходим в себя, завернувшись в мой плащ и её крылья. В итоге я всё рассказываю — про Ксарду и тварей из замка, и как все потом на меня смотрели, и как я хотел совсем по-другому, а это невозможно, но здорово, что мы сейчас вместе. Что-то в таком роде.

— Думаешь, маяк ещё горит? — спрашивает Эй.

Я потихоньку расплетал её косу, но тут моя рука замирает.

— Понятия не имею… Что это ты вспомнила?

— Так, — роняет она, глядя в сторону, — прикидываю, есть ли, куда вернуться.

Мне становится смешно.

— Что же мы станем делать на маяке?

— Ты будешь ловить рыбку и зажигать огонь, — обстоятельно разъясняет Эй, — а я тебе детишек рожу.

— Да ведь тебя ветром унесёт оттуда!

— Не унесёт, — обещает она сквозь зубы, — могу крылья подрезать, если так не веришь.

И не поймёшь опять, всерьёз она или как? Всерьёз, по-моему. Не ровен час, оттяпает себе что-нибудь. Я невольно подскакиваю и ударюсь головой о низкий потолок.

— Не вздумай калечиться! — предупреждаю я сквозь звон в ушах. — Мне не обязательно торчать у лампы, я ведь не бабочка! Если кораблей нет, мы в гавани поселимся. Без бабочек и лампочек.

Эй ухмыляется:

— Тогда чем тут плохо?

Я тоже ухмыляюсь. Правда, губа при этом трескается. В эту ночь мы хотя бы засыпаем спокойно. А наутро, конечно, продолжаем путь. К кораблям.

Ущелье, хотя и кажется нескончаемым, заканчивается к концу недели. Судя по карте, мы порядочно забрали влево. Хотя по этим картам сложно судить — они совпадают лишь в общих очертаниях. По одним — дальше идут луга, по другим — широкое озеро… Как пересечь такую прорву воды, мы не представляем. Хорошо, что попадается луг. Даже весной трава здесь поднимается выше головы. Иногда эта трава пытается задушить, иногда — опутать ноги, но всё-таки через неё можно продраться.

Эйка сетует на яркое солнце, но ожоги уже сошли, а разодранную проволокой одежду она подлатала и снова замоталась до глаз. Я пристраиваю ей на голову шляпу из лопуха — для лучшей защиты. Эйка клянётся отомстить, не открывая своих тёмных замыслов. Зенит теперь пережидать негде, и в самые ослепительные часы я устраиваю для неё навес из плаща.

А в самые тёмные часы она сторожит мой сон. Ночью идти нельзя. После заката запах луга меняется — становится густым и пряным. Трава начинает волноваться, как поверхность озера, и бродит кругами, завиваясь в гигантские воронки. Тогда в шелесте безбрежного луга можно различить слова, но язык невнятен. Всё это из запертого сундука с памятью, который не даёт мне покоя. Я будто снова лежу на звериной шкуре под неподъёмной крышкой, в наплыве лихорадки, которая перерубила магические якоря, чтобы унести меня прочь от назначенного места. И теперь несёт.

Муторный сон обрывается, никогда не показывая разгадку. Эйка будит меня с первым лучом, и я поднимаю голову с её коленей, видя над собой светлеющий небесный купол. Я учусь отсчитывать дни по звёздам, и, если не ошибаюсь, лето ещё не началось. Страшно подумать, на что этот луг способен по осени! Но сейчас трава завершает ночной танец, а её шелест снова не более, чем шелест. По мере спуска к реке зелёные дебри становятся гуще и непролазнее. Дышать нечем, в добавок всё кругом колет и жалит, даже рукав не закатаешь! Когда сквозь сочные стебли проблёскивает долгожданная вода, мы с Эйкой испускаем дружный стон облегчения.

Моя спутница сходу лезет в речку, и плевать, кто там водится! Эй умеет предвидеть опасность, и это часто нас выручало. Часто, но не всегда. Поэтому я боязливо озираюсь, стоя на берегу. И не выпускаю меч, которым прорубал дорогу.

Трава ведёт себя тихо, река тоже — кажется, что она прозрачна до дна, до сверкающего золотого песочка. Вот как сейчас кто-нибудь выскочит оттуда… Но Эйка уже ступает в медленный поток, и волосы веером расстилаются за ней по дрожащей глади. Ладно, посторожу. Нынче душно, не иначе как к дождю. Небо густо заволокли тучи — очень кстати, эта дурочка хотя бы не обгорит!

Окунувшись пару раз, Эйка возвращается на берег. Теперь чёрные косы метут песок, но Эй равнодушна к подобным мелочам.

— Ты странный, — сообщает она мне, — добрался до воды и не радуешься! Пошли, я тебя помою, если самому неохота.

— Время потеряем, — предупреждаю я, — да и опасно.

Но Эйка начинает меня раздевать, не слушая возражений.

— Я твоя главная опасность. Укусить или так пойдёшь?

Так пойду.

— Новая причуда? — уточняю я, стаскивая штаны.

— Старая. Побыть с тобой хочу, — объясняет она с трогательной прямотой, — неизвестно, что там дальше.

Да уж, всякого можно ожидать. Особенно если кинуть на берегу и Перо, и меч.

— Ну пошли, ну иди со мной, — шепчет Эйка, утягивая меня в воду, — всё будет в порядке, я послежу.

Ага, видал я таких!

Вода так холодна, что жжёт кожу. Но Эй рядом, и у берега неглубоко. После купания становится легче, но, когда мы выбираемся на песок, у меня зуб на зуб не попадает. Хорошо, что на плаще тепло!

— Ты меня убьёшь когда-нибудь, — говорю я, когда губы отогреваются под поцелуями.

Эй движением плеча отбрасывает волосы за спину.

— Когда-нибудь убью.

— Странно, что никто в реке не захотел того же, — не устаю я поражаться, — в первый раз с таким сталкиваюсь!

— Как это не захотел? — Эй демонстрирует острый хвостовой шип. — Я их штук пять заколола.

— Тогда всё нормально. А кто это был?

— Кто же знает? — она довольно втягивает шип и прячет хвост. — Пакость какая-то. Глазом не увидишь, слышно только, как по дну ползают. Зубастенькие. Но меня прокусить трудно — зубы сломаешь!

— Впредь буду осторожнеее, — усмехаюсь я глядя, как она распутывает мокрые кудри, — на охоту отправишься?

— Ну её, — решает Эй, укладываясь рядом, — ночью слетаю. Ночью выбор больше.

Выбор — это хорошо, вспоминаю я, прикрыв глаза. Эй помалкивает, но я ощущаю её горячую кожу, прохладные волосы и мелкие движения пальцев у моего уха. Долго так не протерпишь, но низкое предгрозовое небо и убаюкивающий шелест травяного озера не дают поднять веки. Эйка понемногу затихает, только водит пальчиком по моей руке. Укусы восьминогой зажили, но следы остались, и Эй запоминает их контуры.

— Я тебя люблю, Ильм, — сообщает она примерно через час. Очень тихим шёпотом.

Непонятно, к чему. Непонятно, почему именно теперь. Я даже не уверен, это она сказала или ветер прошёл по траве? Нет, но надо же понять! Я резко поднимаю голову, вскрикиваю от боли, и мы ударяемся лбами.

— Связь! Ты что? — серьёзно удивляется Эйка.

Оказывается, она переплела наши волосы и не сочла нужным предупредить об этом. Нас начинает душить смех, и расцепиться сразу не получается. А потом расцепаться уже не надо. За поцелуями день плавно превращается в ночь, и всё утрачивает смысл. Всё, кроме горячей кожи и прохладных волос Эйки, кроме грозового неба в её глазах, её губ и рук. Хвост она тоже использует — не скажу, как — но в итоге ночь неприметно перетекает в утро. Наверное, так тянулось бы и дальше, но на рассвете пробуждается речная живность. В мутно-лиловом свете становятся заметны следы их вытянутых тел на мокром песке.

— Ползут, — вздыхаю я, нащупывая рукоять меча.

— Ползут, — недовольно соглашается Эйка, ловя ухом перезвон песчинок, — придётся вставать.

Двоих она протыкает хвостом, третьего я достаю сам, и по песку расползаются лужицы воды.

— Не отправиться ли нам дальше прямо по реке? — предлагаю я, отряхивая плащ.

Эйка застёгивает рукава своего походного наряда и смотрит на меня с весёлым сомнением.

— Ты столько не проплывёшь. Тебя слопают.

— Я не имел в виду — вплавь. И разве на суше безопаснее? По воде хотя бы идти не надо!

— Твоя магия уже способна создавать корабли? — насмешливо интересуется Эйка. — Тогда зачем их искать?

— Я как-то строил лодку. С отцом и с магией. Но можно обойтись плотом. Болота и пороги остались позади. Почему не попробовать?

— Тебя утомили недружественные племена? — щурится Эй, подвязывая косы. — Так. А плот из травы сплетём?

Я указываю на середину реки:

— На том островке растут деревья.

— То есть, мне опять тебя тащить, — заключает Эйка. — Тогда я должна подкрепить силы. Не уверена, что среди бела дня превращусь, как надо.

Чтобы не разжигать попусту её аппетит, я обещаю доплыть самостоятельно.

— Просто последи, чтобы мной никто не закусил. А на плоту соорудим для тебя навес. И опасность будем видеть издалека. Ну?

— Нет нужды сильнее лени! — качает головой Эйка. — Крепко запомни, что идея была не моя. На тот случай, если тебя съедят.

Никто никого не съедает, она превосходно справляется. У меня под коленом остаются следы мелких укусов, но совсем неглубокие, и от зелёной воды они быстро затягиваются.

Этот клочок суши посреди реки словно перерисован из старой книжки. Такое ощущение, что его ни разу не касалось дыхание магии. Самое странное из виденных нами мест! Совестно тут колдовать, но куда деваться? Выбравшись из ледяной воды, я продираюсь через заросли осоки и развожу на песке костёр. Пока огонь разгорается, я прикидываю, хватит ли тут древесины на плот, и восхищаюсь присосавшейся к руке пиявкой. Зубов у неё нет, и размером она не больше ногтя. Бывает же!

— Соперница! Ишь как надулась! — ревниво замечает Эйка.

Наши вещи она уже перенесла и первым делом набрасывает на меня плащ. Утренние лучи прорезают рассветный туман, и даль яснеет — вплоть до голубых скал. Но нам надо в другую сторону, за грозовыми тучами, и я начинаю сооружать плот.

Хотя меч блестяще справляется с древесиной, работа растягивается до вечера и завершается лишь благодаря проворным рукам Эйки. Брёвна она связывает легко, а верёвку я могу удлинять бесконечно. В тайне я горжусь этим достижением, но сомневаюсь в прочности своих чар. Испытание плота мы откладываем назавтра и решаем заночевать на островке.

Пока Эй любуется закатом и лакомится водяной крысой, я обрываю по кустам голубые весенние цветочки и вручаю ей весь пучок. Эйка удивлённо облизывается.

— Я это не ем, что тебе ударило в голову?

— Прежде нормальные цветы не попадались. И вряд ли попадутся, — объясняю я, устраиваясь рядом, — цени момент.

— М-м! — тянет она, пытаясь проникнуться. — Тогда я эти поберегу.

Солнце опускается в призрачные развалины грозовых туч. Ветер гонит рябь по реке и тщится задуть костёр, швыряя в реку рыжие искры. Эйка забрасывает мёртвого зверька в воду и принимается плести венок так же ловко, как перематывала верёвки. Следя за её тонкими пальцами, я гадаю, будет ли в нашей жизни мгновение безоблачнее?

* * *

Переждав ночь на острове, мы по песку и мокрой траве сволакиваем плот в реку. Сразу он не тонет. Но не попробуешь — не узнаешь, и я отталкиваюсь шестом от берега. Тут же с небес шлёпаются первые тяжёлые капли. С утра пасмурно и ветрено, и в следующие несколько дней дождь, как привязанный, следует за нами. Но плыть это не мешает, и мы тихонько движемся вниз по течению.

Сначала я пытаюсь обойтись шестом и подобием весла. Но вскоре приходится признать, что лучший помощник кривым рукам — колдовство. После нескольких попыток врезаться в берег плот нехотя соглашается плыть ровно посередине русла. Почти ровно... Да ладно, река широкая! Зато я могу спрятаться под навес.

— Откопал заклинание для плотов? — веселится Эйка, наблюдавшая за моими попытками из сухого укрытия.

— Сам изобрёл, подвинься.

— Ты мокрый!

Она устроилась на дневной сон, уже и в плащ замоталась, а тут я.

— Потому и говорю: подвинься.

Мне охота почитать, но жалко мочить книжку.

— Ты придумал заклинание? — переспрашивает Эй, недовольно подобрав ноги.

— Тут есть раздел про то, как их составлять, — объясняю я, ткнув Пером в оглавление.

— Не маши передо мной этой штукой! — ворчит Эй. — Может, ты и великий чародей, но не хотелось бы превратиться в пиявку.

— Может, я и великий чародей, — соглашаюсь я, пряча Перо за пазуху, — а всё же с тобой не сравнить. Вот скажи, почему у тебя цветочки не вянут? Мне это подозрительно.

Эйка обнажает клыки и охотно разъясняет:

— Я их своей кровью подкармливаю, вот и не вянут.

Не стоило спрашивать. Но венок у неё на голове выглядит свежее, чем в первый день, с этим не поспоришь.

— Прекрасно, но жутко, — сообщаю я, коснувшись цветов.

— А как иначе? — удивляется Эй, великодушно накрыв меня краем плаща.

Я не знаю, как иначе. И книжки молчат, хотя я упрямо продолжаю искать ответ. Нельзя ли что-нибудь ещё сделать? Хотя бы плыть быстрее, а то мы до осени никуда не доберёмся! Где тогда зимовать? Соорудить домик на острове?

Пока я мысленно переношусь от кораблей и океанов к избушке в каком-нибудь тихом уголке, Эйка засыпает. Дождь усиливается, читать становится темно, и только поэтому я поднимаю глаза от фигурных строчек. И вижу некое существо. Или не существо, а нежить.

Мне хочется позвать Эйку, но я сдерживаюсь. Жаль её будить. Эй хорошая, но способна сожрать, не разобравшись. Вообще говоря странно, что она ничего не почуяла! Но с бдительностью у Эйки и раньше случались провалы, я уже замечал. Живёт впроголодь, отсюда и сложности.

Аккуратно заложив страницу, я выбираюсь из укрытия. Существо не отплывает сразу, значит не из пугливых. Я провожу рукой по шее, вытирая стекающие за шиворот дождевые капли, но пока не решаюсь достать Перо. Не люблю нападать.

— Вы как, с разумом или так обходитесь? — спрашиваю я на пробу. — Поговорим или вас сразу веслом ударить?

Существо приоткрывает рыбий рот и что-то булькает. Видимо, изъявляет готовность к общению. Лично я был за весло, но рискнём. Пока Перо выводит привычную закорючку для понимания чужой речи, гость терпеливо ждёт. А я пытаюсь отгадать, что он такое. Похож на гигантскую бабочку. Лицо почти человеческое, кроме рта. Плавники сразу от ушей. Ручки совсем детские, но цапучие — он ими так за плот держится, что дерево крошит.

— Вы с чем пожаловали? ― повторяю. ― По делу или подкрепиться?

Он сразу оживился и плавниками зашевелил. Обрадовался, что можно поболтать.

— Я по делу, — уверяет, — не надо веслом.

— Тогда заберите этого… Вашего, — предлагаю я сдержанно, — а то он к моей ноге примеряется, я его сейчас на меч насажу.

— Не стоит! — пугается существо. — Они слушаются, просто кушать хотят всё время.

Радость-то какая! Но этот с плавниками протянул ручку — и штанину мне рвать перестали. Невидимая тварь вскарабкалась ему на спину и обрела окрас — жемчужный, под цвет хозяина.

— Что оно такое?

Гость неопределённо изгибает рот.

— Какая-то рыба с ногами. Мы их зовём Прозрачными.

К названию не придраться, но у меня эта живность не вызывает расположения.

— Они своего не упустят, — соглашается речной житель, — но и польза от них бывает, что по нынешним временам редкость. Это мы и ценим.

Мы. То есть, их больше, чем один. Я нетерпеливо стряхиваю воду с Пера, но продолжаю думать про меч. Интересно, ещё не поздно за ним метнуться? Или поздно?

— Вы зачем к плоту прицепились? — пытаюсь я определиться. — По пути вам?

— Я в водных перемещениях не затруднён, — скромно заверяет незнакомец, — я к вам поручение имею. Как правителей не стало, нам приходится самим налаживать быт. Теперь у нас кто поумнее собираются вместе и решают насущные вопросы. Нынче вот решили меня послать. К вам.

— То есть, вы из умных?

Рассуждает он чудно, это точно. Я его едва понимаю.

— Ну что вы! — восклицает речной житель, поглаживая Прозрачного. — Я как раз ничем непримечателен. Не жалко, если расправитесь.

Однако.

— Что же у вас за просьба такая опасная?

— Опасная, — не отрицает он, — а что делать? Нам волшебник нужен, а вы как раз колдуете. Мы вас надолго не задержим, нам одну рыбу убить, и всё.

— Любую?

Я ненароком прикидываю, близко ли суша. В два гребка не причалишь.

— К сожалению, не любую, — печально поясняет мой собеседник, — костлявую рыбу. Она тут последняя осталась.

— Чем же плоха эта живность? — начинаю я смиряться.

— Она, может, и не плоха, — осторожно предполагает речной житель. — Это весьма быстрая и умная рыба. Только очень уж кровожадная.

— Предположим. Но откуда мне знать — вдруг, вы опаснее, чем та рыба?

— Вы, маги, сплошь мудрые и начитанные. И рассуждаете здраво, — признаёт он, почтительно потупившись, — поэтому прошу принять к сведению, что мы народ исключительно мирный и, кроме как к выживанию, ни к чему не стремимся.

А бывают исключительно мирные народы?

— Это пока вы заняты выживанием, — допускаю я ради его удовольствия, — но разве вы в войне не участвовали? Для чего же вас, извиняюсь, вывели?

— Участвовали, а то как же! — с горечью подтверждает речной житель. — С тех пор мы и стали мирным народом. А прежде корабли топили в океане. И тонущих добивали. Находили их в воде по сердцебиению, ну и… Я и сейчас могу ударить не хуже молнии. И яд вырабатываю. Так что, мы достойно повоевали, потом уже опреснились. Теперь рыбкой питаемся и к сухопутным не пристаём. Стараемся слиться с природой.

Точно, думаю, на ската оно похоже, надо будет книжку перечитать.

— Я не возьму в толк: вы уже угрожаете или пока просвещаете? От меня-то что надо? Вы разве сами не умеете с рыбой управляться?

— В реке её не поймаешь, — объясняет он, полыхнув бледно-голубой вспышкой, — а на логове у неё магический покров, и без колдовства туда не пробраться. Вам это труда не составит, а нам сколько опять ждать, пока мимо проплывёт волшебник?

Не думаю, чтобы оно не составило труда. Скорее всего, эта подводная жуть меня пополам перекусит. С другой стороны, у этих… мирных жителей, наверное, семьи. А рыба, она одна. И, видимо, неразумная. Если этот не врёт.

Настроение у меня, как нарочно, не боевое. И погода так себе. Я обвожу взглядом дождевую пелену и вздыхаю:

— Далеко до её логова? Только предупреждаю, я под водой долго не протяну. И чувствую себя там неуверенно.

— Свихнулся?

Естественно, Эйка уже проснулась. Сидит на плаще — злая и взъерошенная. Речного жителя она вряд ли понимает, но суть разговора уловить нетрудно.

— У них проблема с каким-то хищником, — поясняю я, — просят помочь.

— С какой стати им помогать? — тихо свирепеет Эй. — Иначе они плот опрокинут? Так я ему раньше брюхо вспорю!

Она пока что не шевелится. Если шевельнётся, будет поздно. Этого я и опасался.

— Их много, — предупреждаю я, сделав знак скату, чтобы не дёргался. — Будем воевать с утра до ночи?

— Тоже мне горе! — недобро щерится Эйка. — В крайнем случае, пойдём берегом.

— Кто же от этого выиграет? И нам будет неудобно, и у местных продолжатся потери.

Я пока не принял решение, всего лишь пытаюсь рассуждать здраво. Но Эй не проведёшь.

— Я к их потерям нечувствительна, — заявляет она, подобравшись для смены облика, — мне бы тебя не потерять! Жутким и медленным способом.

— Зачем так сразу-то?

Я стараюсь говорить ласково, но Эй вскакивает, кипя от возмущения.

— У тебя припадок, я не пойму? Связать тебя?!

И шест подобрала.

— Просто дождись меня на плоту, — предлагаю я ещё ласковее, — обещаю не гибнуть за эту рыбу.

— Ей это скажи! — Эйка обращается ко мне, но замахивается на незваных гостей.

Скат поспешно соскальзывает в воду, Прозрачный и вовсе уходит на глубину. Эй злобно шипит, чтобы не приближались. Я бы не приближался.

— Так что вы надумали? — боязливо уточняет речной житель, отплыв в сторону. — Мне бы не хотелось усложнять отношения. Но я вижу, что ваша супруга не расположена к переговорам.

— Просто она знает, чем такие переговоры кончаются, — говорю я, оттаскивая Эйку от воды, — Показывайте, куда плыть. Если это недалеко.

— Совсем недалеко! — радостно трепещет скат. — Вон в той излучине! Я провожу, если хотите.

Скрепя сердце я берусь за весло, но не тут-то было. Эй распахивает крылья и тянет плот обратно. Нас закручивает на месте, и скат испуганно ныряет под брёвна.

— Сильная девушка! — отмечает он, показавшись с другой стороны. — Я между вами влезать не буду. Вы меня потом позовите.

Непременно, да. Я пытаюсь укрепить колдовством рвущиеся верёвки и как-нибудь вразумить Эйку.

— Что ты, в самом деле? Ничего ещё не случилось!

— Надо, чтобы случилось? — гневно шипит она. — Ты будешь магией баловаться, а я твои кости собирать?

— Зачем их собирать? Связь исчезнет, и лети, куда хочешь!

Это я зря, знаю. Эй сразу обиделась и плот отпихнула что было силы. Пока я выбирался из воды, её уже и след простыл. Только веночек кинула. Цветы свежие, а со стебельков чёрная кровь каплет, и дождь её размывает. Н-да. И весло потопила.

— Где логово той рыбы? — отплевавшись, спрашиваю я у ската.

Плот плавно разворачивается и сам собой заходит в узкий речной рукав, так густо заросший водорослями, что кажется, будто движешься по траве. По пути нам встречалось несколько таких поворотов, и этот ничем внешне не отличается. Но внешность, как известно, обманчива.

— Вот тут, — сообщает мой провожатый, — днём рыба спит, постарайтесь не разбудить.

Он с трудом продирается через водоросли и хватается за плот, чтобы не отстать, а под конец спрашивает с заметным напряжением:

— Вы не будете против, если я подожду снаружи? Там, за поворотом. Я вполне готов погибнуть, но на чистой воде оно приятнее.

— Не вижу причин вас задерживать, — отвечаю я, раздвигая шестом водоросли, — у нас нет резона гибнуть совместно, мы даже не знакомы. Только помогите к берегу пристать.

— Я бы с удовольствием познакомился, — заверяет он, подталкивая плот своими ручонками, — но имён мы не носим. В качестве альтернативы могу предложить плату.

— А что у вас есть? — на мелководье я перебираюсь из дождя в ил, и мы слаженными усилиями выталкиваем плот на берег.

Эйку не видно. Если она за тучами, надеюсь, молния её не шарахнула. Пытаясь отдышаться, я сажусь у воды и раздумываю, что за странная рыба живёт в таких условиях? Песок мокрый, с небес продолжает лить, но мне уже всё равно.

— А что вам нужно? — интересуется скат, распластавшись среди прибрежной тины. — Только не думайте долго, пожалуйста. Мне здесь тяжело дышать. Деньги, это вздор, я понимаю. Но если желаете, мы вам поможем плыть. А то вы неправильно плывёте.

— Что, не в ту сторону? — настораживаюсь я.

— Я не знаю, в какую вам надо сторону, — удивляется он, — но вы плотом управляете. А надо течением, так быстрее. Опять же, на реке могут встретиться разные… неприятности. Мы могли бы вас проводить.

— До смерти надоела эта рыба, да?

Он судорожно стискивает кулачки.

— Сверх всякой меры.

— Я не сбегу, тут склон крутой, — говорю я, чтобы слегка его успокоить, — и вообще, на берегу не лучше.

— Вам виднее, — поводит плавниками скат. — Супруге вашей что передать?

Приятного аппетита, видимо.

— Она сама всё поймёт. Прячьтесь, если вернётся.

Скат грустно улыбается ротовой щелью и отправляется в обратный путь по следу, оставленному на воде плотом. С полминуты я наблюдаю, как этот след затягивает ряской, а потом поворачиваюсь к промытой в глиняном откосе пещерке. Пещерка наполовину залита водой, но прячется ли там рыба, неясно, так как тьма внутри непроницаема. Пера туда не пробивается, и рука не пролезает. Ах да! Защита.

Мне приходится вернуться к плоту и откопать на дне мешка нужную книжку. Как всегда, теория яснее реальности, а именно — неприступного мрака перед глазами. Прикрыв страницы полой плаща, я нахожу при свете размытых узоров нужный раздел. Читаю, но смысл до ума не доходит. Рыба какая-то… Ну, влезу я к ней — и что?

А эта венками швыряется! Бросила посреди реки с какой-то тварью. Точно кого-нибудь убью. Рыбу, так рыбу.

Я возвращаюсь к гроту вместе с книжкой и срисовываю заклинание, водя Пером над страницей, и поднимаю завесу. Мгла осыпается, и глазам предстаёт та же пещера, только озарённая слабым светом. То есть, сперва появляется длинный чёрный бассейн без признаков шевеления, а уже на том конце бассейна — ровная площадка и столик с лампой. Там кресло, кушетка, дверь какая-то…

Я не успеваю рассмотреть скромную обстановку, потому что сосредотачиваюсь на единственном живом существе — сухопаром старичке, который сидит в кресле за столиком и намеревается мирно отужинать. У него тут и чайник есть, как раз закипел.

Эта сцена производит странное впечатление, и я застываю в замешательстве. В плаще, с Пером и с магической книгой в руке. В свою очередь это производит некоторое впечатление на хозяина пещеры. Он поднимается, подслеповато щурясь, и неожиданно все его морщины расплываются в радушной улыбке. Не помню, чтобы кто-то был настолько рад меня видеть. Да и с чего бы?

— Вечер добрый, — почему-то решает старичок, — чаю желаете?

— Чрезвычайно желаю, снаружи ужасный ливень.

— Тогда присаживайтесь, — приглашает он, вытаскивая из-под стола табурет, — теперь спешить некуда.

Я указываю глазами на бассейн:

— А можно мимо ходить?

Бездонная глубь воды вселяет смутные опасения, но не хочется обижать хозяина.

— Вы ведь волшебник! — любезно объясняет старичок. — Идите, вам-то что?

Допустим. Но лучше держаться ближе к стене.

— Вы тоже волшебник? — спрашиваю я, выбравшись в круг света.

— Нет, — смущается он, — если бы!

Меж тем, баночки, из которых он ест, смахивают на мои.

— Располагайтесь, — повторяет старичок, наливая кипяток в чашка, — у меня тут припасов на долгие годы! Я, признаться, так разволновался, что никак не соберусь с мыслями. Прямо ноги отнялись! Вы пока угощайтесь, у меня и творог имеется, и джем. Абрикосовый.

Я не могу сдержать смешок и делаю вид, что чихаю.

— Крольчатину будете? — спрашиваю я, распихав по карманам Перо и книгу. — Ещё есть капуста и компот. Абрикосовый.

Старичок вежливо соглашается обменяться припасами, и я приношу, что есть.

— Подумать только! — поражается радушный хозяин, вертя в руках банку с капустой. — Королевский герб! Вы что же, прямо из замка?

— Не очень прямо. Но заходил туда недавно, — подтверждаю я, стягивая мокрый плащ.

— И что, там кто-то остался?

Глаза у старика того же цвета, что и чай. А голова совершенно лысая и поблескивает, как чайник. Он так вписывается в обстановку, что как бы в ней растворяется.

— Некоторые остались, — отвечаю я, тщательно подбирая слова, — но лучше их не беспокоить. Кто мог, те давно уплыли.

— А кто уплыл? — спрашивает он с детской любознательностью.

— Почти все маги, — предполагаю я, прихлёбывая чай с джемом, — а так народу хватает. Оборотни никуда не делись. И ваши речные соседи. Люди, опять же. Но их мало. Вы что, совсем с тех пор не выходите?

— Я и до тех пор не выходил, — улыбается старичок. — Видели маскировку на входе? Её без Пера не одолеть.

Какое-то время мы угощаемся молча. Он осмысливает новости, а я запоминаю вкус чая. Вообще-то, трава травой, но аромат согревающий. Я даже немного успокоился.

— Что же, — произносит хозяин, неспешно осушив свою чашку, — пожалуй, можно приступить, как вы думаете?

— К чему?

— Вам виднее, — кряхтит он, подтягивая до коленей тёплые носки, — но будь это что приятное, вы бы уже сказали.

— Откуда мне знать, что для вас приятно?

— Да полно, — улыбается старичок, — у вас вон и меч с собой!

Я задумчиво постукиваю ногтем по чашке — фарфор, кстати. Мне почему-то опять становится смешно, но это уже точно от нервов.

— Сопротивляться не будете?

— Попробовать можно, — рассуждает он задумчиво. — Но мне кажется, что на результате это не отразится. Разве что на чистоте удара. А мучиться я не хочу. Тем более, раз наш славный король отбыл, так что уж теперь?

А, нет. Всё-таки с головой у него нелады.

— Раз он отбыл, то зачем вам гибнуть? — не понимаю я. — Местные жители попросили меня разобраться с костлявой рыбой и привели сюда. Только и всего.

— Вот видите! — подхватывает старичок. — Причина всегда отыщется, это же я рыба.

— При всём уважении, — начинаю я аккуратно, — речь шла именно о водоплавающем существе. Достаточно крупном. Вы умеете менять облик?

— Куда там! — отмахивается он. — Я ведь не тварь. Я вам могу показать, если желаете. Но зрелище не так чтобы приятное.

— Что уж там, показывайте, — соглашаюсь я, поставив чашку, — это будет не первое неприятное зрелище.

Я бы даже не сказал, что неприятное. Скорее непонятное. Старик дёргает за шнур на стене, и бассейн у нас под ногами озаряется снизу мигающим оранжевым светом. В этом свете на дне становится виден рыбий скелет, растянувшийся во всю длину каменного ложа. Кости кажутся насквозь прогнившими, сочленения держатся на честном слове. Ну, или на волшебном. Не сразу, но как-то постепенно мне начинает становиться не по себе. Один из нас двинулся умом. Либо я, либо этот человек, либо скат со своими россказнями. Или мы все не в уме. Надо было Эйку послушаться.

— Она дохлая, — произношу я неуверенно.

— Абсолютно, — соглашается старичок, вперившись взглядом в глубину, — я её сам прирезал, гадину. В минуту слабости и помутнения рассудка. А она всё равно плавает, даже проворнее стала! Их пятнадцать штук было, зверюг этих. И нас, стало быть, пятнадцать. Раньше мы друг к другу в гости ходили, подземные ходы тут надёжные, — он кивает на ржавую дверь за своей спиной, — но мне уже полгода не к кому ходить. Как-то все поумирали один за другим. Ну, и рыбы, стало быть. Они без людей не живут.

Я потираю лоб, стараясь сообразить, что к чему.

— Подождите, но должен ведь быть способ… То есть я не пойму, вы хотите отсюда уйти?

— А вы как думаете? — спрашивает Костлявая Рыба, завороженно глядя в воду. — Это она меня не пускает! А сладить с ней я не могу. Видите — вон, на хвосте?

Я не уверен, что вижу. Что-то там тускло поблескивает. Вроде металлического кольца. Старичок засучивает рукава куртки, открывая медные браслеты на запястьях.

— Я это она, — объясняет он терпеливо, — я её выпускаю. И я же ею управляю.

— А речной народ для чего изводите? — пытаюсь я уразуметь. — Кормить её надо?

— Куда ей кормиться-то! Одни кости! — вздыхает старичок. — Но, во-первых, у меня приказ с ними воевать. А во-вторых, я умру, если этот приказ выполнять не буду.

— Это веские аргументы, — не отрицаю я. — Вас нельзя отцепить от рыбины?

— Зачем? — спрашивает он с лёгким удивлением. — Она тогда начнёт бесконтрольно охотиться, это куда хуже.

Я опираюсь грудью на ржавые перила, чтобы получше рассмотреть проблему.

— А если ей хвост отсечь? Без магии она плавать не сможет.

— Вы имеете в виду — вот этим? — уточняет он, косясь на мой меч. — Этим, наверное, можно. Но если вам не всё равно, я бы хотел прежде от неё отделиться. Мы только двух рыб в боях потеряли. И смотрители умирали вслед за ними.

— Наверняка вы правильно рассуждаете, — соглашаюсь я, разглядывая его руки, — только я не умею эти штуки расстёгивать.

— У вас ведь есть Перо! — подсказывает он, слегка побледнев. — Правда, я не знаю, можно ли вас считать верноподданным нашего короля.

— Понятия не имею, — я впервые над этим задумываюсь. — Я за маяком приглядывал на севере острова. Если от такого ответа вам полегчает.

— Что же, это лучшее, на что можно рассчитывать, — слабо улыбается старичок. — Выходит, маяки до сих пор горят?

— Последний должен гореть, — отвечаю я машинально. — Так вы будет освобождаться или как?

— Рискну, пожалуй, — решается он, сглотнув, — только вы имейте в виду, что рыба сразу проснётся. Давайте один браслет снимем. Для пробы. В нём скважина есть, как для ключа.

К счастью, замок отпирается без особых хитростей. Вставил Перо, повернул, отомкнул.

— Непривычное чувство, — задумчиво признаётся Костлявая Рыба, — словно руку теряешь. Не представляю, как мне теперь быть! Я ведь даже не с этого острова. И потом, столько лет прошло…

— Здесь вам лучше не задерживаться, — предупреждаю я, оглянувшись за бассейн, — помочь вы вряд ли сумеете, а если вас эта нежить прикончит, будет нехорошо. Вы лучше сейчас уходите, через заднюю дверь. За гротом местные наблюдают, они могут неоднозначно отнестись к вашему появлению.

— Это разумное предложение, — соглашается Костлявая Рыба. — Без браслетов чары не будут меня держать, как-нибудь выберусь. И всё же мне неудобно оставлять вас в одиночестве.

— Но вы же тут сидели. Считайте, что я вас сменил на посту, — предлагаю я простое решение, — мне такое не в новинку. На маяк разве что оборотни забегали, а в основном — тишина и уединение.

— Такими радостями я вполне насладился, — уверяет Костлявая Рыба, собирая чашки, — мне бы к людям поближе.

Пока он укладывает свой скарб в небольшой сундучок, я размышляю, не сводя глаз со скелета на дне.

— Я бы позвал вас с собой, — произношу я медленно, — но это может худо обернуться. Наверное, вам лучше отправиться к голубым скалам. Правда, там трава бродит. Но вы её не слушайте и нормально дойдёте. А в ущелье встретите людей. Жить с ними можно, если не пристрелят. Только оттуда потом не вырвешься, так что сами решайте.

— Я об этом крепко подумаю, — обещает он, снимая с крючка заржавелый ключ, — спасибо, что заглянули. А с рыбой будьте аккуратнее. Она хвостом хлещет — второго раза не надо! Лучше к ней под брюхо подобраться, я так и делал.

Дверь за его спиной открывается в бездонный чёрный коридор, но у него с собой фонарь, не заблудится.

— А как ваше имя? Если не секрет, — спрашиваю я, вглядываясь в его бледное до прозрачности лицо.

— Гереф, — сообщает он, чуть запнувшись, — Гереф Цальда, если быть точным. А что?

— Спасибо за службу, Гереф, — говорю я ему, — счастливой дороги.

Пару секунд он смотрит на меня, не отводя взгляда, потом медленно кивает и отступает за порог. Я расщёлкиваю на нём браслет — назовём это браслетом — и захлопываю дверь между нами. Оборачиваться не хочется, но надо. Когда я снова бросаю взгляд в чёрную глубь бассейна, по поверхности воды проходит едва заметная рябь. Тогда я считаю до одного и поднимаю меч.

* * *

Эйка стоит, прислонясь спиной к невидимой преграде на входе в убежище Костлявой Рыбы. Когда я отодвигаю морок и выбираюсь оттуда, она тщательно скрывает радость и не торопится помогать. А рыбий хвост, между прочим, тяжёлый! Сам справлюсь, не вопрос.

— Ухи из неё не сваришь, — докладываю я с сожалением, — но чем богаты… Вот ещё чаем угостили!

Гереф действительно оставил на столе полную жестянку. Право, не стоило. Эйке ни тот, ни другой подарок не нравятся. Она молча оглядывает меня с ног до головы и даже ощупывает, а потом, не говоря ни слова, толкает в грудь. Глина — материал мягкий, и удар затылком для меня не смертелен. Жаль только, что чай просыпался.

— Прости, — выговариваю я сквозь гул в голове, — я понимаю, что ты волновалась. Зато теперь мы поплывём быстрее и с охраной.

Ну, или нас потопят с чуть меньшей вероятностью. Эйке это безразлично, и она уходит, не оглянувшись.

— Спасибо, я тоже тебя люблю, — кричу я ей вслед.

Эй холодно выплёвывает:

— Не любишь.

Хорошо, что этого и не требуется. Связь многое упрощает. Без дальнейших разговоров мы сталкиваем плот в бурно цветущую воду. Эй усаживается лицом к югу и застывает.

Скелет рыбьего хвоста с медным кольцом я отдаю взволнованному до дурноты скату, который ожидает нас на дальнем конце протоки. Он там уже не один, их настолько много, что воды не видно. Но к плоту они не приближаются.

— Откуда такая толпа? — дивлюсь я, отмывая меч в реке.

— Я их слегка взбаламутила, — бросает Эйка, не повернув головы, — мне не надо дышать, я могу и на дне найти добычу.

— И… — я не сразу нахожусь с ответом, но невольно отступаю от воды, держа меч наготове. — Что ты натворила?

— Пока ничего. Ты же вернулся! — произносит она ледяным тоном.

Мне вдруг становится смешно.

— Ты чуд… — у меня в самом деле перехватывает дыхание. — Ты чудесная, — договариваю я, наконец, — но ты же не ешь рыбу!

— А это не рыбьего ума дело, — гневно щурится Эйка. — Их беда, это их беда. А если не отвяжутся, будет бедой больше. Вот и всё, что им следует знать. Помогай им, если жизнь недорога, только меня не вмешивай. Я бы с большим удовольствием помогла той костлявой твари!

— Ей уже не помочь, — вздыхаю я, — слушай, там на самом деле такая странная история…

— Так поди и запиши её! — свирепо предлагает Эйка. — Молча. В назидание благодарным потомкам.

Не знаю, как потомки, а скаты выражают горячую благодарность. На Эйку они поглядывают с опаской, но обещание выполняют и плот не трогают. Или боятся тронуть.

После захода солнца у них начинается праздник. В честь избавления от Рыбы. Всю ночь под водой танцуют беззвучные тени, время от времени вспыхивая грозовыми разрядами. На горизонте такими же короткими всполохами зажигаются тучи. Ненастье бродит кругами, но никак не грянет. Потом подводное свечение гаснет, но десять белых теней продолжают следовать за нами. От чего они нас охраняют, я не знаю, но плывём мы спокойно. И не в пример быстрее, чем своим ходом. Перед плотом пускают Прозрачного, и он прокладывает стремнину, по которой нас несёт на юг.

Эйку ничто не радует. Днём и ночью она сидит на одном месте и со мной не общается. Ну и я с ней сижу — а что делать?

— Напрасно ты сердишься, — говорю я на вторую ночь, — всё закончилось хорошо, а всё хорошее требует платы.

— Это никогда не кончится, ― отвечает она на третий день. ― Только мне платить уже нечем, а ты нас обоих погубишь.

Но ведь не прямо сейчас! Сил моих нет. Как можно жить, всё время думая о смерти? Дождь в очередной раз иссякает, только редкие тяжёлые капли хлюпаются в реку и стучат по брёвнам плота. Я ложусь на эти брёвна, смотрю в тяжёлое небо и думаю, дошёл ли Гереф до голубых скал? Хорошо бы ему успеть, пока буря не окутала остров! Эйка ложится рядом, но всё равно не заговаривает со мной. На четвёртый день мы прибываем в гавань.

У заброшенной речной пристани мы прощаемся с водными жителями. Точнее, я прощаюсь. Эйка упрямо считает их врагами, но не трогает ради меня. Или ради принципа. Когда мы выбираемся на берег, солнце уже садится.

Я провожаю глазами синие всполохи, которые поднимаются вверх по реке, и отталкиваю шестом плот. Тогда Эйка берёт меня за руку, и мы идём в город. Они немного утомляют, эти безлюдные города. Гавань белоснежна, как раскиданный по скатерти сахар. Или как россыпь льда. Будто ждали лета, а свалилась зима. Ставни забраны, двери заперты. И уже понятно, что кораблей нет — их мачты были бы видны издали. Может, в других краях есть корабли. Это всё равно, что гнаться за солнечным зайчиком.

Но путь требует завершения, и мы доходим до взморья. До необозримо длинной набережной с узорными мраморными перилами и разноцветной мозаикой под ногами. Океан тянет жадные языки к ничейному великолепию и отступает с разочарованным гулом. Буря так и блуждает поодаль. Солнце поджигает волны, и они переливаются чёрным и алым — словно угли в костре.

Эйка усаживается на гладкие, как стекло, перила и говорит мне:

— Не расстраивайся.

— Я не расстраиваюсь.

— И не отчаивайся, ― ветер треплет её нежные локоны, и Эй нетерпеливо убирает их от лица, озираясь по сторонам. ― Целый город на двоих! Где ещё найдёшь такое богатство? Можно позвать твоих друзей, если тут не слишком опасно.

— Каких друзей? — спрашиваю я, вдыхая солёную горечь.

— Каких-нибудь, — рассуждает она, болтая ногами, — тех, что живут в засыпанном городе. Или под городом. Или в голубых скалах.

Ага, друзей у меня пруд пруди.

— Чего ради?

Я заправляю её невесомые прядки под платок и смотрю, как набухает гроза над тёмной водой. Что-то будет. Не мешало бы укрыться под прочной крышей.

— Соберёте команду. Построите корабль, — тормошит меня Эйка, — ну же!

— Завтра подумаем.

Я тоже улыбаюсь, раз она улыбается. Не хочу сейчас говорить, что магия не выпустит с острова простую деревяшку. Будь это возможно, команду давно бы сколотили. Нет, никто из этих людей за мной не пойдёт. И правильно сделает. Но Эй здесь, и я обнимаю её, ненароком загораживая от ветра. Эй не мёрзнет, но ей нравится греться.

— Пойдём отсюда, а то унесёт, — усмехается она, — вон там горит свет, я давно на него гляжу. Ты хочешь на огонёк или подальше от огонька?

Я силюсь понять, про что речь, но взор у меня не столь острый, особенно в сумерках. Не хотелось бы попасть в неприятную историю, но не океану же задавать вопросы?

— Я посмотрю, а ты подождёшь снаружи, — решаю я, наконец.

Эйка предупреждающе скалит зубы:

— Опять?

— Зачем пропадать обоим? Корабли были нужны не тебе, а мне, — объясняю я, снимая её с перил. — Не унывай, в случае чего ты меня спасёшь. И всех скушаешь.

Тут больше разговоров, чем дела. Тусклая звезда вдалеке — это свеча в окошке. Двухэтажный дом зажат между набережной и длинным причалом, прорезающим тяжёлые волны. Кроме как через вход под тёмной вывеской на причал не попасть. Но и делать там нечего, разве что в воду прыгать.

— Кабак, что ли? — щурится Эйка, силясь прочесть название.

Дверь белая, как и всё здесь, словно её много лет никто не тревожил, только обмывали дожди. А буквы совершенно поблекли. Я пытаюсь разобрать надпись, но тщетно.

— Трактир какой-то, — предполагаю я неуверенно, — какая разница?

— Сейчас увидишь, — ехидно предрекает Эй, — иди-иди, я посижу на ступенечках. Могу заодно меч постеречь. Он ведь тяжёлый!

Меч не тяжёлый, но намёк понятен.

— Я ненадолго, не бойся тут одна.

Она негодующе выпускает когти, но я уже толкаю белую дверь без ручки. Не заперто. А то было бы слишком просто. Внутри полумрак, по столам мерцают тусклые светильники. В зале никого нет, не считая трактирщицы — полной дамы примерно одних лет с океаном. Деревянная стойка, на которую она облокотилась, почернела от времени и соли, но кажется несокрушимой, как скала.

— Добрый вечер, — говорю я хозяйке, — нельзя ли узнать у вас дорогу?

— Куда? — её голос похож на скрип давно не смазанной двери. — Дальше только волны.

— Вообще-то, мне туда и надо, — объясняю я осторожно.

Взор хозяйки упирается в меня, как луч маяка, уходящий на неизвестное расстояние.

— Среди волн дороги не проложены, ― довольно сообщает она, ― ты один сюда добрался?

— Более-менее, — отвечаю я, разглядывая пыльную лестницу наверх.

В водянистых глазах старухи мелькает сумрачный смех.

— Более-менее — это про тварь на крыльце?

— Она моя жена, — произношу я привычно.

— Бывает, — равнодушно соглашается хозяйка, — что же ты её на улице держишь, раз жена?

Могу и не держать, но пеняйте на себя. Эйку главное в дом пригласить, а там как сложится. Когда мы возвращаемся вдвоём, старушка запирает дверь на засов.

— Чтобы не мешали, — объясняет.

Кто тут помешает и чему? Эйка держится за меня, скромно потупившись — само смирение! Только коготки больно впиваются сквозь рукав в мою кожу.

— Дороги кончаются, а вопросы никогда, — усмехается трактирщица, вернувшись от двери.

Её одеяние похоже на те наряды, что мы видели в замке. Попроще, но тоже сплошь расшитое — серым по серому. Волосы заплетены в мелкие косички, которые спускаются до полу. Снизу эти косички черны, как смоль, а сверху белы, как лунь. Когда она снова обращает на меня взгляд, кажется, что смотришь в бесконечную череду отражений, и на дне там кто-то шевелится.

— Я уже спросил, что хотел. Но если у вас найдётся совет или ночлег, мы бы не отказались.

— От корабля тоже не откажемся, — вставляет Эйка.

— Платить-то есть чем? — строго уточняет хозяйка. — За постой. Кораблями я не торгую.

Эй колеблется, но к моему удивлению протягивает старухе перстенёк. Чёрный камень с тусклым белым свечением.

Я бросаю на неё укоризненный взгляд, но уже знаю, что без толку. Это неизлечимо.

— Теперь последний, клянусь, — шёпотом заверяет Эйка.

Хозяйка поджимает губы:

— Кольцо — не плата.

Засов можно перерубить. И пусть это бойкое место дожидается новых посетителей! Но игра начинает меня забавлять. В конце концов, её трактир, её и правила.

— Камень волшебный, — тихо улыбается Эй, — вы его только на руку не надевайте! И в зеркало не глядитесь.

— Зеркал не держу, — уверяет нас старушка, — но поверю на слово.

— У меня же есть деньги! — опомнившись, я снимаю с шеи монетку и протягиваю трактирщице. — Не знаю только, много это или нет.

— А вы надолго? — подозрительно уточняет она.

— Надеюсь, что ненадолго, — заверяю я, оглядев сумрачный зал, — здесь очень мило, но хотелось бы обзавестись своим домом.

Хозяйка деловито прячет монету в карман и усмехается:

— Тогда денег хватит. Всё равно у вас больше нет.

— А кольцо так возьмите, — неожиданно предлагает Эй.

Старушка не отказывается, но и радости не выражает.

— Вижу, вы много где побывали, — угадывает она по трофеям.

Я стаскиваю с плеча мешок и сдержанно поясняю:

— Не так, чтобы много. Просто прогулялись по острову.

— Свадебное путешествие, — прибавляет Эй.

— Свадеб не было давно, это точно, — подмигивает ей хозяйка. — Учудила ты! Не тяжело на цепи-то держать, смирно сидит?

— Когда хочет, — Эйка снимает с головы платок и поправляет волосы. Окна тут запечатаны ставнями, и солнце взойдёт нескоро.

— На ночь оставайтесь, — разрешает трактирщица, примеряя перстень, — можете вон за тем столом расположиться, ужин я принесу. Да отцепись от него! Сегодня всё равно есть не будешь, — бросает она Эйке, прежде чем удалиться.

Эй хихикает мне в плечо.

— Это про тебя или про ужин?

Мне не смешно. И мне тут не по себе. Место нам отводят в дальнем углу. Причём, трактирщица оставляет меня на одном конце стола, а сама устраивается на другом. Трапеза выходит неожиданно богатой. Впору позавидовать здешним запасам. Пока я ломаю хлеб, притворяясь, что не заинтересован в пище, хозяйка усаживает подле себя Эйку. Разговаривают они тихо, я едва могу расслышать, о чём.

— Ну что, — спрашивает старушка, — голодно тебе?

— Боюсь потерять стройность, — Эй улыбается, и её клыки поблескивают в полумраке.

— Нашла время, — сетует трактирщица, погладив её по косам, — гляди-ка, и зубы ещё не сточила! У меня там козочка есть. Сбегай через заднюю дверь, мы пока поболтаем.

— Правда, можно? — радостно вздрагивает Эйка.

— Беги-беги. Ты вот ещё что… — хозяйка откладывает ложку и подманивает Эй еле гнущимся пальцем с чёрным камнем.

Эй наклоняет голову, едва не задев клыками шею старушки. Я допиваю компот из чего-то, кроме абрикосов, и с замиранием сердца слежу за этим смертельным трюком. Через секунду Эйка бросает на меня короткий взгляд и выпрямляется.

— Я знаю, — улыбается она хозяйке, — но тут уже ничего не поделаешь, судьба такая.

Эйка уходит, а я, наконец, проглатываю ком в горле заодно с напитком. Я уже свыкся с тем, что вокруг полно очевидного и непостижимого. Эйку можно и потом расспросить, а трактирщицу без толку расспрашивать. На меня она глядит так, будто я ей не шибко нравлюсь. Положим, я и себе не нравлюсь, но от себя деваться некуда. А ей что за печаль? Мы же только переночуем! Я бы сию минуту заснул. То ли устал с дороги, то ли старушка подмешала в питьё особых травок. Либо рискуй, либо воздухом питайся.

— Что там такое? — спрашиваю я, указав на одну из из расписных мисочек.

— Мёд, — озабоченно вздыхает хозяйка и пересаживается ближе. — И на что тебе этот маленький вампирчик?

Я поднимаю глаза, так и не решившись отведать густой янтарной смолы.

— У нас Связь. Понятно, я думаю?

— А не убьёшь почему?

— Влюбился.

— Раз так, можно и помучить, — обстоятельно соглашается трактирщица. — Корабль для чего ищешь?

— Чтобы уплыть, — пожимаю я плечами. — Устал здесь, хочу поискать помощи. Или убежища. Что-нибудь поискать.

— Что-нибудь и тут найдётся, — старушка подпирает кулаком щёку, и становится понятно, что в сердцевине перстня заключена пустота со дна её зрачков. Точь-в-точь.

— Дело хозяйское, — рассуждает трактирщица, — но вот какая незадача. Я жизнью поручилась, что никого не пропущу на причал. А жить мне долго, и тебе со мной не сладить.

— Понимаю, — соглашаюсь я, задумчиво вертя в руках ложку, — но нам с вами делить нечего. И силами мериться ни к чему, уважаемая… Простите, я забыл, как вы представились. Если не желаете представляться, ничего страшного.

— Хорпа моё имя, — отвечает она спокойно, — я на ровном месте тайн не делаю.

— Вы мне не растолкуете, что за странность с этими именами? — не могу я удержаться. — У одних есть, у других нет… И никто не спешит знакомиться. Или тут магия примешана?

— Пожалуй, — неторопливо подтверждает она, — была магия, а осталась привычка. Вроде договора о дружбе и взаимопомощи. Но теперь какая взаимопомощь? Твари вовсе собой не распоряжаются, потому и имён не носят.

— Не то чтобы я всё понял, но зовите меня Ильмом, — предлагаю я, чуть подумав, — по-моему, имя настоящее.

— Я помню, что ты Ильм, — усмехается она, — но спасибо, что назвался. Я одно не пойму, как ты собирался вести корабль?

Эйка проскальзывает на свободный стул рядом со мной и затихает там, подобрав ноги и сыто щурясь. Похоже, ей тут уютно. Раз так, то и мне становится спокойнее. А то этот разговор, как прогулка по краю пропасти.

— Мы рассчитывали на везение, — объясняю я Хорпе, — а до этого учились по книгам. И сюда прибыли по воде. Опыт небольшой, но мы не рвёмся в дальние странствия. Хотели плыть потихоньку, вдоль берегов.

— У берега бы вы и разбились. На западе сплошные рифы, — морщится старуха, — колдовать-то тебе есть чем?

Я с улыбкой достаю из-за пазухи Перо.

— Редкая масть, — отмечает Хорпа, — бесценная по нынешним временам вещь. А что это такое, ты знаешь, Ильм?

Не хотелось бы ляпнуть откровенную глупость, но была не была.

— Отец мне рассказывал про древнюю волшебную птицу, — начинаю я неуверенно, — но мне думается, что это перо дракона. Впрочем, я могу ошибаться, так как сам драконов не встречал. Может, их и не было никогда.

— Да, драконы как-то повывелись, — озабоченно соглашается трактирщица, — но чтобы уж совсем ни одного не встретить, это, я скажу, редкая неудача. Ну а меч твой как же?

— А что с ним не так? — пальцы сами тянутся к рукояти, и мне стоит труда оборвать движение.

Но старушка не выказывает беспокойства.

— Всё в порядке с мечом, — утешает она, — не представляю, что могло бы его повредить. Такие мечи вручали прославленным воинам. Как-никак, в каждом клинке — смерть дракона.

— То есть им дракона убили? — переспрашиваю я с опаской. — Или с ним надо на драконов ходить?

Мне представляется нелепой идея лезть к опасному чудовищу с любым оружием. Хотя если целой армией… Но к чему пускаться в столь опасное предприятие — чтобы перьев надёргать?

— Вот уж дракона так точно не убьёшь, — хозяйка поливает мёдом хлебную корочку, и густая тёмная струйка тянется, как в замедленном времени.

Я всё ещё гадаю, солёное это яство или острое? Или ни то, ни другое?

— Тут всё проще, — объясняет Хорпа, наслаждаясь неизвестным вкусом, — дракон роняет в жизни одну слезу — когда умирает. И слеза эта застывает, не долетев до земли. Из неё и выходят самые прочные клинки.

— С буковками? — распахивает глаза Эйка.

— Буквы — боевое заклятие, — растолковывает старушка, доедая хлеб, — чтобы любая рана была тяжёлой, а смерть мучительной.

Такая осведомлённость в опасных чарах настораживает, но загадка манит, как бездна.

— Про магию спорить не стану, — соглашаюсь я почтительно, — и легенда красивая. Но мы просмотрели множество книг, и ни в одной не написано, где живут драконы.

— Здешние книги не для чужих глаз, — бросает хозяйка, слизнув с перстня горько-сладкую каплю. — А своим не надо объяснять очевидное.

— Что же тут, очевидного, — удивляюсь я, — если можно весь остров обойти и не наткнуться на этих тварей?

Наверняка, оно, и к лучшему.

— Дурень, — Хорпа ударяет меня двумя пальцами по лбу. Больно, кстати. — Да ты и есть дракон.

Я открываю рот и закрываю его обратно, не придумав вопроса. Оглядываюсь на Эйку. Она испуганно трясёт головой, тоже впервые слышит про такое диво.

— Вы хотите сказать, что в подобное… существо можно превратиться? — спрашиваю я в лёгком параличе. — Этому специально обучают?

— Учиться нечему, — отмахивается трактирщица. — Многие так и думают, что волшебники меняют обличье, становясь драконами. На самом деле, это драконы становятся людьми, и нет никаких волшебников.

Нет волшебников — прямо скажем, убийственное откровение! Эйке отлично слышно, как моё сердце заходится дробью, а потом падает в яму. Я тут же ощущаю на запястье её ледяные пальчики и поглаживаю их под скатертью.

— Зачем же оно понадобилось им… Нам? — растерянно обращаюсь я к Хорпе.

— Забава такая, — не вполне понятно объясняет она, глядя при этом на Эйку.

— То есть я родился драконом? — предполагаю я осторожно.

Старушка неожиданно разражается хохотом.

— Это было бы то ещё зрелище! — признаёт она, отсмеявшись. — Нет, милый, рождался ты, как все люди. В этом уж я понимаю, можешь мне поверить. Как-никак, я пятнадцать сыновей выносила. Но сколько бы ни сменилось поколений, дракон всегда один. Это своего рода бессмертие. Тела меняются, но ты всё помнишь.

— Он не помнит, — одними губами произносит Эйка, глядя на Хорпу, — он только себя помнит.

— Хитро, — кивает старушка. — А ну как воплотится ненароком? Беды бы не было!

Что за манера — говорить обо мне так, будто я за стенкой? Это неприятно. Неприятнее только намёки Хорпы на то, что я сам — сон и шутка бессмертной твари. Одно перо в его хвосте.

— Ну да, — подтверждает Эй с дрожащей улыбкой, — память передаётся через кровь, за этим и надо рождаться в человеческом облике. А драконы, наверное, из яиц вылупляются, это совсем не то. Но как же они научились людьми становиться?

— Ели их в больших количествах. Вместе с памятью, — предполагаю я хмуро.

И боюсь, что не сильно ошибаюсь. Во всяком случае, Хорпа не возражает. Теперь они обе так на меня смотрят, что сразу не по себе делается. Я должен чашку выронить или разрыдаться? Или разнести крыльями дом? Можно уже пойти запереться в скорлупе?

— И как же… Как избежать возвращения в истинный облик?

Старуха глядит на меня, как на сумасшедшего. Эйка нервно теребит коготками бахрому скатерти.

— От себя не убежишь, — медленно произносит Хорпа, — бывают случаи, когда не превратиться нельзя.

Эй пихает меня ножкой под столом, но мне надоело ничего не понимать.

— Например? — доискиваюсь я с неприличным упрямством.

Не помешало бы разобраться, при какой фазе луны возможна такая внезапная метаморфоза.

— Например, если её убить, — Хорпа указывает на Эйку пальцем с чёрным перстнем.

Эй весело скалится:

— Не надо меня убивать, я и так мёртвая! Хотя… Тогда тебе не придётся плыть по волнам! — поворачивается она ко мне. — Лети на все четыре стороны! Вдруг в этом и есть моё назначение?

— Не обнадёживай понапрасну! — улыбаюсь я через силу. — Будь всё так просто, остальные маги упорхнули бы с острова. Зачем же они строили корабли?

— Чем чаще ты рождаешься человеком, тем меньше в тебе от дракона, — объясняет Хорпа, покручивая на пальце кольцо. — Нет нужды воплощаться, если и так можно творить что душе угодно. В том числе, вечное и прекрасное, — прибавляет она, ободряюще улыбнувшись Эйке.

Всё равно не понимаю.

— Так драконы слишком хороши или слишком плохи, чтобы оставаться людьми?

Когда Хорпа переводит на меня взгляд, улыбка из её глаз пропадает.

— И то и другое, — произносит она тем же размеренным голосом, — они разные. Как и все в этом мире. Но я уже сказала, что нет грани между тобой и драконом. Просто ты очень бестолковый дракон. Всё равно что новорождённый. Правда, по-настоящему они не рождались давным-давно. И почти так же давно не умирали. Хотя иногда стоило бы.

— Вероятно, во мне дракон умер, — предполагаю я с нервной усмешкой, — я не помню прошлых жизней. И никогда не раскрывал крылья. Так почему вы решили, что они у меня есть?

— А Перо чьё?

— У вас оно тоже имеется, — я бросаю взгляд на подставку для ложек, притулившуюся на краю деревянной стойки. В неё среди прочей утвари воткнуто и Перо — серебристо-чёрное, острое, будто нож.

— Куда же без Пера? — улыбается трактирщица. — Магия — рисунок огнём по воздуху. Но летать для этого необязательно.

— А вы умеете лететь?

Сам не знаю, верю я в это или нет.

— Ни в коем случае, — успокаивает Хорпа, — на потеху я не превращаюсь, да и крылья давно растеряла.

Может, она говорит в переносном значении, а может в прямом. Или в обоих значениях. Пока я размышляю над этим, Эйка поднимает на хозяйку задумчивые глаза:

— Если у вас пятнадцать сыновей, это значит, что дракон возродится в каждом?

— Это значит, что он не возродится, — отвечает Хорпа, тяжело поднявшись из-за стола, — что-то разговоры у нас пошли невесёлые! Сыграем лучше в кораблики. Уж это ты умеешь?

Мне бы не хотелось краснеть под её взглядом, и я признаюсь с улыбкой сожаления:

— Умею. Но хожу неважно.

Ситуация кажется одновременно забавной и жуткой.

— Кто же в наши дни хорошо ходит? — вздыхает Хорпа, извлекая из-под стойки поцарапанную игральную доску.

Её заскорузлые пальцы с неожиданной ловкостью расставляют фигуры по голубому полю. Кораблики потрёпаны многолетними бурями, но видно, что изготовлены они куда искуснее тех, что я оставил на маяке.

Выбирать цвет хозяйка предлагает Эйке, зажав в каждом кулаке по кораблику. Эй указывает на алый — в той руке, на которой перстень.

— Колечко доставил в замок последний из моих мальчишек, — неожиданно сообщает Хорпа, поворачивая ко мне угол доски, занятый алым флотом, — колдовал над камнями, конечно, не он. Но нести ему доверили.

Я пытаюсь сосредоточиться на правильном ходе, но поневоле гадаю: последний — это по старшинству или из оставшихся? Или опять и то, и другое?

— Этот перстенёк и прочие безделушки, — поясняет Хорпа с сухим смешком. — Королева была большая модница, а камни таковы, что непременно засмотришься! Она их надела и не смогла отвести взор от зеркала. С того всё и началось. Тебе, деточка, повезло, что ты в зеркалах не отражаешься!

Трактирщица снова глядит на Эйку с тёплой улыбкой. Эйка тоже улыбается, но слегка напряжённо.

— Мы утопили прочие камни. Не знаю, правильно или нет, — тихо поясняет она, — в замке тьма зеркал, и в каждом кто-то живёт. Мы и сюда принесли два зеркала, они нас защищали в дороге.

— Хоть какой-то прок, — невозмутимо одобряет Хорпа.

Я, наконец, спускаю на воду первый кораблик, и он тут же тонет под натиском белой армады.

— А вы, получается, были против короля? — невинно интересуется Эй.

— Против которого? — уточняет Хорпа, двигая крохотные судёнышки. — Тут каждый воевал за своего короля. Их двое было братьев. Близнецы — не отличить! А дракон, соответственно, один. Но поди его разбери — решил драться по разные стороны. Замок достался старшему, он и бежал со своими кораблями. А мы тут были за младшего, он казался нравом помягче.

Помягче — это в смысле подослать в дом брата проклятые драгоценности, чтобы там все полегли?

— Вы так много знаете, — произношу я тихо, — а обо мне что расскажете?

— Ты хочешь, чтобы рассказала? — Хорпа расправляется с двумя моими судёнышками подряд. — Когда долго живёшь, узнаёшь много. Но радости от этого мало.

Могу себе вообразить. Нет, не могу. И не хочу вспоминать. Думаю, Хорпа угадывает это по моему лицу. А я всё думаю, мой отец, или я, или мы — как это назвать точнее? Он нарочно так сделал, чтобы начать заново? Или это вышло случайно? Встретил девушку, полюбил, решили — пусть будет новый дракон... А потом он пробил лодку. Не представляю, как бы я поступил... И не то, что боюсь узнать, просто мне кажется, это меня поглотит. И что тогда останется от нас с Эй?

Я начинаю понимать, зачем им всё это понадобилось, этим непостижимым пернатым созданиям. Волшебникам, лепившим из живого и неживого всё, что угодно. Даже с одним Пером такого натворишь, что ай-яй! А сколько перьев на драконе? Должно быть, они устали от всемогущества, а потом устали от бессмертия и затеяли войну. Наверное, под толщей лет крылась иная причина, но сейчас это уже не имеет значения.

Углубившись в размышления, я нечаянно захватываю у Хорпы два корабля, а, вынырнув в реальность, не могу понять, как это мне удалось? С остатками моего флота она разделывается легко и без сожаления. Я даже не расстроен. Мне не до игр, и вообще играть с вечностью — глупая идея.

— Улов не велик, — отмечает Хорпа, кивнув на захваченные мной судёнышки, — но можете взять один на память, раз уж я присвоила колечко.

— Большое спасибо, — бормочу я удивлённо. — Но у вас набор будет не полный.

— Я уже наигралась.

Всё ещё в сомнении я поворачиваюсь к Эй, поставив по кораблику на ладонь.

— Придётся тебе снова решать. Этот для боя — тяжелее и крепче. Этот для погони — легче и быстрее.

— Давай быстрый, — предлагает Эйка, — надоело драться.

— Ложиться будете? — интересуется Хорпа, ссыпая остальные фигурки внутрь доски. — Или до утра посидим?

— Ой, извините! — спохватывается Эй. — Мы вас совсем заболтали.

Ей приходится дёрнуть меня за рукав, чтобы двинулся с места. Хорпа тем временем отстёгивает ключ от поясной связки.

— Держи, — говорит она мне, — наверху всё заперто.

Я забираю ключ и лишь на полдороге спохватываюсь:

— От которой он двери?

— От любой, — устало объясняет Хорпа. — Доброй ночи. Хотя, что уж тут доброго? Вон, какой ураган поднимается!

Напророчив бурю, хозяйка скрывается в тёмном проёме за стойкой, и я не решаюсь её окликнуть.

Когда Хорпа уходит, нам остаётся только переглянуться и подняться по тёмной лестнице. Коридор наверху и того темнее, но дверей там хватает.

— Которую выберем? — спрашивает Эй, покрутив головой.

— Всё равно, — бросаю я устало, — лишь бы ночью не слопали.

— Когда хозяйка — древний ящер, об этом поздно тревожиться, не находишь?

— Боишься драконов?

— А ты нет?

Без света Эй ориентируется увереннее, чем я. Она уже добежала до конца коридора и стоит там, нетерпеливо дёргая дверную ручку.

— Давай эту! Чтобы с видом на океан.

С видом, так с видом. Я ощупью нахожу замочную скважину и поворачиваю ключ. Переступаю порог, бросаю мешок в угол и зажигаю Пером лампы. Свет холодный и неуютный, а так терпимо. Не королевский замок, но бельё на постели чистое. Вода в кувшине, дрова в камине — всё на местах. Я отворяю окно, чтобы разогнать застоялый воздух. Небо черно, и океан черен, и солёный ветер начинает рвать хрупкое от времени кружево занавесок. Эйка обнимает меня за пояс и отстёгивает меч.

— Ты как? Сказал бы что-нибудь!

Я не отвожу взгляд, но не понимаю, как я. Даже не понимаю, что я.

Старушка могла двинуться умом в одиночестве и насочинять небылиц. Или я мог неверно её понять. Тем более что она в одном смысле не говорит. Самое малое — в двух смыслах. Но меня не покидает ощущение, что непостижимым образом всё так и есть. И все это знали, только боялись произнести. А скорее всего, сами не понимали. И просто боялись. Наверное, я себя накручиваю, но теперь мне чудится, что я уже был близок к перевоплощению, когда впервые разделся перед Эйкой. И когда устроил кровавый пир в голубых скалах. И ещё пару раз...

Предсказать такой момент невозможно, нельзя угадать, что привлечёт дракона. Видимо, кровь, страсть, экзотика, что и было понятно по виду острова. Очаровательные мы существа! Как и все, говоря словами нашей хозяйки. Но с возможностями. Учиться тут бесполезно, это должно прийти, начаться... А там уже как договоришься с драконом.

— Мы вернулись к тому, с чего начали. Остров круглый — кто бы мог подумать!

Мне стоит труда не рассмеяться. Ведь, в самом деле, смешно. Нет?

— Я не про север и юг, ты же понимаешь, — шепчет Эй, заправляя волосы мне за ухо. — Опять перемазался! Иди сюда…

Облизнув палец, она притягивает поближе мою голову. Пытается оттереть что-то и сетует:

— Мёд — противно! Вот какие вы после этого драконы? Разве вам не положено глотать людей живьём и опустошать города?

— Одно другому не мешает, — вздыхаю я, послушно подставляя ей лоб, — извини, не хотел вводить тебя в заблуждение. Он невозможно хитрый, этот дракон.

— Так ты рад или не рад? — Эйка хмурится, а я дую на её брови, чтобы не хмурилась.

— Я пока не понял, но, думаю, ты была права.

— Не пугай так! — обмирает Эй. — Когда вдруг я была права?

— Когда говорила, что не стоит дразнить тьму.

Я поглаживаю пальцем тонкие клыки — они у Эйки то и дело чешутся, а так ей полегче. Эй ненадолго затихает, но когда поднимает глаза, они отражают собравшееся над океаном ненастье.

— Драконы — не тьма. Просто в них заключена вся магия.

Да уж, проще не бывает! Я обнимаю её и легонько целую волосы, пахнущие близкой грозой. Эй цепляется за мои плечи и запрокидывает лицо, словно подставляя его по дождь. Я скольжу дыханием по тонкой шее и перебираю губами ракушки в бусах. Как же не хочется её отпускать! А надо, надо. Это становится опасным. И с каждым днём всё опаснее.

— Почему ты решила, что мне хочется говорить о драконах?

Эйка поводит плечом:

— Тебе всегда хотелось.

Молодец, припомнила!

— А ещё я хочу знать, к чему готовиться, — невинно улыбается Эй, — шкурный, так сказать, интерес.

Справедливое замечание, но чем я могу помочь? Я бы предпочёл никогда не открывать белую дверь под нечитаемой надписью.

— По-твоему, превращение неизбежно? — я присаживаюсь на подоконник и в упор смотрю на Эй.

— Я бы не поручилась, что этого не случится, — осторожно отвечает она.

— Но почему? Ведь до сих пор всё было нормально!

Не люблю, когда меня лишают выбора. И не люблю обжигающий стук на месте сердца. Из этого жара рождается древняя крылатая магия, я теперь понимаю. А если преображение пойдёт не так, если это больно или опасно? Что я стану делать в таком виде и зачем это мне?

— Уже давно никто не становился драконом. Вот и Хорпа не становится, — я сердито верчу в руках подарок нашей хозяйки.

Как назло, за стенами ночь и буря. Мне неприятны сумрачная неотвратимость волн, низкое тяжёлое небо и запах неминуемой грозы. Но я не в силах что-либо изменить. Или в силах?

— Это лишь способность, которую не обязательно развивать, — уговариваю я Эйку. И себя заодно.

— Вроде способности убивать, — мило поддакивает Эй, — не обязательно заниматься этим каждый день. Но всякий убьёт, когда потребуется.

Меня всегда обескураживал ход её мысли, но в данный момент нет настроения спорить.

— Именно, — занавеска надувается под порывом ветра, как парус, и я перехватываю её рукой, — ты всё правильно поняла. Надеюсь, мы стали ближе.

Она ласково гладит меня по щеке:

— Скажешь тоже… У меня куда больше общего с людьми! В сравнении с тобой, я не более чем оклик. Эй ― и только.

— И что в том плохого? — я разглядываю её сквозь кисею шторы.

Эйка указывает на кораблик в моей руке:

— Ну а если я просто фигурка для войны? Вроде него.

Я с усмешкой ставлю игрушку на подоконник, притягиваю к себе Эй и начинаю заматывать её в занавеску.

— Не хочу быть драконом.

— Не будь, — разрешает Эйка. — С чего ты поверил какой-то бабке?

От возмущения я выпускаю её из рук.

— Это же ты сразу с ней спелась!

— Тем более, — Эй связана по рукам, но пробует укусить меня за нос, — я не лучшая рекомендация. Даже наоборот. Дракон всё сам решает, так мне кажется.

— Значит, он решил.

Я больше не хочу это обсуждать. Я разворачиваю игрушечное судёнышко к океану и любуюсь тонкой работой неизвестного мастера. Если глядеть с определённой точки, кажется, что кораблик летит к горизонту.

— Тогда не сиди на сквозняке! — ворчит Эйка, выпутываясь из кружевного кокона. — Продует тебя, а нам завтра в путь.

Я пальцем подталкиваю к ней фигурку с острыми мачтами.

— Вот как? И куда мы отправимся?

— Детёныш! — поддразнивает Эйка, наблюдая за моей забавой. — Куда скажешь, туда и отправимся. Только поспим сначала. И помыться хорошо бы, — прибавляет она, лениво распуская волосы, — не позволю никаким блохам пить из тебя кровь.

Хозяйки нигде не видно, и фонтанчика с водопадом тут нет. Но в конце коридора имеется незапертая дверь. Пресная вода бежит из мелких отверстий на потолке и утекает в океан через обшарпанную чашу и с намалёванным на дне крылатым змеем.

— И что они их везде рисуют? — сокрушаюсь я, когда мы с Эйкой стоим, обнявшись, под чуть тёплыми струями.

— Тоска по былому величию, — скалится Эйка, — закрой глаза, если не хочешь смотреть. А то ты весь, как струна.

Я впервые слышу про струны, но знаю, что это. Так что закрывать глаза бессмысленно. Разве что головой о косяк стукнуться — отдохнуть. Надо будет спокойно поговорить с Хорпой. Она женщина с причудами, но не злая. Может, растолкует подробнее про драконов? Или даст пару советов по обращению с Пером. Я мечтал найти кого-нибудь, кто бы понимал в этом. Так, может, всё к лучшему?

Купание, усталость и Эйка делают своё дело, и хищная магия ненадолго прекращает терзать мой разум. Пока мы брызгаемся водой и зажимаем друг другу рты, чтобы не тревожить хохотом почтенную хозяйку, и пробираемся в простынях через коридор, мне кажется, что сумрак расступается. Хотя на деле снаружи беспросветная ночь, и стёкла звенят от ветра. Но в постели меня опять накрывает груз неведомого. В жизни никого так не боялся, как себя.

— Разрази гром всех драконов! — негодует Эйка. — Ты шутишь, что ли? И так жизнь не соль, так хоть последней радости не лишай!

— Именно, что последней, — отвечаю я, стиснув зубы, — чую, зря мы глупостями занимаемся. Тебе нельзя быть так близко.

Никому нельзя. Мне надо поселиться на голом острове. Чтобы заскучать там, насочинять тварей и затеять игру с самим собой.

— Я должна теперь за стенкой ночевать?! — возмущается Эйка, ущипнув меня, где побольнее.

— Уверена, что стенка выдержит? Тут все перемычки деревянные…

Эй садится, сердито рассыпая по мне мокрые волосы.

— Что тебя так прихватило? Превратишься, так превратишься! Переживёшь как-нибудь.

И опять ручкой тянется. Попробуй прогони!

— Неразумное ты существо. Кто сказал, что я останусь собой? А если я застряну в том облике?

Эйка опять укладывается, но хитро обвивает хвостом мои ноги — чтобы не удрал.

— А какой он будет длины? — спрашивает она с весёлым любопытством. — Я имею в виду, весь дракон.

Вот можно с ней говорить о серьёзных вещах?

— Они разные на картинках, — припоминаю я без особой охоты, — но точно не маленькие. Одним словом, не прокормишь.

Не хочу думать, чем они питаются.

— Да полно тебе! — насмехается Эйка. — Может, они собирают пыльцу и нектар. Как бабочки.

— У нас даже бабочки такого не едят, — ворчу я в ответ, — хватит издеваться, не буди во мне зверя!

Я снова пытаюсь выпутаться из её хвоста и волос, и вообще как-нибудь выпутаться.

— О чём тут переживать? — не слишком пугается Эйка. — Барашков они, наверное, ловят. Найдём островок с барашками. Буду там любоваться бабочками и чесать тебя за ушком. Приноровимся как-нибудь!

— Ты до одного пера не можешь дотронуться.

У меня прямо кожа зудит — будто эти перья сейчас полезут все разом! Будто нас сейчас не двое, а трое, и этот третий всё время за спиной. Чушь — за спиной, как всегда, Эйка. От неё отворачивайся — не отворачивайся. Ну что мне, встать и уйти в закат? Тут её бросить, с другим драконом?

— Ты всё равно до себя дотронуться не даёшь! — шипит она мне в ухо. — Так какая разница?

— Поймёшь, когда увидишь, — мрачно предрекаю я, — я бы тебя прогнал, если бы было, куда. Мало люблю, наверное.

— Для дракона, так даже слишком, — Эйка трётся носом о метки своих клыков, потом проводит по ним языком и поднимает голову, вполне довольная результатом.

Я молчу, так как препираться с ней без толку, и Эйка перелезает через меня, чтобы снова очутиться лицом к лицу.

— Если уйду, разве дракон не проснётся? — спрашивает она, сузив глаза. — И куда ты меня прогонишь, когда у нас Связь? Я же начну с тоски чахнуть и людей кушать!

— Это такой шантаж? — тихо удивляюсь я. — Ведь для тебя же стараюсь! Ну, давай вместе придумаем… Что-нибудь.

Я не уверен, что она пытается думать. Она прикрывает глаза и блуждает пальцами по моей коже, безошибочно находя старые и свежие шрамы.

— Это не шантаж, — качает она головой, — это и есть расплата. Теперь твоя очередь сдерживаться, вот и терпи. Я к тебе насмерть присосалась. Спалишь, так спалишь.

— Да разве можно так жить?

Эй улыбается с закрытыми глазами.

— По-другому вообще не жизнь.

— Что бы ты понимала в жизни, — не могу я смолчать.

— Что бы ты в смерти понимал. Считаешь, я её боюсь? Или боли? — подначивает Эй.

— Я, по-твоему, смерть и боль?

— Ты — всё, — произносит она мне в губы, — но я предпочла бы любовь и ласку.

Сдержать. Дракона. Навряд ли оно возможно. Но если я для кого и сделаю это, то для Эйки. Она же шла за мной под палящим солнцем. Шаг навстречу, я помню.

— Ну, ты ведь можешь! Раньше ведь получалось, — подбадривает Эй.

— Это глупая игра. И опасная.

Но Эйка целует меня с головы до ног, и, видимо, мне не попасть к драконам. У них должна быть воля или что-то похожее. А у меня нет. Я перестаю дышать от её прикосновений. И перестаю бояться — даже чёрной бури, которая с такой яростью набрасывается на дом, что вот-вот уволочёт в бездну.

— Это не игра, это и есть наш остров. Не зря же мы превращаемся в людей, — шепчет Эйка мне на ухо. — Тебе что Хорпа сказала?

Она не это сказала. Но я понимаю, что надо решать сейчас. Потом будет поздно. Я ужасно боюсь навредить Эй. И боюсь, что это слишком мало от меня зависит. Эйка молчит, чуть склонив голову к плечу. То ли слушает ливень, то ли ловит удары моего сердца, которое колотится чаще дождевых капель.

— Что ты так смотришь? — не выдерживаю я.

— Считаю твои веснушки. Не мешай, — заявляет она с самым суровым видом, — зимой их было вдвое меньше.

— А уж летом что будет, собьёшься со счёта!

Попался, да. Ну, я ей давно попался.

— Значит, буду этим всё лето заниматься, — облизывается Эй.

Мне опять кажется, что я ступаю по тонкому льду, а подо льдом страшная гибель. Но в действительности я только протягиваю руку и откидываю волосы от её лица.

— Я говорил, что люблю тебя?

— Ты говорил, только я не верила. Думала, дело в Связи.

— А нет?

— А да?

Я целую её губы. Осторожно, как в первый раз. В первый раз было неосторожно, ну и ладно.

— Что бы это значило? — тихо улыбается Эй.

— Это значит, что я иду к тебе.

Я всё ещё иду к ней. Возможно, когда-нибудь доберусь.

— Что станешь со мной делать, если дойдёшь? — настораживается Эйка.

— Что скажешь, то и сделаю.

В итоге мы, конечно, сговариваемся. Потихоньку — чтобы не будить дракона. Возможно, со временем я научусь его понимать.

Эй засыпает под утро — по старой привычке. А я лежу без сна, глядя, как небо за окном яснеет до пронзительной предрассветной синевы. От ночной бури нет и следа. Океан будто замер, но даль окутана тенью. Прежде я в это время маяк гасил, а сейчас не найду, куда себя деть. Едва начинает светать, я выбираюсь из постели, натягиваю штаны и озираюсь в поисках Пера. Эйку лучше не будить до обеда, она у меня ночная. Пройдусь по берегу или поищу Хорпу — вдруг хозяйка тоже рано встаёт? Мне не терпится спросить, есть ли способ быть не таким жутким.

Я забираю Перо с подоконника, кручу в пальцах игрушечный кораблик и с усмешкой гляжу на океан. Да, Хорпа уже проснулась. Гуляет с утра по краю причала. Или не гуляет. Сегодня она не в сером, а в чёрном, и её грузную фигуру с распущенными волосами хорошо видно из окон.

— Эй! — окликаю я с тревогой. — Поди сюда, я прошу.

Эйка недовольно возится на постели, но всё же встаёт, сонно натягивая мою рубашку.

— Это же рань какая! — бурчит она. — Никак корабли вернулись?

— Думаешь, это нормально, что она там бродит? — спрашиваю я с сомнением. — Не свалилась бы в воду.

— О! — Эйка застывает, глянув в окно. — Всё, спятила бабушка. Топиться будет с первым лучом. Ну-ка посторонись!

— Ты полегче, там какая-то магия растянута, — предупреждаю я.

— Не убьёт же меня, — ухмыляется она, отворив раму. — Сейчас догоню. Чайник поставь пока.

Но Хорпа, что-то почувствовав, делает шаг в воду. Эйка соскакивает с подоконника, а я несусь к лестнице. Пока я пересекаю задний дворик, в голове мелькают разные мысли, но ни одной дельной. На причал не пробиться. Я спотыкаюсь о серебристую цепь — тонкую, как волос, и прочную, как неизбежность. Дальше нельзя. Хотя у меня и кораблик есть — вот, нечаянно с собой уволок!

Кораблик приходится бросить и вспомнить про Перо. Но и Перо бессильно. Я черчу заклинание, как перед гротом Костлявой Рыбы, но здесь оно что капля в океане. Хорпа не обманула — мне с её чарами не сладить. И Эйке не сладить. Я вижу, как они обе барахтаются в воде, и в глубине души понимаю, что всё без толку.

А здравый смысл подсказывает, что я напрочь мозги свихнул со всякой магией. Плаваю я лучше, чем летаю или колдую. Поэтому я оставляю в покое цепь и по песку забегаю в длинную ледяную волну. Холод поначалу не ощущается, лишь ближе к концу причала начинает сводить ноги. Эйка и Хорпа всё ещё там. Я успеваю заметить, как они скрываются в воде, а потом Эй взлетает с горестным воплем.

Хорпу больше не видно, и я ныряю следом. Но понимаю, что тоже её не удержу. Под волнами чуть тронутая светом синева быстро густеет до беспросветной мглы. В эту мглу, широко распахнув крылья, опускается гигантская тень. Страшно подумать, каких размеров! Или это под водой так кажется? Долго без воздуха не протянешь, нужно всплывать. Но я продолжаю погружаться за этой первозданной магией, хотя сознание начинает затоплять ледяная тьма, а грудь горит так, будто в неё вонзаются когти...

…На причале я прихожу в себя от того, что меня выворачивает наизнанку. Снова и снова. Я приподнимаюсь на локтях, и горькая вода выплескивается изо рта мучительными толчками. Эйка держит мою голову, но от кашля и ледяной дрожи я ни слова не могу вымолвить. Да это и не нужно. Судя по лицу Эй, мы опять в ссоре.

— Ты… со мной… не раз… разговариваешь? — спрашиваю я, задыхаясь.

— А ты жив, чтобы с тобой разговаривать? — издевательски уточняет она. — Ты, по-моему, не в дракона превращаешься, а в придурка! Старушка всё равно свела бы счёты с жизнью. Она это крепко решила и без тебя бы отлично справилась. Зачем было к ней присоединяться?

— Я не при… присоединялся.

Мне надо собраться с мыслями и немного полежать головой на коленях Эйки, прежде чем слова построятся в ряд.

— Я предположил, что… Что под страхом смерти он покажется, — на всякий случай я говорю шёпотом, так меньше колет в груди.

— Кто? — хмурится Эй. — Какой-нибудь океанский житель, готовый тебя сожрать?

Об этом я совсем не подумал, она права.

— Мой дракон, — объясняю я совсем тихо, — Хорпа превратилась в самом конце. И я мог превратиться.

— И что тогда?

— Тогда бы я её вытащил.

— Это тебе приспичило геройствовать! Дракону-то что за дело? — поражается Эйка.

Должно быть, так. Мне вдруг становится отчаянно грустно из-за Хорпы. Страшно подумать, сколько она жила и сколько помнила, а тут всё разом оборвалось! Скверно получилось. Неплохая ведь была женщина, или кем она была? И не поболтали с ней толком, и город сразу сделался необитаемым. Конечно, осталась Эйка. Но Эйка всё равно что я сам...

— Что она, подождать не могла? — не могу я смириться. — Ждала же столько веков!

— Видимо, испугалась, что разбудит дракона. Или прошлое накатило, — Эйка по привычке начинает собирать волосы, но вздрагивает и опускает руки.

Она всего на полвздоха прерывает речь, а мне уже становится не по себе. Ей ведь не нужно переводить дыхание, так в чём дело?

— У Хорпы все дети погибли, вот она здесь и осталась — причал сторожить, — рассуждает Эйка, глядя на воду, — а ты ей младшенького напомнил. Где тут было её удержать? Я вон все руки пожгла о перья!

Ох ты ж…

— А я своё Перо где-то выронил, — сокрушаюсь я, подув на её ладошки, — ничего, дома подлечим, заживёт.

— Заживёт, — сдержанно соглашается Эй, — а вот твою голову не починишь.

Добрая она всё-таки! Я пытаюсь сесть, но в бока будто кинжалы втыкают.

— Опять кровь, — предупреждаю я, — располосовала, как кошка!

Эй гневно раздувает ноздри.

— Сколько ты мне крови выпил — не передать! Если хочешь, нырни снова. Воды в океане прорва, ещё не всю выхлебал!

— Да нет, теперь уже рисковать незачем.

Я морщусь, ощупывая свежие царапины, перекрещенные со старыми рубцами. Ерунда, потом прижгу. Эйка смотрит на меня с укором. Брызги на её щеках сверкают, как слёзы, но сейчас она не плачет, а сердится. Переволновалась, наверное. И за Хорпу, и за меня.

— Тебе лишь бы повод найти, — заключает она. — А обо мне ты подумал?

— Подумал. Я находился глубоко под водой, тебя не зацепило бы превращением.

Эйка только качает головой. Устало отбрасывает за спину налитые водой волосы, смотрит на океан и продолжает молчать. Я тоже молчу и тоже смотрю на океан. Солнце пробивается сквозь туман, водяной бисер вспыхивает золотом. Красиво тут, как ни крути.

— Если бы меня не было рядом, — негромко произносит Эй, — то и тебя уже не было бы. Я так устала, Ильм! Ты не представляешь, как трудно любить дракона.

Нет, не представляю. Точнее, я об этом ещё не думал. Я всё думаю про её руки — наверняка ведь шрамы останутся. Разве я не напоминал Эйке про осторожность?

— Не люби, — предлагаю я, потихоньку отжимая её косы, — теперь мы в расчёте. Ты меня спасла из волн — видишь, какая ирония?

— Ты ещё не видел настоящей иронии, — предупреждает Эй, — с кораблём-то что делать?

— С каким? — я ненадолго вскидываю глаза, но даль всё так же чиста.

— Да вон с тем же! Голову поверни.

Я поворачиваю голову. Потом сажусь. Потом поднимаюсь. Делаю несколько шагов и замираю, потому что ноги перестают слушаться.

Корабль.

Он огромен, куда больше осиротевшего дома на берегу. Он прозрачнее сверкающей дымки над водной пеной. Он волшебнее, чем белоснежный город, опечатанный незримыми чарами. Он может то, что не под силу даже драконам — покинуть остров.

Мне кажется, я его знаю. Во сне видел или ещё где-то. И первое чувство почему-то ужас.

— А откуда…

Я осекаюсь, потому что меня на ровном месте кидает в сторону. Эйка подпирает меня сбоку и тоже любуется кораблём. На ней всё ещё моя рубашка, мокрая ткань треплется на ветру, как флаг. Кстати, у нас и флаг есть. Если плащ распороть.

— Откуда корабль? — спрашиваю я, глядя, как над мачтами в абсолютной тишине кружат чёрные чайки.

Разве им не положено быть белыми и кричать? Кто, интересно, привёл такую громадину? Явно, её не ветром прибило.

— Ты его выиграл у драконихи, — подсказывает Эй. — А потом в воду кинул, он и подрос! Я тебе кричала-кричала, но ты не слышал. Взял и пошёл на дно камнем.

Я прерывисто выдыхаю. По крайней мере, тут никого нет, кроме нас. Минуту назад это меня расстраивало, а теперь радует.

— Хорпа говорила, что при её жизни на причал не ступить, — произношу я сдавленно, — ты теперь понимаешь, что к чему?

— Я понимаю, что причал открыт, — холодно отвечает Эй. — И корабль нашёлся. Делай что хочешь.

— Я хочу его сжечь.

Того не стоило.

— Занятные вы создания, — прищёлкивает языком Эйка, — и решения у вас неожиданные. Но мне, в общем, всё равно. Можем никуда не плыть, пусть эта роскошь бесплатно глаз радует. Всё равно её никто, кроме тебя, с места не сдвинет. Или спали всё зелёной водой, заодно с причалом. Не плачь только.

А я плачу? Наверное, раз она вытирает мне лицо тылом ладони.

— Продрог совсем, — неодобрительно сообщает Эйка, — пошли в дом, чайку тебе заварим. С мёдом.

— Ох ты! Да ведь сейчас рассветёт, — я удивлённо моргаю, глянув поверх её головы на сиреневые тучи, отступившие к востоку. Их рваные края уже зажглись огненной бахромой.

Эйка расплывается в улыбке:

— Я бы с удовольствием спряталась. Но, боюсь, ты тут ещё что-нибудь учинишь.

Или сбегу. Неприятно думать, что Эй до сих пор мне не верит. А как мне верить, если я опять заблудился среди мачт и огненных перьев?

— Прости, идём отсюда, — бормочу я, торопясь увести её под крышу.

— А корабль-то? — ахает Эй.

— Вечером поглядим.

На песке перед причалом я подбираю брошенную Хорпой накидку и поплотнее закутываю Эйку. Скоро лето, и солнце становится всё злее.

— Успокойся. Я, в отличие от тебя, не собиралась прощаться с миром, — хихикает она. — Полчаса ещё протянула бы. Кстати, вон твоё пёрышко, не теряй больше. Так и облысеть недолго!

Я помалкиваю, пусть уравняет счёт. И искать Перо я не просил! С досадой выдернув его из песка, я следую за Эй. Ох, не кончатся добром наши приключения.

— Кстати, дом теперь ничей, — жизнерадостно отмечает Эйка. — Крепкий, на берегу — всё, как мы хотели. И места хватит!

— Кому? — я невольно оглядываюсь на корабль.

— Кому захочешь, — отвечает Эй, проскользнув в заднюю калитку, — наверху пятнадцать комнат, я сосчитала. Ты подумай хорошенько до завтрашнего утра. А то я не могу определиться, есть вторую козу или поберечь?

Нет уж, только не здесь оставаться! Меня не оставляет подозрение, что это я довёл старушку до края. И что меня дёрнуло сболтнуть про корабли? То есть, про них Эйка сказала, но я же ей голову заморочил.

Весь день мы бродим по нежилому дому. Теперь двери здесь стоят настежь, как и во всём городе. И тишина такая, что хоть кричи. Я в отупении, но Эйка деловито суетится. На то, чтобы залечить её ожоги, у меня уходит пара часов. Эй всё это время нетерпеливо ёрзает и в конце концов требует от неё отстать. Не болит, и отлично! Мы ещё не решили, плыть или не плыть, но уже собираемся. Я радостнее себе это представлял. Надеюсь, радость в пути догонит.

Время от времени я выглядываю в окна — проверить, видны ли мачты? В моих кошмарах их тысячу раз развеивал ветер или глотал туман. Но в этот раз всё иначе. Корабль так же твёрдо стоит на тихой воде — единственный на всём причале.

В прощальную ночь на берегу мне не снятся ни золотые драконы, ни кружевные паруса. Снится всякая дрянь. Голодные желтоглазые волки, голодные ледяные зеркала, гигантские костяные челюсти в темноте каменного грота. И я всё убегаю, куда-то убегаю от них. И прячусь от нового дня под чёрное крыло.

— Пора, — сообщает Эй, потягиваясь, — плывём или дальше спим?

— Плывём, — улыбаюсь я, — барашки с бабочками заждались.

— И козочки, — сыто облизывается Эй.

Значит, ночью не удержалась — сбегала. Знала, что я отвечу утром. Я дожидаюсь, пока Эй забьётся под одеяло, и рискую чуть приоткрыть ставни. Ночная хмарь отступила, даль ясна, как промытое стекло, и белые мачты сверкают за окном золотыми искрами. Даже не верится, что мы покидаем остров! Но не отплыть в такой день — преступление, и мы отплываем.

На юге островов меньше, и добираться к ним дольше. Поэтому мы принимаем решение плыть обратно на север. Эй прилетела с той стороны и кое-что там видела, а обогнуть остров недолго. Раз Хорпа сказала, что на западе — рифы, зайдём с востока. Заодно будет время приноровиться к кораблю. Не то чтобы он меня не слушался, но он слишком быстро слушается. Отплывая, мы чудом не утащили с собой причал, но дальше дело пошло на лад. Океан, не дорога — широкий. Была бы тихая волна и попутный ветер! Если верить книжкам, поздней весной в этих водах не бывает штормов. Непонятно, что тогда приключилось прошлой ночью. Ураган не возвращается, горизонт чист, корабль понимает задачу, а я всё не могу успокоиться. Хорошее будет дело — разнести его в щепки, не отойдя от берега!

— А ты меньше дёргайся, — советует Эйка, — плывёт, и ладно!

Не так уж ладно он плывёт. Наверняка эта махина способна на большее. Но если я пытаюсь пересчитать курс или подстроить паруса под ветер, видимых изменений не происходит. Что бы ещё сделать?

— Поспи, — предлагает Эйка, когда сгущается ночь. — Не одному тебе развлекаться!

Остров по правую руку напоминает чёрное облако среди звёзд, сияющих на воде и на небе. Изредка в непроглядной черноте вспыхивают собственные звёзды — это распускаются цветы на болотах или зажигаются сигнальные огни в голубых скалах. Я гадаю, что там такое, и не могу оторвать взгляд.

— Я в темноте лучше вижу, чем ты, — внушает мне Эй, — надо будет — разбужу. Хватит баловаться с корабликом.

Я понимаю разумность её доводов и ухожу с палубы. Эти корабли только снаружи прозрачные. Волны сквозь них видно, а что внутри — нет. Внутри всё, как у людей. То есть, у драконов. Человеческими руками не выполнить столь тонкую резьбу и шитьё. И зачем это всё на судне? Страшно подумать, сколько стоит такая игрушка!

Похоже, корабли строили далеко отсюда. Я не встречал у нас такой белой древесины. Я многое тут в первый раз вижу. Например, приборы для магической навигации. Со справочником можно понять, что это такое, но обозначения на шкалах нездешние. Надо будет разобраться. Зевая, я брожу по каютам среди тонконогой мебели и набитых книгами шкафов. Сколько народу можно тут расселить? Десяток смельчаков я мог бы забрать сразу. Но куда?

Теперь, когда есть, на чём плыть, придерживаться начального плана труднее. Но надо постараться, чтобы не погубить кого-нибудь. Кого-нибудь ещё.

Я пытаюсь вообразить, как бы чувствовал себя здесь этот разномастный люд. Но почему-то представляются те, кого уже не спасти. То глянет из тёмного угла седой и опасный Уркис, то Шустрая невидимо прошмыгнёт по белым ступеням, то Ксарда сверкнёт из глубины коридора насмешливыми глазами.

Всё судно наводнено тенями, мечтавшими на него попасть. Столько народу погибло, а корабли так и остались в гавани. И даже хрусталь на столах не треснул — надо же подумать! А те, кто уплыли, должно быть, так же клялись вернуться, как я. С помощью и добрыми вестями. Завтра, всё завтра. Не жизнь, а бег по кругу!

Набрав одеял и подушек, я возвращаюсь на палубу и сваливаю всё это у штурвала, где Эйка приготовилась нести вахту. Как я понял, ручное управление тут применяется в крайнем случаях. А в крайнем случае мы вряд ли превзойдём магию судна. По большому счёту всё равно, откуда вести наблюдение — корабль виден насквозь. Но у штурвала спокойнее.

— Предположим, ты дракон, — качает головой Эйка, — значит, надо на полу спать?

— Тонкий расчёт, — разъясняю я, устроившись на подушках, — погода тёплая, дождь не предвидится. Если что-то случится, просто меня пихнёшь.

— Ты боишься, — отмечает она, усевшись рядом.

— Дико.

Эйку сейчас почти не видно, только её глаза и клыки поблескивают в звёздном свете.

— Чушь, — заявляет она, — потопишь этот корабль — поплывём на другом. Вон их сколько было на той доске!

Не время её расстраивать, но над кораблями не я колдовал, а Хорпа. Или кто-то более искусный.

— Не волнуйся, я не засну, — обещает Эйка, — и тебя подниму перед рассветом. Мне ещё надо поохотиться.

— Слетай сейчас, если надо.

Всё равно я глаз не сомкну.

— Тебе бы только выставить меня на ночь глядя! — возмущается Эй. — Что ещё придумаешь?

Уже всё придумал. Я целую её ладони — шрамы от драконьих перьев так и не стёрлись. Я смотрю, как ночной ветер треплет её чудные волосы, и не знаю, что добавить к этому.

— Спой мне, — наношу я финальный штрих.

— Да я всю рыбу распугаю!

— Пускай боится.

Ну не знаю, мне её голос по сердцу. Пока Эй поёт, и корабль летит сквозь мрак и солёные брызги, и над головой нет ничего, кроме мачт и звёзд, каждое мгновение растягивается в вечность. Я думаю, что не усну никогда в жизни, но засыпаю, не дождавшись следующего куплета.

Так и плывём. Эйка поднимает меня на рассвете и подменяет на закате. Этот круговорот немного изматывает, но терпеть можно. Вдоль берега мы движемся без приключений, а смотреть на остров со стороны — занятное дело. Можно уловить глазом, как перекраиваются горы и перекрашиваются холмы. Действительно, с рифами надо быть внимательнее. Я насчитал десять вариантов их расположения. Не карта, а игральная доска! И ни один маяк не горит, понятное дело.

Когда мы огибаем очередное скопление скал, которого вчера не было, я задаюсь вопросом, что-то думают сейчас на берегу? Вероятно, наш корабль им кажется очередным миражом. А если не кажется, то как бы оттуда ни пальнули чем-нибудь! Народ у нас в основном славный. Но бдительный.

Однако с кораблём никто не связывается. Лишь ночью по берегам мелькают рыжие глаза оборотней, а так всё тихо. Днём даже весело. Когда вода искрится и цветные рыбы перепархивают через корабль, как птицы, недолго позабыть о подводных камнях.

— Он как-то называется? — спрашивает меня Эйка в последний вечер, который мы встречаем у знакомых берегов.

Назавтра будет открытый океан и чужие земли.

— Просто остров Зелёных бабочек. Ты же видела карту.

Эти наглые твари, и впрямь, зелёные! Не придерёшься.

— Я вообще-то про судно, — уязвлённо поясняет Эй.

— А! — я силюсь припомнить чуждые очертания букв. — Да, там что-то выбито на корме. Но слова непонятные. Назови сама, если хочешь.

Я не вижу в этом смысла, до сих пор не возникало необходимости отличать этот корабль от других. Но Эйка серьёзно обещает:

— Я подумаю. Никогда ничего не называла.

Среди ночи она будит меня, беспардонно сдёрнув одеяло:

— Вставай! Нас несёт на скалы.

Я вскакиваю, но не понимаю, что к чему. Первые пару мгновений.

— Смотри! Он не слушает руля, —— не унимается Эйка, поворачивая штурвал то влево, то вправо — силы ей не занимать. Я таращусь на Эй, потом на стремительно приближающийся берег, потом сажусь обратно на подушки и захожусь хохотом.

— Ты спятил? — оторопело спрашивает Эйка. — Ты спятил. А мне-то что делать?

Она пихает меня раз, потом другой, потом обещает отгрызть мне что-нибудь, и я, наконец, выдавливаю из себя ответ:

— Тут никуда не денешься. Это… Маяк!

— Вижу, что маяк! Нельзя ли от него отвернуть?

Я трясу головой, а потом хорошенько прикусываю себе палец, чтобы вернуться к членораздельной речи.

— Всё из-за синего луча, — объясняю я, с трудом переведя дыхание, — это последний из цветов… Означает «завтра-поздно».

— Что означает? — округляет глаза Эй.

— Что спасение нужно прямо сейчас. Вот нас туда и тянет! Но ты не волнуйся, пожалуйста. Я потушу огонь, и можно будет плыть дальше.

— Там кругом скалы, — оторопело напоминает она.

— Но волн же нет! В тихую погоду можно проскочить, — я понемногу беру себя в руки, я даже рад теперь, что навещу родные места. — Говорю же, нельзя обойти синий маяк. Ты подумай! До сих пор горит, а?

Очень красиво, если глядеть ночью со стороны океана. Будто далёкое солнце в бесформенной бездне мрака.

— Ответь мне, самый мудрый из драконов… Из тех, что остались, — сдавленно просит Эйка, — если ты хотел покинуть остров, то для чего зажигал свет, который не даёт отсюда уплыть?

Я подскакиваю от возмущения:

— Ну ты даёшь! Я про цвета маяков только вчера прочёл! Здесь, на корабле. Это как бы секретные обозначения. А ты хотела, чтобы я обратно сбегал — лампочку выключить?

Эй так смотрит, что я начинаю сомневаться — может, правда, следовало сбегать? Но по мере приближения к берегу досада сменяется ощущением неотвратимости.

— Свет не должен был нас коснуться, — поясняю я почти спокойно, — маяк всегда загораживала скала. Просто со стороны океана её не существует.

Это всё шутки острова, ничего не попишешь! Уже перед рассветом мы огибаем перевёрнутое судно, давно застрявшее в каменных зубах. Пристать негде, и наш корабль замирает перед песчаной косой так, чтобы не сесть на мель. Там и кидаем якорь.

— Зато вещи соберём, — смиряется к тому времени Эйка.

— Хорошо прогулялись, — подбадриваю я её, — свадебное путешествие!

На этот раз можно не лезть в воду. Эй, хотя и ворчит, что я на ней езжу, но соглашается перенести через волны. Пока мы идём к маяку по косе, тишина такая, что даже страшно. Куда, спрашивается, подевались все волки? Неужели они только ради меня собирались? Вблизи на стенах башенки видны следы копоти, вокруг раскидан горелый бурелом. Точно пытались подпалить!

Пока я ищу под козырьком заржавелый ключ от двери, на меня опять накатывает веселье. Эйка терпеливо ждёт. Но когда я, давясь смехом, пытаюсь выронить ключ, она недовольно топает ногой.

— Да что тебя так разбирает? Рад, что снова дома?

— В каком-то смысле.

Ступив на узкую лестницу, я окунаюсь в знакомые запахи соли и пыли. Сложно передать словами всю мешанину чувств.

— Просто я был уверен, что никогда сюда не вернусь. Да и ты не хотела возвращаться!

— Я и не возвращаюсь, — предупреждает Эй, зайдя в комнату, — попрощаться зашла… О! Моя шкура! Непременно захватим, на ней хорошо валяться.

Я, не глядя, зажигаю светильник под потолком и обхожу круглое помещение. Но не нахожу того, что хотел бы забрать с собой. Что мог, уже взял, да растерял, а от прочего отвык. Всё здесь кажется нежилым, тесным и давним.

— Платья! — тихо восхищается Эйка.

— Кораблики… — я провожу пальцем по пыльной доске.

Ту партию мы с ней так и не сыграли. Поругались, уже не помню из-за чего. Потом случилось то, что случилось, и будто приснилось всё.

— Нынче первый день лета, — сообщаю я, бросив взгляд на тающие в окне звёзды.

— Тогда можно нарядиться поярче, — заявляет Эй, снимая с гвоздя последнее платье — белое в разноцветных бабочках.

Я оставляю на столе заржавелый будильник и улыбаюсь, глядя, как она одевается.

— Бери что хочешь, пойду гасить лампу.

— А тебе что взять? — беспокоится Эй.

— У меня всё есть.

Поднявшись по ступеням ещё на один виток, я выбираюсь на открытую площадку. Синей воды осталось совсем чуть-чуть, так и так сроки выходят. Я достаю Перо, чтобы потушить огонь, и оглядываюсь на лес — проверить, встало ли солнце. Нужды в этом нет, просто забытое правило. Солнце пока за горизонтом, но в свете маяка на мгновение становится видно, как бегут от деревьев тёмные фигурки. И видно, что не добегут. Жёлтые огни уже наводнили чащу. Значит, с оборотнями ничего не случилось, их просто отвлекли. Но каким безумцам вздумалось прогуляться в такую пору до берега?

И тут я понимаю... Маяк они не видят, зато видят корабль и, наверное, следили за кораблём. А теперь ринулись к нему. На рубеже рассвета, так как в это время можно проскочить по границе чар.

Не добегут. Я скатываюсь по лестнице, ещё не зная, что делать. Эйка окликает меня сверху, но не успевает перехватить.

— Тут жди! — велю я ей.

Я отлично помню серебряное копьё. Эти оборотни только сейчас волки, а пара минут — и станут людьми! Что тогда взбредёт в их лохматые головы, неизвестно.

И всё же, не с руки расшвыривать их клинком для тяжких ран и мучительной смерти. Я соображаю это уже на крыльце и выпускаю рукоять меча. Вот солнце взойдёт, и разберёмся. А пока я пытаюсь разгородить чарами волков и их добычу. Удивительно, но магия с первого раза встаёт, как надо. Ну, со второго раза. Правда, для этого мне приходится оказаться позади бегущей толпы. Дважды меня чуть не сбивают с ног, но в основном люди шарахаются. Судя по их силуэтам, закутанным до глаз и выше, это те самые, из песчаного города. Когда голубое марево отделяет их от звериной стаи, одна фигурка притормаживает возле меня и открывает лицо. Я узнаю её секундой раньше — по шампуру в руке, уже обагрённому в волчьей крови.

— Джем, — выдыхает она, расплываясь в улыбке.

— Возьми ключ, — кричу я в ответ, — запритесь на маяке!

Фигурка с опаской возвращается на два шага, касается ключа в моей руке и изумлённо распахивает глаза. Наконец, увидела синий луч! Тут же её хватают за шиворот и увлекают дальше, потому что дрожащий заслон начинает рваться.

— Чарда, — вопит она, задыхаясь, — моё имя Чарда!

Ага, я запомню, спасибо.

— Волшебник! — не унимается за моей спиной детский голос. — Я же говорил, что видел волшебника!

И всё-таки мальчик. От определённости немного легчает. К тому же Чарда правильно понял насчёт маяка. Женщины и дети бегут туда. Мужчины отбиваются от зверей, но получается у них так себе. Этих тварей даже магией тяжело удержать. Куда запропастилось солнце, неведомо, и я поднимаю следующую хрупкую стену, пятясь к волнам. Стену сразу начинают рвать оборотни, и уже трудно сообразить, с какой стороны их больше. Жёлтые глаза мелькают в бешенной пляске, люди с воплями мечутся по песку. Синий луч выхватывает из полумрака то один кусок берега, то другой, и я никак не соображу, кого от кого спасать. А ещё над всем этим носится крылатая тень. Бесшумная и проворная, как сама смерть. Но волков много, а она одна.

— Эй, не убивай их! — ору я, срывая голос.

Во-первых, солнце вот-вот взойдёт, во-вторых она уже давно не отрывала голов.

— Я тебя голову оторву, — доносится сверху. — А ну, иди сюда!

Расшвыряв волков, Эй пытается выдернуть меня из этой каши, но я заучил её повадки и успеваю уклониться. Ещё не все беглецы укрылись на маяке, а Эйке одной не справиться. Она слишком долго находится в полном воплощении.

— Сама убирайся! — огрызаюсь я.

Я её вообще не звал, если на то пошло. Почему мы всё время ссоримся у этого камня? Эйка описывает новый круг над берегом, но летит слишком низко и в результате падает на песок. Предупреждал ведь идиотку! Волки не верят своему счастью, но мою ненаглядную трудно обескуражить, пока у неё есть хвост, когти и заговорённый кинжал Ксарды. Случайные укусы Эйке не страшны, но я слежу за ней, не отрываясь. Если оборотни навалятся всей гурьбой, даже вампиру несдобровать. Лучше я её сам убью. Потом. Сперва надо до неё добраться, и я, наконец, обнажаю меч.

Первый рассветный луч ломается о клинок с ослепительной вспышкой. Я зажмуриваюсь всего на секунду, и мир раскалывается. Я ещё различаю Эй, я даже слышу её вопль и успеваю заметить, как она взлетает с места, стряхивая с себя волков. Но не успеваю сделать к ней шаг. Боль вспыхивает ярче солнца — мгновенно и нестерпимо. Со всех сторон набрасывается когтистая чернота и придавливает меня к земле — ни вздохнуть, ни шевельнуться. Ни вспомнить, кто я и где.

…Кто я и где?

Кажется, я всё тот же и всё там же. Лежу на обветренном камне у края берега. Эйка сидит рядом, это главное. Ревёт, но это ладно. Хорошо, что она смогла улететь и что я никого не убил. Утро разгорелось, и всех прочих тоже отлично видно. Перепуганные люди толпятся на маяке. Перепуганные оборотни вернулись в дневной облик и сгрудились на песке, залитом рассветной кровью. Но к камню никто не подходит. Боятся? А нет — это я так удачно поставил стенку, что она до сих пор держится! Значит, они нас не видят. Под скалой густая тень, и солнечные лучи пока не обжигают Эй.

— Сегодня с магией было более-менее, — усмехаюсь я.

То есть я говорю только:

—… более-менее.

Но она кивает в знак того, что поняла.

— Цела? — спрашиваю я.

Эй опять кивает. Вот и чудно. Прочее меня не волнует. Разве что та ослепительная боль — немного. Я боюсь её возвращения, раз сознание уже вернулось. Всё как бы в полумраке, и я щурюсь, пытаясь сосредоточиться на лице Эйки.

Ты меня опять…

—… спасла? — спрашиваю я.

Или только шевелю губами.

Эйка трясёт головой и продолжает реветь. Бедненькая, не повезло ей с замужеством! Я понятия не имею, где Перо и где меч. Я пытаюсь двинуть рукой, просто чтобы протянуть её Эйке, но движение не даётся. Волна время от времени дохлёстывает до камня, и пена подо мной зажигается алым. Разглядеть больше не получается — Эй упорно закрывает меня крылом в том смысле, что нечего там смотреть. Выходит, я даже не буду бегать по лесам в волчьей шкуре?

— Я тебя укусила, — сознаётся Эйка, дрожа всем телом, — совсем чуть-чуть. Чтобы было не очень больно. Тебе не очень больно?

Я умудряюсь пошевелить другой рукой в надежде, что она заметит этот жест — ляг рядом. Ничего больше не хочу. Эй вытирает нос и ложится.

— Ильм, послушай, — произносит она лихорадочным шёпотом, — я тебя сейчас поверну. Может стать хуже, но я хочу, чтобы ты видел.

Как будто у меня бездна времени куда-то там ещё смотреть! Мне хочется видеть только…

— …тебя.

— Я и так тут, а ты всё-таки взгляни, это что-то.

Она придерживает меня под спину, поднимает мою голову и убирает волосы с глаз. Без толку, потому что зрение начинает мне изменять. Но я успеваю понять, почему все уставились в одну сторону и почему над пляжем такая мёртвая тишина. Длинной вереницей из-за горизонта тянутся корабли. Лёгкие, как облака, прозрачные, как морская пена. Рассветное солнце зажигает их паруса бриллиантовым огнём, и наш дремлющий на якоре кораблик разворачивается носом навстречу сородичам.

Мои мысли замедляют ход, как пульс в жилах. Всё-таки приплыли. Надо же! А ведь это я их позвал… Я вдруг пронзительно ясно, яснее того, что вижу въяве, вспоминаю окованный льдом замок и осколки громадного зеркала. Вот с тех пор они, стало быть, и плывут издалека. Точно, это же я их…

—… позвал, — я пытаюсь объяснить это Эйке.

— Да, в замке. Я тоже так подумала, — шепчет она мне на ухо. — Вот ты теперь гляди на них и не смей засыпать. Только подумай, сколько драконов! Они тебя враз исцелят.

Возможно, да. Но скорее нет. И дело не в ранах. Жаль, я не успел маяк…

—… погасить.

— Теперь уже поздно, — говорит Эйка, — теперь уже будь что будет.

А что будет? Надо решать скорее. Хрупкая магия её укуса утекает из меня вместе с кровью, даже губами шевелить трудно. Но я ещё не дошёл, я пока иду…

—… к тебе. Как ты.

Эйка силится понять, и её опять начинает трясти. Да, ей ведь тяжело, когда много крови вокруг!

— Нет, — плачет она, — ты тогда умрёшь.

Вот же когда надо, её не уломаешь! Чего доброго, эти успеют высадиться. Корабли у них быстрые.

— …дракон, — произношу я старательно.

Дракон умрёт. Вот и ладно.

— Но если они помогут? — стучит зубами Эйка. — А твоя жизнь, твоя магия… Ну давай ты подождёшь, ну не смотри на меня так!

Я не смотрю, я закрываю глаза. Она сама поймёт, когда настанет момент. Одного жалко — я ей детей обещал, а видно не…

—…не будет.

— Будут, — заверяет Эйка, целуя моё лицо, — дети будут, я сама это знала, и Хорпа сразу поняла. Я хотела тебе сказать, когда отплывём подальше. Боялась, что ты раздумаешь покидать берег. А ты же так хотел выбраться… с этого… проклятого… острова.

Остров вовсе не проклятый. Зелёные бабочки опять же... Дивные. Вот как на платье Эйки! Она продолжает говорить, но я сосредотачиваюсь на том, чтобы поднять веки. Если я их подниму, то заставлю Эйку замолчать и послушаться. Я не могу рисковать. Тем более если дети. И я хочу успеть… Перестать быть драконом.

— Ладно, — осекается Эй, когда наши взгляды, наконец, сталкиваются.

Она уже не плачет, а злится. Это хорошо.

— Я тебя ненавижу, — когда Эйка это повторяет, хочется слушать и слушать, — я теперь никогда себя не прощу. Кто бы знал, что драконы такие хитрые.

Я улыбаюсь — пока болтаешь, во мне вся кровь кончится.

— Не кончится, — злорадно уверяет она, — сперва я тебя своей кровью напою. А там уже найду, чем поживиться.

Я расширяю глаза: она всегда говорила, что её кровь — это яд.

— А ты как думал! — скалится Эйка. — Слушай, но быстро. Это будет как смерть. Это и будет смерть. Я сама не видела, но так говорят. Ты не сможешь дышать, не сможешь видеть и слышать, ты окажешься в темноте. Но я буду рядом, не бойся. Потом что-то пропадёт навсегда, а что-то вернётся, но по-другому. И Связь исчезнет. Если нам повезёт.

Я моргаю в знак того, что понял. Как ещё реагировать на такую перспективу? Возможно, я должен уронить слезу, но во мне осталось мало жидкости. Прекрасно, одним мечом будет меньше.

Пока я всё это думаю какими-то уже бессвязными обрывками, Эйка целует меня в губы, перебирает мои волосы, и, кажется, гладит меня всего, запоминает меня всего, но я не ощущаю её рук, и это ужасно. Хуже, чем смерть, только это ожидание.

— …хуже, — наверное, у меня это нечаянно вырывается вслух.

— Я знаю, мой свет, — шепчет Эйка, устраиваясь со мной лицом к лицу, — я знаю, но потерпи капельку, обратно ведь не вернёшься.

В сущности, и так нормально. Будто мы вечно болтаем на этом камне и никуда с него не уходили. Кровь смыли волны, а прочее — люди и корабли — где-то в соседнем мире. Я надеюсь, что Эйка не заставит умолять её вслух. Она не заставляет. Она легонько скользит губами по моим векам и проводит пальчиком по моим губам.

— Ни кровинки, — роняет она чуть слышно, — ладно, пей, горе моё… Или я твоё.

Счастье. Я теперь стараюсь не моргать, чтобы не отключиться раньше времени.

— Ну, пей на счастье, — обречённо соглашается Эйка, а потом прокусывает клыками свою губу и целует снова.

Мой рот мгновенно наполняется вязкой ледяной кровью, и первый же глоток мёртвого огня выжигает дыхание. Дышать больше не надо. Сердце ударяет ещё пару раз — больно и глухо — и застывает, как маятник. Я обмираю от страха, но не могу шелохнуться. Эй привычно забрасывает на меня ногу, укрывая своими волосами и крыльями. Я едва ощущаю, как её клыки пропарывают старый шрам и погружаются глубже, чем когда-либо. А дальше мы просто ждём.

Думаю, это самая странная моя гибель. Некоторое время я различаю шелест прибоя, но и он постепенно растворятся в черноте. Эта чернота наползает мне на глаза и на хрустальные корабли, бросающие якоря у песчаной косы. Они прекрасны, как сон. Они непостижимы, как смерть. В конце концов от всего мира остаётся лишь синий огонь маяка, пробивающий черноту. Я до последнего цепляюсь за этот огонь и стараюсь не бояться. Даже когда остаётся лишь память об огне. Я не могу разгадать — это маяк гаснет или я перестаю его видеть? Неважно. Не так плохо всё получилось, если подумать. Зато, когда я вернусь, у меня будут крылья. И будет Эйка. А иначе зачем открывать глаза?