Под крестом и за пиками (джен)

Погромы продолжались три дня, пока не были ликвидированы с помощью вызванных из учебных частей солдат. Полиция к ним присоединилась, хотя до этого в основном бездействовала.

Бездействовала она потому, что Феликс Феликсович до самого последнего момента не считал погромы чем-то серьезным и в принципе сочувствовал протестующим. Его патриотическим чувствам претила мысль, что народ взял на себя работу, которую должна была выполнить вышестоящая власть, а их за это надо ещё и наказывать.

Градоначальник Адрианов, преклоняющийся перед Феликсом Феликсовичем, во всем с ним соглашался и тоже сочувствовал.

По итогам весь центр города был разгромлен, причем не только торговые дома, но и частные. Произошло пять пожаров, и пострадали не только граждане Австро-Венгрии и Германии, но и граждане союзных государств, то есть Англии и Франции, и множество российских подданных с иностранными фамилиями, а иногда и с русскими фамилиями.

При усмирении толпы было застрелено еще двенадцать человек.

В Петроград местные власти так и не сообщили о произошедшем, и МВД в лице товарища министра Джунковского узнавало обо всем по своим каналам.

Пока Джунковский, срочно приехавший в Москву, проводил свое расследование, Элла позвала его к себе. Она дала ему понять, что с ее точки зрения Феликс Феликсович сделал все, что мог, для обеспечения безопасности города и, если бы не он, она бы погибла. Джунковский пытался спорить. Элла признала, что это, конечно, только мнение бедной женщины и ошибки несомненно были совершены в силу неопытности, но Юсуповы всегда были вернейшим слугами короны, а для нее — преданнейшими друзьями. Спустя час Джунковский согласился сделать для Феликса Феликсовича все, что будет в его силах.

— Я предупреждаю вас, что считаю полицию виновной в том, что беспорядки не были пресечены в самом начале, — осторожно сообщил Джунковский чете Юсуповых, пока он обедал у них в свой последний день в Москве. Лысеющий, упитанный и отрастившего усы моржа, Джунковский немного походил внешне на Феликса Феликсовича, хотя характеры их разнились чрезвычайно. — И я буду вынужден сообщить об этом императору. Также я буду ходатайствовать за отставку… Адрианова.

Зинаида благостно улыбнулась, уцепившись только за одно имя Адрианова. Феликс Феликсович был менее доволен.

— Как будто я мог на что-то повлиять! — бурчал он. — Мне еще оправдываться нужно, вот выдумка! Пусть дальше расследуют, мне скрывать нечего. Если бы меня направили сюда раньше, я бы, наверное, и мог что-то исправить, но так поздно…

— И что касается второго вопроса, который мы обсуждали, — сказал Джунковский Зинаиде, имея в виду дело Распутина, — Вы можете рассчитывать на меня. Я собрал всю необходимую информацию и собираюсь воспользоваться данным случаем, чтобы передать ее императору.

— С Богом, — напутствовала Зинаида, и Феликс Феликсович, который разделял чувства жены по поводу старца, мрачно и торжественно пожал руку Джунковскому.

— Иначе я поступить не могу, — сказал Джунковский напоследок, но Зинаида, не поняв его, только нахмурилась.

Император ласково принял Джунковского в Царском селе и выслушал его доклад о Москве. Помня о своем обещании Елизавете Федоровне и Зинаиде Юсуповой, Джунковский предложил, чтобы более подробное расследование провел Сенат. Таким образом, дело Юсупова не попадало в руки городской Думы и левых партий, которые вынесли бы на людской суд все детали и превратили бы Феликса Феликсовича в посмешище. Джунковский также назвал в качестве желательной фигуры на роль следователя сенатора самых германофобских взглядом, предвидя, что тот будет вести дело самым снисходительным образом по отношению к Юсупову.

Николай со всем согласился, а потом Джунковский попросил позволения рассказать о том, что давно его мучило.

— Пожалуйста, говорите, — сказал Николай, сложив руки в замок и серьезно посмотрев на него.

Джунковский начал перечислять то, что делал Распутин вне Царского села. Он говорил о пьяных дебошах, много раз задокументированных его агентами, о связях с непотребной публикой, с неприличными женщинами, о том, что Распутин требовал деньги за свое заступничество перед императрицей, о том, что об этой самой императрице он высказывался самым непростительным образом, когда напивался, и что он всячески бахвалился своим влиянием при дворе.

Джунковский закончил на том, что весь высший свет, включая лиц с безупречной репутацией, един в своей низкой оценки деятельности Распутина.

— Я никогда не позволил бы себе вмешиваться в чисто личную и семейную жизнь Вашего величества, — добавил Джунковский твердо, — если бы не считал, что общение царской семьи с таким человеком расшатывает трон и грозит династии. И потому я не исполнил бы своего долга верноподданного, если бы утаил хоть что—то из мне известного.

— У Вас есть это все изложено, у вас есть памятная записка?

— Да.

— Дайте мне ее.

И император, вне внимательно выслушавший, положил записку в ящик письменного стола.

Когда в Москве узнали о том, что сделал Джунковский, случилась его словесная порка.

— Вот помощник, вот так помог! — негодовала Зинаида, а Элла шла красными пятнами.

— Я могла бы написать государю? — предложила великая княгиня, оскорбленная столь малой помощью от старого приятеля.

— Уж пожалуйста, — не стала играть недотрогу Зинаида. — Я уже писала Ксении, всё-таки не чужие друг другу люди, внук общий, наши дети женаты, и ничего. Она рыба, не женщина! И Минни попросит, конечно, но уж не знаю, насколько она станет утруждаться. Со мной она вообще вела себя так, будто делает большое одолжение. Что она там скажет императору…

С Джунковским они рассорились окончательно и бесповоротно несмотря на его попытки объясниться.

Уход Феликса Феликсовича из политической жизни прошел тихо и без скандала. Через месяц его должность просто ликвидированы, и нежелательному двоевластию в управлении Москвой пришел конец.

По мнению Юсуповых, отнюдь не все приличия в их отношении были соблюдены, а форма, в которой Феликсу Феликсовичу сообщили о произошедшем, была совершенно неприемлема. Они много раз пытались донести эту мысль наверх, но каждый раз перед ними запирали дверь.

У Зинаиды был один бальзам на сердце — сам Джунковский продержался не сильно дольше. Без объяснения причин он был уволен по личному указу императора через полтора месяца после того, как представил записку о Распутине.

Императрице удалось убедить своего мужа, что весь доклад Джунковского не иначе как ложь, направленная на то, чтобы разъединить их и ослабить. Сама она ни на секунду не верила ни единому слову, которые были сказаны против ее кумира.

Но все эти события меркли по сравнению с новостью, которая облетела столицы в августе: император хотел объявить себя верховным главнокомандующим и, соответственно, сместить с этого поста великого князя Николая Николаевича. Сделать он это решил для поддержания боевого духа в войсках, который заметно пал в ходе летнего Великого отступления. Николай Николаевич был представителем одной из боковых ветвей дома Романовых, и нынешнему императору приходился двоюродным дядей, хотя и был его ровесником. Импозантный красавец с завитыми усами и веселыми глазами, в семье он получил прозвище: "счастливчик". Даже отступление, в результате которого была потеряна вся Польша, не лишило его народных и великосветских симпатий. Он был популярен. Зинаида подозревала, что даже слишком популярен на вкус императора.

Или, возможно, дело было в разрыве, произошедшем у Николая Николаевича с Распутиным этой зимой. Изначально-то именно жена Николая Николаевича, черногорская княжна, познакомила царскую семью со старцем. "Что ж ей спокойно не сиделось!" — с горечью думала Зинаида в очередной раз. Как только черногорку привезли в Россию, высшее общество, не моргнув глазом, тут же нарекло ее "Черным горем". И, увы, оказалось право! Первое время Распутин действительно сблизил императорскую чету и семью Николая Николаевича, но потом они с ним что-то не поделили, и Николай Николаевич сам удивлялся, как они такую змею могли проглядеть да еще и к императору подвести.

Зинаида увидела в слухе о новом назначении возможность выскочить из "опалы", в которую они угодили, и полетела к председателю Государственной Думы Родзянко посоветоваться. Зинаида дружила с его женой и с ним самим. Со стороны походивший на высокий платяной шкаф, пятидесятилетний Михаил Владимирович Родзянко был монархистом, помещиком, интриганом и обладателем потрясающего баса, чему по большому счету и был обязан своим положением председателя Думы. Слышимость в Таврическом дворце, где собиралась Дума, была отвратительной.

Родзянко как раз репетировал свою речь перед императором, когда Зинаида нанесла ему визит.

— Как же звали дворянина, который просил Александра I отдать армию в управление Кутузова? Вы не знаете? — спрашивал он Зинаиды и у жены, поправляя эполеты на новом парадном костюме.

Никто не мог вспомнить. Переговорив с четой Родзянко, Зинаида решила немедленно идти в Аничков дворец к Минни и через нее попробовать воздействовать на императора.

— Если он это сделает, это будет катастрофа! — убеждала Зинаида. — Его будут винить во всем! Нет патронов, нет провианта, что там ещё. И когда мы отступаем! Принять на себя ответственность за все в такое время — сумасшествие! Все в этом уверены.

Минни беспокойно на нее смотрела.

Не разбираясь ни каплю в предмете, она могла внутренним чутьем догадаться, кто из докладчиков молол чушь, а кто говорил дело. Интуиция хорошего управленца редко ее подводила. В этот раз она, однако, и сама видела, что этот шаг ее сына был ошибкой.

— Я не сомневаюсь, что это опять ее рук дело! — гневно топнула ножкой Минни. — Точнее их, с этим отвратительным стариком. Они ненавидит Николая Николаевича. И о, Господи, да ведь люди в этом увидят ее приказ, а через нее приказ Распутина!

— Иногда я думаю, — заявила Зинаида, — что единственный способ прекратить этот кошмар, — отправить ее в монастырь!

Минни ахнула, но ничего против не сказала.

Император не послушал ни мать, ни председателя Государственной Думы. Теперь большую часть времени он проводил в Ставке, а из Царском села правила императрица. На пару с Распутиным.