Под крестом и за пиками (джен)

В конце мая произошел бум.

26 числа днём Элла обходила палаты госпиталя, чтобы убедиться, что сестры не отлынивали от своих обязанностей и обеспечивали раненых всем необходимым. До войны в обители было девяносто семь сестер, и имелся госпиталь на двадцать две кровати. Спустя почти год соотношение претерпело серьезное изменение. Самые способные в медицинской науке сестры с благословения Елизаветы отправлялись на фронт. Для новых раненых приходилось находить места и выписывать их при первой возможности.

Марфо-Мариинская обитель, основанная Елизаветой вот уже как семь лет, выходила на Большую Ордынку. Справа и слева вдоль дороги наседали друг на друга двухэтажные усадебки, а дальше в глубине улиц — фабрики из красного кирпича, больницы, Третьяковская галерея, церкви, дома для бедных, жилые постройки и все это заканчивалось Москвой-рекой, а за ней, если пересечь несколько мостов, вдали виднелся Кремль.

К планированию Элла подошла со всей серьезностью, не упустила ничего и привлекла лучшие таланты из доступных. Щусев спроектировал ей храм, а Нестеров расписал.

Посреди территории, встречая новоприбывших, стоял он — величавый белый храм с тремя куполами черного матового цвета. Самый крупный купол, казалось, был один размером со всю нижнюю часть и как будто раздутым изнутри. Два других купола, расположенные с задней части храма, были маленькие и узкие, точно свечки, только слегка оплывшие. Контраст и отхождение от канонов объяснялись тем, что Щусев работал в стиле модерн.

Справа от входа стоял двухэтажный светло—фиолетовый дом Елизаветы, где она жила отдельно от сестер и в свободное время играла на рояле, рисовала и принимала мирских гостей.

За храмом раскинулся сад, наполненный растительностью, при этом каждый куст имел свое место: отдельно были посажены липы, отдельно елки, а вокруг виляли тропинки, обрамленные деревянными скамьями. Всю обитель окружала белокаменная стена под два метра. В глубине сада пряталась маленькая колокольня с черной крышей.

Дальше с правой стороны стояли небольшая воскресная школа, больница, приют и широкое трехэтажное общежитие для сестер. Внутри квадрата, по периметру которого свободно расположились эти зданиями, образовалась небольшая площадь с клумбой.

Все здания были кремовых цветов: светло-фиолетовый, цвет слоновой кости, бежевый. Ничто не резало глаз.

Когда Елизавета разговорилась с одним из раненых, к ней подошла ее келейница Варвара.

— Матушка, беда!

Они вышли в коридор.

— Что такое?

Елизавета полночи провела, ассистируя на операции, но усталости почти не ощущала и говорила мягко, хоть и строгим тоном. Сестра Варвара была женщиной редкой верности и скромности, ближе нее у Елизаветы никого в обители не было.

— С Тверской звонили. — На Тверской, в доме генерал-губернатора был расположен Комитет по оказанию помощи семьям лиц, призванных на войну. Елизавета основала его в начале войны. — Там манифестация. Женщины жалуются, что у них отняли заказы.

— А мы тут при чем? Заказы распределяю не я, — с растущим возмущением ответила Елизавета: она начала подозревать, в чем дело. — Пусть идут в ведомство.

— Они говорят, что Вы, матушка, велели отдать их заказы австрийской фирме, — с мукой в лице сказала Варвара. — Простите их, они не ведают! Собралась целая толпа, они заставили Александра Александровича выйти к ним и пообещать, что он разберётся.

Александр Александрович Андрианов был московским градоначальником, человеком слабовольным и вечно чем-то напуганным. Над ним посадили твердого и решительного Феликса Феликсовича, рассчитывая, что тот будет давать распоряжения, а Адрианов, обладающим административным опытом, сможет ему советовать. Получилось же так, что Адрианов стал раболепствовать перед богатством и связями Юсупова и боялся с ним даже говорить, не то что советовать. Юсупов же и не думал спрашивать советов, считая, что начальнику нужна только твердая рука и ничего кроме.

Взяв карету, Елизавета Федоровна отправилась сначала в дом генерал-губернатора, чтобы разобраться, что там конкретно произошло, а потом пошла прямиком в кабинет к Юсупову. Она долго пыталась убедить его, что сегодняшние происшествия (уже не одно, на мануфактуре Гюбнера начались брожения) есть не что иное, как знак грядущего взрыва. Он отвечал ей осторожно, боясь задеть ее гордость, но Елизавета видела, что Юсупов не принял ее опасения всерьез. Он пообещал только, что ускорит отправку немецких подданных подальше из Москвы под любым предлогом.

Когда Елизавета ехала обратно в обитель, в ее карету бросили камень.

На следующий день Хамовники взорвались, а за ними и почти весь город. Тысячи рабочих ходили по фабрикам с "подозрительными названиями" и требовала выдать им немцев. Кому-то удавалось отсидеться, где-то громили кабинеты и здания, но в Замоскворечье произошли настоящие трагедии. Толпа рабочих напала на управляющего фабрикой, бросила его в реку и забила камнями, когда он пытался выбраться. Все это несмотря на мольбы дочери управляющего, сестры милосердия, которая была там же и стояла перед людьми на коленях.

Ходили слухи, что тот управляющий был жесток к своим подчиненным вплоть до рукоприкладства и заставлял их часами перерабатывать.

На следующей мануфактуре ворвавшаяся толпа в суматохе убила четырех женщин.

К вечеру прибыли наряды полиции и нагайками разогнали беснующихся. Никого не арестовали.

Детали Елизавете уже потом передал Джунковский. Тогда же в обители они знали только, что начались беспорядки.

Элла всю ночь молилась и вся извелась, не зная, где ей следует быть. На утро она созвала сестер и объявила, что поедет в город. На два часа дня было назначено заседание общества Красного креста, коему она была председательница. Она решила, что представителям власти не следует выказывать страх перед толпой, которая страхом одним и питается.

Отец Митрофан, духовник обители, и сестры так и застыли, зная, что если она решилась, переубедить ее было невозможно, и боясь, что ее там наверняка убьют. Остановить Эллу сумел только звонок от Феликса Феликсовича. Оказалось, что кто-то из городской администрации предупредил Зинаиду Юсупову о намерениях Елизаветы ехать в самый центр, и та немедленно велела мужа звонить в обитель и всеми правдами и неправдами не пускать ее. Поездка была отменена.

Но толпа пришла сама.

С восьми утра сестры Марфо-Мариинской обители останавливали людей, которые шли из центра по Большой Ордынке мимо обители, и расспрашивали их о происходящем. Кто-то оказывался в буйствующей толпе из праздного любопытства, большинство, чтобы поживиться. Зеваки отпадали от толпы, когда та становилась слишком опасной, и были словоохотливее тех, кто тащил скарб домой.

Один из зевак и рассказал им, что рано утром люди стали собираться на Красной площади, а потом пошли жандармировать торговые улицы. Организованно толпа подходила к магазину, главные (человек пять) отделялись, заходили внутрь и требовали, чтобы владелец им предъявил документ дескать он не является "австро-германцем". Занять эта проверка могла много времени, но очевидец клялся, что толпа спокойно стояла вокруг магазина, как на карауле, пока главные не кричали, что тут “наши” и не махали удостоверением. Иногда же вожаки, наоборот, свистели, что "немец", и толпа вламывались в магазин, била стекла, витрины, уничтожала все имущество, какое ни попадалось, воровала деньги из кассы. После трёх часов дня о проверках забыли и стали просто грабить. Одновременно в нескольких местах начались пожары.

— Теперь за Тверскую взялись, матушка.

— Хорошо, хоть целым ушел. За что душой бессмертной играешься? — качала головой сестра, забираю у него чарку, из которого он с жадность глотал воды. — Иди с миром.

В час дня, когда солнце было в самом зените, а погромы ещё имели идейный характер, к воротам Марфо-Мариинской обители стянулась толпа. Они кричали, чтобы Елизавета выдала им своего немца-брата, которого она якобы прятала в обители. Они кричали много чего.

— Чего они требуют? — спросила Елизавета у сестер, которые прибежали в ее келью, где она обедала в одиночестве, желая сохранить дистанцию между собой и остальными. Все-таки она была настоятельница. Все-таки она была великая княгиня и единокровная сестра императрицы.

Девушки переглянулись.

— Вас.

Ее губы дернулись.

— Немецкую шпионку... Я увижу их.

Почти все сестры высыпали на улицу при звуках буйств. Высокая, статная и уже не молодая Елизавета на виду у них подошла к низкой дверце в воротах, отворила засов и с порога крикнула:

— Что надобно вам в моей обители?

Последовала тишина. Потом звонкий женский голос крикнул из толпы:

— Отдай нам брата!

— Его здесь нет. Здесь только сестры и раненые.

— Немцы там! — крикнул мужчина из центра толпы, и все бурно его поддержали:

— Немцы!

— Все знают, что она там немцев держит!

— Покажи нам госпиталь, ведьма!

— Гессенская ведьма!

— Покажи кого лечишь! Мы требуем от имени населения Москвы! — залихватски крикнул кто-то из студентов.

Белое лицо Елизаветы почти сливалось с ее одеянием.

— Отворите ворота! — крикнула Елизавета охранникам, а потом снова повернулась к толпе: — Идите и смотрите, кого мы лечим!

К счастью, в это же время из-за угла вылетел конный отряд полиции и разогнал толпу.

Вечером отец Митрофан заглянул в келью к Елизавете Федоровне и нашел ее мечущейся по комнате.

— За что? За что? — повторяла она.— Как они могут?

Язык даже не поворачивался сказать, кто — они.

— Вы слышали, что они говорят про кайзера? — трясясь, спросила она.

Отец Митрофан догадался, что до нее донеслись новые слухи, якобы немецкий кайзер только и воюет затем, что стремится в Москву жениться на Елизавете.

— Терпите, Елизавета Федоровна! Дураков много слушаете. А они самого кайзера вам сватают, — попытался пошутить отец Митрофан. — Стало быть, по рангу жених.

Она обняла его и горько заплакала.