Потерянный Рай (джен)

Адам тревожно огляделся. Он успел обойти все места, где обычно можно было найти мальчишек, громко зовя Кайна с Абилем по именам, но никто не откликнулся. Они его не слышали, а это могло означать только одно — в эту минуту оба находились слишком далеко. Адам старался отогнать подальше мысль о полулюдях, но при этом все равно нет-нет, да и посматривал в сторону горы. Не может быть, чтобы дети решили отправиться туда!

Это все Кайн, подумал Адам с раздражением. У него вечно на уме какие-нибудь дикие затеи…

Его старший сын, казалось, отказывался понимать, насколько негостеприимен и опасен окружавший их мир и насколько хрупкой в этом мире была человеческая жизнь. Он постоянно совершал какие-то опасные поступки — забирался на деревья и на отвесные скалы в поисках гнезд с яйцами, извел всех змей вокруг их дома, вооруженный только палочкой с рогулькой на конце, и, услышав жалостное блеяние застрявшего в зарослях козленка, сразу же спешил на звук, нисколько не заботясь, что голос козленка мог привлечь туда же крупных хищников. При этом Кайн вовсе не выглядел счастливым и беспечным, как они в те времена, когда они все еще были Королями. Он двигался стремительно и настороженно, как дикое животное, всегда был с ног до головы покрыт ушибами и ссадинами, и его глаза под копной вечно спутанных волос блестели, словно у какого-нибудь мелкого ночного хищника.

Рядом с самим Адамом его старший сын казался до смешного маленьким и хрупким, но при этом он уже сейчас добывал половину всей еды, которой питалась их семья — и, вероятно, был единственным из них, кто при необходимости сумел бы выжить в этом мире даже в полном одиночестве. Адам любил его, но с той минуты, когда Кайн подрос и начал проявлять свой независимый характер, эта любовь всегда окрашивалась смутным раздражением. Иногда Кайн казался ему удивительно _чужим_ — не столько продолжением его самого, сколько плотью от плоти этого опасного и чуждого им с Евой мира.

Вероятно, в этом и была причина их несходства. Кайн родился здесь и никогда не знал никакой другой жизни. Этот мир, который для Адама всегда оставался неуютным и враждебным местом, был для него домом.

Да, конечно, за все эти годы они с Евой смогли приспособиться к этому миру, и в конечном счете даже обустроить для себя более-менее пристойное существование, но в глубине души и он, и Ева, вероятно, никогда не прекращали ощущать ту же мучительную, неотступную тоску по навсегда потерянному прошлому, что в самые первые дни.

Первое время их скитания по этому чужому, полностью переродившемуся миру, слились в памяти Адама в какой-то бесконечный смутный сон — о голоде, усталости, сбитых ногах, холодном ветре, вечном страхе и полной растерянности. Они еще не успели толком осознать свои потери, а им нужно было приспосабливаться к новым, совершенно изменившимся законам своего существования.

Все в этом новом мире, казалось, было враждебно им и желало им только зла. Колючки раздирали кожу, камни на земле врезались в ступни, и вода, и воздух в равной мере обжигали тело холодом, а от солнца кожу покрывали воспаленные ожоги… О живых существах, населявших землю за пределами их Сада, и говорить не приходилось — некоторые из них явно не прочь были бы растерзать их с Евой, как свою добычу, а другие либо обращались в бегство, либо сами старались их напугать и отогнать подальше от своих охотничьих владений, гнезд и нор. Боясь стать жертвой хищников, охотившихся по ночам, Адам и Ева забирались на деревья, чтобы устроиться в развилке толстых сучьев. Иногда им даже удавалось подремать, но назвать это настоящим отдыхом было нельзя — сон оставался неглубоким из-за неудобной позы, холода и опасения сорваться и упасть на землю.

В те первые дни ему казалось, что весь мир сошел с ума, и что еще немного — и его растерзанный и замутненный постоянным недосыпом разум тоже захлестнет темная пелена безумия. Он перестанет сознавать, кто он такой, помнить о прошлом и узнавать Еву. И, возможно, это будет даже хорошо, поскольку тогда он, во всяком случае, не будет больше сознавать своих страданий.

Вероятно, тем бы все и кончилось, если бы их не спасла гроза. Забавно, что тогда, в начале, она напугала их даже сильнее всех их предыдущих злоключений — слишком уж зловеще выглядели покрывшие небо тучи, слишком громко гремел гром и слишком жуткими казались рассекающие небо молнии. Ослепленные мертвенно-фиолетовыми вспышками, парализованные ужасом, Адам и Ева скорчились под деревом, прижимаясь друг к другу. Казалось, что все их предыдущие страдания были только прелюдией для настоящей кары, а теперь Господь, наконец, соизволил Сам заняться ими, обратив на них свой гнев. Еще немного — и очередная молния обрушится прямо на них, и небесный огонь прикончит их на месте.

Однако вышло все наоборот. Хотя в тот день они и натерпелись ужаса, эта гроза оказалась для них спасением — когда гроза закончилась, и они выбрались из своего укрытия, то оказалось, что на земле, несмотря на недавний дождь, осталась частичка небесного огня. Растущее на склоне горы дерево горело от попавшей в него молнии, и в наступавших сумерках мерцающее оранжевое зарево смотрелось завораживающе и притягательно. Адам и Ева не сумели одолеть своего любопытства и рискнули подойти поближе. Эту ночь они впервые провели в тепле, не сжимаясь в комок и не стуча зубами. Свет, идущий от огня, был так же восхитителен, как и тепло. Настала ночь, но они видели лица друг друга так же ясно, как и днем. А главное — хотя это тепло казалось им таким манящим, что они боялись, как бы оно не привлекло диких зверей, на деле вышло все наоборот — никакое живое существо, помимо них двоих, не решалось приблизиться к огню и потревожить их покой. Казалось, что рядом с огнем они все еще были Королями, наслаждавшимися теплом и безопасностью в принадлежавшем им саду.

К утру огонь стал затухать, и они подкормили его собранными поблизости сучьями. Промокшие ветки сперва задымились, подсыхая, потом начали потрескивать и вскоре полыхали так же ярко, как то дерево, в которое попало молния. Глядя на пожирающее сучья пламя, Адам ощутил, что в нем — впервые за все время их скитаний — вновь забрезжила надежда.

С этого дня они начали постепенно отвоевывать у этого нового мира место для себя.

Нельзя сказать, что Адам вообще не понимал тот интерес, который его сыновья испытывали к полулюдям. Поначалу эти существа, похожие и в то же время так трагично непохожие на них самих, неудержимо привлекали и их с Евой. Выглядели они, откровенно говоря, непривлекательно — приземистые, длиннорукие, с грубыми и тяжелыми, как будто вылепленными из сырой глины лицами. Но, хотя завязать с этими существами настоящее знакомство было невозможно — полулюди не умели разговаривать и общались между собой с помощью междометий и гортанных восклицаний — они с Евой ощущали смутную потребность присмотреться к ним поближе и изобрести какой-то способ облегчить короткую и полную лишений и болезней жизнь полулюдей. Они не обсуждали этого друг с другом, но Адам подозревал, что Евой, как и им самим, движет чувство вины.

Они с Евой попытались поделиться с ними своей самой главной ценностью — огнём, но полулюди разбежались в страхе, издавая громкие испуганные крики, и не возвращались на свою стоянку, пока на месте кострища не осталась лишь холодная зола. Печеную на углях рыбу или мясо они, правда, пожирали с жадностью — отталкивая от еды слабых сородичей, скалясь и раздавая оплеухи, чтобы урвать самый лаковый кусок. Но, хотя Адам пару раз зажарил мясо у них на глазах и, уходя, оставил полулюдям тлеющий огонь, а рядом — сухой мох и сучья для растопки, их соседи неизменно разбегались кто куда, следили за Адамом издали и опасливо возвращались лишь тогда, когда огонь погаснет. Пламени они боялись так же сильно, как и остальные звери.

Может, если бы он терпеливо продолжал свои попытки, то в конце концов кто-нибудь из полулюдей решился бы подойти поближе, и в конце концов они бы перестали шарахаться от огня и научились бы готовить добытую ими дичь вместо того, чтобы пытаться пережевывать сырое мясо. Но как раз тогда случилось происшествие, после которого Адам навсегда отказался от визитов к полулюдям.

В этот день он нес им несколько хороших кремневых ножей и наконечников для копий, а также блестящие и черные, как уголь, лезвия из вулканического стекла, подобранного на склоне горы. Найдя достаточно большой кусок обсидиана, он раскалывал блестящий черный камень крепким острым кремнем, а потом отбирал самые тонкие и острые осколки. Получившиеся лезвия были тонкими и хрупкими, и ими нельзя было резать даже самое мягкое дерево — но зато они были очень острыми. Настолько острыми, что ими он способен был не только выскоблить тонкую кожу и почистить рыбу, но даже — при должном терпении — соскоблить жесткую щетину, постоянно вылезающую у него на подбородке. Делал он это отчасти ради Евы, находившей его бороду колючей и противной, а отчасти — от тоски по прошлому, то есть по дням их с Евой общей юности. Как будто бы достаточно было избавиться от бороды, чтобы почувствовать себя тем человеком, который был Королем, беседовал со Старшими и вместе с Евой жил в подаренном Создателем саду.

Не то чтобы Адам думал, будто полулюди станут заниматься чем-нибудь подобным. Но он все же полагал, что они смогут отыскать обсидиановым ножам какое-нибудь применение. Эту идею выдвинула Ева, предложившая больше не разводить на другой стороне холма пугающих полулюдей костров, а попытаться постепенно улучшать их жизнь, начав с каких-то более простых вещей. Может быть, когда полулюди попривыкнут к ним и убедятся в том, что их дары полезны и не таят в себе никакой угрозы, они смогут постепенно примирить их с мыслью об огне.

Про себя Адам должен был признать, что такой план был куда более разумен, чем его желание двигаться к цели напролом. Но вслух он, разумеется, этого не сказал. Как бы он иногда ни тосковал по временам, когда они с Евой способны были беззаботно выражать друг другу свое восхищение, те времена давно остались позади. Теперь любые похвалы друг другу, не говоря уже о признании своих ошибок, были делом далеко не безобидным — просто потому, что рано или поздно, когда доходило до очередной размолвки или ссоры, такое признание мгновенно обращалось против тебя самого. Так что Адам никак не среагировал на слова Евы, а просто последовал ее совету — так, как если бы такая мысль пришла в голову ему самому.

И тогда настал день Неназываемого Ужаса, после которого отношение Адама с Евой к их соседям изменилось раз и навсегда.

Уже спустившись к самому подножию горы, Адам увидел, что момент для визита выбран неудачно — полулюди только что загнали и забили дикую свинью, и сейчас в разгаре был тот самый процесс дележа добычи, который всегда вызывал у него чувство отторжения. Адам давно усвоил, что, хотя в большой охоте принимали участие все полулюди — даже дети и подростки принимали роль загонщиков и гнали зверя на толпу охотников, крича и улюлюкая, — плодами собственных трудов участники охоты пользовались далеко не в равной степени. Когда добычу приносили на стоянку, и детей, и женщин сразу оттесняли в сторону. У туши собирались только взрослые и сильные мужчины, которые по собственному усмотрению забирали самые лучшие куски, с жадностью поедали их, и только после этого, насытившись, позволяли всем остальным приблизиться к добыче и поесть.

Адаму это представлялось абсолютно диким. Даже в самые мрачные дни их с Евой жизни, когда они были в ссоре и почти не разговаривали, открывая рот только затем, чтобы в очередной раз огрызнуться друг на друга, Адаму показалось бы немыслимым воспользоваться своим превосходством в силе, чтобы забирать себе самые вкусные куски или вынуждать Еву ждать, пока он не насытится. Одна лишь мысль о чем-нибудь подобном вызывала чувство тошноты. Он мог злиться на Еву, мог ругаться с ней, но не делиться поровну всем тем, что находил и добывал любой из них — это было немыслимо. Тот факт, что Ева меньше и слабее, уж скорее вызывал у него смутную тревогу и желание уступить ей больше еды — ведь если она вдруг не выдержит этой тяжелой, грубой жизни, то как же он будет здесь один?!

Ну, словом, наблюдение за тем, как полулюди насыщаются после охоты, всегда вызывало у Адама замешательство и отвращение. Но еще хуже бывало в тех случаях, когда между мужчинами, первыми приступавшими к звериной туше, завязывались стычки за лучший кусок добычи. Хотя вся эта дележка производилась без слов, ее участники, казалось, подчиняются каким-то негласным правилам об очередности и том, кому по умолчанию принадлежат какие-то самые лакомые части убитого зверя. Покуситься на этот порядок — означало покуситься на чужое положение, и в таких случаях между охотниками вспыхивали яростные схватки, в которых они могли долго пинать, кусать и бить друг друга, пока побежденный не отползал в сторону от туши или другим способом не демонстрировал более сильному противнику свое смирение.

Все это выглядело разом отвратительно и жалко, но Адам старался успокоить себя тем, что полулюди, если уж на то пошло, только наполовину люди, так что вряд ли стоит удивляться, что они ведут себя не лучше, чем животные.

Но в этот раз схватка была особенно долгой и яростной. Когда же один из полулюдей, в конце концов, почувствовал, что уступает противнику в силе и не сможет одержать победу с помощью зубов и кулаков, он подхватил с земли камень и ударил своего противника по голове.

Потекла кровь. Охотник, получивший удар камнем, пошатнулся, вскидывая руки к ране — и тогда второй ударил его снова, прямо в челюсть. Раненый упал на четвереньки. Он явно не мог продолжать бой и все еще пытался то закрыться от ударов, то отползти в сторону — но его противник, издавая невнятные яростные восклицания, приплясывал вокруг него и бил, бил, бил — снова и снова, пока тот не перестал подавать признаки жизни. К этому моменту голова второго превратилась в кровавое месиво, и даже с того расстояния, с которого Адам наблюдал за этой схваткой, было очевидно, что он мертв.

Наверное, он мог бы закричать и попытаться напугать полулюдей, чтобы не допустить подобного финала — но Адам оцепенел от ужаса. Сердце у него бешено стучало, как при быстром беге, но при этом его ноги и руки стали совсем ледяными, и Адаму показалось, будто ему не хватает воздуха. Потом его вырвало — не так, как бывает, когда съешь плохих или незрелых ягод, а так, как будто ужас, поселившийся внутри, пытался вырваться наружу.

Животные тоже дрались со своими сородичами — например, за самку. И во время этих схваток иногда, случалось, погибали. Но это было другое — о, совсем другое!.. Тот охотник не убил своего соплеменника случайно, поддавшись азарту боя. Он сознательно добил его, как добивают загнанную дичь.

Полулюди — не животные. Они — чудовища!..

Когда Адам слегка пришел в себя, и сердце перестало трепыхаться, словно выброшенная на берег рыба, он внезапно вспомнил, что несколько дней назад Ева тоже ходила к поселению полулюдей. Она отнесла им мешочек вяленных на солнце фруктов — может, взглянув на сморщенные сливы и на превратившиеся в темную вязкую кашицу ягоды шелковицы, полулюди догадаются, что высушенные на солнце плоды не сгниют, и можно запасти их впрок на случай, когда никакой другой еды не будет. Как же хорошо, что она не стала подходить к их стоянке, а просто оставила свой дар на их охотничьей тропе!.. Адама опалило ужасом при мысли, что кто-то из этих злобных волосатых выродков запросто мог наброситься на Еву — и так же ударить ее камнем.

Никогда больше, — мысленно сказал он сам себе. Никогда больше он не станет приближаться к этим прОклятым созданиям, и уж тем более не попытается им чем-нибудь помочь.

И уж, конечно, он ни в коем случае не станет оставлять им наконечники для копей и ножи.

Как хорошо, что они с Евой не успели, себе на беду, вооружить полулюдей огнем!.. Шалаш, в котором они с Евой поначалу укрывались от дождя, давно сменило более пристойное жилище, которое он надежно защитил от хищников оградой из камней, сучьев и глины. Но, если бы однажды полулюди перестали испытывать суеверный страх перед огнем, они бы рано или поздно осознали, что толпой они значительно сильнее, чем Адам и Ева — и явились на их сторону горы, чтобы разграбить их жилище.

Много лет спустя, когда у него с Евой появились дети — как и обещал Создатель, хотя вряд ли Он рассчитывал, что их дети появятся в подобном месте!.. — Адам строго-настрого запретил сыновьям бывать на другой стороне горы в те месяцы, когда полулюди жили по соседству с ними. Он не раз повторял Кайну, а вслед за ним и подрастающему Абилю, что полулюди даже более опасны, чем дикие звери — но при этом так и не сумел рассказать им о том, что видел. Он и Еве-то, по существу, не смог об этом рассказать — ей пришлось лишь догадываться о случившемся по его недомолвкам, потому что он не мог заставить себя связно рассказать эту историю. Воспоминание о виденном в селении полулюдей казалось зияющей пропастью в его памяти, местом разрыва, у которого кончались мысли и слова.

Но, если Ева тогда поняла его даже без слов — быть может, потому, что он в первые месяцы после той сцены порой просыпался с криком, будя и пугая спящую с ним рядом Еву — то внушить должное опасение перед соседями собственным детям Адам явно не сумел.

Только бы с мальчиками не произошло какого-то несчастья! Только бы они вернулись домой целыми и невредимыми…

В этом безумном мире неослабный страх за собственных детей был постоянной частью его жизни с самого момента их рождения. Сначала он боялся, что такие маленькие и нелепо-хрупкие создания не смогут выжить в мире, где даже ему, такому крепкому и сильному в сравнении с недавно появившимся на свет ребенком, постоянно приходилось терпеть холод, чувство голода и самый разный дискомфорт. Потом, когда дети немного подросли, он каждый день боялся, что Кайна укусит ядовитая змея, что он сорвется с дерева и разобьется насмерть, что Абиль, который в детстве имел ужасную привычку тащить в рот все попадавшееся ему на глаза, сорвет и съест какое-нибудь ядовитое растение… Но все равно сейчас ему казалось, что он еще никогда не ощущал настолько неотвязную, грызущую тревогу за обоих, как теперь, когда им сдуру вздумалось отправиться на ту сторону горы.

Адам решил во что бы то ни стало разыскать мальчишек. Кайн в свои несчастные тринадцать лет явно воображает, что на свете нет ничего такого, с чем бы он не в состоянии был справиться без посторонней помощи — но в этот раз даже ему, не говоря уже об Абиле, вполне может понадобиться его помощь и защита.

Сам-то он уж точно не простит себе, если с детьми произойдет какое-то несчастье, а он не успеет их спасти…

К его большому облегчению, Адам не успел дошагать даже до середины обвивавшей склон горы тропы, когда увидел возвращавшихся мальчишек, что-то увлеченно обсуждавших на ходу. Они так погрузились в этот разговор, что даже не заметили его, хотя обычно Кайн, наоборот, был очень наблюдателен и сразу подмечал все важное — от птичьего гнезда на дереве до почти незаметного в траве гриба.

В первый момент Адаму захотелось рассмеяться от нахлынувшего облегчения. Живы!.. И выглядят совершенно так же, как обычно. Значит, ничего плохого с ними не случилось…

Впрочем, этот прилив облегчения и нежности быстро прошел, и Адам ощутил удвоенное раздражение. Он тут сходит ума от беспокойства и разыскивает их вместо того, чтобы заняться более полезными делами — а этим двоим и горя мало!..

— Эй!.. — громко окликнул он. — Хорошо погуляли?!

Кайн сбился с шага, наконец, заметив шагах в двадцати от них отца, а Абиль вообще сделал какое-то нелепое движение, как будто собирался спрятаться у брата за спиной. Наверное, со стороны Адам сейчас и впрямь смотрелся достаточно грозно.

— …Надеюсь, что хорошо, — мрачно продолжил он. — Потому что больше ни один из вас в ближайший месяц не отойдет от ограды ни на шаг!

Кайн открыл было рот — наверное, чтобы что-нибудь вякнуть про охоту, птичьи яйца и про собирание моллюсков — но, по счастью, догадался промолчать. Должно быть, понял по его лицу, что после сегодняшнего Адам обойдется без орехов, рыбы, ягоды и любой другой его добычи — но от своего решения все равно не откажется. И даже Ева, к покровительству которой Кайн нередко прибегал, когда Адам бывал на него зол, на этот раз займет сторону мужа.

Когда мальчишки подошли поближе, Адам, не сдержавшись, треснул Кайна по затылку.

— Я же запрещал туда ходить! А ты еще и брата потащил с собой!

— Можно подумать, я его просил туда идти… От него не отвяжешься, — с досадой буркнул Кайн себе под нос.

Такого рода заявления Адам слышал уже не в первый раз, однако полагал, что, если бы Кайн _в самом деле_ захотел избавиться от младшего — то он бы так и сделал. Судя по тому, как увлеченно они с Абилем общались в тот момент, когда попались ему на глаза, Кайн был совсем не против, чтобы брат везде таскался вслед за ним. Поэтому Адам не стал вдаваться в обсуждение того, кто кого звал или не звал с собой, а сурово сказал:

— Мне все равно, просил ты его или не просил. Если ты знаешь, что брат везде ходит за тобой — тогда тем более следует думать головой!

— У него своей, что ли, нет?.. — негромко съязвил Кайн. Но прозвучало это достаточно тихо для того, чтобы Адам мог с чистой совестью проигнорировать этот протест.