Потерянный Рай (джен)

Азриэля он высмотрел издалека. Друг сидел на горе, на плоском камне, выступавшем над обрывом. Маленькая коричневая ящерка, забравшаяся на край камня, чтобы погреться на солнце, подняла голову и уставилась на Михаила блестящими черными глазками, но Азриэль даже не обернулся, когда он приблизился. Друг выглядел сосредоточенным и тихим, словно его слишком занимали собственные мысли.

— Ты беседовал с Создателем?.. — предположил Михаил. Азриэль любил задавать вопросы. Но ответы временами ставили его в тупик.

Азриэль в ответ повел плечом.

— Создатель давно уже не говорил со мной. И, думаю, ни с кем из нас. Он постоянно с ними, в Малом мире, — отозвался он.

— Я думаю, что Он — везде, где пожелает. Так что Он легко способен быть сразу и там, и здесь. Если Он тебе нужен, то тебе достаточно Его позвать, — напомнил Михаил.

— Может быть, Он действительно способен быть и там, и здесь, но мысли Его там и только там, а значит, это все равно, как если бы Его здесь вовсе не было, — отрезал Азриэль. — Я все чаще задаю себе вопрос — зачем только Ему понадобилось создавать это игрушечное подобие нашего мира?

Михаил с удивлением посмотрел на друга. Уж, казалось бы, кто-кто, но Азриэль должен был знать ответ на свой вопрос.

— Мы сами попросили Его нам помочь, — напомнил он. — Я помню, как ты радовался, когда Он дал нам соратников.

Но его лучший друг только поморщился.

— Люди слабы! Что толку говорить, что со временем они нам помогут, если на самом деле это им все время требуется наша помощь? Из-за них Создатель, кажется, совсем забыл о нашем мире. Лучше бы он создал новых Ангелов.

Михаил даже улыбнулся. Несмотря на явную досаду Азриэля, его замечания звучали так нелепо, что нельзя было отделаться от ощущения, что это какая-то шутка.

— Если бы Он считал, что для победы нужно больше Ангелов, то Он, конечно, так и поступил бы, — согласился он. — Но, если я правильно Его понимаю, то суть в том, что мы всего лишь сдерживаем зло, а люди каким-то образом сумеют его уничтожить.

— Люди?.. — презрительно повторил Азриэль, наконец оборачиваясь к собеседнику. — Как же… Они не только никогда не победят Зло, но и сами первые станут его орудием.

Михаил почувствовал, что улыбка застывает на его губах. Он сам мог бы, беседуя с кем-нибудь из своих товарищей, посетовать, что Создатель совсем забыл про них и занимается только людьми. И его собеседники ему бы подыграли — с тем более явным удовольствием, что в реальности ни один из них, конечно же, не думал ничего подобного. Но то, что говорил Азриэль — это, определенно, нельзя было посчитать подобной шуткой.

— Опомнись! Неужели ты действительно решил, что понимаешь что-то, недоступное Создателю?.. — недоверчиво спросил Михаил.

Пару секунд он пристально глядел на Азриэля, как если бы надеялся отыскать в его лице какое-нибудь объяснение его странному поведению. И он его нашел — хоть и совсем не то, которое ему хотелось бы найти.

— Азриэль… Ты мой друг, и я скажу тебе, что думаю, хоть это и жестоко. Я думаю, что ты завидуешь.

Михаил произнес это с тяжёлым сердцем, думая, что его резкие слова больно заденут его друга, но, к его удивлению, Азриэль не расстроился — напротив, он как будто бы даже обрадовался его замечанию.

— Друзья должны быть честными друг с другом, правда?..

— Да, конечно, — согласился Михаил.

— Значит, если бы ты закрывал глаза на то, что я неправ, ты был бы плохим другом? — тоном самой искренней заинтересованности спросил Азриэль.

— …Думаю, да, — ответил Михаил, помедлив. Он уже начинал понимать, что все эти вопросы задаются неспроста.

— Тогда ты можешь понять, каким чувством я руководствуюсь, когда честно выражаю свои опасения по поводу намерений нашего Владыки.

Михаил ощутил растерянность. Азриэль всегда был искусен в таких спорах.

— Но... это ведь совершенно не одно и то же, — возразил он, пытаясь собраться и выразить словами то, что до сегодняшнего дня казалось ему таким непреложным, что не требовало объяснений. — Полагать, что ты или я можем ошибаться — это совсем не то же самое, что думать, что ошибку может совершить Создатель. Нельзя быть правым и неправым "вообще". Мы правы, потому что мы на Его стороне. А ты пытаешься сказать, что можно делать что-то доброе, одновременно отворачиваясь от Добра. Сказать, что Он неправ — это все равно что говорить о квадратном круге или о сухой воде. Сказать такое можно, но такие слова не имеют смысла.

Красивые, сияющие глаза Азриэля чуть заметно сузились.

— Значит, когда Создатель думает, что люди, которые во всем ниже и слабее нас с тобой, могут нам чем-нибудь помочь, Он судит верно? — снова спросил он, и Михаил почувствовал, что он готовит ему новую ловушку. Они с Азриэлем часто рассуждали или спорили о чем-нибудь, и это всегда было весело, но сегодня Михаил чувствовал, что эта старая игра ему совсем не нравится. И важность обсуждаемых предметов, и серьезность Азриэля делали их спор похожим на сражение. И это было странно — как если бы он собрался в шутку побороться с другом, но внезапно обнаружил, что тот относится к этой борьбе всерьез.

— Да, разумеется. Если Он так сказал — то, значит, так оно и есть, — ответил Михаил.

— Но если люди в самом деле могут нам помочь — тогда с чего ты взял, что мы не можем сделать для Него что-то такое, чего Он не может сам? Например, уберечь его от какой-нибудь неприятности и разочарования, и даже — от какой-нибудь ошибки? Может, Он на это и рассчитывал!

— Если бы Он желал такого, он сказал бы нам! — опешив, сказал Михаил.

— А разве людям Он сказал, чего Он ждёт от них?.. — победно отозвался Азриэль. — Он ждёт, пока они будут готовы и сами постигнут Его волю. Значит, мы тоже должны сами осознать, как именно мы можем послужить Ему.

Михаил лишь развел руками, не найдя, что возразить.

Азриэль встал.

— Прости, что оставляю тебя здесь, но я хочу побыть один. Мне нужно поразмыслить, — извиняющимся тоном сказал он. И, уже уходя, бросил через плечо — Тебе тоже стоит подумать о том, что я тебе сказал.

Михаил остался один. Голова у него до сих пор шла кругом от беседы с Азриэлем. Он присел на тот же самый камень, с которого только что поднялся его друг, и стал смотреть на расстилавшуюся перед ним долину, изгибавшуюся серебристой лентой реку и дальние силуэты гор, окутанные солнечной туманной дымкой. Вид и правда был хорош, но Михаил сейчас не видел ничего — в мыслях у него до сих пор крутились все слова, так и не сказанные Азриэлю.

Спор, похожий на сражение, застиг его врасплох, так что самые очевидные возражения приходили ему на ум только сейчас.

В начале их беседы Азриэль категорически отверг идею, что низшие могут быть в чем-нибудь сильнее высших, и сказал, что люди никогда не смогут выполнить свое предназначение и уничтожить зло. Но несколько минут спустя он не задумался использовать эту идею, обернув ее себе на пользу — если люди, мол, способны сделать то, чего не могут Ангелы, то и любой из Ангелов способен быть правее, чем Создатель… Похоже, что его друг, с его способностью к блестящим, но, пожалуй, несколько поспешным выводам, на этот раз совсем запутался, и не заметил явного противоречия в своих словах.

Надо было сказать ему, что верность и любовь, конечно, подразумевают откровенность, и хороший друг действительно не станет скрывать от тебя свои сомнения. Но если Азриэль считает свою откровенность доказательством любви, то ему следовало бы делиться собственными мыслями не с Михаилом, а с самим Создателем. И Тот, конечно же, нашел бы способ его переубедить.

Но эти и другие возражения, кружившиеся в голове у Михаила, пришли ему на ум слишком поздно, поскольку Азриэля рядом уже не было. Михаил был уверен, что он направился в сторону границы — с некоторых пор он проводил там слишком много времени, и Михаил не очень понимал, что тянет его друга в это место, которого давно избегали даже птицы, насекомые и звери.

И еще сильнее Михаилу не нравилась привычка Азриэля отправляться туда в одиночку, чего старался не делать ни один из других Ангелов.

Подумав об этом, Михаил со вздохом вспомнил, как он оказался на границе мира в самый первый раз. Тогда в ней еще не было ничего мрачного или зловещего. Всего лишь место, где кончается привычный мир и начинается Ничто. Там исчезали краски, и цвета, и свет, но то, что приходило им на смену, нельзя было назвать темнотой, поскольку темнота все же доступна восприятию, а Ничто воспринять и описать было нельзя. Когда Михаил впервые посмотрел в ту сторону, то ему показалось, что он перестал не только видеть, но и мыслить. Поэтому смотреть на Ничто второй раз ему не захотелось. Да, по правде говоря, и не на что было смотреть.

Впрочем, тогда Ничто совсем не показалось ему страшным или же враждебным — оно было абсолютно никаким, и невозможно было даже на минуту допустить, что однажды оно способно стать проблемой.

Первым странные изменения заметил Азриэль. Именно он потащил Михаила на границу мира, утверждая, что он «должен это видеть». Михаил тогда только смеялся — «что увидеть? Ты так говоришь, как будто бы там что-то есть!..»

Однако, когда они добрались до места, его смех сменился изумлением, поскольку Азриэль был прав. На границе в самом деле что-то происходило. По краю привычной им реальности шла мелкая, но вместе с тем отчетливая рябь, и, когда Михаил приблизился, он уловил в воздухе напряжение вроде того, которое бывает в толще тучи перед самой вспышкой молнии.

— Что это?.. — спросил Азриэль, как будто полагал, что Михаилу должно быть известно больше, чем ему, и что друг сумеет как-то объяснить происходящее.

Но Михаил только растерянно покачал головой. Он никогда не видел ничего подобного и полагал, что ни один из других Ангелов тоже такого никогда не видел.

— Как ты думаешь, нам стоит что-нибудь с этим сделать? — спросил Азриэль.

В конце концов, Создатель всегда говорил, что они должны беречь этот мир и охранять его. А до этого дня, по правде говоря, они просто существовали в нем и наслаждались им, как и все прочие живые существа, поскольку никакого более серьезного вмешательства от них не требовалось.

Но, может быть, на этот раз им в самом деле нужно сделать что-то большее?

— Не знаю, — помедлив, признался Михаил.

— Да, вам придется что-то с этим сделать — хоть и не сейчас, — ответил Азриэлю Голос, который не принадлежал ни одному из Ангелов.

У Михаила потеплело на душе. Создателя можно позвать в любой момент, но, когда Он решает обратиться к тебе сам — это все же совсем другое дело. Михаил хотел бы, чтобы такие моменты выпадали чаще.

— Я так рад, что Ты пришел! — не удержался он. — Ты объяснишь нам, что это такое?

— Мир, который Я создал, непрерывно расширяется. Он не хочет быть маленьким. Он постепенно заполняет пустоту… и пустота сопротивляется.

Михаил посмотрел на мелкую, мерцающую рябь, отмечавшую край привычной им реальности — но в этот раз не с замешательством, а с восхищением. Кто мог подумать, что их мир — весь мир! — может расти, как дерево или цветок?

К тому же, опыт Михаила говорил ему, что семечко или же маленький росток выглядят совсем не так, как распустившийся цветок или как взрослая сосна. А значит, и их мир может однажды стать совсем другим — еще прекраснее, сложнее и гораздо больше, чем сейчас. Вплоть до сегодняшнего дня он считал его совершенным, и сейчас у него захватило дух от открывающихся перспектив.

Только потом Михаил осознал, что в голосе Создателя звучала нотка печали, словно Он, в отличие от Михаила, не считал вид раздвигавшейся границы мира чем-то воодушевляющим.

— Мир станет больше. Разве это плохо?.. — спросил Михаил.

— Плохо не то, что мир растет, а то, что это уже сейчас требует определенного усилия. То напряжение, которое ты чувствуешь — это сигнал, что пустота не хочет уступать. Я создал этот мир для радости, но знал, что рано или поздно это неизбежно породит борьбу — ведь создавая Нечто, ты не можешь запретить ему расти, а значит, оно будет постоянно вытеснять собой Ничто.

— И что мы должны будем сделать? — спросил Азриэль.

— Сейчас еще слишком рано говорить об этом. Вас ждет еще много ясных и счастливых лет. Но когда положение вещей изменится, этому миру будет нужда ваша помощь и защита.

— Но как мы узнаем, что настало время действовать? И как поймем, что именно мы должны сделать? — спросил Михаил.

— Поймете, — заверил Создатель мягко. — Когда придет время, то вам даже не придется делать над собой усилие, чтобы оберегать наш мир. Это ваша природа и ваше предназначение. Я с самого начала знал, что вы столкнетесь с Пустотой, поэтому создал вас воинами.

И Он, конечно, оказался прав.

То напряжение, которое Михаил ощутил в тот день, все время нарастало, и граница делалась все беспокойнее. Мир расширялся, проникая в Пустоту, но и Ничто тоже не собиралось отступать, и иногда внезапно поглощало целые куски реальности, из-за чего мир вдоль границы стал похож на изрезанное бухтами побережье — с той лишь разницей, что его невозможно было нанести на карту, потому что очертания прибрежной линии способны были измениться каждую минуту.

Если в исчезающих кусках их мира находились какие-нибудь живые существа, они бесследно исчезали в Пустоте, и Михаил при всем старании не мог вообразить, на что это похоже. Это казалось слишком диким. Иногда он пытался представить, что мгновение назад он был, а теперь его нет — вообще нет — и от подобных мыслей у него кружилась голова. К тому же это вызывало в нем негодование и гнев, поскольку все эти живые существа были доверены его заботам, и он вместе с остальными Ангелами отвечал за их благополучие — но вот они исчезли, а он не сумел этому помешать и не способен их вернуть. Их вообще как будто никогда не существовало. Ничто поглотило их, и они сами сделались ничем.

Однако Ангелов пустота избегала. Те места, в которых находился кто-нибудь из них, не подвергались ее нападениям — должно быть, Пустота была бессильна обратить в ничто кого-нибудь из них.

Тогда они и стали патрулировать границы мира, охраняя их от неожиданных вторжений Пустоты, и какое-то время эти патрули были довольно мирным делом. Они лишь обозначали собственным присутствием, что мир находится под их защитой. И мир продолжал расти, поскольку рост означал жизнь, и помешать ему было нельзя, как нельзя помешать ростку тянуться вверх — если не дать ему расти, то он зачахнет и в конце концов погибнет.

Но однажды настал день, когда им довелось увидеть на границе мира нечто небывалое — неясный, смутный силуэт, похожий на колеблющуюся на солнце тень какого-то живого существа. Вот только она не была тенью какого-то реального предмета. Она была частью Пустоты, и смотреть на нее было так же неуютно, как заглядывать в Ничто. Тень находилась по ту сторону границы, внутри их реальности — но вместе с тем была не частью мира, а слепым пятном, каким-то образом проникшим к ним из окружающей границы Пустоты.

А главное — эта тень неуклонно продвигалась им навстречу, явно вознамерившись отойти от границы и от породившей ее Пустоты, проникнув вглубь их мира, в его обитаемую и считавшуюся безопасной часть.

Азриэль, бывший с Михаилом в этот день, опомнился раньше своего друга.

— Поди прочь! — приказал он, шагнув навстречу тени так решительно, как будто бы только и делал, что изгонял из их мира порождения Небытия.

Тень колыхнулась перед ним, как будто сомневаясь, отступить или продолжать двигаться вперёд — но потом медленно растаяла в утреннем воздухе, оставив за собой только лёгкую рябь — которая тоже исчезла через несколько секунд.

Азриэль с Михаилом в изумлении переглянулись.

— Как думаешь, что было бы, если бы ты успел к ней прикоснуться?.. — спросил Михаил.

— Не знаю. Но я думаю, мы скоро это выясним, — мрачно ответил Азриэль.

— Да, это явно ещё не конец, — помедлив, отозвался Михаил. — Создатель говорил, что нам придется воевать. Мне кажется, я начинаю понимать, что Он имел в виду...

— Нужно рассказать остальным. И, думаю, что нам стоит обзавестись оружием. Я не хотел бы трогать _это_ голыми руками, — сказал Азриэль.

Михаил согласно кивнул. Тень, появившаяся с противоположной стороны границы, вряд ли могла причинить им вред, но Михаила передергивало при одной лишь мысли прикоснуться к ней. Ничто снаружи от границы было просто Ничем, но в этой тени внутри их живого мира было что-то противоестественное и почти пугающее.

— Ты успел понять, на что оно похоже? — спросил он.

Азриэль сдвинул брови.

— Оно было большим, — помедлив, вспомнил он. — Как тень какого-нибудь крупного животного. Но я не разобрал, какого именно.

Михаил не был до конца уверен в том, что эта тень вообще походила на какое-то конкретное живое существо, но все же Азриэль был прав. Она действительно имела форму — и, наверное, именно это показалось ему таким неприятным. Ведь Ничто бесформенно. Форму могут иметь только какие-то реальные предметы — камень, дерево или животное.

Думать об этом было неуютно. Как будто Ничто украло что-то у их мира — и присвоило себе.

 

Тени встречались им все чаще и делались все настырнее. Теперь, чтобы заставить их исчезнуть, уже недостаточно было просто преградить им путь, и, лишь когда их рассекал удар меча, они мало-помалу таяли, рассеиваясь в воздухе. Но Михаил заметил, что, когда струящийся вдоль лезвия огонь рассекал очередной колеблющийся мутный силуэт, он ощущает возраставшее сопротивление. Клинок больше не проходил сквозь тень с такой же легкостью, с которой он рассекал воздух. Азриэль тоже заметил это и мрачно сказал :

— Они становятся плотнее.

Михаил хмуро кивнул. То, что Пустота становится в какой-то степени материальной, вскоре стало ясно всем, кто патрулировал границу. Обретя сначала форму, Ничто постепенно обретало плотность, и легко было предположить, что рано или поздно оно найдет способ окончательно укорениться в их реальности.

Не приходилось сомневаться, что, когда это случится, Ничто попытается дать им отпор, и борьба перейдет на совершенно новый уровень.

Но, хотя они ожидали этого момента и готовились к нему, первая схватка с Пустотой застала их врасплох.

В тот день они двигались в сторону границы, и, хотя до ночи оставалось еще много времени, вокруг стремительно смеркалось. Михаил поднял голову, ожидая увидеть грозовые тучи, низко нависающие над землей и заслоняющие дневной свет, но не увидел облаков — как, впрочем, и самого неба. Воздух потемнел, сгустился и казался плотным, как туман. Михаил всегда полагал, что ночь не менее красива, чем солнечный день, а грозы нравились ему ничуть не меньше ясных дней, но сейчас наступивший вокруг полумрак ему совсем не нравился. Он был тяжелым, душным и каким-то липким. А еще — с каждым шагом земля делалась холоднее, словно ее никогда раньше не достигал солнечный свет.

— Это не сумерки, — заметил Азриэль, идущий рядом с ним и явно думавший о том же самом. — Думаю, это опять _она_.

— Будь осторожен, — сказал Михаил. — У меня нехорошее предчувствие.

Договорить он не успел.

Чудовище напало на них со спины, сбив Михаила с ног и походя отшвырнув Азриэля в сторону. Меч выпал из его руки, и Михаил почувствовал тяжелый запах навалившегося сверху зверя. Он ухватился за оскаленную пасть, чтобы не дать ей дотянуться до своего горла, но чудовище по-прежнему пыталось щелкать челюстями у него перед лицом. На шею и на руки Михаила брызгала зловонная слюна.

Потом его запястье захлестнуло что-то длинное, холодное и гибкое, и Михаил успел подумать, что чудовище, должно быть, было не одно, иначе откуда взялась эта змея… А потом змеиное тело с такой силой сжало его руку, что он ощутил, что его пальцы сами собой разжимаются, и понял, что напавший на него в начале зверь сейчас освободится и вцепится ему в горло — но тут, к счастью для него, подоспел Азриэль, ударивший чудовище своим мечом.

Взревев от боли, оно резко развернулось к новому противнику, и его чешуйчатый хвост, выпустив руку Михаила, метнулся к клинку в руках у Ангела. Михаил откатился в сторону, подхватил упавший на землю меч и отрубил змеиный хвост чудовища, уже успевший захлестнуть запястье его друга, в то время как Азриэль нанес еще один удар, перерубив толстую шею твари.

Когда тело монстра перестало содрогаться, и стало понятно, что напавший на них зверь бесповоротно мертв, Азриэль подошел к Михаилу и устало опустился на заиндевевшую траву. Несколько секунд они сидели молча, а потом переглянулись — и расхохотались. После испытанного напряжения казалось удивительным, откуда у них взялись силы на этот смех. Во всяком случае, Михаил чувствовал, что сейчас он не смог бы даже поднять руку и отбросить волосы со лба. Но сама эта усталость тоже казалась ему приятной. Она была доказательством, что они живы. Они победили.

— Ты понял, что это была за тварь? — поинтересовался Азриэль.

— По-моему, он был похож на волка.

— А мне показалось — на змею...

— Хвост был змеиным, — согласился Михаил. — Но лапы у него, скорее, волчьи.

— И зубы тоже, — усмехнулся его друг. — Великое Ничто оскорблено нашим присутствием. Оно не хочет, чтобы мы являлись сюда патрулировать границу.

— Я даже не знаю, можно ли по-прежнему называть Ничем силу, которая чего-нибудь _не хочет_, — вздохнул Михаил. — Чем бы оно ни было, это уже не Пустота.

— Ты прав. Похоже, оно обладает чем-то вроде разума и воли! — согласился Азриэль, и его глаза загорелись хорошо знакомым Михаилу любопытством. Михаил сообразил, что в ближайшее время его лучший друг будет без конца осаждать Создателя расспросами по поводу увиденного.

— Даже если так, то разум у него бесплодный. Судя по этому чудищу, оно не может ничего создать по-настоящему — только коверкать то, что ему удается поглотить, — заметил он.

— И все же это впечатляет, — Азриэль склонился над убитым Змееволком, с явным интересом глядя на длинные загнутые когти и разинутую пасть. Он даже коснулся места, в котором твердая, словно у броненосца, чешуя на длинном змеевидном теле переходила в косматую ржаво-бурую шерсть.

Михаил тоже посмотрел на убитого ими зверя, но сразу почувствовал, что у него рябит в глазах. Он озадаченно сморгнул — и понял, что его зрение тут совершенно ни при чем, а рябь, которую он видел, связана с мертвым чудовищем. Труп начал быстро растворяться, оставляя после себя облако густого и тяжёлого зловония. Теперь, когда чуждая воля, управляющая монстром, покидала тело, ничто больше не способно было удержать образ Змееволка в реальности, и зверь стремительно развоплощался.

 

День, когда они встретили Змееволка, оказался переломным. Сумрачные тени, с которыми им приходилось иметь дело раньше, сменились живыми и поистине чудовищными существами. Все они сильно отличались друг от друга, но в то же время все имели и нечто общее — каждый из них выглядел так, как будто кто-то взял двух или трёх живых существ, а потом комкал их и мял, пока из исковерканных кусков не удалось составить нечто новое. Длинное, словно у куницы, тело могло двигаться на жабьих лапах и иметь при этом львиный хвост и львиную же пасть, заполненную мелкими и острыми зубами грызуна. Некоторые из этих существ, те, что были поменьше и не выглядели так опасно, как большинство их собратьев, рассмешили бы двоих дозорных, если бы смех не пересиливало ощущение гадливости. Другие выглядели по-настоящему жутко, и окутывающее их облако злой, сосредоточенной, яростной воли было куда более густым и плотным, чем у Змееволка. Но хуже всего было то, что они начинали понимать, что это ещё не конец, и за тенями и этими злобными уродами может последовать что-то похуже.

— Если так пойдет и дальше, то однажды мы встретим здесь очередного урода, который будет похож на смесь быка и Ангела, — мрачно предрекал Азриэль.

Попросить Создателя о помощи доверили, конечно, Азриэлю. Его слава победителя чудовищ была едва ли не больше, чем известность, которую приносили ему его любознательность и острый ум, и, когда речь шла о каком-то важном деле, взгляды прочих Ангелов всякий раз устремлялись именно к нему. Михаил считал такое возвышение своего друга более чем обоснованным. Во многих отношениях Азриэль в самом деле превосходил любого из них. Михаил восхищался своим другом и был только рад, когда тот попросил его поучаствовать в этом разговоре вместе с ним.

— Нам нужна Твоя помощь, — сказал Азриэль Создателю. — Мы больше не справляемся.

Эти слова явно дались ему с трудом. Михаил вдруг подумал, что другу, должно быть, неприятно признаваться в своей слабости — как будто они потерпели поражение и не сумели справиться с доверенным им делом.

— Мы понимаем, что Ты никогда не поручил бы нам ничего непосильного, — вмешался он. — Но Ничто сильно изменилось. Оно уже совсем не то, что раньше, и мы не знаем, что оно предпримет в следующий раз.

— Такое ощущение, как будто бы оно тоже растёт, — добавил Азриэль.

«Нет, оно не растет, — подумал Михаил. — Оно, наоборот, сжимается из-за того, что наш мир все время теснит его. И это делает его более плотным — как когда берешь горсть снега и лепишь снежок. Но, в любом случае, оно становится по-настоящему опасным. Совсем как живое существо, которое хочет напасть».

Их с Азриэлем мнения на этот счет не совпадали, но Михаил не хотел оспаривать слова своего друга при свидетелях, поэтому он просто промолчал.

— Да, вы правы, помощь вам действительно нужна. Или, во всяком случае, понадобится в будущем, — ответил Голос. — Не тревожьтесь. Я вам помогу.

— А можешь Ты сказать заранее, к чему нам следует готовиться? — с обычным своим азартом спросил Азриэль. — Как Ты намерен нам помочь?

В тех случаях, когда им случалось беседовать с Создателем вдвоем, Михаил никогда не мог отделаться от ощущения, что порывистость его друга вызывает у Создателя улыбку.

— Я не только скажу, Я покажу вам все — прямо сейчас, — пообещал Он Ангелам. — Смотрите.

В первую секунду Михаил не понял, куда ему следует смотреть, но потом он увидел, как одна песчинка, поднявшись с земли под их ногами, плавно взмыла в воздух и блеснула в солнечном луче.

— Что это? — удивлённо спросил он.

— Это помощь, которую Я вам обещал.

— Но это всего-навсего... песчинка? — неуверенно спросил Азриэль, который, тем не менее, смотрел на висевшую в воздухе пылинку не без некоторого почтения, явно подозревая, что она вот-вот способна превратиться в грозное оружие. Что она может?

— Правильнее было бы сказать, что она _сможет_, если ей помочь, — ответил Голос. — Но сначала пойди вместе с Михаилом к тем деревьям, найди на земле какой-нибудь упавший плод, и принесите сюда его семечко.

Михаил чувствовал, что ему предстоит увидеть нечто совершенно необыкновенное, и он стремительно направился к деревьям, чтобы отыскать необходимое. Азриэль поспешил за ним.

Найдя в траве блестящий, золотистый, перезрелый плод, Михаил разломил его и вытащил из сочной мякоти мокрое семечко — а потом мягко выронил раскрытый плод обратно на траву. Пусть прорастает, если ему суждено прорасти. Не зря же ведь у них попросили только одно семечко, а не весь плод целиком...

— Прекрасно, — одобрил Голос. — А теперь вам с Азриэлем следует взглянуть поближе на нашу песчинку...

Вместе Ангелы вернулись к висевшей в воздухе пылинке. Михаил успел внутренне приготовиться к тому, что с ней за это время произошло что-то необычное — но с виду она оставалась совершенно той же, что и раньше.

— Посмотрите изнутри, — предложил Голос.

Азриэль удивленно рассмеялся.

— На песчинку? Изнутри?

— Именно так. Только возьмите это семечко с собой.

— Но как? — не понял Азриэль. — Оно гораздо больше, чем она.

— Вы тоже, — напомнил Голос доброжелательно.

— Если Ты хочешь этого, то мы попробуем, — помедлив, сказал Михаил. Он никогда ещё не делал ничего подобного, но, в конце концов, если Создатель утверждает, что они способны это сделать — значит, так оно и есть.

Он напряг волю и воображение, пытаясь сделать то, о чем его просили. Через несколько секунд такого сосредоточения ему почудилось, как будто он на большой скорости летит вперед, насколько быстро, что у него зашумело в голове и пресеклось дыхание.

Открыв глаза, Михаил понял, что на самом деле он не двигался — это весь мир вокруг него менялся, стремительно раздаваясь вширь. То, что раньше казалось ему крошечной песчинкой, надвигалось на него, превратившись в гору сверкающей слюды. Семечко в руке Михаила сделалось таким тяжёлым, что буквально отрывало ему руку своим весом. Михаил изо всех сил сжал пальцы, заставляя свою ношу оставаться в изменившейся реальности вместе с собой.

— Что дальше? — пресекающимся голосом выкрикнул невидимый ему Азриэль — должно быть, он отстал и находился за его спиной.

— Он просил нас взглянуть на нее изнутри, — ответил Михаил. — Вперед!

— Мы разобьёмся, — сейчас голос его друга звучал почти жалобно. — Она же твердая, как камень, ты сам видишь!

— Перестань об этом думать. У нас нет другого выбора. Только вперёд!

Несмотря на свои слова, Михаил против воли стиснул зубы, готовясь к неизбежному столкновению к несущемуся прямо на него скалой.

Сверкающая, гладкая стена обрушилась на него всей своей тяжестью, но не как камень, а как водопад. Руку рвануло болью, семечко едва не вырвалось из его судорожно сжатых пальцев — но мгновение спустя напор двух разрывающих его на части сил исчез, и Михаилу показалось, что он вырвался на волю, оказавшись по другую сторону невидимого водопада — оглушенный, обессиленный, но, без сомнения, живой и невредимый.

 

— Неужели это все — внутри неё? — сказал он вслух, когда пришел в себя и огляделся. — Как красиво... Интересно, что это за сияющие спирали...

— Это звёзды, — сказал Азриэль.

Михаил удивлённо оглянулся на него.

— Почему звёзды? Больше похоже на какие-то сверкающие кляксы...

— Азриэль почти прав, — вмешался голос их Создателя. — Это то, что больше звёзд.

— Значит, внутри каждой крошечной песчинки в нашем мире скрыт ещё один огромный мир? А может, даже множество миров? — зачарованно спросил Азриэль.

— Об этом вам сейчас не нужно думать, — сказал Голос мягко. — Просто следуйте за Мной.

И они двинулись вперёд, навстречу одной из сверкающих спиралей.

Сперва она разделилась на скопления отдельных звезд, потом, по мере продвижения вперед, одна из звёзд приблизилась, превратившись в огромное, сверкающее солнце, и вокруг этого солнца в медленном межзвездном танце вращались другие камни — одни были больше, а другие меньше, некоторые окутывала яркая мерцающая дымка, а другие выглядели скромными и менее заметными, но все они были округлыми и разноцветными, как галька, которую можно видеть на краю воды в солнечный день.

Следуя указаниям своего Провожатого, они направились к одной из них, и, когда увеличившийся камень заслонил все остальное, перестав казаться круглым, темнота поблекла, и вокруг внезапно снова сделалось светло, как днём. А внизу, под ними, была темно-синяя вода, похожая на море, только это море было бесконечным и бескрайним, и, казалось, занимало весь этот мир целиком.

— Здесь никого нет, — заметил Азриэль разочарованно. — Я уже начал думать, что мы встретим других Ангелов, живущих в этом мире.

— Нет, — возразил Голос. — Здесь нет Ангелов. Здесь, в этом мире, вообще пока нет жизни.

— Тогда кто же сможет нам помочь?..

— Терпение, — ответил Голос. — Я привел вас сюда не для того, чтобы найти здесь помощь, а чтобы её создать.

Над поверхностью воды клубились облака и бушевали грозы. В этой картине ощущалась дикая и необузданная красота, но вместе с тем — от ее вида становилось грустно, потому что, кроме них самих, не было никого и ничего, что бы одушевляло этот мир, и, если бы Создатель не был с ними, Михаил почувствовал бы себя одиноким — одиноким и оторванным ото всего, что он любил и что ему было поручено беречь и защищать.

— Терпение, — повторил Голос, для которого мысли и чувства Михаила, разумеется, не были тайной. — Мы здесь именно для того, чтобы вдохнуть в эту реальность жизнь и душу. Скоро этот мир изменится.

И это было правдой. Время неуклонно ускорялось. Михаил почувствовал, что снова оказался где-то по ту сторону обыденных законов и масштабов, как тогда, когда пытался пронести внутрь песчинки семечко плода, которое было в десятки раз больше ее самой. Он ощущал, что то, что для них с Азриэлем сейчас было лишь минутами, для жителей этого мира — если бы в нем кто-то жил — было бы тысячелетиями или чем-то большим, такими сроками, которых Михаил не знал и которых не мог себе даже представить.

Потому что мир действительно менялся прямо у них на глазах.

Из моря выступала суша, пласты этой суши сталкивались, образуя горы, или отрывались друг от друга, превращаясь в цепи островов. Безжизненные камни покрывались зеленью. Грозы и бури прекратили бушевать над морем в прежнем яростном и бурном вихре, превратившись в более привычные Ангелу вещи — в обычные грозы и дожди, которым он обрадовался, как можно обрадоваться огоньку свечи после того, как наблюдал лесной пожар.

По долинам текли реки, растения превращались в густые леса, но главное — внизу стремительно и бурно зарождалась жизнь. Животные искали себе пропитание, производили потомство и жили собственной хаотичной, но осмысленной жизнью, в точности как существа Верхнего мира.

— Ты привел нас сюда, чтобы мы с Азриэлем остались здесь позаботились о них? — вслух спросил Михаил.

— Нет. О них будет, кому позаботиться, — ответил Голос. Несколько минут спустя, когда маленький мир стал окончательно похож на тот, другой, Создатель мягко и одновременно с тем торжественно сказал:

— Время пришло. Теперь наш мир готов к тому, чтобы увидеть своих Королей.

— Ты создашь новых Ангелов!.. — воскликнул Азриэль.

Михаил ощутил разом восторг — и страх. Вплоть до этой минуты он видел уже знакомое ему творение, но, если Азриэль был прав, то их обоих ожидала удивительная честь — стать соучастниками величайшей тайны, узнав нечто совершенно новое о мире и самих себе. Все равно, что увидеть момент своего рождения со стороны.

— Нет, этим миром будут управлять не Ангелы, — возразил Голос.

Азриэль разочарованно вздохнул.

— Значит, ты хочешь поручить животных их собратьям?..

— Не совсем. Я поручу этот новый мир тем, кто будет не похож ни на животных, ни на Ангелов, и кто, при этом, будет сразу и тем, и другим. Спускайтесь. Королям понадобится дом.

Они спустились вниз, в цветущую долину, окруженную со всех сторон лесистыми холмами. Михаил впервые ступил на землю Малого мира — и решил, что красотой он не уступает их родной земле. Жаль только, что эти холмы загораживают обзор со всех сторон. Было бы интересно посмотреть, что находилось за пределами долины…

Создатель явно услышал его мысли.

— Мы оградили этот сад от остального мира, потому что ему предстоит принять в себя нечто такое, к чему этот мир пока что не готов, — ответил Он. — Посади здесь то семечко, которое вы принесли с собой. Мы свяжем этот мир с нашей реальностью, чтобы однажды он стал ее частью в полном смысле слова.

Стараясь справиться с волнением, Михаил опустился на одно колено и опустил маленькое бурое семечко в землю.

— Хорошо, — сказал Создатель. Время снова заструилось мимо них, но уже не так быстро, как в начале. Сейчас мимо пролетали не тысячелетия, а только месяцы. Тонкий росток, проклюнувшийся из-под земли, превратился сначала в тонкую зеленую стрелу, потом в коричневатый, стройный ствол, а под конец — в мощное дерево, ветви которого гнулись к земле под весом золотых плодов.

— Вот дерево, которое является одновременно частью двух миров. Дерево Жизни и Познания, — сказал Создатель. — Теперь все готово для прихода Королей. Да будет так...

А потом Михаил увидел их.

Их тела утопали в мягком мхе между корней посаженного Михаила дерева, а сами они безмятежно спали.

Из всех живых существ они, пожалуй, больше всего походили на него и Азриэля, но принять этих существ за Ангелов было нельзя. Они были другими — тёплыми и плотными, как те животные, которыми они должны были руководить. В них не было звенящей чистоты, которую Михаил привык ощущать в других Ангелах, этого напряжения, как у натянутого лука. Они казались такими же уютными, как солнце и трава. Материя, которая, хотя и оживлялась Духом, не кипела и не плавилась от его слишком явного и слишком мощного присутствия.

Михаил с Азриэлем с изумлением смотрели на спящих на траве существ.

— Их двое, — сказал Азриэль, как будто бы хотел сказать — их _всего_ двое. Слишком мало, чтобы сыграть хоть какую-нибудь в роль в войне, с которой не справлялись даже Ангелы.

— Они разные, — заметил Михаил.

И это было правдой. Оба спящих существа были чем-то похожи на него и Азриэля, но при этом — каждый на свой лад. Михаил привык смотреть на своих товарищей и видеть в них все сразу — и изящество, и силу. О своей собственной наружности Михаил не задумывался, но, глядя на своих соратников, он всегда видел светлые, тонкие и нежные черты, и явную, бросавшуюся в глаза мощь. А здесь было иначе. Одно из существ выглядело более изящным и красивым, а другое — заметно более крепким. Тело одного было более мягким и округлым, чем тело другого. Кроме того, они были разного размера — одно меньше, а другое больше, и не только ростом. Например, их соединенные во сне ладони тоже были разного размера — одна узкой, с более тонкими пальцами, а другая более крупной и широкой.

— Да, ты прав, — обескураженно ответил Азриэль, которого его слова заставили внимательнее присмотреться к спящим существам. — Они к Ангел, которого разделили на две части. Это очень странно!..

— Нет, тут что-то другое… У меня такое ощущение, что они как животные. Вот это вот самец, а это — самка, — сказал Михаил, стесняясь этих грубых слов по отношению к похожим на них существам и в то же время чувствуя, что он не может подыскать какого-то другого слова, чтобы описать замеченное им отличие. — Они выглядят так, как будто Ты хотел, чтобы они могли давать потомство, как животные. Но ведь этого не может быть?..

Вопрос прозвучал неуверенно. В действительности Михаил, конечно, понимал, что с его собеседником нелепо говорить о том, что «может быть» или чего «не может быть». В конце концов, мерой таких вещей являлся лишь Он Сам.

Но Создатель отнесся к его вопросу с интересом.

— Это кажется тебе чем-то неправильным? — поинтересовался Он.

— Нет... Вообще-то нет, — ответил Михаил, почувствовав, что его удивление мало-помалу угасает. — Если бы я попытался сам представить себе что-нибудь подобное, то я решил бы, что это уродливо, и запретил себе об этом думать. Это показалось бы мне таким же противоестественным, как Змееволк. Но сейчас, когда я смотрю на них, они совсем не кажутся похожими на Змееволка. Думаю, они мне нравятся. Они красивые, просто... уж очень необычные.

— И это еще мягко сказано, — пробормотал стоящий рядом Азриэль. — Я рад, что они спят! Не представляю, как я стал бы с ними разговаривать, если бы они сейчас проснулись. Они, вообще, умеют разговаривать?..

— Умеют, — Михаилу показалось, что Создателю было весело. — А почему ты думаешь, что разговаривать с ними сложнее, чем, допустим, с Михаилом?..

Впервые в жизни Михаил увидел, что его блестящий друг выбит из колеи.

— Ну потому что… Они ведь… — Азриэль окончательно смешался и умолк.

— Ты научил нас любить других Ангелов, животных и растения. Но это совершенно разная любовь, — пришел ему на помощь Михаил. — Я не могу любить какое-то животное, как Азриэля, или Азриэля — как животное. И мы не знаем, как нам относиться к этим существам. Как к одному из нас — или как к тем животным, которых ты нам доверил?..

— И то, и другое сразу, — посоветовал Создатель. — Я надеюсь, что вы будете любить их, как своих товарищей, и опекать, как остальных живых существ. Во всяком случае, пока.

— Значит, однажды они станут равны нам? — в голосе Азриэля прозвучала нотка недоверия.

— Нет, Азриэль. Однажды они станут выше вас. И, хотя сейчас мысль об этом вряд ли кажется тебе приятной, можешь Мне поверить — когда этот день настанет, то ты будешь рад ему не меньше остальных.

 

…Странное дело, он был там, но в тот момент эта странная оговорка их Создателя совсем не привлекла его внимания, и Михаил вспомнил о ней только сейчас. Если Создатель еще тогда сказал, что мысль о возвышении людей вряд ли доставит Азриэлю удовольствие — значит, он уже тогда видел в душе его друга ростки будущей ревности?

Но ведь потом все было хорошо! Азриэль бывал в Малом мире даже чаще, чем сам Михаил, и уделял ему так много времени, что Михаил остро почувствовал его отсутствие, будучи вынужден из раза в раз дежурить на границе в полном одиночестве. Люди определенно привлекали Азриэля, и, что бы он ни говорил, его явно тянуло к ним. А значит, несмотря на все его исполненные раздражения слова, в душе он все же относился к замыслу Создателя совсем неплохо.

Просто Азриэль всегда был слишком импульсивен, легко поддаваясь любым своим чувствам и порывам — и разумным, и не очень.

Вспомнив все сражения, в которых они поучаствовали вместе, Михаил немного успокоился, пообещав себе, что в следующий раз убедит Азриэля, что ему не стоит больше в одиночестве бродить по темным и опасным землям на границе мира.

Вслед за высокой, тонконогой оленихой к впадавшему в озеро ручью вышло двое маленьких пятнистых оленят, и Ева рассмеялась, еще издали узнав знакомую семью. Услышав ее смех, идущий первым олененок чутко поднял уши — и мгновение спустя нетвердым шагом бросился навстречу Королеве, чтобы первым ткнуться мягким лбом в ее колени.

Ева ласково погладила его мягкую шерстку, а потом подняла голову и посмотрела в бархатисто-темные глаза тянувшейся к ней оленихи, позволяя ей обнюхать свою щеку. Это был их неизменный ритуал приветствия при каждой встрече.

Звери всегда радовались Королеве. Они редко подходили к ней в то время, когда они занимались чем-нибудь вместе с Адамом — в таких случаях их нужно было подзывать. Животные были на удивление тактичны и как будто бы сознательно старались не мешать своим правителям, когда те были заняты беседой или же какими-то делами. Но когда Ева гуляла где-нибудь одна, как этим утром, кто-то непременно приходил, чтобы составить ей компанию.

Когда Создатель показывал им цветущую долину, расположенную между трех холмов, он сказал им:

— Я отдаю вам этот мир и вместе с ним — всех его обитателей. И плоды всех деревьев, кроме одного. Из всего, что есть в этом саду, оно одно не принадлежит к этому миру. Это — дерево из нашего, высшего мира. Оно несет в себе следы борьбы, которая пронизывает Старший мир, и заключает в себе знание Добра и Зла. Сейчас его плоды для вас губительны.

— Но если оно так опасно, для чего Ты доверяешь его нам? — спросила Ева.

— Поверь, Я Сам хотел бы оградить вас от опасности. Но если бы оно не стало частью вашего мира с самого начала, то вы никогда не изменились бы, не стали бы готовыми к тому, чтобы попробовать его плоды. Когда вы будете готовы, они принесут вам только благо. Сегодня наш мир слишком велик для вас, но вместе с этим деревом наш мир — со всеми его сложностями — постепенно прорастает в ваш, чтобы однажды вы смогли преодолеть его границы. Но пройдет ещё немало времени, прежде чем вы будете способны соприкоснуться с бурями Верхнего мира — и не пострадать от этого. Сейчас ваш мир закрыт для Зла. Вы Короли, владыки и хранители всего живого, щит, который охраняет этот мир. Я поручаю его вашим заботам. Отныне ваш выбор будет общим выбором, ваша судьба — судьбой этого мира. Таков долг и право Королей. Ваша причастность к знаниям и трудностям Старшего мира вынудит и вас, и весь ваш мир вступить в войну, к которой вы пока не подготовлены.

— Все это слишком сложно, — с огорчением сказал Адам. — Я стараюсь понять Тебя, но у меня не получается.

— Это не страшно. Так и должно быть, — мягко ответил Голос. — Я скажу тебе ещё одно, хотя это ты пока тоже не поймёшь. Однажды, когда придет срок, у вас родятся дети. Тоже люди, как и вы. Но они не сразу станут во всем похожими на вас. В начале, прежде чем начать ходить и говорить, они будут больше похожи на животных, которых Я доверил вам. Но с каждым днём они будут все больше походить на вас. Они станут разумны, будут задавать вопросы и для всех живых существ будут Властителями мира, как и вы. Но они ещё долго будут оставаться меньше и слабее вас, нуждаться в вашем руководстве и вашей заботе. И вы будете любить их — так же, как Я люблю вас. Тогда, глядя на них, вы сможете понять, о чем Я говорю, поскольку тоже захотите оградить их от несвоевременного и опасного для них познания.

Ева и Адам переглянулись. Мысль, что в мире могут быть другие Короли, помимо них самих, к тому же не умеющие ни ходить, ни разговаривать, казалась очень странной. Ни один из них не мог вообразить себе такое существо. «Люди — это мы, я и Адам. Значит, если кто-то не я и не Адам, то он — не человек. Почему же Он говорит, что «дети» — тоже люди, и они тоже будут Властителями мира?..» — размышляла Ева. Адам, судя по его лицу, тоже был смущен и озадачен. В конце концов Ева задала их Собеседнику самый логичный, с ее точки зрения, вопрос:

— А когда это будет?

В самом деле, чем пытаться вообразить нечто такое, что противоречит всем известным тебе фактам, лучше просто один раз увидеть подобное чудо наяву.

— Еще не сейчас. Любовь, которая даёт новую жизнь, как и познание Добра и Зла, требует зрелости.

Ева погладила теплые ноздри олененка, ловко оттеснившего от ее ног своих мать и сестру и теперь тыкавшегося в ее ладонь в поисках ласки.

«Мне кажется, я уже стала старше, — мысленно сказала себе Ева, вспоминая тот казавшийся уже далеким день. — Сейчас я понимаю Его лучше, чем тогда».

По крайней мере, теперь она знала, как растут и становятся взрослыми самые разные живые существа, и куда лучше представляла, что имел в виду Создатель, говоря о детях, хотя ей по-прежнему казалось странным, что в мире появятся какие-то другие люди, кроме них с Адамом. Они так хорошо ладили друг с другом, что нельзя было представить, чтобы появление каких-нибудь других людей способно было сделать их обоих еще более счастливыми.

Адам был почти настолько же красив, как Старшие, которые являлись из Верхнего мира. Но он был гораздо более понятным, близким и родным. С ним можно было играть, смеяться, бегать наперегонки и спать в обнимку, а сияющие Старшие, хотя и относившиеся к ним с Адамом с неизменной добротой, внушали благоговение, и дурачиться в их присутствии казалось как-то неуместно.

В Адаме ее сильнее всего удивляло то, что он одновременно был настолько близким, что казался продолжением ее самой, и в то же время был отдельным существом, во многом непохожим на нее. Ночью, когда она клала голову на его теплую грудь и слышала, как там, внутри, под теплой кожей, мышцами и ребрами, тихо и ровно стучит его сердце, Ева чувствовала странное волнение и приступы необъяснимой нежности. В этот момент Адам с его широкими плечами и большим, теплым и сильным телом, казался ей странно хрупким, и ей хотелось убаюкивать его и оберегать его сон, но от чего оберегать — она сама не знала, потому что Адаму, конечно, ничего не угрожало. Ветви сами наклонялись, чтобы слишком яркая луна не светила ему в глаза, мох и трава радостно принимали их в свои объятия, насекомые и птицы старались ничем не потревожить спящих Королей. Так что Ева просто лежала, прижимаясь к его груди ухом, и слушала гулкие, ровные удары его сердца.

Адам, должно быть, тоже испытывал нечто подобное, и тоже чувствовал потребность дать какой-то выход этому чувству щемящей нежности. Именно из-за этого он так любил заботиться о ней. Нередко, когда она просыпалась, Адам уже сидел рядом, принеся ей самые лучшие плоды и самые красивые из попавшихся на его пути цветов. И в его взгляде было нетерпеливое ожидание. Ему хотелось видеть, удалось ли ему отыскать что-то такое, что вызовет у нее изумление и восхищение, и потом он не столько завтракал с ней вместе, сколько наблюдал, как она ест, и упивался ее радостью с каким-то горделивым удовольствием, как будто он не просто принес ей все эти замечательные вещи, а создал их сам из ничего.

Дни чаще всего проходили слишком весело, чтобы беседовать о каких-нибудь важных вещах. То Адам находил уступ, с которого можно было прыгать в лежавшее в центре долины озеро, так что в полете замирало сердце и делалось невозможно сделать вдох, и они целый день изобретали все новые способы переворачиваться в воздухе и падать в воду и ныряли в озеро, как птицы. То ей самой приходило в голову узнать, кто бегает быстрее — мощный черный бык или стремительный и гибкий лев, который приходил согреть их самыми холодными ночами, и тогда Адам забирался на быка, схватившись за его изогнутые, длинные рога, а она обнимала льва, вцепившись в его теплую мягкую гриву, и они носились по долине, хохоча и криками подбадривая их помощников. А иногда проведать их являлся кто-нибудь из Старших, и тогда они с Адамом принимали его в своем королевстве, пировали с ним и слушали волнующие, хоть и не всегда понятные истории о Верхнем мире.

Но вечерами, когда в мире наступала тишина, и на месте пылающего над холмами солнца постепенно разгорались звёзды, они часто сидели рядом друг с другом, опираясь на шершавый, теплый ствол какого-нибудь дерева, смотрели на медленно темнеющее небо и беседовали обо всём подряд. Например, о том, живут ли Старшие где-то на этих звёздах, или же их мир находится где-нибудь ещё дальше, в тех местах, которые нельзя увидеть, просто вглядываясь в небо, и что будет, когда обещание Создателя исполнится, и они станут старше и смогут сами увидеть Верхний мир.

Иногда они расходились, чтобы побродить и поразмыслить в одиночестве, и снова встречаться друг с другом после этого каждый раз бывало так приятно и волнующе, как будто они не видели друг друга уже много дней. Вот и сейчас, увидев за деревьями Адама, она засмеялась и ускорила шаг, чувствуя, что каким-то образом успела соскучиться без него за ту пару часов, пока гуляла по берегу озера.

Но в этот раз Адам был не один. С ним рядом был кто-то из Старших. Будь она одна, она бы выбежала из-за деревьев, неожиданно повиснув у него на шее, и, если Адам сумел бы удержаться на ногах, то он бы стал смеяться и кружить ее на месте, а если бы они вместе упали на траву, как уже бывало, то стали бы возиться и бороться на земле, совсем как подрастающие львята из пещеры на скале, семью которых они часто навещали в последние недели. Но при виде Старшего Ева раздумала пугать Адама и, замедлив шаг, приблизилась к нему и гостю из Верхнего мира плавной и торжественной походкой, как и подобает Королеве.

Олененок, который все это время следовал за ней, касаясь мягкой мордочкой ее ноги, навострил уши, с изумлением глядя на Старшего. Должно быть, он в своей короткой жизни еще никогда не видел никого из Ангелов. А вот Еве этот Старший был знаком — раньше он часто навещал ее с Адамом в их владениях, хотя в последние несколько недель они его не видели. Должно быть, он был занят неотложными делами в своем Верхнем мире.

— Азриэль! — радостно воскликнула она. — Как хорошо, что ты вернулся!.. Тебя долго не было.

— Много чего произошло за время моего отсутствия, — ответил Азриэль. Обычно он не выражался так уклончиво, и Ева удивленно посмотрела не него.

— У вас… случилось что-нибудь плохое? — спросила она с ноткой тревоги. Адам тоже озабоченно наморщил лоб. Все Старшие, конечно, не только мудры, но и очень сильны. Но, может быть, в их мире есть какие-то заботы, с которыми даже им бывает трудно справиться.

— Почему именно плохое? — нехотя ответил Азриэль. Казалось, ее вопрос застал его врасплох.

— Не знаю. Мне так показалось по твоему лицу, — сказала Ева. — Ты выглядишь… утомленным.

Только выговорив это вслух, Ева осознала, насколько это странно. До сегодняшнего дня она считала, что Старшие вообще не могут уставать. Для этого в них было слишком много бьющей через край, стремительной и чистой Cилы. Они с Адамом, правда, уставали к концу дня или после особо бурных развлечений или игр, но это всякий раз было по-своему приятным чувством, позволяющим полнее наслаждаться отдыхом. А утомление, которое читалось в глазах Азриэля, судя по всему, не доставляло ему никакого удовольствия.

— Давайте сядем под теми деревьями, поедим фруктов и поговорим, — сказал Адам. — У меня уже в глазах рябит от солнечного света, а там так тенисто и прохладно. И к тому же, Королева с самого рассвета на ногах, и ей не помешает отдохнуть.

«И Азриэлю тоже» — подумала Ева. Хорошо, что Адам всегда понимает ее с полуслова и что он отыскал повод усадить их гостя в тихом и спокойном месте даже раньше, чем она придумала, как предложить Ангелу передохнуть, чтобы это не прозвучало бы невежливо.

— Я хотел поговорить с вами о Древе Жизни, — сказал Азриэль, откинувшись спиной на ствол изогнутого дерева. Проникавшие сквозь листву лучи красиво золотили завитки его волос.

— Как странно! Я как раз все утро думала о нем! — невольно вырвалось у Евы. Азриэль метнул на нее исполненный жадного интереса взгляд.

— В самом деле?.. И о чем ты думала?..

Ева смутилась. Азриэль, должно быть, думает, что она и Адам уже настолько повзрослели, что от них спокойно можно ждать каких-то мудрых мыслей и прозрений, а на деле — ее утренние размышления даже вряд ли могли называться «размышлениями». Скорее, это были всего-навсего воспоминания.

— Так, ни о чем… Я просто вспоминала день, когда Создатель показал нам этот сад и сказал, что мы можем ходить везде, где захотим, и есть любые фрукты и плоды, кроме плодов от Древа Жизни.

— А почему Он запретил вам их трогать? Разве они чем-то хуже остальных? — вкрадчиво спросил Азриэль.

Адам и Ева обменялись быстрым взглядом. Теперь было совершенно ясно, что Ангел завел эту беседу неспроста. Он явно хотел выяснить, как сильно они изменились с того дня и как многое им за это время удалось понять.

«Давай, ответь ему! Это ведь ты все утро думала об этом Дереве!» — ясно читалось в глазах Адама.

«Почему сразу я?..» — мысленно возмутилась Ева, выразительно двинув бровями вверх и вниз в знак своего негодования.

Адам, видимо, осознал, что признаваться в их невежестве придется все-таки ему, и со вздохом сказал:

— Если я верно понял Его мысль, то Он имел ввиду, что главная причина — не в этих плодах, а в нас самих.

— Да, в самом деле… Он считает вас детьми, — слегка прищурившись, заметил Азриэль.

— Нет, Он так не считает, — возразил Адам. Увлекшись разговором, он совсем забыл, что в этот раз спорит не с Евой, а с одним из Старших. — Он сам сказал, что дети на нас не похожи.

— Они только учатся ходить и говорить, — добавила Ева. — Наверное, это забавно.

Азриэль наклонил голову к плечу.

— А ты бы стала запрещать своим детям ходить и разговаривать, чтобы они подольше оставались маленькими и беспомощными?

— Конечно, нет!

— Но это же так мило и забавно, — мягко сказал Азриэль. Ева изумленно смотрела на него, не зная, что сказать.

— Думаю, что разговаривать с ними, когда они станут такими же, как мы, будет гораздо интереснее, — пришел на выручку Адам.

— Да, точно! — согласилась Ева. — Это правда весело — возиться с маленькими оленятами, птенцами или львятами, но мне приятно видеть, как они растут.

— Значит, тебя не удивляет, что из всех существ в Раю только тебе с Адамом было сказано, что вы не можете иметь своих детей, как будто бы вы сами — всего-навсего беспомощные, не успевшие встать на ноги детеныши? Животным, птицам, рыбам Он велел производить потомство, и лишь вам двоим сказал, будто в деторождении заключена какая-то особенная тайна, которую вы пока не готовы знать.

— Наверное, все дело в том, что мы не такие, как животные, — предположил Адам.

— Разве вы чем-то хуже их? Разве не вы — Властители этого мира, и разве не вам подчинены все остальные?

— Ты прав! — Ева чуть не захлопала в ладоши, радуясь внезапно посетившей её мысли. — В этом-то все и дело! Мы, наверное, могли бы делать то же, что животные, но Он не хочет, чтобы мы были такими, как они. Он ждёт, когда мы станем старше и будем готовы для... чего-нибудь другого. Для такой любви, которую Он предназначил только нам, как речь или способность управлять другими.

— Так почему же Он не дал вам эту зрелость сразу, как все остальное?

— Этого мы не знаем, — признал Адам.

— Может быть, Он не мог этого сделать? — с некоторым колебанием предположила Ева.

— Не мог?.. — с мрачной улыбкой повторил Азриэль. — Ты в самом деле думаешь, что Он чего-нибудь не может? Разве ты сомневаешься в могуществе Творца?

— Нет… я не сомневаюсь. Просто... может быть, это тоже — часть тех тайн, которых мы пока не знаем.

— Когда Он говорил про Высший мир, Он упомянул какую-то войну, — вспомнил Адам. — Не знаю точно, что именно Он имел в виду, но у меня возникло ощущение, что в вашем мире есть что-то еще, кроме Него и вас. Что-то такое, от чего Он хотел нас оградить.

— Да. Это что-то называется свободой. Мы, Ангелы, в отличие от вас, свободны видеть Зло и сами выбирать между Добром и Злом.

— Мне кажется, я понимаю... Но вы старше нас, — почтительно сказал Адам. Глаза Евы заблестели.

— Думаю, теперь я начинаю понимать, чего Он хочет! Он ждёт, когда мы станем старше и будем готовы стать такими же, как вы.

— О нет! — с досадой возразил на это Азриэль. — Вот тут ты ошибаешься. Ведь мы были такими с самого начала. А вас Он оградил от знания искусственно — именно для того, чтобы вы оставались в неведении. Он возится с вами, как вы возитесь с птенцами или с маленькими оленятами. Он умиляется вашей беспомощности, и хотел бы, чтобы вы остались в таком состоянии как можно дольше — именно для этого Он, в сущности, и создал вас, странную смесь животных с ангелами. Он, конечно, любит вас, но ещё больше любит Свою власть над вами. Ему хочется, чтобы вы полагались на Него и слепо доверяли Ему вашу волю.

— Нет, не может быть, — сказала Ева. — Он хочет, чтобы мы росли, просто… нам нельзя пытаться вырасти и повзрослеть быстрее, чем положено. Это неправильно и… и… — Ева с трудом пыталась вспомнить ускользавшие из памяти слова. — Это может нам навредить. Наверное, когда мы станем старше, то поймем, что значит «навредить». Как бы там ни было, Он обещал, что мы поймем Его запрет, когда у нас родятся свои дети.

Азриэль сумрачно рассмеялся.

— Отличное обещание!.. Вот только Он вас обманул. У таких, как мы или как вы, потомства не бывает. Мы не появляемся на свет слепыми и беспомощными, как детёныши животных. Мы разумны, и поэтому с самого появления на свет равны сами себе. Так что, если вы ждете своих детей, чтобы понять Его запреты, то вы будете ждать целую вечность. Никаких детей не существует. Он их просто выдумал.

 

Когда Азриэль оставил их, Ева чувствовала себя так, как будто бы его слова все еще висят в воздухе, мешая им с Адамом думать о чем-то другом. Они молчали, чувствуя, что ни один из них сейчас не сможет заговорить о каких-то пустяках, и в то же время не желая обсуждать свою беседу с Азриэлем. Обычно любая встреча с кем-нибудь из Старших вызывала у них радость, но сегодня слова Азриэля вызвали у них печальное и тягостное чувство, и в душе Ева жалела, что он вообще решил их навестить.

— Мне хочется снова взглянуть на это дерево, — произнесла она в конце концов, чтобы нарушить неуютное молчание.

— Мне тоже, — помедлив, признал Адам. — Мне хочется пойти туда… и в то же время нет. Мне почему-то кажется, что нам не следует этого делать.

— Почему? — спросила Ева. — Ты же знаешь, Он не запрещал нам на него смотреть.

На мгновение ей показалось, что Адам продолжит спорить, но он молча встал и первым зашагал в нужную сторону. Ева поспешно двинулась следом за ним. Обычно Адам не забывал о том, что ноги у него длиннее, и что он может шагать быстрее, чем она, но в этот раз он, видимо, был слишком занят собственными мыслями, чтобы помнить о ней, и шел, опустив голову и постоянно ускоряя шаг, так что Еве пришлось прикладывать все силы, чтобы не отстать. И, хотя Древо Жизни росло не так уж и далеко, к тому моменту, когда они добрались до своей цели, она раскраснелась и дышала тяжело, как после бега наперегонки.

 

Больше всего Азриэль опасался, что после его речей Адам и Ева захотят поговорить с Создателем. Это не только должно было бы погубить плоды его усилий, но и его самого подвергло бы большой опасности. Стоило им пожаловаться, и станет очевидно, что он подбивал людей на нарушение запрета. Азриэль чувствовал, что его судьба сейчас висит на очень тонком волоске. Все зависело от того, удалось ли ему во время их беседы заронить в двух своих собеседников росток сомнения, или же его рассуждения о замыслах Создателя только шокировали их, нисколько не поколебав их убеждения.

Они придут, мысленно убеждал он сам себя.

Они придут…

Увидев за деревьями два стройных, золотисто-смуглых силуэта, Азриэль победно улыбнулся.

Не зря Михаил и остальные всегда восхищались его навыками спорщика и его красноречием. Он в самом деле был в этом хорош — на самом деле, он был куда лучше, чем способен был представить слишком скучный и прямолинейный Михаил. Азриэль не сказал бы, что его соратник и когда-то близкий друг был глуп, но его слишком сильно ограничивало убеждение, что сказать можно только то, что ты на самом деле думаешь. Михаил был способен с грехом пополам играть словами, когда собирался пошутить, но когда дело доходило до какого-нибудь спора, Азриэль легко способен был вертеть своим избыточно серьезным собеседником, как вздумается. Просто потому, что он, в отличие от Михаила, понимал: слова — это не цель, а только средство. А цель спорщика при этом может быть какой угодно, даже полностью противоречащей тому, о чем он говорит.

И уж конечно, Михаилу не пришло бы в голову, что играть можно не только словами…

Азриэль закрыл глаза, сосредотачивая волю и все силы своего воображения на образе, который он хотел принять.

Его гибкое, сильное пестрое тело щекотали мягкие травинки, пока он медленно втягивал его — кольцо вслед за кольцом — на теплый и шершавый ствол. Он отстраненно удивился своей силе — когда он смотрел на змей со стороны, ему как-то не приходило в голову, что это длинное гибкое тело, от сплющенной головы до самого хвоста, представляло собой одну сплошную мышцу. Надо полагать, если бы змею, которым он сейчас стал, вздумалось стиснуть в своих кольцах ребра одного из приближающихся человечков, то это объятие сломало бы им ребра. Азриэль даже пару мгновений смаковал эту картину в своей голове, хотя на самом деле он, конечно же, не собирался делать ничего подобного. Первое, что наверняка бы сделал в такой ситуации любой из этой парочки — это в припадке ужаса стал звать Создателя, а это в планы Азриэля совершенно точно не входило.

 

— Знаешь, о чем я думаю?.. — спросила Ева, когда они уже несколько минут стояли перед Деревом, рассматривая покрывающие его ветви ароматные плоды с таким вниманием, как будто видели их в самый первый раз.

— О чем?.. — глухо откликнулся Адам.

— Я думаю, не так уж важно, _почему_ Он не хотел, чтобы мы ели эти фрукты. Может быть, если мы станем их есть, с нами случится что-нибудь плохое. А может, и нет. Но мы могли бы их не трогать просто для того, чтобы сделать Ему приятное. В конце концов, Он подарил нам столько замечательных вещей. И если все, чем мы могли бы Его отблагодарить — это не трогать плодов одного-единственного дерева…

— Да, в самом деле. Ты права, — словно очнувшись ото сна, сказал Адам. Он отвел взгляд от грозди розовато-золотых плодов и посмотрел на Еву с явным облегчением. — Если смотреть на дело с этой точки зрения…

Азриэль понял, что решающий момент настал. В целом все шло отлично — они уже верили ему достаточно, чтобы начать торги с собственным разумом — «может, эти плоды нам навредят, а может быть, и нет…». Не нарушать запрета из одной только любви и благодарности — сейчас они, конечно, с радостью ухватятся за эту мысль, но надолго ее не хватит. Они не смогут любить Создателя и в то же время допускать — втайне от друг друга и даже самих себя, где-нибудь в самых потаенных тайниках своей души — что он их обманул. Любовь не уживется с таким подозрением.

Вот только Азриэль не мог позволить себе предоставить их самим себе и ждать. Он был не слишком осторожен в разговоре с Михаилом. Тот мог что-то заподозрить и вмешаться в самую неподходящую минуту, так что действовать необходимо было быстро.

Так что Азриэль позволил своему змеиному, гибкому телу отделиться от ствола и произнес:

— Давайте, притворитесь, что Он попросил вас об этой услуге только для того, чтобы вы смогли выразить свою любовь к нему! Это, действительно, куда приятнее, чем узнать правду и понять, чего на самом деле стоила Его «любовь».

 

Когда откуда-то раздался тихий, шелестящий голос, непохожий ни на голос Адама, ни на голоса кого-нибудь из Старших, Ева чуть не подскочила от неожиданности и оторопело завертела головой, ища того, кто произнес эти слова.

Адам нашел источник звука первым. Он тронул ее за локоть и с окаменевшим, застывшим от удивления лицом указал ей рукой на крупного пестрого змея, обвивающего ствол.

Маленькие, блестящие змеиные глаза, действительно, смотрели на них остро и осмысленно, без выражения того доверчивого обожания, которое всегда читалось в глазах остальных животных. Взгляд змея был, без сомнения, по-человечески разумным, но холодным и почти пренебрежительным.

— Ты говоришь?! — спросила Ева с изумлением. — Я думала, что все животные лишены дара речи!

— Это верно. Так было задумано Создателем. Но я попробовал плодов этого дерева — и обрел речь и разум.

— Что ты наделал! — ужаснулась Ева. — Это дерево приносит гибель.

Маленькие черные глаза блеснули.

— Кто сказал тебе такую глупость, женщина?.. — прошипел змей. — Это Дерево Жизни и Познания. Оно возносит нас, животных, до Человека, а вас, двуногих — до богов, живущих в верхнем мире.

— Как ты разговариваешь с Королевой? — сурово нахмурившись, спросил Адам. — Тебе следует относиться к ней с почтением. По воле нашего Создателя, мы с ней — Властители этого мира, покровители живущих в нем существ.

— Уже нет, — возразил змей. — Во всяком случае, я больше не нуждаюсь в вашем покровительстве или вашей защите. Правьте, если вам угодно, бессловесными животными, которые нуждаются в вашей опеке. А я во всем равен вам, и не вижу причины подчиняться вашей власти.

— Оставь, — сказала Ева, трогая Адама за плечо. Встреча со змеем и его слова, так явно подтверждавшие туманные намеки Азриэля, так расстроили ее, что ей было не до того, чтобы переживать из-за его манер.

Однако на Адама постигшее их обоих огорчение, по-видимому, произвело прямо противоположное воздействие, и если ее оно погрузило в тоскливую апатию, то он, напротив, рассердился, и подступил к змею с раскрасневшимся от возмущения лицом.

— Не стану навязывать тебе свое покровительство, раз ты в нем не нуждаешься, — процедил он. — Однако, если ты еще раз вздумаешь грубо говорить с Королевой, я стащу тебя с этого дерева и зашвырну куда-нибудь в кусты. Может быть, тогда ты поймешь, что кроме прав, которые нам дал Создатель — и которые ты, видимо, не уважаешь — существуют и другие веские причины оставаться с нами вежливым!

Змей оскорбленно зашипел и, соскользнув по гладкому стволу, исчез в траве.

 

— Видимо, Азриэль, был прав, — подавленно сказал Адам, глядя в то место, куда скрылся говорящий змей. — Плоды этого дерева не причиняют вреда тем, кто их попробовал. Этот Змей их ел — и он не только жив и, кажется, отлично себя чувствует, но и вдобавок начал разговаривать. Как это может быть? Выходит, что Создатель в самом деле обманул нас?..

— Не знаю… Вообще-то, Он не говорил, чтобы мы стерегли это дерево от животных или птиц, — сказала Ева после некоторых размышлений. — Может быть, именно потому, что для животных его плоды не опасны. Может быть, этот запрет касался только нас двоих?

— А почему, собственно, среди всех живых существ именно мы должны иметь какие-то запреты? Разве мы чем-нибудь хуже или ниже их? — хмуро спросил Адам.

— Азриэль сказал то же самое, — вздохнула Ева.

«И, похоже, он был прав. И в этом, и во всем остальном»

С минуту они молчали, избегая глядеть и на дерево, и друг на друга.

— И что нам теперь делать?.. — вслух спросила Ева, когда молчание сделалось невыносимым.

— Не знаю. Ты не думаешь, что мы могли бы… ну… поговорить об этом с Ним самим? — не поднимая головы, спросил Адам. Но Ева только дернула плечом.

— А какой в этом смысл?.. Если Он захочет, то сумеет убедить нас в чем угодно. Мы так мало знаем и так мало понимаем, что, что бы Он ни сказал, нам все равно придется просто принимать Его слова на веру. Как Его рассказы про то время, когда у нас будут дети.

— Да, тут ты права, — признал Адам. — Если Он этого захочет, то легко собьет нас с толку… Значит, будем думать сами. Предположим, что эти плоды действительно безвредны…

— Не просто «безвредны»! Азриэль сказал, что, если мы попробуем плоды этого Дерева, то повзрослеем и станем такими же, как Старшие. Змей тоже говорил, что эти плоды могут сделать нас такими же, как боги, живущие в Верхнем мире.

— Ты бы этого хотела?.. — спросил у нее Адам, и Ева затруднилась бы сказать, чего в его голосе больше — опасения или все же надежды?

— Да, — призналась Ева. — Но только вместе с тобой. А если ты не хочешь, то пусть лучше все останется, как было.

— Нет, — сказал Адам. — Ничто уже не будет «так, как было». Даже если мы не станем его трогать… Для нас теперь нет пути назад.

— Ну, значит, решено! — сказала Ева.

Несмотря на ту решительность, с которой Адам только что сказал, что у них нет пути назад, он все еще стоял на месте, явно не решаясь первым прикоснуться к дереву. Так что Ева сама сорвала круглый, спелый плод с одной из нижних веток и разломила его сочную мякоть на две половинки.

Только ощутив, как у него по пальцам течет липкий сок от переданной ему Евой половинки, Адам будто бы опомнился и удержал ее.

— Нет, подожди! На случай, если с нами все-таки случится что-нибудь плохое, надо съесть эти плоды одновременно.

Взгляд его выглядел диким и отчаянным, и Ева вдруг подумала, что ему, может быть, совсем не хочется этого делать.

«А хочется ли мне?.. Или мы просто зашли уже слишком далеко, чтобы теперь кто-то из нас решился отступить?» — мелькнуло в ее голове.

— Да, верно, — согласилась Ева. И они медленно, словно человек, который наблюдает за собственным отражением в поверхности воды, подняли руки и одновременно откусили по кусочку от зажатого у них в руках плода.

 

...Липкий от сока плод был сладким, и Адам почувствовал, как эта сладость растекается у него на языке вместе с тающей, сочной мякотью. В первую секунду он даже почувствовал легкий оттенок разочарования — он ожидал, что плод с Дерева Жизни будет иметь совершенно необычный вкус, и он почувствует нечто такое, чего еще никогда не чувствовал, но на поверку это оказалось совершенно заурядным удовольствием, не лучше и не хуже тех, которые были ему давно знакомы. Пожалуй, он бы мог даже назвать десяток фруктов, которые сейчас доставили бы ему больше удовольствия — в разгар послеполуденной жары приятнее было бы ощутить во рту что-нибудь кисловатое и водянистое, чем сладкое и пряное.

Отведя взгляд от своих липких, перепачканных соком пальцев, Адам посмотрел на Еву. Ее взгляд был напряженным и почти испуганным. Этот взгляд словно спрашивал — что дальше? Ты уже что-нибудь чувствуешь?..

Адам едва заметно качнул головой.

— Нет, ничего, — ответил он. — Может быть, ничего и не случится… Может быть, мы слишком мало съели.

Он почувствовал, что в его голосе звучит надежда. Теперь, когда дело было сделано, Адам начал сожалеть, что они приняли столь поспешное решение. Запретный плод того не стоил. Лучше бы они поели каких-нибудь других фруктов, и оставили бы это дерево в покое…

Он бросил надкушенную половинку фрукта на траву.

Может быть, с ними ничего и не случится. Может быть, для того, чтобы обрести обещанное знание, необходимо было съесть целый плод. А они разделили плод напополам, и съели совсем маленький кусочек.

Что он, в сущности, успел попробовать и проглотить? Всего-то несколько волокон сладкой мякоти и пару капель сока.

Наверняка это даже не считается.

Если не трогать остальное, то можно считать, что ничего и не было…

Ева, должно быть, думала о том же самом, потому что она тоже торопливо бросила остаток надкушенной половинки на траву.

— Как думаешь, Он поймет, что мы сделали?.. — спросила она с ноткой беспокойства.

— Я не знаю, — ответил Адам после короткой паузы.

Лучше бы нет. Но вряд ли от Него можно что-нибудь скрыть.

В конце концов, Он всегда знал, что чувствует Адам, о чем он думает и что его заботит. Если Ева обычно понимала его с полуслова, то Создателю не нужно было даже слов — при разговорах с ним Адам каждый раз чувствовал, что его Собеседник знает его лучше, чем он знает сам себя.

Ева, наверное, подумала о том же.

— Что мы Ему скажем?.. Он, наверное, расстроится, — упавшим голосом произнесла она. Адам попробовал представить, что скажет Создатель, и ему стало не по себе. Раньше он никогда еще не чувствовал подобного — как будто ему неуютно стало быть самим собой и захотелось то ли убежать и спрятаться, то ли совсем исчезнуть.

Сейчас он, пожалуй, предпочел бы, чтобы Создатель был занят чем-то важным и не вспоминал о них как можно дольше.

— Он не расстроится. Думаю, Он рассердится, как я — на того Змея, — глухо отозвался он. — Зря мы это затеяли…

Адам почувствовал, что его охватила дрожь — совсем как рано утром, когда выбираешься из озера, и прохладный, не успевший нагреться от солнца воздух холодит мокрое тело. Только в этот раз в этом ощущении не было ничего забавного.

— Ты очень бледный, — встревоженно сообщила Ева. Она и сама была бледнее, чем обычно, хотя лоб у нее покрыт испариной, словно от бега. — Кажется, оно все-таки действует!..

Ева схватила его за руку, но пальцы у нее были холодными и слабыми.

— Уйдем отсюда, — предложил Адам. — Если кто-то из Старших нас увидит, они сразу же поймут, что здесь произошло!

Он сжал ее ладонь, потянув Еву за собой, и они вместе поспешили в сторону деревьев. Адам быстро шел вперед, нетерпеливо перепрыгивая через перепутанные корни, и лишь изредка оглядывался, чтобы убедиться в том, что Ева следует за ним. Поляна с Деревом давно осталась позади, но ему все равно казалось, что они еще не отошли настолько далеко, чтобы чувствовать себя в безопасности. И если он в конце концов остановился — то не потому, что почувствовал, что доволен результатом — просто у него внезапно закончились силы, и Адам почувствовал, что не сможет двигаться дальше, если не передохнет. Ева легла рядом с ним и, как обычно, устроила голову у него на плече, но сейчас они прижимались друг к другу теснее, чем в самую прохладную ночь.

— Странно — ты ведь рядом, но я чувствую себя такой ужасно _одинокой_, как будто бы во всем мире не осталось никого, кроме меня. Мне страшно, как перед прыжком с обрыва в воду, только не одну секунду, а _все время_. И голова кружится, — жалобно поделилась Ева. — Что теперь с нами будет?..

Адам не сумел найти в ответ ни слова утешения. Навряд ли Еве станет легче, если он ответит, что чувствует то же самое.

Руки у него холодели, а мысли путались. Он сжал пальцы на предплечье Евы, уткнулся лицом в теплую ямку между ее шеей и плечом и зажмурил глаза. В какой-нибудь другой момент это, скорее всего, ощущалось бы очень уютно, но сейчас он почувствовал только слабый проблеск облегчения.

— Помнишь, однажды Он сказал, что, если мы сейчас попробуем плоды этого Дерева, то мы умрем?.. — шепнула Ева прямо у него над ухом. — Мне кажется, я начинаю понимать, что значит «умереть». Это как засыпать — но только очень неприятно. И тогда, когда тебе меньше всего этого хочется.

Действительно, похоже, — промелькнуло в его голове.

А потом мысли окончательно смешались, и он перестал что-либо сознавать.

 

В такой жаркий солнечный день Адам и Ева, вероятнее всего, нашли себе какое-нибудь место попрохладнее. Либо они сейчас на озере, либо строят запруду через ручей в лесу, либо нашли какой-нибудь тенистый грот среди холмов и теперь удивляются выступающим из толщи камня самоцветам, пытаясь разобраться, что это такое. В любом случае, когда он позовет, они наверняка услышат его и откликнутся, а дальше он уже без труда сумеет оказаться в нужном месте. Для Ангелов расстояние не так существенно, как для людей.

Так думал Михаил, когда только ступил в знакомую долину. Но, к его удивлению, сколько он ни звал Еву и Адама, устремляя свои мысли в разные места, где они могли быть, никто не откликался, словно люди были слишком сильно чем-то заняты, чтобы услышать его зов.

— Они тебя не слышат, — в голосе, который слышался у него за спиной, слышалась чуть заметная усмешка, но Михаил все равно был рад его услышать.

Хорошо, что Азриэль был здесь, с людьми, а не бродил по сумеречным землям на границе.

Михаил обернулся и приветливо кивнул лучшему другу, который вальяжно привалился плечом к дереву в нескольких шагах от него.

— Я так и знал, что, несмотря на все твои слова про Малый мир, на самом деле ты интересуешься им точно так же, как любой из нас, — с улыбкой сказал он.

— Ну, разумеется, я им интересуюсь! Но едва ли так же, как любой из вас, — с какой-то новой, незнакомой ему едкостью ответил Азриэль.

Подумав над его словами, Михаил кивнул.

— Да, это правда. Ты всегда умел воспринимать любую вещь по-своему. Там, где кто-нибудь другой видит ответ, ты каждый раз находишь новые вопросы.

Азриэль, всегда бывший чувствительным к признанию своих достоинств, горделиво улыбнулся.

— Тут ты прав. И этот мир, действительно, наводит на разные очень интересные вопросы. Например, ты никогда не спрашивал себя, зачем Он вообще решил его создать?.. Какой была Его тайная цель?..

Михаил рассмеялся.

— «Тайная цель»? — повторил он. — Тайна в этой истории, конечно, есть, и даже не одна. Я не могу даже вообразить, какими станут люди, когда они повзрослеют, и как они смогут одолеть Ничто. Но цель Создателя как раз довольно очевидна — оказать нам помощь, о которой мы Его просили.

— Это Он так говорит. Но лично я чем дальше, тем сильнее сомневаюсь в том, что это соответствует действительности.

Начинается, — подумал Михаил.

Похоже, следовало, наконец, признать, что мысли, которые Азриэль озвучивал во время их предыдущей беседы, не были просто плодом дурного настроения, вызванного слишком продолжительным и слишком частым пребыванием в опасных приграничных областях.

И если уж совсем начистоту — разве не беспокойство из-за той беседы вынудило его самого отправиться проведать Еву и Адама в Малом мире?..

— Как ты можешь сомневаться? — спросил он печально. — Это почти то же самое, что упрекать Его во лжи. Ты что, забыл, что Он душа этого мира и источник самой жизни? Он — Творец всего, что в мире есть разумного и доброго. Включая нас с тобой.

— Да, так мы всегда говорим, — охотно согласился Азриэль. — Но посмотри на нас. Люди, которых Он создал, помнят начало своего существования. А ты? Разве ты помнишь время, когда ты впервые осознал себя? Разве ты можешь сказать о самом себе — "было такое время, когда меня не было"? Мы, как и Он, были всегда. Как же ты можешь утверждать, что Он нас создал?

— Но люди были созданы иначе!

— Да, конечно, так Он нам сказал. Но чем мы можем подтвердить Его слова? И почему, собственно, ты и я видим друг друга так же ясно, как людей, а Он все время прячется от нас и позволяет только слышать Его голос? Уж не потому ли, что Он хочет, чтобы мы не поняли, как Он похож на нас, и не увидели, что Он — _один из нас_? Я много размышлял об этом. И я понял, что нет никакого Бога, а есть только боги. Это все мы сразу — Он, и ты, и я. Но он желал быть исключительным. И убедил нас в том, что он — наш Властелин, Создатель и Отец.

Михаил с ужасом смотрел на хорошо знакомое, и в то же время совершенно незнакомое лицо.

— Опомнись, Азриэль! Это безумие!

— Ты думаешь, я ошибаюсь? — спросил Азриэль с кривой, блуждающей улыбкой.

— Ты не ошибаешься — ты лжешь, — возразил Михаил. — Посмотри на себя! Посмотри на свое лицо! Ни одно слово из тех, которые ты сейчас произнес, не далось тебе без труда. Ты прилагаешь страшные усилия, чтобы заставить себя их произносить, поскольку, как бы далеко ты уже не зашёл по этому пути, даже в эту минуту все в тебе сопротивляется тому, что произносят твои губы. Так что не зови это ошибкой. Ты не хуже меня знаешь, что ты говоришь неправду, но ты хочешь убедить меня — и самого себя — что веришь собственным словам.

Азриэль гневно сдвинул брови, и лицо у него потемнело.

— Решил изображать из себя знатока чужих душ?.. В эту игру можно играть вдвоем. Слушай : мы оба знаем, что я умнее тебя, и всегда был умнее. Я лучше сражаюсь, я сильнее, наши соратники уважают меня больше, и даже так называемый Создатель, за которого ты заступаешься, любит меня сильнее, чем тебя. И сейчас ты так держишься за свои убеждения, поскольку для тебя это единственный шанс почувствовать себя хоть в чем-нибудь лучше меня. Думаешь, что теперь, когда я навлеку на себя Его гнев, ты наконец-то сможешь стать любимым сыном?..

«Он что, действительно так думает? — пронеслось в голове у Михаила. — Или же он говорит это нарочно для того, чтобы меня задеть? Не может же такого быть, чтобы все это время, пока он был моим другом, он считал, что я завидую ему, и наслаждался своим превосходством… Нет. Нет-нет-нет-нет. Это не Азриэль. Раньше он был другим»

— У Него нет любимых или нелюбимых сыновей, — устало сказан он, не зная, есть ли смысл вообще продолжать этот разговор.

Но секунду спустя Михаил встрепенулся, захваченный совершенно новой мыслью.

— Азриэль! Помнишь, как ты однажды говорил про смесь быка и Ангела?.. Мы всегда знали, что Пустота не творит чудовищ из самой себя, из ничего. Все эти твари когда-то были частью нашего мира. Ничто не может ничего создать, но оно любит перемалывать и извращать однажды созданное. Наверное, поэтому оно и противостоит Создателю. И ты, действительно, был умнее и прозорливее всех нас, когда сказал, что следом за всей прочей жизнью очередь дойдет до Ангелов. Я только никогда бы не подумал, что Ничто сумеет заманить в свою ловушку именно тебя — самого лучшего из нас… и моего лучшего друга.

Михаил почувствовал, что горло у него перехватило. Он никогда ещё не испытывал такого чувства, потому что в прежнем мире не было причин для горя. Почти умоляюще взглянув на Азриэля, он сказал :

— Мы же друзья. Если ты ещё не забыл, что это значит... если где-то в глубине ты ещё остаёшься тем, кого я знал — давай поговорим с Создателем. Уверен, у Него получится тебе помочь. Пойдем со мной. Я думаю, ещё не поздно все исправить.

Азриэль вздрогнул, словно пробуждаясь от сна, в который его погрузили эти мягкие, просительные интонации — и неожиданно для Михаила рассмеялся неприятным, резким смехом.

— А вот тут ты ошибаешься! — возразил он. — Ничего уже не исправишь. Люди приобщились к знанию добра и зла. Планы Создателя, в чем бы они не состояли, пошли прахом. Я об этом позаботился.

Михаил отшатнулся.

— Как ты мог? — спросил он, чувствуя, как его беспокойство и печаль сменяет гнев. — Как ты посмел втянуть в это людей?

— А почему, собственно, нет?.. Ты никогда не задавал себе вопрос — чего он, все-таки, от них хотел? Может быть, он предвидел, что мы можем усомниться в его первенстве, и начал сомневаться в нашей верности... и именно поэтому начал эту возню с людьми. Может, он думал, что однажды они смогут занять наше место, и тогда мы станем ему уже не нужны.

Михаил стиснул зубы, чувствуя, что его прежняя любовь к лучшему другу выгорает в нем, переплавляясь в совершенно противоположное по смыслу чувство.

— Ты твердил о слабости людей — и ты не постыдился использовать против них свои способности. Ты хочешь убедить себя, что ты бросаешь вызов Богу, но ты выбрал не Его и даже не кого-нибудь из нас, а самого слабейшего противника, какого смог найти. Ты трус!

Взгляд Азриэля загорелся яростью.

— Что ты сейчас сказал?

— Сказал, что ты стал трусом — точно так же, как ты стал лжецом. Похоже, каждый, кто становится лжецом, кончает трусостью…

Азриэль выхватил свой меч — и Михаил без колебания последовал его примеру. До сих пор он никогда не обнажал оружия ради того, чтобы сражаться с подобным себе разумным существом. Ещё недавно это показалось бы ему абсурдным — все равно, что попытаться ранить самого себя. Но то, что сделал Азриэль, что-то изменило — не только в нем самом, но и во всем остальном мире. Михаил ощущал гнев, которого он никогда не чувствовал, сражаясь против чудовищ.

Раньше зло существовало лишь снаружи, никак не касаясь его самого. Теперь оно придвинулась вплотную — и впервые в жизни причиняло ему боль. Сейчас он не умом, а сердцем понял нестерпимость зла и невозможность существовать с ним в одном мире.

Кажется, не только людям, но и нам пришлось по-настоящему познать Добро и Зло, — с горечью подумал Михаил.

— Зря ты это затеял, — медленно и плавно поднимая меч — движение, которое в любой момент способно было обернуться стремительным смертоносным росчерком — заметил Азриэль. — Ты никогда не умел рассчитывать наперед…

«Я?.. Это _я_, по-твоему, это затеял?!» — изумился Михаил. Но вслух сказал совсем другое :

— Я никогда не думал, что дело дойдет до этого. Но, думаю, сейчас мы подвергаемся равной опасности. Ты любишь повторять, что ты сражаешься лучше меня. Но, может быть, на самом деле разница между нами не так велика, как бы тебе хотелось.

Губы Азриэля раздвинула странная ухмылка.

— Это верно, — совершенно неожиданно для Михаила согласился он. — И именно поэтому я не имею ни малейшего желания сражаться с тобой в одиночку. Мои замыслы слишком важны, чтобы бросать их исполнение на произвол судьбы.

Почувствовав у себя за спиной какое-то движение, Михаил бросил взгляд через плечо — и в глазах зарябило от сияющих мечей. Привыкнув к нападениям чудовищ, где судьбу победы или поражения решали доли секунд, Михаил не успел задуматься, что это значит — просто инстинктивно выбрал самое слабое место стягивающегося вокруг него кольца врагов (да, именно врагов, хотя это и были не чудовища, а его бывшие соратники), вырвался из сжимавшейся петли и занял оборону возле огромного, поросшего мхом ствола, надежно прикрывающего ему спину.

Осознав, что Михаил готов к сражению и, несмотря на явное преимущество противников, не собирается сдаваться, соратники Азриэля передумали бросаться на него всем скопом и предпочли действовать неспеша. Глядя, как они перестраиваются, пропуская ближе к нему самых талантливых бойцов, Михаил мысленно спросил себя — сколько же их всего?.. Во всяком случае, их было больше, чем он был способен сосчитать — те, кто находился впереди, стояли слишком близко, заслоняя задние ряды своих товарищей.

— Так, значит, ты делился собственными умозаключениями со многими… — глядя в знакомые, но вместе с тем такие удивительно чужие лица, сказал Михаил.

— Конечно, — ухмыльнулся Азриэль, которому его соратники уступили место прямо напротив Михаила. — С чего бы я стал беседовать с тобой одним? Чем ты лучше других?..

Михаил медленно выписывал мечом восьмерки, давая понять, что первый, кто попробует его атаковать, почти наверняка не избежит ответного удара. Но враги не торопились бросаться под его меч.

Они надеются, что смогут меня измотать, — подумал он.

Иногда кто-нибудь из его противников нарочно делал какое-нибудь движение, чтобы довести его напряжение до пика и дождаться, когда его бдительность ослабнет.

— Я думал, что ты доверял мне свои мысли и сомнения по дружбе, — бросил он, не в силах вынести глумливую улыбку Азриэля. — Но теперь я вижу, что ты просто вербовал себе сторонников.

Азриэль выразительно прищурился.

— Вот, значит, как! Теперь ты попрекаешь меня нашей старой дружбой? Тогда почему же, если ты мне друг, ты не прислушался ко мне?..

Надо с этим кончать, — подумал Михаил. Все равно мне не победить их всех.

— Я не прислушался именно потому, что я — твой друг, и я хотел тебе добра, — ответил он. И, отступив от защищавшего его ствола, нанес противнику удар мечом.

Плечо обожгло жгучей болью — куда более пронзительной, чем когти и клыки любого из чудовищ на границе мира. И почти сразу же следом за этим еще чей-то меч задел его бедро. Михаил чуть не вскрикнул.

"Создатель! Как же это _больно_!.." — пронеслось у него в голове.

Что же с ним будет, когда на него обрушатся не два, а десятки таких ударов разом?..

Противники наседали на него со всех сторон, так что Михаил поступил так же, как в тех случаях, когда чудовищные твари на границе появлялись в образе крылатых змей или зубастых птиц — взмыл вверх, надеясь, что так ему будет проще маневрировать, и, как бы многочисленны и стремительны не были его противники, он все-таки получит меньше новых ран.

Михаил только теперь задумался, может ли кто-то из его противников его убить. Конечно, у чудовищ были когти или ядовитые шипы, прикосновение которых причиняло боль, но наиболее опасны были не они, а направляющая их враждебная, сосредоточенная воля.

Пустота могла ранить кого-то из дозорных — и на самом деле многократно ранила — но никогда ещё Ничто не достигало такой силы, чтобы совершенно уничтожить одного из Ангелов. Ей было не под силу сломить в ком-то из дозорных волю к жизни, слишком тесно связанную с волей самого Создателя. Сражаясь с призраками и чудовищами, угрожавшими их миру, Михаил никогда не думал о смерти.

Но вплоть до сегодняшнего дня он сталкивался только с самыми простыми порождениями Пустоты. Азриэль и его соратники — это все-таки не какие-то проглоченные Пустотой несчастные животные. Чем бы они ни стали в тот момент, когда решили перейти на сторону врага, но изначально они — Ангелы. Их сил, воображения и воли может быть достаточно, чтобы прикончить равного себе противника.

Ты звал Меня?

Михаилу показалось, что при звуках этого Голоса сражение должно немедленно остановиться. Но его враги продолжали атаковать его, явно не слыша и не ощущая ничего особенного, и Михаил понял, что Создатель обращается только к нему.

Ты рассержен, опечален и напуган. Что случилось?

«Азриэль пал — и погубил вместе с собой людей, — мысленно отозвался он, снова взмывая ввысь, чтобы хотя бы ненадолго ускользнуть от непрестанно наседавших на него врагов. — С ним много наших. Мне с ними не справиться…»

А хуже всего то, что я боюсь, — подумал он. — Страшно боюсь того, чем это может кончиться.

Подумав так, Михаил тут же пожалел об этой минутной слабости и страстно пожелал, чтобы Создатель не услышал этой малодушной, порожденной болью мысли. Но Он, разумеется, услышал — и ответил :

Тебе не следует упрекать себя за то, что ты боишься Азриэля. Ведь ты также боишься и _за_ Азриэля. И за всех, кто сейчас с ним. Тебя пугает мысль, что, если ты не будешь сдерживаться, то причинишь кому-нибудь из них — а значит, и себе — непоправимый вред.

Не бойся. Ничего дурного больше не случится. Теперь Я с тобой.

Михаил только сейчас осознал, что, несмотря на весь свой гнев и горе, он действительно не мог избавиться от страха причинить непоправимый вред кому-то из своих противников. Хоть они и сражались с чувством неподдельного ожесточения, и вроде бы полностью отдались чувству охватившей их вражды, никто из них был ещё не готов переступить какую-то последнюю черту. Даже сам Азриэль — хотя он, видимо, спланировал все это для того, чтобы покончить с ним.

Но теперь все иначе. Теперь, когда Создатель здесь, они больше не предоставлены самим себе, а значит, ни один из них больше не совершит чего-нибудь непоправимого.

Во всяком случае, прямо сейчас.

С плеч Михаила словно упал тяжкий груз. Его охватило то же упоительное чувство легкости и вдохновения, которое иногда возникало у него во время самых сложных и опасных битв с чудовищными порождениями Небытия.

 

Михаил не мог вспомнить случая, когда он сражался с таким же самозабвением, как в этот день. Он перешел от обороны к нападению, повергнув наиболее решительных из своих врагов в замешательство, и, совершенно перестав заботиться о своей безопасности, думал только о том, что должен во что бы то ни стало выйти из этой неравной схватки победителем.

Его враги, вне всякого сомнения, заметили, что его силы резко и внезапно возросли, и их уверенность в собственном превосходстве стремительно таяла. Михаил видел, как азарт его противников сменило сперва замешательство, а потом паника. Нанося удары направо и налево, Михаил заставил нападающих бросится врассыпную, не трудясь преследовать того, кто обращался в бегство — и тем самым, видимо, делая отступление более соблазнительным для тех, кто перестал испытывать уверенность в победе.

Кто-то из врагов дезертировал, будучи ранен и напуган этой непривычно острой болью, а кто-то просто посчитал благоразумным отступить, не дожидаясь, пока с ним случится то же самое.

Азриэль продержался дольше остальных, но даже он выглядел потрясенным и испуганным. Михаил выбил меч из его рук, и Азриэль вскинул руку в абсурдной попытке задержать удар его клинка.

Скорее всего, он даже не очень понимал, что делает. Сейчас ему, наверное, казалось, что Михаил готов его убить.

Видеть его застывший от ужаса взгляд было мучительно. Еще пару минут назад победа в этой схватке представлялась Михаилу самым важным и самым желанным делом в его жизни, но теперь прежнее воодушевление сменилось тягостным, печальным чувством. Он победил в сражении, в котором невозможно было победить — но это уже не могло исправить ничего из сделанного Азриэлем. И от этого его победа показалась Михаилу горькой и бесплодной.

Ему вдруг совсем некстати вспомнилось, как он обрадовался, когда только встретил Азриэля здесь, и он почувствовал большой соблазн спросить лучшего друга, как он мог подстроить для него эту ловушку и уговорить бывших товарищей его убить? Неужели ничто — ну то есть вообще ничто — не отвращало Азриэля от такого плана?..

Но это было бы так же бессмысленно, как упрекать его за то, как подло было вмешивать в свои дела людей. Если бы Азриэль все еще мог понять его слова, то он бы никогда не докатился до чего-нибудь подобного.

— Убирайся отсюда, — сказал Михаил. — И забери своих соратников. Вам здесь не место.

«…И лучше бы тебе больше никогда не попадаться мне на глаза» — подумал он, но вслух этого не сказал, поскольку в глубине души не верил собственным словам.

Прежде всего, он был уверен в том, что они с Азриэлем, так или иначе, встретятся еще не один раз.

А кроме того, он не поручился бы за то, что больше никогда его не видеть — в самом деле лучше, и что он бы в самом деле этого хотел.

Когда Азриэль и его спутники исчезли, Михаил, наконец, опустил оружие.

— Азриэль говорил, что ничего уже нельзя исправить, — сказал он. Странное дело — он прекрасно знал, что его Собеседник слышит его мысли, но при этом все равно было привычнее беседовать с ним так же, как с другими Ангелами — вслух. — Но, может быть, еще не поздно чем-нибудь помочь этому миру?..

«Если это невозможно для меня, то, может быть, возможно для Тебя» — подумал он.

Нет, Михаил, здесь уже ничего не сделать. Поднимись повыше, посмотри, что происходит за пределами этой долины. Тогда ты, наверное, поймешь, почему даже Я не в состоянии исцелить рану, нанесенную этому миру. На самом деле, помочь ему стало невозможно уже в тот момент, когда назначенные Мною Короли попробовали плод с нашего дерева. Сейчас материя и дух столкнулись в этом мире точно так же, как столкнулись в нашем мире Бытие с Небытием. Но, если Старший мир удерживает Моя воля, то здесь должны были править Мои дочери и сыновья. Я обещал передать им это наследие, когда они будут готовы к этому, но они попытались принять Мою власть, не успев повзрослеть. И теперь весь установленный Мною порядок вещей нарушен.

Воспользовавшись предложением Создателя, Михаил поспешил подняться выше — и, действительно, сразу увидел, что спокойствие, которое он наблюдал с земли, было только иллюзией.

За гранью маленького круга, в центре которого было Дерево, которое он посадил, цветущая долина и замкнувшие его холмы, мир возвращался к своему началу. Бушевали бури, страшные извилистые молнии били в землю, и в ответ на это раздавались гулкие подземные толчки. Поверхность земли горбилась и наползала друг на друга, словно не могла решить, как ей теперь лежать.

Казалось, мир не знал, что ему теперь делать со своей двойной природой, и, разрушенный ворвавшимися в него силами, пытался заново создать себя, трудно, болезненно и наугад ища свою прежнюю форму и гармонию.

 

Адам спал и видел сон.

Какие-то чудовищные твари возникали на поверхности земли, жили, и умирали, и сменялись новыми, такими же нелепыми и странными, как их предшественники. Все они смертельно враждовали друг с другом. Часто они били, рвали и кусали даже своих собственных сородичей, а завидев рядом с собой какое-нибудь существо другого вида, всякий раз вцеплялись в него с такой ненавистью, словно они были смертельными врагами. И вдобавок многие из них рвали поверженных врагов на части и пожирали их, в своем безумии явно считая эту пищу не менее вкусной, чем траву и фрукты. Адама стошнило бы от ужаса, если бы только он в состоянии был пошевелиться и стряхнуть с себя это ужасное видение.

Он никогда раньше не видел плохих снов, иначе он, наверное, сказал бы, что эти новые твари похожи на порождение ночных кошмаров — искаженные пропорции, морщинистые шеи, перепончатые крылья, самые нелепые помеси птиц, рептилий и зверей, как будто бы мир судорожно пытался вспомнить, как на самом деле выглядят нормальные животные, и раз за разом заходил в тупик в попытке воссоздать забытый образец.

Но, к ужасу и изумлению Адама, одними только животными дело не ограничилось. Он обнаружил, что, вопреки соблазнительным намекам Азриэля, они не только не поднялись до уровня обитателей Старшего мира, но и, судя по всему, упали куда ниже, чем могли себе представить. Потому что теперь мир пытался воссоздать их с Евой точно так же, как доверенных им рыб, зверей и птиц.

Перед Адамом проносились странные, приземистые существа с тяжелой нижней челюстью, низким, скошенным лбом и получеловеческим, полузвериным телом. Оно не было ни гладким, ни покрытым шерстью — проплешины и покрытые волосами части чередовались на их коже безо всякого смысла и порядка, и вдобавок волосы на их телах были слишком короткими и редкими, чтобы защищать своих обладателей от холода или от солнечных ожогов. В отдельные мгновения Адаму казалось, что новые поколения этих существ почти разумны, но потом он снова видел, что они — только животные, и эта пытка, как ему казалось, продолжалась вечно.

Хищные, едва умеющие говорить — если только те звуки, которые они издавали, могли называться речью, — без конца страдающие от болезней, холода и голода, они одновременно потрясли Адама и вызвали у него острую жалость. До сих пор картины, представавшие перед его глазами, вызывали у него только оцепенение и ужас, но теперь он в первый раз ощутил нечто вроде сострадания и давящего ощущения вины при мысли, что страдания этих существ, в конечном счете — результат его ошибки. Из-за отдаленного и исковерканного сходства с ним и Евой они оказались куда более беспомощными, чем все прочие живые существа. Не люди и не животные, захваченные в плен собственной двойственной природой, они были беззащитны перед окружающим их миром, страдали от голода и холода, и, если их не убивали жившие вокруг дикие звери, они быстро умирали от болезней и недоедания.

Но если ни одно из окружавших их живых существ не задавалось, даже в самой смутной и зачаточной форме, вопросом о причине собственных страданий и о том, почему мир должен быть таким мрачным, неуютным и враждебным местом, то эти напоминавшие их с Евой существа, казалось, могли смутно ощущать неправильность такого положения вещей — или, во всяком случае, способны были рано или поздно повзрослеть настолько, чтобы начать задавать подобные вопросы.

Это было уже слишком для него. Ему казалось, что он постарел на тысячи веков за несколько минут, он чувствовал себя разорванным на тысячи частей, ослепшим и оглохшим. Он хотел бы заткнуть уши и зажмуриться, но это было невозможно, потому что он не понимал, где он находится, и собственное тело не повиновалось его воле. Адам чувствовал себя отравленным и беззащитным, маленьким и беспредельно уязвимым — крошечной песчинкой, угодившей между двух могущественных Сил.

Он попытался познать то, что неспособен был даже вместить, и, надо полагать, ворвавшаяся в его разум буря будет продолжать терзать его до самого конца, пока все его силы не иссякнут, и он не умрет — теперь он понимал, что значит «умереть», и не способен был расстаться с этим знанием, как ему ни хотелось этого.

И все же он не умер.

Терзавший его кошмар казался бесконечным, но в конце концов он все-таки выпустил Адама из своих липких сетей, и он очнулся — с сердцем, которое заходилось в груди так, как будто он все это время убегал от гнавшихся за ним чудовищ.

Снова открыв глаза, Адам увидел Еву — бледную и потрясенную, со всклоченными, перепутанными волосами. Ее дикий взгляд, как отражение в воде, заставил его осознать, как жалко сейчас выглядит он сам. Он вдруг подумал, что, когда он думал, что погибнет, он совсем не беспокоился о ней — и ему стало стыдно за себя. Но вместо того, чтобы ощутить ту нежность, которую он обычно чувствовал в ее присутствии, или обрадоваться, что она все еще рядом с ним, Адам почувствовал нечто вроде досады на нее — за то, что мысль о ней заставила его почувствовать себя еще более слабым и ничтожным, чем мгновение назад.

Глядя в ее беспомощное и несчастное лицо, он ощутил, что его больно уязвляет то, что Ева тоже видит его жалким и растерзанным. Вплоть до этой минуты он не сознавал, что желание внушать любовь и выглядеть достойно в чьих-нибудь глазах способно обернуться жгучим чувством унижения и гневом.

— …Какой чудовищный кошмар, — сказала Ева — и ничуть не удивилась, что ее собственный голос звучит совсем слабо и дрожит.

Казалось, что сейчас Адам попробует ее утешить, но вместо этого он почему-то разозлился.

— Что теперь-то жаловаться? Все равно лучше от этого не станет! — резко сказал он.

Ева растерянно посмотрела на него.

— Я и не жалуюсь. Я просто…

— Нет, ты жалуешься, — перебил Адам. — Хотя _тебе_ как раз меньше всего стоило бы изображать из себя жертву.

Ева сердито сдвинула брови. На сей раз не могло быть никаких сомнений — он не просто неудачно выразился, а целенаправленно хотел ее задеть.

— В каком это смысле _мне_ не следует изображать из себя жертву? Что ты, собственно, пытаешься сказать?

Адам мрачно ухмыльнулся.

— А разве не ты все это начала? Разве не ты сказала, что тебе хотелось бы сравниться с жителями Высшего мира, но ты не пойдешь на это без меня?.. Я не хотел, чтобы тебе пришлось страдать из-за меня. И мне пришлось…

— «Пришлось»?! Вот, значит, как! — вскипела Ева. — Когда ты только заговорил о жертвах, мне уже стоило догадаться, к чему ты ведешь — что жертвой здесь нужно считать тебя.

— Этого я не говорил. Но согласись, по крайней мере, с тем, что это ты сорвала его с дерева и дала мне! Если бы ты не стала его рвать, то с нами ничего бы не случилось…

Ева просто онемела от такой несправедливости. Обвинять ее в том, что они сделали по общему решению, только лишь потому, что она первая притронулась к проклятому плоду?! Ева почувствовала, что вот-вот расплачется. Ей хотелось разрушить внезапно выросшую между ними стену, обхватить своего собеседника руками, притянуть к себе и заставить его вспомнить прежнего, _настоящего_ Адама, который был слишком добрым, искренним и смелым человеком, чтобы теперь не почувствовать, как это гадко — срывать свою злость на ней и пытаться перевалить на нее всю ответственность за их общий проступок. И одновременно с этим она ненавидела его за то, что он так поступил, и не могла отделаться от ощущения, что между ними ничего и никогда уже не будет так, как прежде.

Справившись с собой, Ева ответила ему язвительным и резким смехом.

— Ну, конечно, я!.. Ведь ты слишком труслив, чтобы протянуть руку и взять то, чего ты хочешь. Ты просто сидишь и ждёшь, пока кто-нибудь сделает это для тебя, чтобы потом было, кого обвинять в своих несчастьях!

Лицо у Адама на секунду исказилось, и Ева почувствовала ощущение мрачного торжества — теперь ему, по крайней мере, было так же больно, как и ей самой. И это было правильно и хорошо. Пускай на своей шкуре испытает, каково это — когда тебе внезапно наносит удар именно тот, от кого ты совсем не ждал такой жестокости.

Пускай не думает, что это — всего лишь сиюминутная досада или злость, потому что самое тяжелое в такой обиде — это то, что ты больше никогда не сможешь чувствовать себя в компании другого человека так же безопасно и спокойно, как когда-то. Ты никогда не забудешь, что он может неожиданно и беспричинно превратиться в твоего врага, и никогда больше не сможешь доверять ему по-настоящему.

 

Михаил снова опустился на траву, пытаясь отогнать подальше мысль о хаосе, царящем за пределами долины. Но, как бы ему ни хотелось, он уже не мог забыть того, что видел там, снаружи. Это было даже хуже приграничных областей их мира, куда то и дело прорывалась Пустота — поскольку здесь зло стало частью мира, и укоренилось в нем так глубоко, что раньше Михаил не сумел бы даже представить ничего подобного.

И так теперь будет всегда…

Михаил уронил лицо в ладони — и бессильно, глухо застонал.

«Что ты наделал, Азриэль?.. Что ты наделал?» — он снова и снова повторял этот вопрос, как будто бы в его сознании просто не осталось никаких других мыслей.

Я знаю, твое горе велико, — сказал Создатель, вырывая Михаила из его оцепенения. — Но все же не стоит впадать в отчаяние. То, что случилось с Азриэлем и людьми, трагично — но это было возможно с самого начала.

Михаил поднял голову.

— Значит, Ты предвидел это? Это тоже — часть Твоего замысла?

Нет. Я надеялся этого избежать. Но да, конечно же, Я знал, что что-нибудь подобное может случиться. Просто знание не делает какое-нибудь горькое событие менее горьким. И Я сейчас чувствую то же, что и ты.

— Прости меня. Я знал — или, во всяком случае, должен был знать, — что Азриэль задумал что-то нехорошее... но я не помешал ему.

О чем ты сожалеешь, Михаил? — печально спросил его Собеседник. — Ты не мог предвидеть, на что он способен — но лишь потому, что тебя самого не изменило зло, и ты судил о нем по тому Азриэлю, которого знал.

— Я пришел слишком поздно. Мне бы следовало уже после первых его слов понять, что он задумал, и охранять Древо познания… или же охранять самих людей…

Тебе хочется думать, что ты мог бы ему помешать — но в глубине души ты знаешь, что, если бы даже ты пытался охранять Древо Познания или людей, это бы ни к чему не привело. Азриэль далеко не глуп. Увидев, что ты мешаешь его планам, он нашел бы способ усыпить твою бдительность или отвлечь тебя. Кому-то из твоих друзей срочно потребовалась бы помощь, в которой ты не сумел бы отказать, или же Азриэль придумал бы что-то еще. Остановить его своими силами ты бы не смог. Или ты обвиняешь себя в том, что не донес на друга? Если бы ты это сделал, то, каким бы искренним не было твое первое побуждение, оно в итоге обратило бы тебя ко Злу. Не упрекай себя за то, что ты хотел быть верным и ему, и Мне.

— Все дело — в моей глупой гордости, — с горьким ожесточением ответил Михаил. — Я не сумел достойно отвечать ему даже тогда, когда он разговаривал со мной — и все же думал, что сумею переубедить его!

Нет, Михаил. Ты был с ним честен — и поступил правильно. Добро не ходит тайными путями. Если бы Я стал ежеминутно наблюдать за вами, чтобы быть готовым уберечь вас от любой ошибки, это оградило бы нас всех от многих бед. Но это исказило бы Мой замысел. Утратило бы смысл все, за что мы боремся. Любовь — это доверие, не подчинение. Поэтому любовь всегда включает в себя риск.

Тебе не приходило в голову, что Я тоже мог бы ежеминутно наблюдать за Азриэлем или за людьми? Вместо того, чтобы дать вам возможность призывать Меня тогда, когда вы сами захотите этого, Я мог бы с самого начала дать понять, что Я все время рядом с вами, что вы неспособны ничего от меня скрыть, и, стоит вам сделать одно движение, которое не соответствует Моим желаниям и планам — как Я тут же вмешаюсь, чтобы вас остановить. Будь это так, Азриэль, даже подпав под влияние чуждых нашему миру сил, никогда не решился бы склонять ко злу своих товарищей или людей. Но в таком случае Мой мир был бы для вас тюрьмой, а Я — тюремщиком, и каждый ваш поступок совершался бы с оглядкой на Меня, а под конец — из страха и желания Мне угодить.

Услышав последние слова, Михаил спохватился. Он тут сокрушается и заставляет Создателя утешать себя, в то время как на самом деле его горе здесь было отнюдь не самым сильным.

— Господи, а как же люди? — сказал он. — Они сейчас, наверное, растеряны и опечалены больше меня… Я даже не уверен, что они вообще понимают, что с ними случилось! И при этом с ними рядом не осталось никого, кто мог бы им что-нибудь объяснить.

Да, это так. Но, к сожалению, последнее, чего бы им сейчас хотелось — это увидеть рядом с собой Меня или кого-нибудь из вас.

Михаил сдавленно вздохнул.

— Я не удивлен, что они не зовут Тебя — я бы, пожалуй, на их месте тоже не решился бы Тебя позвать! — но я, по крайней мере, мог бы разыскать их и попробовать утешить… насколько это возможно, — досказал он, потому что ничего особо утешительного он, по правде говоря, сказать не мог.

Но ведь, в конце концов, обычное участие и понимание того, что, несмотря на их поступок, все они по-прежнему желают им добра, тоже способно было поддержать Адама с Евой в эту трудную минуту.

Создатель несколько секунд молчал — совсем как кто-нибудь из Ангелов, когда он размышляет, как отговорить своего собеседника от безнадежной и рискованной затеи.

Михаил, поверь Мне — если ты пойдешь туда, то только причинишь себе новую боль. Ты до сих пор не понимаешь, что с ними случилось. Как бы тебе ни хотелось, сейчас ты ничем не сможешь им помочь.

— Я все же посмотрю, — упрямо сказал Михаил. В том состоянии, в котором он был, здравая мысль, что его Собеседник не способен ошибаться или же чего-то не учитывать, не могла перевесить жгучую потребность попытаться — ну хотя бы попытаться! — что-то сделать.

Что ж, иди! — сказал Создатель. Сквозь печаль, звучавшую в привычном голосе, Михаил различил нотку тепла. — Видимо, Ангелы и люди в любой ситуации бросают вызов Невозможному.

 

Людей он обнаружил достаточно быстро, хотя они и забились в самую густую часть покрывшего долину леса.

Сперва Михаил услышал непривычно резкие, громкие голоса, а вскоре увидел и самих Адама с Евой. Они в напряженных позах стояли друг против друга, то сжимая кулаки, то принимаясь бешено жестикулировать, и были заняты абсурдно яростным и громким спором.

Михаил подошел ближе, но, даже когда он вышел из-за окружающих людей деревьев, люди продолжали игнорировать его присутствие, как будто бы его здесь вовсе не было. Михаил стоял буквально в нескольких шагах от них, но они по-прежнему не смотрели на него, а продолжали увлеченно препираться и ругаться, находя слова, которые могли как можно больше уязвить другого, и бросаясь этими словами, как камнями. Казалось, они с каждой минутой ненавидели друг друга все сильнее, но при этом не прикладывали никаких усилий, чтобы прекратить этот ужасный разговор, а с каждым словом только увязали в нем все больше.

— Прекратите! — возмущенно сказал Михаил. — Вы что, совсем сошли с ума?..

Но ни один из них не обернулся в его сторону.

Это было так непривычно и так странно, что на одну краткую секунду Михаил засомневался в том, что он и вправду здесь.

— Почему они меня не слышат?.. — спросил Михаил, чувствуя полное смятение.

Потому что не хотят. Я ведь предупреждал тебя, — печально отозвался его Собеседник.

Да, действительно, предупреждал… Он говорил, что люди изменились, и что он уже ничем не сможет им помочь. Выходит, Создатель хотел сказать, что теперь Ева и Адам будут слепыми и глухими ко всему, что связано со Старшим миром?

Михаил почувствовал, что голова у него идет кругом от всех этих неприятных новостей.

— Значит, что бы я не сказал, я не могу заставить их меня услышать?

В том-то все и дело, Михаил! Ты всегда можешь их _заставить_. Твоя воля и ты сам значительно сильнее, чем они. Беда в том, что, принуждая их тебя увидеть и услышать, ты добьешься совершенно не того эффекта, какого тебе хотелось бы.

Михаил посмотрел на Еву, которая, окончательно потеряв терпение, запустила в Адама сухой веткой — точно так же, как они порой кидались разными вещами раньше, когда бегали по лесу, уворачиваясь от чужих снарядов, пригибаясь и крича, но только в этот раз — с нешуточной, серьезной злостью. В голову противнику она пока еще не целилась, но явно была только рада, когда ветка ткнула его в бок, оцарапав кожу и заставив его вскрикнуть от негодования.

— Пусть так. Но все равно, я не могу просто стоять здесь и смотреть, как они мучают друг друга! Я должен это остановить.

И Михаил сосредоточил свою волю на Адаме с Евой, мысленно приказывая им прервать свой спор и наконец-то обратить свое внимание на то, что они больше не одни.

 

Внезапное, как вспышка молнии, появление Михаила застигло Адама врасплох на середине фразы — и он разом позабыл, о чем он собирался говорить.

Михаил был одним из Старших, которые посещали их чаще всего, и раньше Адам всегда радовался его появлению. Но, хотя сейчас перед ним, определенно, был именно Михаил, Адам напрочь перестал понимать, как они с Евой могли так непринужденно беседовать с ним в момент их предыдущей встречи?

Перед ним стояло само воплощение Верхнего мира, и его присутствие отозвалось в Адаме отзвуком недавнего кошмара. Он снова почувствовал себя разорванным на части, запачканным и бессильным — но теперь к этому ощущению добавилось мучительное осознание личной вины в случившемся.

Как он мог думать, что Создатель не узнает об их преступлении? Глупец, какой же он глупец!.. Создатель, разумеется, все знал — и вот теперь Его посланник стоял перед ними.

И самого Ангела, и меч в его руках словно окутывало пламя, только вместо жара от этого нестерпимого сияния тянуло леденящим холодом. Адам не сразу понял, что резавший ему глаза свет тут ни при чем — холод шел изнутри, как будто чьи-то ледяные пальцы сжали ему внутренности. От испуга он крепко вцепился в руку Евы, а она так же отчаянно стиснула его пальцы. Напрочь позабыв о своем споре и ожесточении против друг друга, они хватались друг за друга, не надеясь на защиту или помощь — просто потому, что оставаться одному лицом к лицу с разгневанным посланником небес было совсем уж нестерпимо.

Отшатнувшись, словно пылающий меч уже был занесён над его головой, Адам в ужасе повернулся к Ангелу спиной и бросился бежать. Они с Евой неслись вперёд, не расцепляя рук, спотыкаясь о корни и почти не чувствуя, как ветви, то и дело попадавшиеся у них на пути, оставляют на коже длинные болезненные ссадины. Бессмысленность подобного порыва и трезвая мысль, что от Ангела невозможно убежать, если он сам не пожелает этого, не в силах была их остановить.

 

— Стойте! Куда же вы?.. — окликнул людей изумленный Михаил. Но его голос, кажется, лишь напугал Адама с Евой еще больше.

Сейчас они походили на самих себя — то есть на Королей, счастливо правивших доверенным им миром — еще меньше, чем во время своей ссоры. Страх, который Михаил увидел на лице Адама, когда он насильно заставил его осознать свое присутствие, причинил ему боль. С таким же выражением Азриэль заслонялся от удара, словно хотел задержать удар его меча.

Но ведь с людьми он не сражался. Как они могли подумать, что им что-то может угрожать?..

— Почему они бегут?! — спросил он вслух.

Потому что они изменились, но не повзрослели, — ответил Создатель, и Михаил различил в знакомом Голосе уже привычную печаль. — Все, что связано с нашей реальностью, теперь напоминает им об их падении.

 

Силы покинули Адама значительно раньше, чем ослабел охвативший его страх и жгучая потребность убраться как можно дальше от Древа Познания и того места, где они встретились с Михаилом. Это была совсем не та усталость, которую он чувствовал когда-то в прошлом — раньше утомление было лишь частью удовольствия, теперь же оно превратилось в пытку. Сердце у Адама бешено стучало в ребра, в горле пересохло, а в боку кололо, но он не мог заставить себя остановиться и передохнуть, поскольку ему чудилось, что, стоит им остановиться — как перед ними снова появится Михаил с его сияющим мечом. При одной мысли о подобном ему становилось так жутко, что он пытался ускорить шаг и тянул за собой совершенно обессилевшую Еву.

Ева устала гораздо больше его самого и, кажется, уже даже не думала о том, куда они идут — просто бездумно, как во сне, переставляла ноги, пока небо у них над головой не начало темнеть, и Адам не увидел, что они добрались до края знакомой долины. Здесь Еву окончательно покинули остатки сил — Адам почувствовал, что ее влажная, безвольная рука выскользнула из его пальцев. Он поспешно обернулся, успев испугаться, что она решила его бросить и продолжить путь одна, чтобы только не оставаться в его обществе после всего, что они успели наговорить друг другу раньше. Но он сразу понял, что дело не в этом. Ева, судя по всему, не думала про их размолвку — она вообще ни о чем не способна была больше думать. В ту самую минуту, когда Адам повернулся к ней, ноги у Евы подломились, и она упала на траву. Было понятно, что на то, чтобы подняться, ее сил уже не хватит.

Вид ее беспомощности заставил Адама ощутить укол вины и приступ нежности, которую, казалось, совершенно уничтожила их ссора. Эти чувства вытеснили даже страх, который гнал его вперед. Адам вспомнил о том, что где-то здесь, совсем недалеко от них, с горы стекал ручей, и, наклонившись, с трудом поднял Еву на руки, подумав, что вода поможет ей прийти в себя. Наверняка она лишилась сил не только от усталости, но и от жажды. Он и сам едва способен был пошевелить распухшим языком, который едва помещался у него во рту, а собственные губы казались ему сухими и потрескавшимися, словно древесная кора.

Шатаясь от усталости и от тяжести своей ноши, Адам кое-как добрался до ручья и едва не упал, пытаясь опустить Еву на траву. Но, когда он побрызгал ей в лицо водой, она пришла в себя, и, наклонившись к воде, принялась жадно пить.

Адам тоже долго и жадно глотал воду, прежде чем почувствовал себя немного лучше — и почти одновременно с этим ощутил, что он страшно проголодался. Но сил на то, чтобы искать еду, у него уже не было, так что он просто растянулся на земле, с тоской прислушиваясь к ощущению сосущей пустоты в желудке. Как и охватившая его усталость, этот новый голод тоже не имел ничего общего с радостным предвкушением грядущей трапезы, которое он знал. Теперь голод сопровождался чувством тошноты, как будто к жадности при мысли о еде примешивалось чувство отвращения. Наверное, все дело было в том, что последним, что он успел попробовать в той прежней жизни, был злосчастный плод с Древа познания…

— Он больше не появлялся? Ты его не видел? — спросила у него Ева, беспокойно посмотрев на темневшие в сумерках стволы деревьев. Адам понял, что она имеет в виду Михаила.

— Пока нет… Я думаю, его послали, чтобы нас прогнать. Поэтому он нас и не преследовал. Помнишь, Создатель говорил нам, что эта долина — Его сад, который Он создал для нас с тобой?.. Теперь, когда мы Его не послушались, Он, разумеется, не хочет, чтобы мы и дальше оставались тут.

Ева едва заметно вздрогнула.

— Тогда нужно идти! А то они решат, что мы хотим остаться здесь.

— Да, нужно… но ведь ты сейчас не сможешь никуда идти, — сказал Адам, решив не добавлять, что он тоже не в состоянии продолжать путь. — Надо передохнуть. Будем надеяться, что нам дадут немного времени… Давай поспим, а утром сразу же продолжим путь.

 

-…Земля такая жесткая, — сказала Ева несколько минут спустя. — И от ручья все время тянет холодом — ты чувствуешь?

— И трава мокрая, — с тоской откликнулся Адам. — А ещё меня постоянно что-то колет в бок. Вот если бы сейчас лежать не здесь, а на мягком, теплом песке на берегу нашего озера… Хотя, может быть, и песок теперь такой же мерзкий, как трава.

— Ничего уже никогда не будет так, как раньше, верно?.. — печально спросила Ева.

Днем такое замечание, наверное, заставило бы его ощутить новый приступ досады, но сейчас Адам слишком устал, чтобы сердиться — хоть на самого себя, хоть на лежащую с ним рядом Еву.

— Не знаю. Не хочу сейчас об этом думать, — только и ответил он, закрыв глаза. — Давай лучше придвинемся поближе. Так будет теплее. Все равно, когда заснешь, уже не важно, жестко тебе или нет…

Они еще пару минут возились на земле, стараясь устроиться поудобнее, и, наконец, нашли такое положение, в котором можно было, съежившись и прижавшись друг к другу, сберечь немного тепла.

Несмотря на то, что Адам чувствовал себя предельно вымотанным, и все мышцы у него болели — то ли от усталости, то ли от холода и неудобной позы — сон долго не шел к нему, и ему приходилось делать над собой огромные усилия, чтобы не думать обо всем, что он больше всего хотел забыть — об Азриэле, Михаиле, Дереве познания, своем чудовищном видении и ссоре с Евой. Несколько минут он тешил себя соблазнительной фантазией, что все это привиделось ему во сне, и утром, когда он придет в себя, окажется, что ничего этого не было. Но это, несомненно, было глупо, потому что в его прежней, настоящей жизни такой сон был совершенно невозможен, так что и надежды очнуться от наваждения у него не было. Последней связной мыслью, промелькнувшей в голове Адама, прежде чем усталость наконец взяла свое, была мечта о том, как хорошо было бы куда-нибудь спрятать отчаянно мерзнущие ступни.

 

Михаил, незримо наблюдавший за Адамом с Евой, с горечью подумал, что непрошенная «помощь», которую он пытался оказать им вопреки прямому предостережению Создателя, была ничуть не лучше, чем абсурдное желание людей попробовать запретный плод. Из-за него бывшие Короли намерены были покинуть последнее безопасное прибежище, выйдя в охваченный хаосом мир.

Это не важно, — мягко возразил Создатель. — Если бы они не шли навстречу хаосу, хаос вскоре пришел бы к ним. Никакая часть этого мира не сможет долго сопротивляться новому закону здешней жизни. Эта долина продержалась дольше остального мира благодаря Дереву, которое вы посадили вместе с Азриэлем, но это место — не убежище, в котором Короли могли бы скрыться от тех сил, которые они впустили в этот мир. Оно уже меняется — и Адам с Евой ощущают эти изменения, хоть и не понимают их значения.

— А наше Дерево?.. — помедлив, спросил Михаил. Ему вспомнился день, когда он с Азриэлем отправился в этот мир с маленьким семечком, которое легко могло вместить в себя эту Вселенную — и еще несколько таких же. В тот далекий день они были полны надежды и не сомневались, что, что бы не ожидало их обоих в будущем, они всегда будут соратниками, братьями и лучшими друзьями.

Странно было думать, что теперь посаженное ими тогда Дерево было последним, что еще соединяет его с Азриэлем.

Без Королей оно в конце концов поддастся новому закону здешней жизни и погибнет, как и все живое в этом мире.

— Но Ты все равно бы не хотел, чтобы они остались?

Нет, конечно. Но куда важнее то, что они _сами_ никогда не захотели бы остаться рядом с ним. Дерево было бы для них вечным упреком и напоминанием о том, чего они лишились. Ни для них, ни для их мира больше нет возврата к прошлому. Теперь они должны идти вперёд — чтобы в конце концов отвоевать себе то будущее, которое у них отнял Азриэль.

«Люди, разумеется, важнее Дерева, — подумал Михаил. — И все же жаль, что его уже не спасти»

Ты сожалеешь о нем потому, что о Дереве тебе думать легче, чем об Азриэле, — возразил Создатель. — Но Дерево Жизни — вовсе не единственное, что соединяет вас. Даже теперь.

Услышав это, Михаил внезапно понял, что на самом деле не дает ему покоя.

— Я бы хотел отыскать Азриэля и всех тех, кто пошел с ним, и выяснить, что они намерены делать дальше, — сказал он, сам удивившись собственным словам. Ведь ещё недавно ему казалось, что он ни за что на свете не желал бы снова видеть Азриэля — ни для новой битвы, ни для бесполезных споров.

Сейчас он понял, что просто боялся причинить себе новую боль. Но теперь это чувство притупилось. Сознание, что, хотя он на первый взгляд и не прислушался к Создателю, так неудачно попытавшись поддержать Адама с Евой, его действия не причинили никому вреда, придало Ангелу решимости.

Это сложнее, чем ты думаешь. После того, как ты велел своим противникам покинуть Малый мир, они хотели вернуться назад — но возвращение обратно получилось не таким, как они ожидали. Азриэль и те, кого он соблазнил, тянулись к Пустоте, и теперь Пустота сама притягивает их к себе.

Тот мир, куда они направились, не просто мал, а бесконечно мал. Так мал, что кто-нибудь из Ангелов не в состоянии последовать за ними без Моей помощи. Можешь считать это прямым вторжением на вражескую территорию, поскольку по своим размерам этот мир ближе к тому, чтобы включить его в Ничто, чем к тому, чтобы все ещё считать его Чем-то.

В мыслях Михаила промелькнул образ песчинки, превратившейся в сверкающую слюдяную гору. Ему отчетливо вспомнилось сжимающее его разум ощущение сопротивления пространства и материи, реальности, которая дрожит и плавится перед напором меняющей ее Воли… Если то путешествие, которое в тот день казалось таким сложным, со временем стало даваться им как бы само собой, безо всякого усилия, — причем не только им двоим, но и всем Ангелам, которым они показали этот путь уже без помощи Создателя — то в какие же недоступные не только взгляду, но и мысли бездны Азриэля затянуло в этот раз?..

— Пожалуйста, помоги мне, — попросил он своего Собеседника. — Я должен знать, что с ними стало. Азриэль — мой друг… или, во всяком случае, всегда был им. Даже если я не могу ничем ему помочь, мне будет легче, если я хотя бы буду знать его судьбу.

Михаил думал, что, когда его глаза привыкнут к темноте, то он поймет, где именно он очутился — но он вскоре понял, что его старания что-нибудь разглядеть бессмысленны. Дело было не только в том, что впереди было темно — ему, вдобавок ко всему, казалось, что он упирается в глухую стену, и не может ничего увидеть просто потому, что здесь ничего нет.

— Это и есть Ничто? — спросил Михаил — и поразился, как безжизненно и глухо звучит его голос — как будто сжимающая его темнота душила всякий звук.

— Это его преддверие, — ответил его Проводник.

— Но где же Азриэль и остальные? Как мне отыскать их здесь?.. — спросил Михаил Создателя, чувствуя, в то же время, полную абсурдность своего вопроса. Где бы он не находился, это место едва ли могло вместить кого-нибудь еще, кроме него. Михаил чувствовал, что он не в состоянии ни развернуться, ни направить взгляд в другую сторону — он словно втиснулся в темную щель, в которой он был зажат со всех сторон и едва мог дышать. Какие уж тут поиски!

— Теперь ты понимаешь, почему Я говорил, что ты не в состоянии последовать за теми, кто бежал сюда?.. — спросил Создатель. — Все они _здесь_ — и в то же время для тебя они все равно что не существуют, точно так же как и ты — для них. Но Я привел тебя сюда, и с Моей помощью ты сможешь увидеть это место таким, каким его видят они. Соберись с силами. Прикосновение к их разуму не будет легким и приятным.

— Я готов, — решительно ответил Михаил.

Но он ошибся. Он совсем не был готов к тому, что ожидало его дальше.

Михаилу показалось, что он падает. Он помнил тесноту, сжимавшую его со всех сторон, и сознавал, что ему, собственно, некуда падать, но при этом ощущение падения казалось удивительно реальным. Под ним как будто разверзлась бездонная пропасть. Михаил готов был напрячь свою волю, чтобы удержаться от хотя и иллюзорного, но все же очень неприятного падения — но ощутил присутствие Создателя, напоминавшее прикосновение теплой руки к его плечу, и вспомнил, что он сам хотел последовать за Азриэлем.

Теперь Михаил смог в полной мере оценить предупреждение Создателя — это и в самом деле не было ни легким, ни приятным делом. А ведь он, по крайней мере, знал, что он не движется и вообще не покидает тесной темной щели, и даже все время чувствовал эти тиски, мешавшие ему свободно мыслить и дышать… тогда как для Азриэля и его соратников чувство неудержимого падения должно было сопровождаться острым ужасом — особенно когда они почувствовали, что их ангельская природа утратила свою силу, и они не могут управлять этой реальностью при помощи собственной воли.

Чувство падения в абсолютной пустоте быстро сменилось чем-то еще более ужасным — Михаилу показалось, что его со страшной скоростью тащит сквозь огненные вихри и неведомо откуда возникающие камнепады, и порывы ледяного воздуха сменяют обжигавшие, словно расплавленный металл, дожди. Эти образы казались настолько яркими, что он едва не закричал от ужаса, и удержался только потому, что в глубине души осознавал, что эти иллюзорные опасности не могут причинить ему вреда.

Его падение закончилось внезапным ощущением необычайно сильного удара о твердую землю — но этот страшный удар, как и все предыдущие препятствия, на деле был так же безвреден, как падение в воображении или во сне.

Впрочем, Михаил почти сразу усомнился в том, что остальные пережили это ощущение так же легко, как он. Во всяком случае, те Ангелы, которые первыми попались ему на глаза, выглядели такими измученными и растерзанными, какими он не видел их даже после сражений с самыми опасными чудовищами на границе с Пустотой.

На самом деле, прежде Михаил не мог даже вообразить кого-нибудь из своих братьев в таком жалком состоянии.

Спутники Азриэля выглядели разом обозленными, напуганными и страдавшими от боли, хотя Михаил нигде не видел ран или ожогов вроде тех, которые им приходилось получать в бою. Но после боя Ангелы обычно исцеляли свои раны или торопились оказать помощь товарищам, не дожидаясь, пока те справятся с повреждениями сами — точно так же, как кто-нибудь мог предупредительно поднять оброненный другом предмет, прежде чем тот нагнется за ним сам, хоть и не сомневался, что тот может обойтись без его помощи. Но соратники Азриэля не пытались помогать не только кому-нибудь из своих собратьев, но даже самим себе. Они выглядели подавленными и, казалось, уже полностью смирились с мыслью, что их воля подчиняется этой реальности вместо того, чтобы менять ее.

Михаил подошел поближе, надеясь понять, с кем из прежних соратников он встретился, но, сколько ни старался, не сумел узнать в этих трех Ангелах кого-то из своих бывших друзей. Это было странное ощущение — он _должен_ был их знать, поскольку они все знали друг друга. Кто-то больше, как он — Азриэля, бывшего его напарником и лучшим другом, кто-то — меньше, но все же вполне достаточно, чтобы сама идея встретить «незнакомого Ангела» ещё недавно показалась бы ему абсурдной. Но сейчас, хотя Ангелы находились прямо перед ним, Михаил понимал, что он не может узнать никого из них. Они так сильно изменились, что походили на знакомых ему Ангелов гораздо меньше, чем Адам и Ева — на тех Королей, которые ещё не пробовали злополучный плод. Черты их лиц как будто затуманились и стерлись, потеряв прежнюю четкость, красоту и выразительность, сделались одинаковыми, словно камни, сточенные прибрежной волной, и опознать в этих созданиях кого-то из тех Ангелов, которых он когда-то знал, было нельзя.

Их измученный вид и явная беспомощность внушали сострадание, и Михаил, забыв устроенную для него засаду, окликнул их, раздумывая, не сумеет ли он чем-то им помочь — но они не услышали и не заметили его, так же как недавно Адам и Ева, занятые своим спором. Не приходилось сомневаться, что здесь действовали те же самые законы, что и в случае с людьми. А значит, если он по-настоящему захочет этого, то сможет, как и в случае с людьми, заставить своих бывших братьев осознать его присутствие. Но Михаил отлично помнил, что с людьми все кончилось совсем не так, как он предполагал — и потому он предпочел не торопиться и сначала присмотреться к этим Ангелам получше.

Несколько минут понаблюдав за ними, он увидел, что, несмотря на свой истерзанный и несчастный вид, они не проявляют сострадания друг к другу и вообще выглядят скорее ожесточенными, чем сожалеющими о своей судьбе. Пожалуй, если бы они сейчас увидели здесь Михаила, то не обрадовались бы ему, как своему возможному помощнику, а вместо этого опять напали на него, ничуть не беспокоясь, что такое действие не облегчит их участь и вообще ничего им даст.

Михаил вспомнил, что Создатель называл его желание последовать за Азриэлем «вторжением на вражескую территорию», и решил, что он будет вести себя соответственно — по крайней мере, до тех пор, пока не разберется в том, что замышляют его бывшие товарищи.

Место, где они находились, напомнило Михаилу Приграничье — то есть те его части, которые были больше прочих отравлены Пустотой. Это был дикий, вывернутый наизнанку мир, и вид перед его глазами был похож на мрачную пародию на нормальный пейзаж. Все здесь казалось неуютным и каким-то неуместным. Каменистые, бесплодные участки почвы перемежались песчаными полосами, из которых снизу вверх закручивались смерчи высотой чуть ли не с гору, хотя в воздухе не ощущалось никакого ветра.

Над воображаемой «землей» висели тучи, но даже с земли было видно, что они собраны не из водяного пара, а из мелкого, изжелта-серого песка. В прорехах между этих туч время от времени мелькали тусклые оранжевые молнии, и тогда облака песка окрашивались сумрачным багряным светом.

Солнце, если оно вообще было где-то над этими облаками — в чем Михаил сомневался — не просачивалось через облака ни одним проблеском или лучом. Но, несмотря на это, здесь, внизу, было достаточно светло, чтобы он мог свободно видеть окружающий его пейзаж и находившихся перед ним Ангелов — вот только этот свет казался тусклым, темным и каким-то удивительно безжизненным. Этот призрачный свет напомнил Михаилу день, когда он вместе с Азриэлем встретил в Приграничье Змееволка и убил его — но, если там его поддерживала мысль, что за его спиной остался настоящий мир, живой и полный красок, то весь вид этого места вызывал глухую, безысходную тоску.

Должно быть, это чувствовал не только он один, поскольку один из соратников Азриэля, пнув попавшийся ему под ноги камень, раздраженно бросил:

— Нужно возвращаться. Здесь везде одно и то же. Просто голая равнина без конца и края.

Из этого замечания Михаил сделал вывод, что встреченные им Ангелы отделились от остальных, чтобы осмотреть окружающую местность и понять, куда они попали.

— Что же нам теперь делать? Как мы сможем выбраться из этого чудовищного места?.. — вырвалось у одного из его спутников.

— Спроси у Азриэля! — зло ответил первый. — Это он затащил нас в эту ловушку!..

— Замолчи, глупец!.. — с ошеломившей Михаила пылкостью оборвал его третий Ангел. — Ты что же, хочешь, чтобы он тебя услышал?..

После этого все трое обменялись подозрительными взглядами, как будто каждый был уверен, что любой из его собеседников при первой же возможности сообщит Азриэлю то, что было сказано другим.

— Мы должны быть благодарны нашему вождю за его мудрое и своевременное отступление, — заключил, наконец, один из них, как бы желая положить конец этому напряженному и полному общего недоброжелательства молчанию. — В противном случае мы все погибли бы. К тому же, не следует забывать, что исключительно благодаря его командованию, воинскому искусству и отваге мы вообще выдержали этот неравный бой с превосходящим нас воинством Ангелов.

— Да, кто бы мог подумать, что Михаил соберет против нас такие силы?.. — поддержал говорящего его сосед.

 

— О каком _воинстве_ Ангелов они говорят? — не понял Михаил. — Там же был только я.

— Я тоже был там вместе с тобой. Так что они не так уж и не правы, полагая, что сражались с целым воинством, — возразил на его слова Создатель.

 

— Давайте вернемся к остальным, — предложил первый Ангел своим спутникам. — Доложим Азриэлю, что наша разведка ни к чему не привела.

— А вдруг он посчитает, что мы приложили недостаточно усилий? — с сомнением заметил один из его товарищей.

— Ну, тогда продолжай искать, если тебе так хочется, а я вернусь назад! — огрызнулся его собеседник. Второй Ангел, судя по всему, готов был согласиться, но третьему из их спутников такое предложение пришлось совсем не по душе.

— Нет, ничего подобного! Мы вернёмся все вместе. Не воображай, что сможешь выслужиться за наш счёт, — враждебно бросил он тому, который опасался недовольства Азриэля.

 

Михаил слушал эту перебранку с тем же болезненным изумлением, с каким недавно наблюдал ссору Адама с Евой.

Странно было сознавать, что эти Ангелы могут не доверять друг другу и бояться Азриэля, которого они сами называли своим предводителем. Но, с другой стороны, обдумав их странное поведение, Михаил должен был признать, что это было неизбежно. Азриэль убедил их напасть на Михаила и убить его, поскольку Михаил ему мешал. Неудивительно, то теперь каждый из них полагал, что Азриэль способен сделать это снова, если что-нибудь вызовет его гнев. Способность Азриэля убеждать других и подчинять их своей воле превратилась в страшное оружие. К тому же, поучаствовав в засаде против Михаила, каждый из нападающих имел все основания не доверять другим и думать, что их преданность друг другу относительна и может смениться враждой в любой момент. Ведь Михаил тоже совсем недавно был их другом...

Безмятежная уверенность, что, что бы ни случилось, ни один из Ангелов не сможет, да и не захочет напасть на себе подобных, потеряла всякий смысл, и неудивительно, что Азриэль, которого они звали своим вождём и предводителем, казался им самым большим источником угрозы.

— Если Азриэль послал своих товарищей на разведку, а один из них прямо называл это место ловушкой, значит, они хотят выбраться отсюда?.. — спросил Михаил. — Как же они до сих пор не поняли, что это все — только иллюзия?

— Все не так просто, Михаил, — возразил его Собеседник. — Скажи Мне, каким было то место, где ты оказался, следуя за Азриэлем?

«Никаким» — подумал Михаил. Но, понимая, что этого недостаточно, попробовал честно припомнить свои впечатления.

— Темным… пустым… и в то же время тесным, — вспомнил он. — Как будто я втиснулся в какую-то темную щель и застрял в ней.

— Но ты был там совсем недолго, и все время помнил, что Я рядом и способен вывести тебя оттуда. Сознание мыслящих существ — как Ангелов, так и людей — не терпит пустоты. Представь, что ты бы оказался там, не зная, как оттуда выбраться, и по какой-либо причине не желал бы Моей помощи. Что бы тогда случилось?..

— Я не знаю, — содрогнувшись от подобной перспективы, сказал Михаил.

— Иллюзия, которая порождена полным отсутствием каких-то внешних впечатлений — это бегство от того, что довело бы мыслящее существо сначала до безумия, а после этого — до полного распада и исчезновения. Азриэль и его товарищи считают, что они находятся в ужасном месте, но на самом деле это вообще не «место», а, скорее, состояние их собственного разума. Они были не в состоянии заполнить пустоту, которая сводила их с ума, чем-то другим. Сила иллюзий вроде этой равна силе того страха и отчаяния, которые ее породили — и поэтому неудивительно, что их иллюзия стала сильнее их самих, и они оказались у нее в плену. Освободиться от нее, по правде говоря, не так уж сложно, но для этого им нужно увидеть свою иллюзию — а значит, и самих себя — такой, как есть, а не такой, какой им хочется ее видеть. И они скорее согласятся оставаться здесь и проклинать свою судьбу, чем согласятся на подобное решение. Ведь и до этого им было бы достаточно всего лишь попросить о помощи, чтобы Я вывел их из пустоты — но они этого не захотели и решили, что должен существовать и другой путь. Они все время отвергают самые простые и самые лучшие решения, считая, что найдут обходной путь — и каждый раз его находят, совершенно не заботясь, что при этом делают себе хуже и хуже.

Соратники Азриэля тем временем закончили препираться и все вместе устремились к месту сбора остальных своих товарищей. Михаилу оставалось только последовать за ними, отметив про себя, что, с точки зрения попавших сюда Ангелов, этот пустынный, неуютный и враждебный мир был исключительно велик — три Ангела, отправившиеся исследовать эти призрачные территории, покрыли огромное расстояние, прежде чем убедились, что не обнаружат здесь ничего нового или достойного внимания.

Возвращение разведчиков к своим товарищам вышло безрадостным. Азриэль и его соратники собрались среди каменистой пустыни, и посреди этого мрачного пейзажа это многочисленное и угрюмое собрание смотрелось угрожающе и в то же время жалко, как военный лагерь основательно потрепанного в битве войска. Михаилу часто приходилось видеть других Ангелов задумчивыми или погрузившимися в созерцание какого-то предмета, но сейчас он в первый раз увидел Ангелов, которые были погружены в апатию. Они бездействовали, но при этом почти ни о чем не думали, и в них каким-то непонятным Михаилу образом сочеталось оцепенение и постоянное мучительное беспокойство.

Из общей массы выделялся только Азриэль — единственный из всех своих соратников, которого Михаил сразу же узнал, не потому, что его друг не изменился до неузнаваемости со времени их последней встречи, а потому, что, даже утратив свой прежний облик, Азриэль смотрел вокруг себя знакомым Михаилу острым взглядом и, судя по всему, продолжал напряженно размышлять. Время от времени на тонких губах Азриэля появлялась удовлетворенная усмешка, которая сразу же сменялась мрачностью или страдальческой гримасой, и при виде этого постоянно изменяющегося, как будто от внезапных судорог, лица Михаил ощутил острую жалость к Азриэлю.

Возвращение разведчиков вызвало у собравшихся в «походном лагере» общее оживление, которое, однако, тут же схлынуло, как только они изложили остальным свои неутешительные новости.

Однако Азриэль, по-видимому, был готов к такому повороту дела и уже успел обдумать, что делать и говорить. Михаил даже заподозрил, что он вовсе не рассчитывал что-то узнать благодаря этой разведке, а просто хотел выиграть время, чтобы составить план дальнейших действий. Во всяком случае, в эту минуту Азриэль — единственный из всех — казалось, совершенно не был удручен и обессилен мрачной новостью. Он презрительно обратился к своим потерявшим всякую надежду спутникам :

— Перестаньте стенать и жаловаться на свою судьбу! Вы что, не понимаете, что _он_ даже в эту минуту продолжает наблюдать за вами, и вы доставляете ему большую радость этим жалким блеянием?.. Он хотел заставить нас страдать, чтобы отомстить нам за то, что мы не захотели больше быть его рабами. И худшее, что только можно сделать в нашем положении — это доставить ему удовольствие, показывая, что его усилия достигли своей цели.

Слушая эту речь, Михаил уже далеко не в первый раз подумал, что, парадоксальным образом, Азриэль сейчас думал о Создателе, которого он ненавидел и боялся, едва ли не больше, чем он раньше думал о Создателе, которого любил. Если бы во времена их дружбы между ним и Азриэлем зашла речь о том, видит ли их Создатель в настоящую минуту, то каждый из них, конечно, согласился бы, что Создатель может, если пожелает, видеть все, что происходит в Высшем мире или в Приграничье, но это едва ли значит, что за каждым их словом и поступком постоянно наблюдают. У них никогда не возникало подобного ощущения, и они знали, что, если ты нуждаешься в присутствии или внимании Создателя, то о нем нужно попросить. А потом Азриэля начало швырять из стороны в сторону. Вместо того, чтобы обращаться к Создателю, когда он в нем нуждается, Азриэль начал с утверждения, что Создатель забыл о нем, сосредоточив все свое внимание на людях, а в конце концов дошел до еще более абсурдной убежденности, что все внимание Создателя сосредоточено только на нем одном, и что Он с жадным интересом наблюдает за тем, как Азриэль страдает от своих несчастий.

Остальные Ангелы заволновались.

— Но что же нам теперь делать? — спрашивали некоторые из них Азриэля. — Чего _он_ от нас хочет? Может быть, если мы согласимся ему подчиниться, то он примет нас обратно…

Глаза Азриэля сверкнули, как молния.

— Он вверг нас в это отвратительное место. Обрёк на страдания, которым нет конца и края. А вы хотите ему подчиниться и вымаливать его прощение?!

Гневная вспышка Азриэля произвела впечатление, и кто-то из собравшихся вполне искренне, а некоторые — из нежелания злить остальных — откликнулись на этот призыв вспышкой энтузиазма.

— Нет! Конечно, нет!..

— Мы не сдадимся и не примем власть фальшивого творца! — выкрикнул кто-то из ближайших к Азриэлю Ангелов с глубокой, неподдельной страстью. — Мы с тобой, Азриэль!

— Слава нашему предводителю! Слава Вождю, который первым повел нас к свободе! Азриэль!..

— Азриэль! Аз-ри-эль! — мгновенно подхватили остальные.

— Теперь я наконец-то вижу перед собой воинов, а не рабов и трусов! — удовлетворенно отозвался Азриэль. — Я рад, что, несмотря на все наши страдания, вы все же не забыли, _для чего_ мы подвергли себя опасности. Тех, кто собрался здесь, объединяет то, что всем нам ненавистна тирания. Именно наша свобода отличает нас от тех, кто выбрал рабство и остался в Верхнем мире. Они объявили нам войну, а война вынуждает к дисциплине. Именно поэтому я жду, что до конца этой войны каждый из вас будет беспрекословно подчиняться мне, как вашему военачальнику. В противном случае нам никогда не одолеть небесных сил. Мы не потерпим здесь, в наших рядах, разброда, хаоса и колебания. Отныне все должны запомнить — кто не с нами, кто не хочет отдавать себя нашему Делу целиком и без остатка, тот будет нашим врагом. И мы без всякой жалости будем искоренять в наших рядах всех ренегатов, трусов и предателей. Но прежде всего мы построим стену, чтобы защититься от наших противников. Мы и так уже слишком сильно пострадали от их происков. Теперь мы создадим твердыню, которая будет неприступной для наших противников, и отобьет у них охоту вредить нам.

Михаилу потребовалось все имеющееся у него самообладание, чтобы сдержаться и не вмешаться в разыгрывающуюся перед ним сцену. Ему хотелось заорать, что все эти слова о дисциплине, общем деле, которому нужно подчиняться без остатка, и безжалостном искоренении всех «ренегатов, трусов и предателей» — это как раз и есть явное рабство, и спросить, не кажется ли им, что они собираются стеснить себя гораздо больше, чем их якобы стеснял Создатель?

Азриэль снова вывернул все наизнанку, предложив своим последователям явную тиранию под предлогом общего стремления к свободе — но ужаснее всего Михаилу казалось то, что никто даже не заметил этого открытого и явного несоответствия. Впрочем, если бы даже кто-то из собравшихся осознавал в эту минуту вопиющие противоречия в словах их предводителя, то он бы не осмелился сказать об этом вслух, чтобы не оказаться в числе «ренегатов и предателей».

«Я больше не могу, — подумал Михаил. Ложь Азриэля вызывала ощущение, похожее на тошноту, как будто его разум выворачивался наизнанку в попытке исторгнуть эти безумные и противоестественные утверждения. — Спаси меня отсюда!..»

…Его лица коснулся теплый ветер, и, открыв глаза, Михаил обнаружил себя на гребне поросшего травой холма. По царившему вокруг спокойствию и безмятежности, как и по особенному ощущению простора, он сейчас же понял, что он дома, а не в Малом мире, из которого отправился за Азриэлем. Михаил изумился, что возвращение домой было таким простым и быстрым по сравнению с мучительным и долгим путешествием, которое ему пришлось проделать, чтобы найти Азриэля и его соратников.

— Все относительно, — сказал Создатель с ноткой сожаления. — Для тех, кто выбирает самый простой путь, вернуться куда проще, чем попасть туда. А для того, кто хотел бы попасть сюда иным путем, это вообще невозможно.

Михаил сел на землю, наслаждаясь светом солнца и льющимся на него теплом, провел ладонью по траве… Он снова здесь, а Азриэль заперт в своей воображаемой пустыне из камней, багровых молний, смерчей и пылевых облаков. Он хочет быть властителем этого мира и находит в собственном владычестве над ним мрачное удовлетворение — а между тем его «владения» даже не существуют в реальности. Но даже если бы они существовали, то весь мир Азриэля был бы в тысячу раз меньше самой крошечной пылинки в саду, где еще недавно жили Адам с Евой, а с точки зрения обитателя Верхнего мира он вообще едва ли существовал — то ли уже Ничто, то ли что-то такое, что все же может с натяжкой называться «чем-то» и считаться крошечной частью реальности.

Итак, Азриэль был несчастен и все глубже погружался в охватившее его безумие. Но, если уж по справедливости, то Азриэль и все его соратники гораздо меньше заслуживали сочувствия и сострадания, чем преданные и обманутые Азриэлем Короли, знавшие до недавних пор только любовь — не только Ангелов и самого Создателя, но и всего их мира, охраняющего и старающегося порадовать своих правителей. А теперь люди потеряли данную им власть — а вместе с ней, как им казалось, и любовь Создателя — и страдали от страха, угрызений совести и одиночества.

Михаил тихо застонал.

— Не позволяй тому, что ты увидел, ослепить себя, — сказал Создатель. — Ад не настолько страшен, каким кажется. То, что Я предназначил для людей, исполнится — хоть и не так легко и быстро, как могло бы. И тогда все падшее — и Ангелы, и люди — будет спасено.

Было в знакомом Голосе что-то такое, от чего его печаль Михаила сразу отступила — но зато он почувствовал волнение, как будто бы ему необходимо было прямо сейчас сделать что-то очень важное, но что — он до конца не понимал.

— Как бы я хотел Тебя увидеть!.. — вырвалось у Михаила. Сейчас ему было безразлично, что это звучит абсурдно и почти кощунственно — вроде дурацких рассуждений Азриэля относительно того, что их Создатель позволяет говорить с Собой, но не видеть Cебя. Но Михаилу не нужны были доказательства того, что Азриэль неправ. Он даже не хотел чем-то уравновесить все те грустные и страшные картины, которые он наблюдал в последние несколько дней. Он хотел этого просто потому, что хотел. Михаил был уверен, что Создатель скажет, что он хочет невозможного, но Он сказал :

— Тогда смотри.

Впрочем, "смотреть" ему, по сути, не пришлось, поскольку все, что он видел глазами — золотившийся в утреннем солнце горный воздух, поросший травой холм, выглядывающие из травы цветы, светлое высокое небо у него над головой... — в эту секунду отодвинулось и уступило место совершенно другим ощущениям, бывшим гораздо ярче и полнее, чем любые испытанные им когда-то прежде впечатления.

Казалось, мир раскрылся и принял его в свои объятия, и первым, что увидел Михаил, был он сам — но не такой, каким он видел себя в отражении, а такой, каким его, должно быть, сейчас видел его Собеседник — юный и прекрасный, изумленный, сбитый с толку, хрупкий и... любимый. А потом он увидел их мир, полный гармонии и смысла, пульсирующий от жажды жизни, раздвигающий границы окружавшего его небытия — и отсюда, из того центра самой Жизни, из которой он смотрел, даже враждебное Ничто казалось всего лишь случайностью, мелкой и временной помехой на пути утверждения любви и торжествующего Бытия.

И он ещё успел подумать, что Создатель, которого он хотел увидеть, Сам был Взглядом, устремленным на него и все живое — но потом поток нахлынувших на него впечатлений ещё раз раздался вширь, как будто рухнула последняя преграда, отделяющая его разум от реальности, которая лежала за пределами их мира, и он увидел сам Источник жизни, средоточие любви и силы, которую он вплоть до этой минуты знал только по ее творению.

Михаил обнаружил, что Создатель был похож и в то же время непохож на все, что он все это время видел в других Ангелах, и в людях, и в самом себе. Сейчас он видел Мысль и Чувство в ее самом полном воплощении, видел Того, с кем он беседовал все это время и кто говорил о себе "Я", хотя и не был, в отличие от него, замкнутым в себе существом, способным ощутить нечто похожее на одиночество.

Ощущение было настолько всеобъемлющим и острым, что Михаил издал изумленное, хотя и радостное восклицание — а потом его неожиданно швырнуло из надмирных далей назад в его собственное тело, и ему почудилось, что его выдернуло из сияющей и лишённой границ реальности обратно, внутрь его сжатого, словно светящаяся точка, разума.

Михаил перевел дыхание. Ему было невыразимо хорошо, но вместе с тем смешно и чуть-чуть неловко, как если бы он всю жизнь судил о свете по огонькам светлячков в траве — а потом однажды увидел их при свете солнца.

Это заставило его опять вспомнить о своем лучшем друге, выстроившим всю свою аргументацию на том, что Создатель все это время прятался от них, чтобы не подорвать тем самым своего могущества.

— А Азриэль? Он действительно хотел увидеть Тебя? — спросил он у Создателя, хотя уже не сомневался, что ответ ему известен.

— Нет, совсем не хотел. Но часто убеждал себя, что хочет. И если сначала он просто думал не то, что есть на самом деле, то потом он начал очень сильно _не хотеть_, чтобы его желание сбылось. Ведь если бы он увидел Меня, то увидел бы, что он не прав, а он к тому времени уже предпочитал свое заблуждение реальности, — сказал Создатель. — А теперь иди. Твои собратья уже знают о случившемся с людьми и с Азриэлем, и никто не сможет поддержать их лучше, чем это сделаешь ты.

Михаил встрепенулся. В самом деле, как он мог забыть о том множестве Ангелов, которые остались верными Создателю, и полностью сосредоточить все свое внимание на людях и на Азриэле!..

— В этом нет ничего удивительного, — мягко возразил Создатель. — Ты беспокоился прежде всего о тех, кто был в беде. Но, раз уж ты _пока_ не можешь им помочь, настало время обратить свое внимание на тех, примет твою помощь и участие.

— Иду, — ответил Михаил.

Местом собраний Ангелов, которые являлись Стражами границы и поэтому были сильнее прочих озабочены вопросами, связанными с охраной вверенного им мира от Пустоты, был сияющий город у подножия горы. Михаил рассудил, что новость о предательстве бывших товарищей и о падении Малого мира должна была побудить его соратников собраться там. Не вызывало никаких сомнений, что в подобных обстоятельствах его собратья должны были воззвать к Создателю задолго до того, как он закончил свое путешествие и возвратился в этот мир, и все это время Он был с ними точно так же, как и с самим Михаилом. Но если при этом Он сказал, что остальные Ангелы нуждаются в его присутствии и утешении, то, значит, Михаил был почему-то нужен им не меньше, чем Создатель, и ему стоило поспешить.

Приблизившись к знакомым сияющим стенам, Михаил увидел, что собравшиеся в городе были предупреждены о его появлении и сами вышли из ворот ему навстречу. Он только сейчас почувствовал, насколько сильно ему не хватало их присутствия. То ли все дело было в том, что последними Ангелами, которых он видел, были соратники Азриэля, то ли их последний разговор с Создателем изменил что-то в нем самом, но сейчас Михаил как будто бы впервые увидел своих старых товарищей — и поразился, что раньше как будто бы не замечал их красоты. Не только мир переливался новыми, свежими красками, но и его старых друзей окутывало какое-то новое сияние. Теперь он видел их, как воплощение отваги, юности и красоты. Но, к его удивлению, они смотрели на него, как будто бы переменились не они, а он. Он видел в их глазах благоговение, как будто бы он был не одним из них, а незнакомым, высшим существом.

Михаил двинулся вперед, думая, какими словами рассказать своим соратникам о том, что он увидел в Малом мире — и потом, когда последовал за Азриэлем. Еще несколько часов назад необходимость вспоминать и пересказывать эти события казалась бы почти невыносимым бременем. Но теперь в его сердце больше не было печали, потому что у него перед глазами стоял Тот, в честь кого пели звёзды Верхнего мира.

Пейзаж, раскинувшийся вокруг Азриэля до самого горизонта, выглядел настолько мрачным и однообразным, что смотреть на него было почти нестерпимо. Брезгливо скривившись, Азриэль закрыл глаза — но багровая темнота, сменившая всполохи молний и скалистую пустыню, по которой проносились вихри пыли, оказалась ненамного лучше.

Он не имел ни малейшего понятия о том, много ли времени прошло с тех пор, как они с товарищами проиграли битву с воинством Создателя и оказались здесь.

В этом проклятом месте времени, как такового, не существовало. Если в Верхнем мире время казалось чем-то беспредельным, будто океан, и постоянно приносило с собой чувство свежести и обновления, то здесь они как будто проживали раз за разом одну и ту же минуту. С того дня, как они очутились здесь, их всех сковало душное и неподвижное безвременье, в котором слова «настоящее» и «прошлое», не говоря уже о «будущем», теряли всякий смысл. Казалось, что сама жизнь осталась где-то там, _снаружи_, а здесь вокруг них была если и не смерть, то уж, во всяком случае, ее преддверие.

Тот мир, в котором он был первым среди Стражей Приграничья, охраняющих их дом от вторжения враждебных порождений Пустоты, был так далек, а мысль о населявших его Ангелах вызывала столько нестерпимых образов и воспоминаний, что по большей части Азриэль старался сделать вид, как будто бы Верхнего мира вообще не существует. Вместо этого он направлял все свои помыслы на Малый мир, изо дня стремясь найти какую-то лазейку, чтобы проникнуть за непреодолимую преграду их тюрьмы — пускай даже не во плоти, а только силой воли и сознания.

Ведь Малый мир сродни ему. Его Хранители и Короли тоже отвернулись от самозванного Создателя. Но только, если Азриэль сделал это сознательно и добровольно, и не пожалел о сделанном даже теперь — то люди, не успев вкусить свободы, тут же испугались и стали раскаиваться в собственном поступке. Азриэль думал о них с презрением. Он не ошибся в людях — это слабые и жалкие создания. Какой дурак способен был поверить утверждениям их бывшего Владыки, что однажды они станут выше Ангелов!..

Но, если люди не годились для той цели, для которой их предназначил их Создатель, то самому Азриэлю они могли быть полезны. Роль, которую он сыграл в судьбе Малого мира и его бывших правителей, создала между ними связь, которую не в состоянии был разорвать даже Создатель. Эта нить, тянувшаяся в Малый мир, могла позволить Азриэлю обрести хотя бы частичную свободу. Так что его мысль тянулась к людям через разделявшую их бездну — постоянно и упорно. Неудачи не обескураживали и не охлаждали Азриэля. Пусть его товарищи готовы примириться с поражением и принимать свою судьбу, как есть, но его волю неудачам не сломить. _Там_, наверху, напрасно думают, что его можно сбросить со счетов. Он никогда не отступался от задуманного, не добившись своего.

Азриэль был один — его соратники, по большей части, только раздражали Азриэля собственным присутствием, хотя их раболепие и страх, который они не способны были скрыть, иногда доставляли ему удовольствие. Но куда чаще они выводили его из себя своей пассивностью, безволием и трусостью. Должно быть, если бы не он, они бы до сих пор только заламывали руки и стенали о своей несчастной участи вместо того, чтобы пытаться что-то изменить! Только его воля, хладнокровие и ум — а также постоянная борьба друг с другом за его внимание — и заставляли их вести какое-то подобие нормальной жизни.

Азриэль не раскрывал им своих планов. Им незачем было знать, о чем он размышлял в своем уединении и к какой цели он теперь стремился. Про себя Азриэль полагал, что он отлично выучил урок, преподанный ему так называемым Создателем. Чтобы обрести настоящее могущество, необходимо окружить себя и свои действия завесой тайны. Те, кто тебе служат, должны полагать, что твои помыслы так глубоки и так сложны, что ни один из них при всем желании не сможет их понять.

Это — краеугольный камень всякой власти…

Можно, например, создать людей — и заявить, что именно они однажды победят Великое Ничто. А там — пускай твои сторонники гадают, как это возможно… В сущности, чем более абсурдно твое утверждение, тем более непостижимым и величественным им покажется твой тайный замысел. Даже если на самом деле никакого замысла и близко нет, а твои обещания — один сплошной обман.

Мысли Азриэля снова возвратились к бывшим Королям. Чем они сейчас заняты? Скитаются по миру, ставшему для них чужим, и до сих пор живут воспоминаниями о счастливом прошлом — или же стиснули зубы и пытаются своими силами отвоевать у этого враждебного и неприветливого мира островок уюта?

Хотя, может, Адам с Евой уже умерли — ведь они теперь смертны… — неожиданно подумал он, и эта новая для него мысль неприятно поразила Азриэля.

Странно, что подобная мысль не посещала его раньше — хотя, разумеется, ему, практически бессмертному, не так уж трудно было позабыть об этом обстоятельстве и не учитывать его в собственных планах. Но теперь, когда он вспомнил об этом, эта мысль уже не оставляла Азриэля. В самом деле, Адам с Евой могли умереть — и это было бы совсем некстати, потому что вместе с ними обрывалась бы та нить, которая соединяла его с Малым миром. На кого ему тогда рассчитывать — на тех полулюдей, полуживотных, которых в корчах породила разрываемая чуждыми ей силами природа? Если их сознание и отличается от разума какой-нибудь мускусной крысы, то вряд ли намного. И самое главное, они — не Короли. Создатель не вручал им власть над Малым миром. Победа над кем-нибудь из них никогда не могла бы иметь такого смысла, как победа над тем же Адамом.

Азриэль никогда раньше не подумал, что он будет беспокоиться о людях, но сейчас он дорого бы дал за то, чтобы удостовериться, что Адам с Евой еще живы. Они должны жить — иначе ему просто не на что больше будет надеяться.

 

Ощущение, что кто-то незаметно следует за ним, настигло Кайна еще в тот момент, когда он только начал восхождение на гору. Он резко развернулся — но никого не увидел. Тем не менее, он был уверен в том, что не ошибся. Кайн всегда гордился остротой собственных чувств.

— Выходи! — крикнул он. — Я знаю, что ты здесь!..

Сперва все было тихо, но потом смущенный Абиль выбрался из зарослей, в которых прятался до этого. Он глупо усмехался, словно думал, что, если он будет улыбаться — то ему удастся обратить все в шутку, и Кайн просто посмеется над его настырностью.

Но Кайн не поддался на эту удочку.

— Я же ясно сказал, чтобы ты не ходил за мной! — сердито сказал он.

Братец тут же заныл.

— Ну Кааайн… Пожалуйста! Я не буду тебе мешать!

Кайн стиснул зубы. Да что же такое!.. Неужели, чтобы он ни делал, этот надоеда вечно будет путаться у него под ногами?!

Он быстро прикинул, что он может сделать в создавшемся положении. Единственной возможностью отделаться от Абиля было его поколотить. Слегка. Этому маленькому плаксе хватит пары подзатыльников и пинка под зад для ускорения. Но Кайн по опыту знал, что тогда Абиль, не способный дать отпор старшему брату, разревется от обиды, побежит домой и все расскажет матери с отцом. И, хотя Кайн просто хотел, чтобы его оставили в покое, выйдет так, как будто это _он_ не дает Абилю прохода и не упускает случая его обидеть.

С другой стороны, подъем на гору был достаточно крутым, и Кайн не сомневался в том, что братец выдохнется раньше, чем они доберутся до вершины. Особенно если он будет вынужден ускорять шаг, чтобы поспеть за Кайном.

— Отстанешь — я тебя ждать не буду, — мрачно бросил он и, развернувшись к Абилю спиной, быстро пошел вперед.

Абиль вприпрыжку припустил за ним.

«Даже воды не взял, балбес» — мрачно подумал Кайн, косясь на Абиля. У него самого через плечо болталась фляга из долбленой тыквы. Отправляясь в путь, Кайн посчитал, что этого будет достаточно — даже в такой сухой и жаркий летний день. А теперь будет хорошо, если ему достанется хотя бы несколько глотков.

«Ну правильно, зачем ему вода, когда есть я!.. Расхнычется и станет через каждые сто шагов просить, чтобы я дал ему «водички». Высосет всю мою воду — а потом заявит, что устал!..» — мысленно разорялся Кайн.

— А куда мы идём?.. — заинтересовался Абиль через несколько минут. Дышал он тяжело — ему ведь приходилось почти бежать в гору, чтобы не отстать.

— …Кайн? — повторил братец вопросительно, когда он не ответил.

Кайн продолжал молча шагать вперед, всем своим видом говоря — я иду по своим делам, а куда идешь _ты_, мне совершенно все равно.

Но Абиль, при всех своих недостатках, не был дураком, и, вероятно, с самого начала понимал, ради чего Кайн потащился в гору. Поэтому, не дождавшись ответа, выказал свою осведомленность сам :

— Ты что, собрался к полулюдям? На ту сторону горы? Отец не хочет, чтобы ты туда ходил!

— Я только посмотрю, — нетерпеливо дернул плечом Кайн. — И даже не вздумай потом разболтать об этом дома. Никто не полюбит тебя больше от того, что ты все время ябедничаешь.

— Я не ябедничаю! — обиделся младший братец. Кайн только хмыкнул.

— Ну конечно!.. Сперва ты везде таскаешься за мной, потому что тебе самому хочется посмотреть, а потом валишь все на меня. Якобы ты пошел куда-то только потому, что не хотел оставлять меня одного или боялся возвращаться в одиночестве. Ловко придумано…

Абиль не нашелся, что на это возразить. К тому же, ему уже не хватало сил на то, чтобы и дальше шагать вровень с Кайном — так что он отстал и, шагая за ним, обиженно сопел.

Теперь, когда Кайну пришлось доверить брату свою тайну и признать, что он действительно собрался на стоянку полулюдей, пытаться ускользнуть от Абиля было бессмысленно, так что Кайн слегка сбавил шаг. И, вероятно, именно поэтому до гребня каменистого холма они все-таки добрались вдвоем. Лагерь полулюдей отсюда был виден отчетливо, как на ладони.

Собственно, эта стоянка не могла считаться настоящим домом их соседей. Для начала, полулюди появлялись здесь только в летнее время. Ближе к осени они устраивали крупную охоту на быков, стада которых появлялись в этих местах в конце лета, а с началом холодов каждый раз снимались с места и куда-то уходили, оставляя после себя кучу грязи и расщепленных костей. Затем — даже в те месяцы, которые они каждый год проводили здесь, они, по сути, не пытались никак обустроить и облагородить место своей временной стоянки. Ночи они обычно проводили в известняковых пещерах у подножия горы, завалив вход валежником от хищников, но днем обычно разбредались, кто куда. Одни бродили по окрестностям, разыскивая что-нибудь съедобное, другие охотились на обитавшую вокруг мелкую живность, а третьи собирались на пологом берегу реки. Именно эту часть их племени можно было увидеть с вершины горы, где устроились Кайн и Абиль. Некоторые из полулюдей расхаживали по мелководью, собирая ракушки, или пытались пригвоздить снующую в воде рыбу заостренной палкой, а другие, словно обезьяны, устраивались рядом друг с другом на песке, сосредоточенно копаясь друг у друга в волосах в поисках насекомых.

— Пошли!.. — распорядился Кайн и начал, пригибаясь, спускаться по склону горы, быстро перебегая от одного поросшего колючими кустами валуна к другому.

— Как ты думаешь, что будет, если они нас заметят?.. — спросил Абиль с нескрываемым испугом.

Кайн чуть было не напомнил, что Абиля сюда вообще никто не звал. И если он боится, то ему бы следовало просто оставаться дома. Но сейчас важнее было успокоить брата, чем напоминать о его глупости, так что Кайн просто отмахнулся.

— Ничего не будет! Просто посмотри на их короткие кривые ноги. Думаешь, они способны нас догнать?.. И потом — полулюди нас боятся. То есть, в сущности, они боятся нашего отца — но сути дела это не меняет. Если они нас увидят, то наверняка начнут махать руками и вопить. А может, даже разбегутся.

Абиля это заявление явно не убедило.

— Тогда почему ты от них прячешься?..

— Да потому, что я хочу подобраться к ним поближе и все рассмотреть! — прошипел Кайн. — А если они всполошатся, у меня ничего не получится. И хватит уже ныть! Если боишься — просто оставайся и жди здесь.

Абиль громко, прерывисто вздохнул — однако после некоторых колебаний все-таки последовал за ним. Может быть, он представил, как Кайн успешно спустится вниз, посмотрит на полулюдей вблизи и триумфально вернется назад, не подвергаясь никакой опасности. А потом будет без конца припоминать ему, как он сначала упрашивал взять его с собой и даже выдержал трудный подъем на гору в самый солнцепек — все это только для того, чтобы в итоге струсить и предпочесть отсидеться наверху, в кустах.

Подобной перспективы Абиль, разумеется, не выдержал. И, как ни странно, Кайн внезапно ощутил, что он этому рад. Здесь, на земле, которая «принадлежала» полулюдям, все было каким-то непривычным — не таким, как по их сторону горы. И если дома Кайн чувствовал себя даже более уверенно, чем мать с отцом, и не боялся никого и ничего, то сейчас он поймал себя на том, что будь он здесь один, без Абиля — он чувствовал себя одиноким и непривычно уязвимым. Это, несомненно, было глупо, потому что в случае любых возможных осложнений именно ему пришлось бы спасать братца, а уж никак не наоборот. Но все-таки его присутствие внушало странную уверенность.

 

Прежде, чем они с Абилем успели спуститься к подножию горы, группа полулюдей на берегу пришла в движение. Женщины и крутившиеся вокруг них дети оставались на своих местах, а вот мужчины поднимались и неспешно направлялись в сторону пещер, служивших местом их ночлега — чтобы некоторое время спустя выйти из этих темных нор в недрах горы уже с охотничьими копьями. Кайн удивленно поднял брови. Солнце стояло в зените, воздух был горячим, неподвижным и сухим. Если не считать нескольких полупрозрачных облаков, видневшихся у горизонта, небо было абсолютно чистым. Одним словом, выбранный полулюдьми момент был малоподходящим для охоты. Как по такой жаре загонять дичь?..

Впрочем, Кайн почти сразу понял, что они не собираются охотиться. Охотник должен вести себя тихо, чтобы не спугнуть свою добычу. Тогда как эти мужчины трясли копьями, издавали угрожающие вопли, притопывали ногами на ходу и вообще вели себя настолько странно и нелепо, что Кайн был донельзя озадачен.

— Что они делают?.. — прошептал прямо ему в ухо Абиль.

Кайн пожал плечами.

— Понятия не имею… Думаю, нам стоит посмотреть, куда они идут. Давай за мной!.. — приказал он и одолел последнюю часть склона с быстротой перебегающей с камня на камень ящерицы, в приступе азарта не особенно заботясь, как Абиль угонится за ним. Так что было совсем не удивительно, что брат нагнал его только тогда, когда и полулюди, и кравшийся вслед за ними Кайн уже успели углубиться в прилегавший к реке лес.

Мужчины, за которыми следовал Кайн, все это время продолжали вести себя так, как будто их кусали оводы — они подпрыгивали, извивались и время от времени без всякой видимой причины издавали громкие, пронзительные вопли. В то же время они принимали угрожающие позы и размахивали копьями, как будто собирались поразить какого-то невидимого зверя. Хотя никакой добычи поблизости не было, а если бы даже и была — их топанье и вопли спугнули бы ее гораздо раньше, чем кому-то из полулюдей удалось поразить ее копьем.

Так, пританцовывая и притопывая, полулюди постоянно углублялись в лес, все дальше удаляясь от своей стоянки, и Кайн уже начал спрашивать себя, разумно ли было идти за ними. Если это приключение слишком затянется, то они с Абилем нипочем не успеют вернуться домой до темноты. Можно себе представить, как тогда рассердится отец! Он всегда требовал, чтобы они возвращались засветло. И было совершенно очевидно, что именно Кайн, как старший, окажется в его глазах виновником того, что Абиль не вернулся домой вовремя.

Однако отступаться было уже поздно, так что Кайн, упрямо закусив губу, продолжал красться по следам полулюдей, знаками показывая Абилю, когда следует замереть на месте, а когда можно спокойно следовать за ним.

В итоге полулюди вышли на поляну, посреди которой росло самое странное дерево из всех, которые когда-либо случалось видеть Кайну. В большом стволе имелись два дупла, напоминавшие глаза, и кора вокруг них бугрилась, так что все вместе походило не то на лицо, не то на морду какого-то зверя. И, похоже, эта странная особенность старого дерева не оставила полулюдей равнодушными, поскольку прямо надо «лбом» выступавшего из коры лица в дерево были вбиты огромные — в его рост — ветвистые оленьи рога. Полулюди сложили свое оружие на землю перед деревом и принялись приплясывать на месте, хлопая в ладоши и одновременно издавая низкое, утробное мычание. Поскольку этот низкий, монотонный звук одновременно издавало столько человек, он приобретал странную пронзительность. Кайну почудилось, что от этого звука у него вибрируют все внутренности. Это было не особенно приятно — но одновременно в этом чувстве было что-то завораживающее.

Потом — все так же не переставая тянуть одну ноту вместе с остальными — самый рослый из полулюдей достал из мешочка на поясе узкое кремневое лезвие, и с редким хладнокровием нанес себе длинный порез через всю грудь. Рана, скорее всего, была не особенно глубокой, но по его заросшему волосами животу тут же потекла кровь. Кайн посмотрел на Абиля и обнаружил, что тот изумленно открыл рот. Впрочем, сам Кайн в этот момент, должно быть, выглядел ничуть не лучше.

До сегодняшнего дня он еще никогда не видел, чтобы кто-то — будь то человек или животное — намеренно поранил самого себя. Напороться на острый сук в лесу — сколько угодно, но взять в руки что-то острое и порезать себе намеренно? Как это вообще возможно?!

Охотник, поранивший себя, между тем отдал лезвие соседу — и тот повторил его движение. Острый кусок кремня переходил из одних волосатых рук в другие — и так до тех пор, пока все собравшиеся на прогалине полулюди не вспороли себе грудь. Пока очередной охотник занимался этим делом, остальные продолжали перетаптываться с ноги на ногу, хлопать в ладоши и мычать, не обращая ни малейшего внимания на капли крови, стекающие у них по животу.

Затем — все так же один за другим, начиная с самого рослого и сильного охотника — они стали подходить к дереву, и собирая свою кровь ладонью, мазать этой кровью то место, где у проступавшего на дереве лица мог находиться рот.

— Зачем они все это делают?.. — прошептал Абиль жалобно. Было похоже, что это зловещая картина и особенно — кажущаяся бессмысленность происходящего пугали его все сильнее.

А вот Кайн с какого-то момента начал постепенно сознавать, что происходит — и, возможно, именно поэтому странные действия полулюдей больше не вызывали у него особенного страха.

— Думаю, они просят о помощи, — тихо ответил он. Абиль широко распахнул глаза.

— У кого, у дерева с рогами?!

Кайн пожал плечами.

— Может быть, они считают, что, если угостить его своей кровью, то потом они убьют больше оленей и быков?

— Но почему они так думают? — братца, казалось, возмутило столь абсурдное предположение. — Дерево — это же просто дерево. Оно ничем не может им помочь!..

Кайн потянул его за локоть.

— Давай отойдем подальше. А то нас в конце концов услышат, — сказал он. И, утащив брата подальше за деревья, сел на землю, опираясь спиной о древесный ствол и подтянув колени к животу. Потом Кайн вырвал из земли сухую длинную травинку — и засунул ее в рот, как и всегда, когда о чем-то напряженно размышлял.

— Знаешь... Может быть, то, что они делают — на самом деле не так глупо, — сказал он, когда Абиль опустился на землю рядом с ним. Брат явно удивился — но смолчал, догадываясь, что это отнюдь не все. Кайн еще помолчал, грызя конец своей травинки, а потом посмотрел Абилю в глаза и негромко спросил :

— Что, если полулюди думают, что это дерево изображает кого-то из Старших?..

— Да откуда полулюдям знать о Старших? — усомнился Абиль. — И потом — что вообще может быть общего у Старших и их дерева? Разве у Старших есть рога? И выражение «лица» у того дерева совсем не доброе. А мама говорила, что Старшие были добрыми…

— Да, — согласился Кайн. — Но это ведь было _тогда_... Ты помнишь, что отец рассказывал про Дерево в саду? Про то, плоды которого им нельзя было трогать?

— Не люблю, когда он об этом вспоминает, — мрачно сказал Абиль. — Из-за этого Дерева они все время ссорятся и начинают обвинять друг друга и ругаться. Я хотел бы, чтобы они вообще забыли про то Дерево и больше никогда о нем не вспоминали!

— Да, я тоже... Но что, если мы могли бы все исправить? — спросил Кайн. Братец опешил.

— Как "исправить"?

— Я не знаю. Они сделали что-то плохое, верно? И за это Бог разгневался и выгнал их из сада. Но ведь Он же может передумать? Если попросить прощения... Они же сами говорили, что Он их любил.

— Да. Но теперь Он сердится на нас.

— Именно так! — подхватил Кайн. — Теперь Он сердится. Но они тоже сердятся, когда мы что-то делаем не так. Но потом все как-то улаживается. Если Он в самом деле так заботился о них и разрешал им жить в этом своем саду, то, может быть, Он может передумать и простить их. И тогда мы бы могли вернуться. Понимаешь?..

Абиль захлопал глазами.

— А ты правда хочешь, чтобы мы вернулись?.. Мне всегда казалось, тебе нравится охотиться. А мама говорит, что в том Саду все жили мирно, и охотиться было не нужно. Может быть, тебе бы стало скучно.

Кайн нахмурился.

— Не знаю... Но ведь не во мне же дело! Маме здесь не нравится. Она не жалуется, но ведь видно же, что ей здесь плохо. Они с отцом никогда не смогут быть здесь счастливы. И тебе тоже, думаю, было бы лучше там, чем здесь. А я... Ну, в крайнем случае, я ведь могу остаться тут.

— Один?! — с испугом спросил Абиль. Кайн поморщился.

— Дурак! Можно подумать, что мы больше не увидимся. Я же смогу вас навещать... Ну и потом, это ты думаешь, что мне бы стало скучно. А на самом деле мне, может быть, там понравится. Когда мама рассказывала нам про Сад, то я всегда хотел туда попасть. Может быть, там есть вещи, которые интереснее любой охоты. Главное сейчас — это понять, как сделать, чтобы мы могли вернуться. Ты согласен?.. — уточнил Кайн просто для проформы. В конце концов, даже его бестолковый младший брат не мог не понимать, насколько глупо беспокоиться о том, как они будут жить после того, как Бог позволит им вернуться в Сад, если они пока не знают даже, как вообще получить Его прощение.

Обо всем остальном вполне можно будет подумать и потом.

— Да, — признал Абиль. — Ты, конечно, прав.

Адам тревожно огляделся. Он успел обойти все места, где обычно можно было найти мальчишек, громко зовя Кайна с Абилем по именам, но никто не откликнулся. Они его не слышали, а это могло означать только одно — в эту минуту оба находились слишком далеко. Адам старался отогнать подальше мысль о полулюдях, но при этом все равно нет-нет, да и посматривал в сторону горы. Не может быть, чтобы дети решили отправиться туда!

Это все Кайн, подумал Адам с раздражением. У него вечно на уме какие-нибудь дикие затеи…

Его старший сын, казалось, отказывался понимать, насколько негостеприимен и опасен окружавший их мир и насколько хрупкой в этом мире была человеческая жизнь. Он постоянно совершал какие-то опасные поступки — забирался на деревья и на отвесные скалы в поисках гнезд с яйцами, извел всех змей вокруг их дома, вооруженный только палочкой с рогулькой на конце, и, услышав жалостное блеяние застрявшего в зарослях козленка, сразу же спешил на звук, нисколько не заботясь, что голос козленка мог привлечь туда же крупных хищников. При этом Кайн вовсе не выглядел счастливым и беспечным, как они в те времена, когда они все еще были Королями. Он двигался стремительно и настороженно, как дикое животное, всегда был с ног до головы покрыт ушибами и ссадинами, и его глаза под копной вечно спутанных волос блестели, словно у какого-нибудь мелкого ночного хищника.

Рядом с самим Адамом его старший сын казался до смешного маленьким и хрупким, но при этом он уже сейчас добывал половину всей еды, которой питалась их семья — и, вероятно, был единственным из них, кто при необходимости сумел бы выжить в этом мире даже в полном одиночестве. Адам любил его, но с той минуты, когда Кайн подрос и начал проявлять свой независимый характер, эта любовь всегда окрашивалась смутным раздражением. Иногда Кайн казался ему удивительно _чужим_ — не столько продолжением его самого, сколько плотью от плоти этого опасного и чуждого им с Евой мира.

Вероятно, в этом и была причина их несходства. Кайн родился здесь и никогда не знал никакой другой жизни. Этот мир, который для Адама всегда оставался неуютным и враждебным местом, был для него домом.

Да, конечно, за все эти годы они с Евой смогли приспособиться к этому миру, и в конечном счете даже обустроить для себя более-менее пристойное существование, но в глубине души и он, и Ева, вероятно, никогда не прекращали ощущать ту же мучительную, неотступную тоску по навсегда потерянному прошлому, что в самые первые дни.

Первое время их скитания по этому чужому, полностью переродившемуся миру, слились в памяти Адама в какой-то бесконечный смутный сон — о голоде, усталости, сбитых ногах, холодном ветре, вечном страхе и полной растерянности. Они еще не успели толком осознать свои потери, а им нужно было приспосабливаться к новым, совершенно изменившимся законам своего существования.

Все в этом новом мире, казалось, было враждебно им и желало им только зла. Колючки раздирали кожу, камни на земле врезались в ступни, и вода, и воздух в равной мере обжигали тело холодом, а от солнца кожу покрывали воспаленные ожоги… О живых существах, населявших землю за пределами их Сада, и говорить не приходилось — некоторые из них явно не прочь были бы растерзать их с Евой, как свою добычу, а другие либо обращались в бегство, либо сами старались их напугать и отогнать подальше от своих охотничьих владений, гнезд и нор. Боясь стать жертвой хищников, охотившихся по ночам, Адам и Ева забирались на деревья, чтобы устроиться в развилке толстых сучьев. Иногда им даже удавалось подремать, но назвать это настоящим отдыхом было нельзя — сон оставался неглубоким из-за неудобной позы, холода и опасения сорваться и упасть на землю.

В те первые дни ему казалось, что весь мир сошел с ума, и что еще немного — и его растерзанный и замутненный постоянным недосыпом разум тоже захлестнет темная пелена безумия. Он перестанет сознавать, кто он такой, помнить о прошлом и узнавать Еву. И, возможно, это будет даже хорошо, поскольку тогда он, во всяком случае, не будет больше сознавать своих страданий.

Вероятно, тем бы все и кончилось, если бы их не спасла гроза. Забавно, что тогда, в начале, она напугала их даже сильнее всех их предыдущих злоключений — слишком уж зловеще выглядели покрывшие небо тучи, слишком громко гремел гром и слишком жуткими казались рассекающие небо молнии. Ослепленные мертвенно-фиолетовыми вспышками, парализованные ужасом, Адам и Ева скорчились под деревом, прижимаясь друг к другу. Казалось, что все их предыдущие страдания были только прелюдией для настоящей кары, а теперь Господь, наконец, соизволил Сам заняться ими, обратив на них свой гнев. Еще немного — и очередная молния обрушится прямо на них, и небесный огонь прикончит их на месте.

Однако вышло все наоборот. Хотя в тот день они и натерпелись ужаса, эта гроза оказалась для них спасением — когда гроза закончилась, и они выбрались из своего укрытия, то оказалось, что на земле, несмотря на недавний дождь, осталась частичка небесного огня. Растущее на склоне горы дерево горело от попавшей в него молнии, и в наступавших сумерках мерцающее оранжевое зарево смотрелось завораживающе и притягательно. Адам и Ева не сумели одолеть своего любопытства и рискнули подойти поближе. Эту ночь они впервые провели в тепле, не сжимаясь в комок и не стуча зубами. Свет, идущий от огня, был так же восхитителен, как и тепло. Настала ночь, но они видели лица друг друга так же ясно, как и днем. А главное — хотя это тепло казалось им таким манящим, что они боялись, как бы оно не привлекло диких зверей, на деле вышло все наоборот — никакое живое существо, помимо них двоих, не решалось приблизиться к огню и потревожить их покой. Казалось, что рядом с огнем они все еще были Королями, наслаждавшимися теплом и безопасностью в принадлежавшем им саду.

К утру огонь стал затухать, и они подкормили его собранными поблизости сучьями. Промокшие ветки сперва задымились, подсыхая, потом начали потрескивать и вскоре полыхали так же ярко, как то дерево, в которое попало молния. Глядя на пожирающее сучья пламя, Адам ощутил, что в нем — впервые за все время их скитаний — вновь забрезжила надежда.

С этого дня они начали постепенно отвоевывать у этого нового мира место для себя.

Нельзя сказать, что Адам вообще не понимал тот интерес, который его сыновья испытывали к полулюдям. Поначалу эти существа, похожие и в то же время так трагично непохожие на них самих, неудержимо привлекали и их с Евой. Выглядели они, откровенно говоря, непривлекательно — приземистые, длиннорукие, с грубыми и тяжелыми, как будто вылепленными из сырой глины лицами. Но, хотя завязать с этими существами настоящее знакомство было невозможно — полулюди не умели разговаривать и общались между собой с помощью междометий и гортанных восклицаний — они с Евой ощущали смутную потребность присмотреться к ним поближе и изобрести какой-то способ облегчить короткую и полную лишений и болезней жизнь полулюдей. Они не обсуждали этого друг с другом, но Адам подозревал, что Евой, как и им самим, движет чувство вины.

Они с Евой попытались поделиться с ними своей самой главной ценностью — огнём, но полулюди разбежались в страхе, издавая громкие испуганные крики, и не возвращались на свою стоянку, пока на месте кострища не осталась лишь холодная зола. Печеную на углях рыбу или мясо они, правда, пожирали с жадностью — отталкивая от еды слабых сородичей, скалясь и раздавая оплеухи, чтобы урвать самый лаковый кусок. Но, хотя Адам пару раз зажарил мясо у них на глазах и, уходя, оставил полулюдям тлеющий огонь, а рядом — сухой мох и сучья для растопки, их соседи неизменно разбегались кто куда, следили за Адамом издали и опасливо возвращались лишь тогда, когда огонь погаснет. Пламени они боялись так же сильно, как и остальные звери.

Может, если бы он терпеливо продолжал свои попытки, то в конце концов кто-нибудь из полулюдей решился бы подойти поближе, и в конце концов они бы перестали шарахаться от огня и научились бы готовить добытую ими дичь вместо того, чтобы пытаться пережевывать сырое мясо. Но как раз тогда случилось происшествие, после которого Адам навсегда отказался от визитов к полулюдям.

В этот день он нес им несколько хороших кремневых ножей и наконечников для копий, а также блестящие и черные, как уголь, лезвия из вулканического стекла, подобранного на склоне горы. Найдя достаточно большой кусок обсидиана, он раскалывал блестящий черный камень крепким острым кремнем, а потом отбирал самые тонкие и острые осколки. Получившиеся лезвия были тонкими и хрупкими, и ими нельзя было резать даже самое мягкое дерево — но зато они были очень острыми. Настолько острыми, что ими он способен был не только выскоблить тонкую кожу и почистить рыбу, но даже — при должном терпении — соскоблить жесткую щетину, постоянно вылезающую у него на подбородке. Делал он это отчасти ради Евы, находившей его бороду колючей и противной, а отчасти — от тоски по прошлому, то есть по дням их с Евой общей юности. Как будто бы достаточно было избавиться от бороды, чтобы почувствовать себя тем человеком, который был Королем, беседовал со Старшими и вместе с Евой жил в подаренном Создателем саду.

Не то чтобы Адам думал, будто полулюди станут заниматься чем-нибудь подобным. Но он все же полагал, что они смогут отыскать обсидиановым ножам какое-нибудь применение. Эту идею выдвинула Ева, предложившая больше не разводить на другой стороне холма пугающих полулюдей костров, а попытаться постепенно улучшать их жизнь, начав с каких-то более простых вещей. Может быть, когда полулюди попривыкнут к ним и убедятся в том, что их дары полезны и не таят в себе никакой угрозы, они смогут постепенно примирить их с мыслью об огне.

Про себя Адам должен был признать, что такой план был куда более разумен, чем его желание двигаться к цели напролом. Но вслух он, разумеется, этого не сказал. Как бы он иногда ни тосковал по временам, когда они с Евой способны были беззаботно выражать друг другу свое восхищение, те времена давно остались позади. Теперь любые похвалы друг другу, не говоря уже о признании своих ошибок, были делом далеко не безобидным — просто потому, что рано или поздно, когда доходило до очередной размолвки или ссоры, такое признание мгновенно обращалось против тебя самого. Так что Адам никак не среагировал на слова Евы, а просто последовал ее совету — так, как если бы такая мысль пришла в голову ему самому.

И тогда настал день Неназываемого Ужаса, после которого отношение Адама с Евой к их соседям изменилось раз и навсегда.

Уже спустившись к самому подножию горы, Адам увидел, что момент для визита выбран неудачно — полулюди только что загнали и забили дикую свинью, и сейчас в разгаре был тот самый процесс дележа добычи, который всегда вызывал у него чувство отторжения. Адам давно усвоил, что, хотя в большой охоте принимали участие все полулюди — даже дети и подростки принимали роль загонщиков и гнали зверя на толпу охотников, крича и улюлюкая, — плодами собственных трудов участники охоты пользовались далеко не в равной степени. Когда добычу приносили на стоянку, и детей, и женщин сразу оттесняли в сторону. У туши собирались только взрослые и сильные мужчины, которые по собственному усмотрению забирали самые лучшие куски, с жадностью поедали их, и только после этого, насытившись, позволяли всем остальным приблизиться к добыче и поесть.

Адаму это представлялось абсолютно диким. Даже в самые мрачные дни их с Евой жизни, когда они были в ссоре и почти не разговаривали, открывая рот только затем, чтобы в очередной раз огрызнуться друг на друга, Адаму показалось бы немыслимым воспользоваться своим превосходством в силе, чтобы забирать себе самые вкусные куски или вынуждать Еву ждать, пока он не насытится. Одна лишь мысль о чем-нибудь подобном вызывала чувство тошноты. Он мог злиться на Еву, мог ругаться с ней, но не делиться поровну всем тем, что находил и добывал любой из них — это было немыслимо. Тот факт, что Ева меньше и слабее, уж скорее вызывал у него смутную тревогу и желание уступить ей больше еды — ведь если она вдруг не выдержит этой тяжелой, грубой жизни, то как же он будет здесь один?!

Ну, словом, наблюдение за тем, как полулюди насыщаются после охоты, всегда вызывало у Адама замешательство и отвращение. Но еще хуже бывало в тех случаях, когда между мужчинами, первыми приступавшими к звериной туше, завязывались стычки за лучший кусок добычи. Хотя вся эта дележка производилась без слов, ее участники, казалось, подчиняются каким-то негласным правилам об очередности и том, кому по умолчанию принадлежат какие-то самые лакомые части убитого зверя. Покуситься на этот порядок — означало покуситься на чужое положение, и в таких случаях между охотниками вспыхивали яростные схватки, в которых они могли долго пинать, кусать и бить друг друга, пока побежденный не отползал в сторону от туши или другим способом не демонстрировал более сильному противнику свое смирение.

Все это выглядело разом отвратительно и жалко, но Адам старался успокоить себя тем, что полулюди, если уж на то пошло, только наполовину люди, так что вряд ли стоит удивляться, что они ведут себя не лучше, чем животные.

Но в этот раз схватка была особенно долгой и яростной. Когда же один из полулюдей, в конце концов, почувствовал, что уступает противнику в силе и не сможет одержать победу с помощью зубов и кулаков, он подхватил с земли камень и ударил своего противника по голове.

Потекла кровь. Охотник, получивший удар камнем, пошатнулся, вскидывая руки к ране — и тогда второй ударил его снова, прямо в челюсть. Раненый упал на четвереньки. Он явно не мог продолжать бой и все еще пытался то закрыться от ударов, то отползти в сторону — но его противник, издавая невнятные яростные восклицания, приплясывал вокруг него и бил, бил, бил — снова и снова, пока тот не перестал подавать признаки жизни. К этому моменту голова второго превратилась в кровавое месиво, и даже с того расстояния, с которого Адам наблюдал за этой схваткой, было очевидно, что он мертв.

Наверное, он мог бы закричать и попытаться напугать полулюдей, чтобы не допустить подобного финала — но Адам оцепенел от ужаса. Сердце у него бешено стучало, как при быстром беге, но при этом его ноги и руки стали совсем ледяными, и Адаму показалось, будто ему не хватает воздуха. Потом его вырвало — не так, как бывает, когда съешь плохих или незрелых ягод, а так, как будто ужас, поселившийся внутри, пытался вырваться наружу.

Животные тоже дрались со своими сородичами — например, за самку. И во время этих схваток иногда, случалось, погибали. Но это было другое — о, совсем другое!.. Тот охотник не убил своего соплеменника случайно, поддавшись азарту боя. Он сознательно добил его, как добивают загнанную дичь.

Полулюди — не животные. Они — чудовища!..

Когда Адам слегка пришел в себя, и сердце перестало трепыхаться, словно выброшенная на берег рыба, он внезапно вспомнил, что несколько дней назад Ева тоже ходила к поселению полулюдей. Она отнесла им мешочек вяленных на солнце фруктов — может, взглянув на сморщенные сливы и на превратившиеся в темную вязкую кашицу ягоды шелковицы, полулюди догадаются, что высушенные на солнце плоды не сгниют, и можно запасти их впрок на случай, когда никакой другой еды не будет. Как же хорошо, что она не стала подходить к их стоянке, а просто оставила свой дар на их охотничьей тропе!.. Адама опалило ужасом при мысли, что кто-то из этих злобных волосатых выродков запросто мог наброситься на Еву — и так же ударить ее камнем.

Никогда больше, — мысленно сказал он сам себе. Никогда больше он не станет приближаться к этим прОклятым созданиям, и уж тем более не попытается им чем-нибудь помочь.

И уж, конечно, он ни в коем случае не станет оставлять им наконечники для копей и ножи.

Как хорошо, что они с Евой не успели, себе на беду, вооружить полулюдей огнем!.. Шалаш, в котором они с Евой поначалу укрывались от дождя, давно сменило более пристойное жилище, которое он надежно защитил от хищников оградой из камней, сучьев и глины. Но, если бы однажды полулюди перестали испытывать суеверный страх перед огнем, они бы рано или поздно осознали, что толпой они значительно сильнее, чем Адам и Ева — и явились на их сторону горы, чтобы разграбить их жилище.

Много лет спустя, когда у него с Евой появились дети — как и обещал Создатель, хотя вряд ли Он рассчитывал, что их дети появятся в подобном месте!.. — Адам строго-настрого запретил сыновьям бывать на другой стороне горы в те месяцы, когда полулюди жили по соседству с ними. Он не раз повторял Кайну, а вслед за ним и подрастающему Абилю, что полулюди даже более опасны, чем дикие звери — но при этом так и не сумел рассказать им о том, что видел. Он и Еве-то, по существу, не смог об этом рассказать — ей пришлось лишь догадываться о случившемся по его недомолвкам, потому что он не мог заставить себя связно рассказать эту историю. Воспоминание о виденном в селении полулюдей казалось зияющей пропастью в его памяти, местом разрыва, у которого кончались мысли и слова.

Но, если Ева тогда поняла его даже без слов — быть может, потому, что он в первые месяцы после той сцены порой просыпался с криком, будя и пугая спящую с ним рядом Еву — то внушить должное опасение перед соседями собственным детям Адам явно не сумел.

Только бы с мальчиками не произошло какого-то несчастья! Только бы они вернулись домой целыми и невредимыми…

В этом безумном мире неослабный страх за собственных детей был постоянной частью его жизни с самого момента их рождения. Сначала он боялся, что такие маленькие и нелепо-хрупкие создания не смогут выжить в мире, где даже ему, такому крепкому и сильному в сравнении с недавно появившимся на свет ребенком, постоянно приходилось терпеть холод, чувство голода и самый разный дискомфорт. Потом, когда дети немного подросли, он каждый день боялся, что Кайна укусит ядовитая змея, что он сорвется с дерева и разобьется насмерть, что Абиль, который в детстве имел ужасную привычку тащить в рот все попадавшееся ему на глаза, сорвет и съест какое-нибудь ядовитое растение… Но все равно сейчас ему казалось, что он еще никогда не ощущал настолько неотвязную, грызущую тревогу за обоих, как теперь, когда им сдуру вздумалось отправиться на ту сторону горы.

Адам решил во что бы то ни стало разыскать мальчишек. Кайн в свои несчастные тринадцать лет явно воображает, что на свете нет ничего такого, с чем бы он не в состоянии был справиться без посторонней помощи — но в этот раз даже ему, не говоря уже об Абиле, вполне может понадобиться его помощь и защита.

Сам-то он уж точно не простит себе, если с детьми произойдет какое-то несчастье, а он не успеет их спасти…

К его большому облегчению, Адам не успел дошагать даже до середины обвивавшей склон горы тропы, когда увидел возвращавшихся мальчишек, что-то увлеченно обсуждавших на ходу. Они так погрузились в этот разговор, что даже не заметили его, хотя обычно Кайн, наоборот, был очень наблюдателен и сразу подмечал все важное — от птичьего гнезда на дереве до почти незаметного в траве гриба.

В первый момент Адаму захотелось рассмеяться от нахлынувшего облегчения. Живы!.. И выглядят совершенно так же, как обычно. Значит, ничего плохого с ними не случилось…

Впрочем, этот прилив облегчения и нежности быстро прошел, и Адам ощутил удвоенное раздражение. Он тут сходит ума от беспокойства и разыскивает их вместо того, чтобы заняться более полезными делами — а этим двоим и горя мало!..

— Эй!.. — громко окликнул он. — Хорошо погуляли?!

Кайн сбился с шага, наконец, заметив шагах в двадцати от них отца, а Абиль вообще сделал какое-то нелепое движение, как будто собирался спрятаться у брата за спиной. Наверное, со стороны Адам сейчас и впрямь смотрелся достаточно грозно.

— …Надеюсь, что хорошо, — мрачно продолжил он. — Потому что больше ни один из вас в ближайший месяц не отойдет от ограды ни на шаг!

Кайн открыл было рот — наверное, чтобы что-нибудь вякнуть про охоту, птичьи яйца и про собирание моллюсков — но, по счастью, догадался промолчать. Должно быть, понял по его лицу, что после сегодняшнего Адам обойдется без орехов, рыбы, ягоды и любой другой его добычи — но от своего решения все равно не откажется. И даже Ева, к покровительству которой Кайн нередко прибегал, когда Адам бывал на него зол, на этот раз займет сторону мужа.

Когда мальчишки подошли поближе, Адам, не сдержавшись, треснул Кайна по затылку.

— Я же запрещал туда ходить! А ты еще и брата потащил с собой!

— Можно подумать, я его просил туда идти… От него не отвяжешься, — с досадой буркнул Кайн себе под нос.

Такого рода заявления Адам слышал уже не в первый раз, однако полагал, что, если бы Кайн _в самом деле_ захотел избавиться от младшего — то он бы так и сделал. Судя по тому, как увлеченно они с Абилем общались в тот момент, когда попались ему на глаза, Кайн был совсем не против, чтобы брат везде таскался вслед за ним. Поэтому Адам не стал вдаваться в обсуждение того, кто кого звал или не звал с собой, а сурово сказал:

— Мне все равно, просил ты его или не просил. Если ты знаешь, что брат везде ходит за тобой — тогда тем более следует думать головой!

— У него своей, что ли, нет?.. — негромко съязвил Кайн. Но прозвучало это достаточно тихо для того, чтобы Адам мог с чистой совестью проигнорировать этот протест.

Весь месяц, проведенный дома, Кайн целыми днями размышлял о том, что он увидел в поселении полулюдей. В другое время перспектива проводить целые дни в компании младшего братца могла довести его до белого каления, но теперь, когда у них появилось общее дело и общая тайна, он был почти рад, что он прикован к дому не один, а вместе с Абилем. И это даже несмотря на то, что брату уже через пару дней начали позволять сбегать к ручью и принести воды или сходить за хворостом, тогда как на него отец бросал грозные взгляды, стоило ему хотя бы подойти к ограде. Как будто Абиль не ходил на гору точно так же, как он сам!..

Абиль вел себя как всегда — то есть делал невинные глаза и словно бы не видел в достающихся ему поблажках никакой несправедливости. Нечто подобное происходило всякий раз, когда Кайну приходилось в одиночку отдуваться за их общую проделку. Если брат о чем-нибудь и сожалел, то разве что о том, что в этот раз его все-таки не простили сразу же, а заставили делить с Кайном его наказание. Но Кайн мирился с этим и не ссорился с Абилем для того, чтобы иметь возможность с кем-то обсуждать свой план.

Рассказывать о нем отцу и матери он, разумеется, не собирался. Всякое напоминание о Дереве и об изгнании из Сада могло их только расстроить. Кайн надеялся, что сможет сам как-то уладить это дело с Богом, а потом просто прийти к своим родным и объявить, что Создатель прощает их, и теперь их семья может вернуться в Сад. К желанию избавить своих близких от опасностей, страданий и вечной тоски о прошлом и помочь им снова стать такими же счастливыми, какими они были в маминых рассказах о жизни в Саду, примешивались смутные, неловкие, но тешившие его самолюбие фантазии — если бы он сумел вернуть им Сад, отец бы понял, насколько он до сих пор недооценивал его. А мама всегда видела бы в нем героя, сумевшего сделать то, чего не смог даже Адам.

Месяц тянулся бесконечно долго — дольше, чем любой самый холодный и унылый зимний месяц, хотя сейчас было лето. Разумеется, ни Кайн, ни Абиль не сидели сложа руки — даже без охоты и без поисков другой еды забот у них хватало. Они отчищали и скоблили песком шкуры, плели из травы накидки и обмазывали глиной старые корзины, пока Ева плела новые из свежих прутьев — нудная и кропотливая работа, которая заставляла Кайна, не привыкшего весь день сидеть на одном месте, изводиться от нехватки новых впечатлений и мучительно жалеть о днях, когда он мог с утра до вечера охотиться, искать на скалах птичьи яйца или собирать моллюсков.

Потом отец накопал у берега реки тяжёлой сырой глины и принес ее домой — и тогда Кайну с Абилем, под руководством мамы, пришлось заниматься трудным, но по-своему занятным делом — сперва тщательно месить мокрую глину, удаляя попадавшиеся камешки, а после этого, смешав ее с песком, лепить из этой глины плошки, миски и горшки с округлым острым дном — чтобы горшок твердо держался в углублении в земле или в песке. Это занятие было не таким скучным и противным, как возня с вонючими необработанными шкурами, но все-таки достаточно однообразным — знай себе выдавливай пальцами углубления в будущих плошках или ряд за рядом налепляй над донышко горшка уложенные кольцами колбаски, чтобы получились стенки, а потом разглаживай глину ладонью.

Впрочем, обнаружив, что его горшки и миски куда лучше, чем неловкие и кривобокие поделки Абиля, Кайн незаметно для себя вошёл во вкус и дал волю фантазии, оттискивая на стенках своих горшков и плошек ребристые раковины и улиток, а потом превращая эти оттиски в причудливые сложные узоры. Когда работа была закончена, и мама осторожно переставила готовую посуду в тень, чтобы дать ей просохнуть перед обжигом, Кайн взял остатки глины и слепил из нее ещё несколько поделок — маленькую птицу, свернувшуюся кольцами змею и, наконец, даже фигурки двух людей. Вначале он задумал вылепить из глины мать с отцом, но получившиеся человечки выглядели так уродливо, что он решил — ладно, пусть это будут полулюди. Тем более, что они выглядели так, как будто бы их вылепил из глины кто-то еще менее умелый, чем сам Кайн.

Отец удивился, обнаружив среди сохнущей посуды этих человечков — и нахмурился, когда Кайн безо всякой задней мысли объяснил, что он слепил из глины их соседей.

— Снова полулюди!.. У меня такое ощущение, что ты не понял, почему ты сидишь дома и не ходишь на свою любимую охоту, — мрачно сказал он.

— Мне что, теперь не только ходить к ним, но и думать про них тоже нельзя?.. — с досадой огрызнулся Кайн, уже жалея в глубине души о том, что вообще упомянул о полулюдях. Лучше бы он объяснил отцу, что собирался вылепить из глины их семью, но получилось слишком неуклюже — а потом ему стало слишком жаль собственных трудов, чтобы смять человечков в комок глины и слепить из него что-нибудь попроще.

Отец терпеть не мог, когда он реагировал подобным образом на его замечания (особенно тогда, когда Кайн уже успевал что-нибудь натворить), и Кайн не сомневался в том, что он опять начнет ругаться — но Адам лишь тяжело вздохнул и неожиданно сказал:

— Пойдем, поможешь мне устраивать очаг для обжига...

И, пока они вместе вычищали от золы и углубляли круглую, глубиной в половину его роста яму, в которой им предстояло развести большой костер для обжига новой посуды, Адам вернулся к их неоконченному разговору.

— Знаешь, почему я не хочу, чтобы вы с Абилем ходили на ту сторону горы?..

— Ты думаешь, что это может быть опасно? — ответ представлялся Кайну совершенно очевидным, но все-таки прозвучало это полувопросительно. Раз уж отец решил заговорить об этом — то он, вероятно, полагал, что Кайн чего-нибудь не понимает.

— Да, но _почему_ это опасно? — спросил он.

Кайн задумчиво потёр нос, забыв о том, что его руки перепачканы в золе и пепле.

— Ну, не знаю... Там ведь рядом их жилище. Если подойти к норе какого-нибудь зверя слишком близко, то он может на тебя наброситься. В особенности, если у него детёныши.

— Само собой. Но если бы все дело было только в этом — мы давно могли бы приучить наших соседей к мысли, что нас можно не бояться, — заметил Адам.

Кайн почувствовал, что глаза у него округляются от промелькнувшей в его голове догадки.

— Ты думаешь, они могли нас съесть?! — спросил он с изумлением. — Но мы с ними слишком похожи. Они, конечно, не особо умные и даже не умеют разговаривать... Но даже полулюди не могут считать, что на нас с Абилем можно охотиться!

На этот раз Адам ответил далеко не сразу. Губы отца искривились, между бровей залегла страдальческая складка. Он выглядел человеком, который мучительно старается найти какие-то слова.

— Я не думаю, что они могли принять вас за дичь, — ответил он в конце концов. — Но... понимаешь... полулюди могли причинить вам вред не потому, что они испугались и хотели отогнать вас от своей пещеры. И даже не для того, чтобы добыть себе еду. Они... С ними что-то не так. _Совсем_ не так. Они, должно быть, прокляты или просто безумны. Они делают такие вещи, которых не станет делать ни одно живое существо.

Кайн вспомнил потрясение, испытанное в тот момент, когда охотники резали себя каменным лезвием.

— Мне кажется, я понимаю! — сказал он.

В глазах Адама промелькнуло удивление — и озабоченность.

— Правда? — спросил он с тревогой. — Ты... видел там что-нибудь плохое?

— Они резали самих себя до крови каменным ножом! — выпалил Кайн, почувствовав, что он больше не может держать это в себе. — Брали и резали, вот так, — он провел пальцем по груди. — И из этих порезов текла кровь, а потом тот, кто это сделал, передавал нож соседу, и тот делал то же самое.

— Мерзость какая, — проворчал Адам, но его лицо явственно расслабилось. Кайн мысленно спросил себя, что видел в поселении полулюдей он сам, если его так напугала мысль о том, что могли случайно увидеть они с Абилем?

— …Ну, в общем, раз ты это видел, то ты понимаешь, что они опаснее любого зверя, — подытожил разговор Адам. — Они умнее остальных животных, но при этом у них извращённый, больной разум. Может быть, Бог проклял их за то, что сделали мы с Евой. Может быть, Он хотел показать нам, что бывает с теми, кто не следует Его запретам. Но одно мне совершенно ясно — полулюди могут сделать что-нибудь такое, что ни ты, ни я ни в состоянии даже вообразить.

 

Когда настало новолуние, и месяц его заточения истек, Кайн вернулся к своей обычной жизни. Но теперь, когда он добывал что-нибудь на охоте или собирал орехи, ежевику и мелкий кислый виноград, он отделял часть своей добычи и, разложив ее каком-нибудь приметном камне, украшал эти припасы листьями, цветами и гроздьями яркой, как кровь, рябины. А потом, усевшись на земле перед собранным подношением, мысленно обращался к Богу, о котором столько слышал от отца и матери.

Когда он сделал это в самый первый раз, то ощутил потребность что-нибудь сказать. Кайн долго размышлял, пытаясь подобрать слова, способные вместить итоги его предыдущих размышлений — а потом сказал:

— Я принес это для Тебя. Если Ты меня слышишь, то, пожалуйста, прости нас и позволь моей семье вернуться в тот Сад, где они жили раньше. Они больше не станут трогать твое Дерево. Им очень жаль, что они не послушались Тебя и съели этот плод, из-за которого Ты сердишься на нас. Если бы Ты позволил им вернуться, то они бы ни за что не сделали так снова. Ты, должно быть, знаешь, как они тоскуют по тем временам, когда всё было хорошо. И полулюди, кажется, тоже тоскуют — даже если они и не знают, что с ними не так. Пожалуйста, избавь полулюдей от их проклятия и научи их разговаривать. Тогда я расскажу им о Тебе, и они тоже смогут жить в Саду — если Ты этого захочешь. И пускай животные снова будут такими, как в рассказах моей мамы. Прошлым летом я нашел в лесу козлёнка и принес его домой. Но он все равно умер, потому что ему было нужно молоко, а у нас его не было. Мне было его жалко, а мой брат вообще плакал из-за этого два дня подряд. Я думаю, мы бы могли дружить с животными и птицами, если бы нам не приходилось голодать и если бы все эти звери не пытались нападать на нас и не крали у нас еду. Правда, я всегда чувствую себя голодным, если не ем мяса, но я думаю, что Ты бы мог это как-то исправить. Мама говорила, что в Саду они с отцом все время были сыты. И что сама мысль о том, чтобы убить и съесть какое-то живое существо, тогда казалась им безумной — все равно что для меня сейчас идея, что можно убить и съесть кого-то из полулюдей. Абилю кажется, что я слишком люблю охотиться, чтобы так жить, но он не прав. Я бы привык. И я хотел бы познакомиться со Старшими и разговаривать с Тобой по-настоящему, как отец с матерью, когда они жили в Саду.

Примерно то же самое — разве что другими словами или с добавлением каких-то новых просьб — он повторил и во второй, и в третий раз, разве что в следующий раз ему уже не пришлось долго собираться с мыслями, прежде чем начать говорить. Конечно, странно было обращаться к собеседнику, который ничего тебе не отвечает и которого даже не видишь, но ведь Бог, по словам матери с отцом, видел и слышал все, что они делают и говорят. Когда они съели тот плод, Его там не было — и все же Бог сразу узнал об их проступке и послал к ним одного из Старших, чтобы тот изгнал нарушивших запрет людей из его Сада. Очень может быть, что Он мог слышать даже мысли Кайна, но для верности Кайн всё-таки предпочитал говорить вслух.

В целом, он был очень доволен своим замыслом.

Кайн понимал, что оставляемую в дар Создателю добычу склюют птицы и растащат мелкие лесные хищники, но полагал, что это не так важно. Во-первых, как бы смутно Кайн не представлял себе Создателя, он все же понимал, что Богу собранная им еда определенно не нужна. Если Кайн оставлял ему часть своей добычи — то лишь потому, что не мог предложить ничего другого. Проливать на камни собственную кровь, как полулюди, представлялось ему слишком диким. Но Бог, наблюдавший за их жизнью, знал, что даже крохи пищи — это та же кровь, основа их существования, без которой они не смогут выжить в этом мире. И его готовность расставаться с ней ради того, чтобы выказать свою преданность Ему и заслужить Его прощение, должна была иметь в глазах Создателя такой же смысл, как его старания найти и принести домой что-то полезное в те дни, когда родители сердились на него, или набрать для матери красивых раковин, рябины и цветов, чтобы ее порадовать.

А во-вторых — если учесть, что после его ухода принесенная в жертву добыча обязательно достанется зверям и птицам, можно было посчитать, что он подтверждал этим действием свою готовность чем-то поступиться ради них и в будущем, вернувшись в Сад, снова жить с ними в мире. Кайн надеялся, что Бог, во всяком случае, поймет по его действиям, что он заботится не только о самом себе.

 

Михаил слушал Кайна с чувством безысходной грусти. Речь наследника Адама была трогательной, искренней… и душераздирающе абсурдной.

Михаил знал, что он при всем желании не мог бы убедить сына Адама в том, что Сада, о котором он мечтает, больше нет, и что вернуться туда совершенно невозможно — но отнюдь не потому, что Бог перестал их любить или стремился покарать людей за своеволие. Азриэль, скажем, тоже полагал, что Бог намеренно заточил их с его соратниками в их тюрьму. Должно быть, тот, кто чувствует свою вину, всегда будет воспринимать случившееся с ним, как наказание. Адам и Ева слишком сильно злились на себя и друг на друга, чтобы допустить, что Ангелы и сам Господь не чувствуют того же самого. Эта завеса страха и бесплодных самообвинений ослепляла их, мешая им понять, что дело не в досаде Бога на нарушенный запрет, а в том, что мир, которым они не готовы были управлять, просто сломался из-за их безрассудных действий — как если бы Создатель вручил им ещё не распустившийся бутон и обещал, что со временем он раскроется и превратится в чудесный цветок, а люди решили бы не ждать и раскрыть бутон силой.

Кайн считал, что он мечтает говорить со Старшими и с самим Богом так же, как когда-то, еще до его рождения, беседовали с Ангелами его мать с отцом — а между тем, он убежал бы в ужасе, вздумай Михаил в самом деле объявиться перед ним. Его родители не могли объяснить ему, что в прошлом, когда они могли разговаривать с Создателем, они были совсем другими — ведь они сами вряд ли сознавали глубину произошедшей с ними перемены. А сейчас маленький сын Адама не мог бы поговорить не только с Богом, но и с самим Михаилом — он попросту не сумел бы вынести его присутствия и звуков его голоса.

Едва ли Кайн хотел знать правду. Но, если бы Михаил мог поговорить с людьми, как раньше, чтобы между ними не стоял их ужас перед Высшим миром, он бы постарался объяснить сыну Адама, что тот хочет невозможного.

Беда в том, что мир людей нельзя было "спасти" — только насильственно воссоздать заново. Для того, чтобы очистить мир от зла, не уничтожив этим уже поврежденное творение, необходимо было соучастие Правителей этого мира. А для того, чтобы содействовать Создателю в этом деле спасения, люди должны были пройти такой огромный путь вперёд, что завершение этого долгого пути терялось в недоступной даже Ангелу дали. Что же до Кайна, то у него никогда не достало бы воображения даже представить себе такой промежуток времени.

В основе своей побуждения сына Адама были благородными — в конце концов, он ведь заботился не столько о себе, сколько о тех, кого он любил. В сущности, он был достойным сыном Королей, способным позаботиться даже о полулюдях. Но Михаил не сомневался в том, что его заблуждение — как и всякое заблуждение — окрепнув, может завести Кайна очень далеко и сделать жизнь людей ещё хуже и тяжелее, чем она была сейчас.

А потом Михаил почувствовал что-то еще. Чье-то незримое даже для Ангела враждебное присутствие — как будто где-то рядом с ними находилась призрачная тень из числа тех, которые встречались на границе мира, там, где Бытие встречалось с Пустотой. Михаил положил ладонь на рукоять меча, прислушиваясь к своим ощущениям. Он знал, что Малый мир отравлен злом — и все же, до сегодняшнего дня он никогда не сталкивался здесь ни с чем подобным. И ему очень не нравилось, что это ощущение возникло именно _сейчас_, когда наследник Королей, в своей бесхитростной манере, взывал к Старшим и Создателю. Поскольку отозваться на его призыв сейчас могло бы только одно существо — которому уж точно не должно было быть места рядом с кем-то из людей.

«Что тебе снова от них нужно, Азриэль?.. — подумал Михаил, сжимая рукоять меча. — Разве ты отобрал у них еще не всё, что мог?»

Но Азриэль его, конечно, не услышал.

Обычно Кайн успевал так устать за день, что по ночам спал крепко и без снов. Но в эту ночь ему приснилось дерево, которое он видел в поселении полулюдей. И это был определенно нехороший сон.

В его кошмаре лицо, проступающее на коре, сделалось четче и обрело окончательную форму. Бездонная темнота в черных провалах его глаз как будто ожила, сосредоточившись на нем — и этот взгляд пронзал его насквозь.

Кайн хотел убежать, но его ноги будто приросли к земле. Его внезапно поразила мысль, что он не может убежать, поскольку дерево не хочет этого. Неведомая сила, пригвоздившая его к земле, исходила от существа, жившего внутри дерева. И это существо, поймавшее его, явно не собиралось его отпускать.

«Да кто же он такой?!..» — подумал Кайн. Зачем он только сдуру потащился на ту сторону гряды и отыскал там это дерево! Лучше бы он послушался отца и никогда не приближался к стойбищу полулюдей…

— Уйди! Оставь меня в покое! — крикнул он, чувствуя, что не в силах снести взгляд того, кто обитал внутри ствола.

И тогда в глубине его сознания раздался Голос, не похожий ни на что, что Кайн слышал когда-то раньше — оглушительный, как гром, и вкрадчивый, как шепот, нежный, как те колыбельные, которые им пела мать, и в то же время полный властности… разом приятный и пугающий.

— Оставить?.. Разве это то, чего ты хочешь? Разве ты не звал и не искал Меня?

Кайн ощутил, что в горле пересохло от волнения, и он не может вымолвить ни слова. Одно дело — представлять себе, что ты когда-нибудь сможешь поговорить с Создателем, и совсем другое — когда твоя невозможная мечта сбывается, и Бог на самом деле обращается к тебе. Кайн обнаружил, что он совершенно не готов к чему-нибудь подобному.

— Прости меня, — выдавил он, когда все-таки смог заговорить. — Когда я говорил "уйди", я не думал, что это Ты. Я так хотел, чтобы Ты отозвался и поговорил со мной!

— Я знаю, — согласился Голос. — Ты хорошо начал, сын Адама. Но если ты хочешь, чтобы я простил твою семью и возвратил вам Сад, этого недостаточно. Ты должен доказать мне свою преданность.

Сердце у Кайна радостно забилось. Мать или отец тоже нередко говорили, что одних лишь извинений недостаточно, и что, если он сожалеет о каком-нибудь своем проступке, то нужно доказать это делом. Скажем, аккуратно возвращаться домой засветло или перестать шпынять Абиля… Когда они так говорили — это означало, что, хотя они все еще сердятся, они все-таки собираются его простить и вычеркнуть из памяти какой-то неприятный эпизод.

— Скажи, что нужно сделать. Я готов! — радостно сказал он.

— Не спеши, сын Адама. Ты еще не знаешь, чего Я хочу, — возразил Голос.

Кайн потупился, невольно устыдившись своего порыва. В самом деле, в глазах его Собеседника это должно было звучать ужасно глупо. «Скажи мне, что нужно сделать»! Как будто он полагал, что может оказать Создателю какую-то услугу…

Его Cобеседник продолжал:

— Ты знаешь, почему твои родители решили съесть тот плод, который Я запретил им трогать?.. Ты, быть может, думаешь, что они просто не послушались меня, как ты не слушаешься своего отца. Но их поступок был гораздо хуже. Они верили, что этот плод даст им могущество, равное Моему. Им было мало тех даров, которые они к тому моменту уже получили от Меня. Они хотели посягнуть на Мою власть и сами сделаться богами. И за это Я изгнал их из своего Сада и навсегда преградил им путь назад. Когда ты звал меня и приносил мне свои жертвы, ты каждый раз говорил, что твой отец и мать жалеют о своем поступке. Разумеется, _сейчас_ они о нем жалеют — но еще сильнее они сожалеют о самих себе. Надежда возвратиться в Сад для вас, людей, куда важнее, чем Мое прощение. Поэтому не говори мне о раскаянии, сын Адама. Мне известно, что в своем сердце вы ничуть не изменились. Стоит вам избавиться от своих нынешних страданий и вернуться в Сад, как вы сейчас же захотите еще большего, забыв о благодарности и послушании. Поэтому, если ты в самом деле хочешь доказать, что вы способны жить в Саду, не нарушая Моих правил и не посягая на запретный плод, тебе придется потрудиться. Я говорю не о каком-то одном деле или одной жертве, сын Адама. Я говорю о тебе самом. О чем бы ты ни думал, чем бы ты ни занимался — твоей главной целью должно быть стремление Мне угодить и заслужить Мое расположение. Вот чего Я хочу и чего Я от тебя жду.

Голос набирал силу по мере того, как его Собеседник говорил, и под конец Кайну казалось, что эти слова звучат одновременно и снаружи, и внутри его головы, и звук колотится о стенки его черепа. Ноги у Кайна подгибались. Он чувствовал себя растерянным и сбитым с толку. А еще — ему хотелось совсем глупо и по-детски расплакаться от того, что встреча с Богом, о которой он еще недавно так мечтал, на деле оказалась совершенно не такой, какой он представлял ее в своем воображении.

— …И вот еще что, Кайн, — голос Создателя внезапно стих, сделавшись почти нежным, — Я никогда не забуду, что ты первым решил обратиться ко мне с просьбой о прощении. И пускай твой отец предпочитает Абиля, но для Меня ты всегда будешь первым и любимым сыном. Не переживай из-за своих родных. Они еще оценят тебя по достоинству и разглядят в тебе способности, которые пока что вижу только Я.

 

Кайн вздрогнул — и открыл глаза. Он осознал, что лежит рядом с Абилем в их хижине, и через щели в пологе, завешивавшем вход, просачивается утренний свет — но все эти знакомые предметы сейчас выглядели потускневшими и словно не вполне реальными. Кайн понял, что беседовал с Создателем во сне, но ни на миг не усомнился в том, что это не было плодом его воображения. Это было бы так же странно, как и усомниться в собственном существовании. Кайн мог забавы ради задавать себе какие-нибудь странные вопросы, например — «а что, если мне только кажется, как будто бы я существую, а на самом деле меня нет?..». Но, развлекаясь подобными абсурдными мыслями, он всегда понимал, что может (и, в сущности, даже должен) доверять своему ощущению реальности — иначе всё мгновенно потеряет смысл.

Все остальные его сны не шли в сравнение с событиями этой ночи. Там, во сне, Кайн ощущал происходящее даже острее, чем обычно, и при этом его разум оставался совершенно ясным. И сейчас он помнил разговор с Создателем во всех деталях. Этот разговор все еще заполнял все его мысли, отзываясь непривычным, горько-сладким послевкусием. Кайн не мог бы точно сказать, что чувствует. Его согрела неожиданная похвала Создателя — и больно укололо брошенное мимоходом замечание о том, что отец больше любит его брата. Правда, он и сам часто так думал, и каждая новая поблажка Абилю лишь утверждала его в этом убеждении — но все же он, пожалуй, предпочел бы, чтобы Создатель вслед за мамой повторил, что он несправедлив к отцу и что тот любит его так же сильно, как и Абиля.

Но, с другой стороны, не так уж важно, что _сейчас_ Адаму ближе Абиль. Создатель был прав — зачем ему переживать об этом, если Бог назначил именно его спасителем его семьи? Когда он справится с этой задачей, то Адам будет смотреть на своего старшего сына не только с любовью, но и с благодарностью и восхищением.

В хижине были только они двое. Обычно Кайн просыпался раньше всех, когда снаружи только-только начинало рассветать, но в этот раз он явно заспался. А отец и мать, привыкшие к тому, что он обычно вскакивает ни свет ни заря, решили его не будить.

Кайн приподнялся на локте и принялся тормошить Абиля. Ему было необходимо с кем-то поделиться собственным открытием.

— Абиль, проснись! — младший брат что-то жалобно пробормотал, пытаясь отодвинуться от Кайна и поглубже закопаться в шкуры. Абиль всегда любил поспать, и чаще всего никто даже не пытался растолкать его с утра пораньше. Но сейчас Кайн не мог ждать, так что он просто сдёрнул с него одеяло и, ухватив брата за уши, приподнял его голову. Абиль недоуменно разлепил все ещё мутные от сна глаза.

— Да просыпайся же! У меня получилось. Он только что говорил со мной! — выпалил Кайн.

— Кто с тобой говорил? Отец? — не понял тот.

— Да нет же! С мной говорил Создатель! Я был прав, Он в самом деле готов нас простить. Но для этого мне придётся постараться. Он сказал, что хочет убедиться в том, что мы готовы Его слушаться, и больше никогда не станем нарушать Его приказов, как тогда, с тем деревом.

И он подробно пересказал Абилю свой сон, особенно подчеркнув, что он был прав — Создатель не только откликнулся на его просьбы, но и похвалил его идею с жертвами и принесением даров. О том, что Бог сказал ему в самом конце, Кайн говорить не стал, сочтя, что эта часть беседы касается только его самого, и Абилю об этом знать не обязательно.

Взгляд брата тут же загорелся.

— Здорово! Тогда я буду делать так же, как и ты. Как думаешь, захочет Он тогда поговорить и со мной тоже?..

Кайн нахмурился.

— Навряд ли, — сухо сказал он.

— Но почему?!

««Почему», «почему»!.. Да с какой стати Он вообще должен с тобой разговаривать?» — мысленно возмутился Кайн. Но нужно было отыскать для Абиля какой-нибудь более убедительный ответ. Кайн несколько секунд раздумывал, покусывая нижнюю губу.

— Если бы Он хотел с тобой поговорить — то Он бы это уже сделал, — сказал он, в конце концов. — Думаешь, Ему трудно было бы одновременно побеседовать с нами обоими?.. А раз Он этого не сделал — значит, Он решил, что меня одного будет вполне достаточно.

Абиль разочарованно вздохнул.

— Ну ладно… Но я все равно буду служить Ему вместе с тобой. И начну оставлять лучшую часть добычи для Него, как ты и предлагал. Покажешь мне, как это делать?..

Кайн поморщился. Он уже сожалел о том, что сходу бросился делиться с братом новостями. В самом деле, разве недостаточно было только его усилий, чтобы примирить его семью с Создателем? И разве сам Создатель не сказал, что полагается прежде всего на него? Но, зная Абиля, теперь, после того как Кайн все ему рассказал, брат ни за что не перестанет путаться у него под ногами.

Как обычно.

Кайн мысленно обругал самого себя за то, что так поторопился со своими откровениями. Но теперь, пожалуй, было уже слишком поздно, чтобы что-нибудь исправить. Ведь не мог же он, на самом деле, сказать Абилю, что он ошибся и ему просто приснилось, что он говорил с Создателем. Богу это, скорее всего, не понравится — а Кайну совершенно не хотелось огорчать или сердить Его. Оставалось только расхлёбывать последствия собственной глупости. Видимо, не зря все же отец постоянно говорил, что Кайн сначала что-то делает — и только потом начинает думать о грозящих ему неприятностях. По большей части — в тот момент, когда их уже невозможно избежать.

 

Пытаясь объяснить себе безумные поступки Азриэля, Михаил находил только одно объяснение — шантаж. Ведь Азриэль считал, что это Господь покарал его вместе с его соратниками заточением в их мрачном и тоскливом мире. Пытаться просить прощения, как это делал Кайн, ему мешала гордость. Но, возможно, он решил, что может торговаться с Богом, требуя права вернуться в Высший мир в обмен на то, чтобы он перестал морочить людям голову и мучить их. Это была бы затея совершенно в духе Азриэля — в смысле, того Азриэля, в которого его лучший друг превратился после своего падения.

Что ж, сказал себе Михаил. Если предположить, что Азриэлю хочется вернуться в Высший мир, и он даже готов прикладывать для этого какие-то усилия (пусть даже и совершенно бесполезные и беспринципные), то, может быть, имеет смысл попытаться снова с ним поговорить. В конце концов, когда-то Азриэль был первым среди них. Он обладал задатками, которые могли бы — при его упорстве — помочь ему даже выбраться из той ловушки, в которую он себя загнал.

Задача Михаила облегчалась тем, что сам он тоже сильно изменился с того дня, как с помощью Создателя последовал за Азриэлем в первый раз. С тех пор, как Михаил увидел Бога, множество вещей, которые раньше казались невозможными даже для Ангела, стали ему доступны, как будто отблеск чужой силы теперь постоянно падал на него. Его соратники теперь благоговели перед ним, и это обожание бывших товарищей, наверное, смутило бы его, если бы он не знал, что оно относились не к нему. Михаил чувствовал себя осколком зеркала, в который бьет солнечный свет — и который поэтому становится для окружающих как бы частицей солнца. Осколок зеркала на солнце остается тем же самым, каким был в тени — вот только его скучную материальную природу совершенно вытесняет небесное пламя, которое полыхает в нем и ослепляет окружающих.

Ему ведь даже не пришлось прикладывать каких-либо усилий, чтобы заслужить свое новое положение. Он просто попросил Создателя о том, чтобы тот разрешил ему Себя увидеть… Хотя, если бы он тогда мог знать, что это будет значить для него, и понимал, что этот миг изменит его навсегда — он бы, пожалуй, не решился на такую просьбу. Куда проще и спокойнее было бы оставаться прежним Стражем Приграничья и принадлежать только Создателю и самому себе, чем превратиться в глазах прочих Ангелов в избранника Создателя и предводителя небесных воинств, который принадлежал всем вместе и каждому по отдельности, как сам Господь.

Как бы там ни было, теперь он мог посетить тюрьму Азриэля без тех трудностей, которые испытал в прошлый раз. Михаил напряг свою волю, отыскал темную точку на границе Пустоты — и, подавив неумолимо нарастающее отвращение, отважно ринулся вперед, навстречу иллюзиям и кошмарам местных обитателей.

Место, где он в прошлый раз отыскал Азриэля и остатки его потрепанной армии, успело сильно измениться с момента последнего визита Михаила. Голая равнина выглядела все такой же мрачной и неуютной, но посреди этой равнины возвышалась крепость, представляющая собой жуткую пародию на сияющие и наполненные воздухом и светом города Верхнего мира. Цитадель, построенная Азриэлем и его соратниками, выглядела темной и массивной, подавляющей своим угрюмым и зловещим видом. Мощные темные стены с узкими бойницами крошечных окон выглядели так, как будто те, кто обитали в этой цитадели, постоянно ожидали нападения. На сторожевых башнях горели багровые огни, и было видно, что крепость хорошо охраняют. Михаил спросил себя — уж не приходится ли Азриэлю и его товарищам обороняться от чудовищ вроде тех, с которыми они сражались в Приграничье? В этом жутком темном мире соседство чудовищ должно было быть куда страшнее, чем оно могло бы показаться дома, и на одну краткую секунду Михаилу стало мучительно жаль бывших соратников. Но потом он сообразил, что в прошлый раз, когда он оказался здесь, ни сам он, ни отправленные Азриэлем на разведку Ангелы не видели здесь никаких чудовищ. Так что вряд ли Азриэлю и его товарищам что-нибудь угрожало.

Михаил внезапно осознал, что эта гигантская цитадель построена отнюдь не для того, чтобы оградить себя от порождений Пустоты, с которым всегда сражались Ангелы. Она была построена для того, чтобы сражаться против _них самих_. И в самом деле — Азриэль ведь призывал своих соратников не поддаваться слабости и вести войну против сторонников Создателя… он даже говорил, что им нужно построить стены, чтобы защитить себя от нападения небесных сил. Как будто кто-нибудь из Ангелов Верхнего мира мог бы ворваться сюда с оружием, чтобы лишить их жизни или же — того не лучше — пожелать захватить власть над этой призрачной дырой!..

«Но если они в самом деле так считают — то они, пожалуй, испугаются моего появления. Особенно теперь» — подумал Михаил.

Чтобы местные жители не думали, что он желает причинить им вред, Михаил двинулся к воротам мрачной темной цитадели медленно, так, чтобы ее обитатели успели примириться с мыслью о его визите. И его, действительно, заметили — на башнях один за другим зажглись сигнальные огни, и Михаил почувствовал, что, хотя обитатели крепости прячутся за стенами, за каждым его шагом сейчас наблюдает множество глаз. Он кожей ощущал их замешательство, смятение и страх. То, что притягивало к Михаилу Ангелов Верхнего мира, должно было сделать его особенно жутким в глазах соратников Азриэля. Меньше, чем его, они хотели бы увидеть здесь разве что самого Создателя.

Медленно приблизившись к воротам, Михаил взглянул на закрывающую вход плиту — и тяжело вздохнул. Мало было того, что они обрекли себя на заточение в этом призрачном мире — они даже и здесь не могли жить спокойно, а построили себе тюрьму внутри тюрьмы, чтобы запереть себя в ней!..

— Я пришел с миром, — сказал Михаил, слегка разведя руки в сторону, чтобы в крепости увидели, что он не собирается хвататься за свой меч. — Вам незачем меня бояться. Я не сделаю вам ничего дурного.

После нескольких секунд недоуменной тишины в бойнице у ворот возник неясный темный силуэт.

— Чего ты хочешь? Зачем ты пришел? Тебя сюда никто не звал! — голос дозорного звучал враждебно — и одновременно с тем дрожал от напряжения. Михаил подавил тяжелый вздох. Было похоже, что убеждать местных жителей в своих мирных намерениях — пустая трата времени.

— Я хочу видеть Азриэля, — сказал он. — Мне нужно с ним поговорить. Кто бы ты ни был — пожалуйста, позови его сюда.

Его слова привели стража и его соратников в полное замешательство. Михаил сразу понял, почему они растеряны. Они боялись отказать ему — но еще больше не желали оказаться в положении того, кому придется сообщать об их названном госте Азриэлю.

Должно быть, сейчас собеседник Михаила взвешивал, с чьей стороны ему грозило больше неприятностей.

— Я не могу беспокоить Владыку... — сказал он в конце концов.

Хотя Михаил ясно видел, что соратники боятся Азриэля, такого не ждал даже он.

— «Владыку»?.. — повторил он с горечью. — Далеко же вы ушли в своей борьбе за свободу! Разве ты когда-нибудь боялся звать Создателя, когда хотел с Ним говорить?

Изгнанник ничего на это не ответил. Вероятно, в глубине души он сожалел, что оказался на стене и теперь вынужден был его слушать. Ведь позднее Азриэль захочет знать, кто беседовал с гостем — а узнав об этом, непременно пожелает выслушать, что Михаил ему сказал. И повторение услышанного Азриэлю совершенно точно не понравится.

Михаил понял, что продолжать этот разговор бессмысленно.

— Ну что ж, раз так, тогда я сам обращусь к вашему предводителю, — сказал он сухо. И, скрестив руки на груди, громко окликнул — Азриэль!..

На одну краткую секунду Михаилу стало почти неловко за то, как повелительно и резко это прозвучало. Казалось, даже сам затхлый воздух этого призрачного мира содрогнулся от звука его голоса. Михаил был уверен, что сейчас его призыв был слышен каждому из местных обитателей, где бы он в тот момент ни находился. Впрочем, здешнее "везде" было только иллюзией, и он с тем же успехом мог бы кричать Азриэлю прямо в ухо.

Теперь Азриэль при всем желании не мог бы делать вид, как будто он не знает о его присутствии. Михаил знал, что он придет — не может не прийти. Ведь, как бы сильно ему ни хотелось не встречаться с Михаилом, он не сможет допустить, чтобы его соратники решили, что он струсил. Для такого его бывший друг слишком самолюбив.

 

И Азриэль явился.

Выглядел он незнакомым — помутневшим и каким-то тусклым, словно закопченное стекло. Но в то же время власть над бывшими товарищами сообщала его облику мрачной надменности. Казалось, он ни на мгновение не позволял себе забыть о своем положении владыки и вождя.

Михаил с трудом удержался, чтобы не выдать своего изумления и жалости каким-нибудь случайным неуместным жестом. Азриэль, упивающийся властью внутри своей призрачной тюрьмы, выглядел просто дико. Может быть, из-за того, что он пришел сюда ради людей, Михаил сразу же подумал об Адаме. Его бывший друг сейчас выглядел так же, как если бы заросший, дрожащий от холода в своих вонючих шкурах Адам вздумал напускать на себя гордый вид и притворяться настоящим Королем. Смотреть на Азриэля было больно — но при этом Михаил не мог заставить себе не смотреть.

Азриэль, в свою очередь, тоже рассматривал бывшего друга с жадным интересом — и одновременно с возмущением, как будто бы вид Михаила оскорблял его.

— Я вижу, ты возвысился... — процедил он, в конце концов. — Что, стал кем-то вроде Его наместника?

От неожиданности Михаил не удержался от смешка.

— Ну что ты! Какой из меня "наместник"!..

— Как говорят люди: "на безрыбье — и рак рыба"... — ядовито сказал Азриэль.

— Как раз о людях я и хотел с тобой поговорить, — сказал Михаил. Было ясно, что, если Азриэля не остановить, он будет говорить о Михаиле ещё долго. Его, очевидно, злило "возвышение" бывшего друга. — Зачем ты внушаешь Кайну, что его семья может вернуться в Сад?

Азриэль ухмыльнулся.

— Думаешь, лучше было бы сказать — "Вы ничего не можете поделать со своим несчастьем"? Если ты еще не понял — они не хотят этого слышать! Если бы они даже готовы были тебя слушать, я бы посоветовал тебе найти для них ответ получше.

— Я не могу ничего "найти", — возразил Михаил. — Я должен говорить им правду. А вот тебя это совершенно не смущает.

— Ну, я бы сказал, что сейчас в мире есть, как минимум, две правды — наша правда и правда Создателя, — с ноткой мрачного удовольствия заметил Азриэль. — И люди, если уж на то пошло, скорее выберут мою.

— Нет никакой "вашей правды", — устало возразил Михаил. У Азриэля это вызвало злорадную улыбку.

— В самом деле?.. Тогда почему же ты пришел ко мне, как парламентер, и вынужден упрашивать меня, чтобы я оставил людей в покое? Будь в мире только одна сила и одна правда — тебе не понадобилось бы о чем-нибудь меня просить, поскольку ты бы мог меня заставить. Но ведь ты не можешь.

Михаил отметил, что Азриэль неприкрыто сравнил правду с силой, и подумал, что тот, наконец, дошел в собственной казуистике до утверждения, что «правды» в принципе не существует. Правда — это просто то, что кто-нибудь достаточно могущественный заставляет считать правдой.

Что ж, этого следовало ожидать. Было бы странно, если бы Азриэль не кончил чем-нибудь подобным.

Если бы это касалось только его самого, или даже только его сторонников, то можно было бы сказать, что они получили то, чего хотели, и оставить их в покое. Но с людьми Азриэль затеял скверную игру. Михаил уже начал понимать, что его догадки о шантаже не соответствовали истине. Замысел Азриэля был куда масштабнее — и гаже.

— Ну и в чем же твоя "правда", Азриэль? — сурово спросил Михаил. — Обещать людям то, что ты не можешь выполнить? Тешиться тем, что выдал себя за другого?

Азриэль ухмыльнулся.

— Правда в том, что сила убеждения всегда даёт нам власть над слабыми умами. Ваш повелитель убедил вас в том, что он — Создатель всего сущего, и это сделало его властителем Верхнего мира. Я только последовал его примеру, выдавая себя за него. Понятно, что вас это злит — но даже ты должен признать, что это было остроумно… Если люди по доброй воле признают меня своим Владыкой, то весь Малый мир, который ваш хозяин вручил им, будет принадлежать мне одному.

Михаил на мгновение прикрыл глаза. Оказывается, он успел позабыть это мучительное чувство отвращения от разговоров с Азриэлем.

— Не обольщайся, Азриэль. Малый мир захватило Ничто, и все, что в нем отошло от путей Создателя, принадлежит ему. Как, впрочем, и ты сам, — отрезал он. — Ты носишься с какими-то безумными идеями о власти — а сам давно превратился в собственную тень!

Азриэль сдвинул брови, явно собираясь возразить, но Михаил не дал ему заговорить, с нажимом продолжая свою речь:

— Счастлив ли ты? Свободен ли? Сколько ты потерял с тех пор, как начал поддаваться Пустоте — и что ты приобрёл?..

Азриэль сделал гневное движение, собираясь схватиться меч, но Михаил перехватил его запястье — такое призрачно-хрупкое в сравнении с тем временем, когда они вместе сражались в Приграничье. Его прикосновение заставило Азриэля побледнеть — не то от ярости, не то от потрясения.

Михаил заглянул ему в глаза.

— Он все еще мог бы тебе помочь, — негромко сказал он. — Он любит нас. Тебя — ничуть не меньше, чем меня.

Азриэль уже начал приходить в себя — и его губы снова издевательски скривились.

— Опять ты о том же самом!.. — сказал он, выдернув руку — но, впрочем, предусмотрительно держа ее подальше от меча. — Да с чего ты вообще решил, что он вас любит?

— А откуда я узнал, что я люблю тебя? Как я узнал, что ты мой лучший друг?.. Просто я желал тебе счастья, радовался, когда тебя видел, и хотел бы разделить с тобой все радости этого мира. Ты не чувствуешь, что Он нас любит, только потому, что сам ты перестал кого-нибудь любить.

— От вас только и слышно — «Он нас любит», «Он нас создал»… Сам подумай — будь Он так велик, как Он желает показать, зачем ему понадобились вы? Ему что, было одиноко? Он страдал от невозможности кого-нибудь любить?

Михаил подавил тяжелый вздох. Эта идея об обмане и разоблачении обмана сделалась у Азриэля чем-то вроде мономании. Вероятно, тот, кто постоянно лжет, не может не подозревать, что ему тоже лгут.

— Он совершенен, Азриэль. Он говорит о себе "Я", чтобы быть ближе к нам. Но он гораздо больше нас. С тем же успехом Он бы мог сказать о Себе "Мы".

— Вот-вот, об этом я и говорю… Просто невероятно, как вы можете не замечать противоречий в собственных словах. Он совершенен, ему не нужна компания, но он якобы создал вас — то есть сделал нечто такое, что ему было совсем не нужно!

— Противоречие совсем не в этом, — с нетерпением возразил Михаил. — Просто ты забыл, что «любить кого-то» не значит «нуждаться в ком-то». А ведь это очень просто. Нуждаются от недостатка, любят — от избытка.

Михаил осознал, что говорит все это уже не для Азриэля, а для самого себя. Ему так часто хотелось высказать своему бывшему другу эти мысли, что сейчас он просто не способен был сдержаться — хотя точно знал, что это ни к чему не приведет. Азриэль уселся на любимого конька и мог бы продолжать эту беседу вечно — в прямом смысле слова. Все равно у него не осталось никаких других забот и интересов, кроме бесконечных упражнений в доказательстве себе собственной правоты.

Осознав бесполезность своего порыва, Михаил опустил голову.

— …Прощай, — сказал он глухо. — Я надеялся, что смогу убедить тебя не причинять людям новых страданий — просто потому, что это ничего тебе даст. Теперь я вижу, что я зря старался. Видимо, даже безумие должно расти, чтобы поддерживать свое существование... Я ухожу. Не бойся — больше я вас не побеспокою.

Нужно было отыскать какой-то другой способ защитить людей от посягательств Азриэля. Но какой — Михаил сам еще не знал.