Княгиня и её полеты (гет)

-Что же ты, лакомка, и не позвонила даже? — спросил он Шаховскую, — А ну как нет меня дома, али сплю я, тогда что?

-Тогда я бы уехала домой, — просто и спокойно ответила Евгения.

-Ну пойдём, что ли, раз пришла. Потолкуем. Что, тянет тебя? К зелью-то?

-Тянет, Григорий Ефимович, тянет. А я всё терплю.

-Молишься, надоть быть?

-Молюсь. Своими словами. А в церковь не хожу.

-Эт напрасно. Ходи. Без церквы жить туго. Душно, аха.

Они сидели в гостиной, пили чай. Перед Евгенией на столе лежали фрукты, особенно много было яблок.

-А Рахиль? Не заходит больше? — глядя на яблоки, Шаховская вспомнила о ней.

-Яшшерка теперича мужнина жена. Давно не бывала, да и не надобно.

-Неужели она Вас чем-то обидела?

-Зачем обидела? Просто не веки вечные ей подле меня куковать да песенки петь. Отпустил я её в жизнь, пушшай живёт. Добрым словом поминат, аха. А ты, лакомка, о чем потолковать-то хотела?

-А я, Григорий Ефимович... и сама не знаю. Вот захотелось мне... и пришла. Но ведь и уйти могу.

-Да сиди уж, лакомка, — усмехнулся Распутин, — а я тя обыму.

И он действительно обнял Евгению за плечи. Она не стала вырываться, ничего не сказала, только вздохнула.

-Ты ведь, лакомка, потеряла кого-то, али как? — вопрос Распутина застал Евгению врасплох.

-Откуда вы... ах да. Понятно, откуда, — откликнулась она, памятуя о даре ясновидения. — С вами рядом находиться опасно: все мысли читаете.

-Зачем читаю? — всерьез удивился Распутин, — нешто я колдун какой? А то верно, слышу я помыслы-то, слышу... Спьяну слышу особливо хорошо. Утрием тож. А это... не...Просто по тебе, лакомка, за версту видать: потеряла кого-то. А вот кого — то мне и не ведомо.

-Потеряла. Человека. Всеволода. Он был моим инструктором. Любовью моей был. Мы познакомились в Германии, на летном поле. Я любила его, а он — меня. Мы вместе летали на аэроплане. Хотели пожениться. Наш аппарат разбился. Что-то случилось на высоте 60 метров. В ясную погоду. Попал в воздушную петлю. Я выжила, а Всеволод — нет. Хотела травиться, откачали. Но ведь я всё равно уже умерла, понимаете? Не смотрите, что по земле хожу. Нет меня давно. Сева умер, а значит, и я тоже.

-Посейчас любишь его?

-Люблю. — Евгения вздохнула и добавила, — люблю, Гриша, люблю. Но его нет.

Гришей она назвала его в первый раз.

-С тобой он. Молись только. Пока любишь — с тобой и прибудет неотходно, аха. Люби его, люби, любовь — большая цифра. Знания прекратятся, пророчества умолкнут, а любовь никогда не перестаёт.

Евгения сама не заметила, как положила Распутину голову на плечо.

-Я, Гриша, не знаю, зачем живу. Вот излечишь ты меня, перестану хотеть уколоться, а для чего? Детей своих мне больше не видать. В небо — не смогу. Ненавижу самолёты теперь... в госпитале меня не ждут. Разве что Стешенька твоя... она ведь была твоей, верно? Сама рассказала.

-Ух и сплетница она, эта Стешенька... пошто разбрехала? Была — не была... Да и Бог с ней, с неразумною. Не умет она тайны хранить, всё не меня — себя же и срамит. Нешто я её принуждал к чему? А вот взяла, да и ославила.

-А может быть, Стеша просто тебя любит? И хочет, чтобы ты был только с ней.

-Куда любит? Нет уж, лакомка, любовь не такова. Кого любишь, вовек не осрамишь, да от любимого что хошь примешь, аха. Скучно ей, лакомка, понимашь? Был бы я — не я, а красавец молодой, али аристократ какой — и того бы осрамила, аха. Потому пусто в ней, пусто, ничто не заполнят. В одно ухо та любовь влетела — да из другого и вылетела.

-Как умеет — так и любит, — решила вступиться за приятельницу Евгения. — А ведь ты, Гриша, никого не любишь. А со всеми спишь. И со Стешенькой, и с Акилиной, и с Ольгой... со всеми.

Распутин повернулся и взглянул Евгении в глаза. Ей показалось, что его зрачки сделались огромными и невыносимо-черными.

-А ты знашь что, лакомка? — он понизил голос — У меня ведь и жена есть. Параскевой звать, Пашенькой, значит. И кабы не поп наш сибирский, так бы ей себя и соблюдал, да уж... Пустое это всё. Сам, дурак, виноват.

Шаховская слушала путанный рассказ на причудливом сибирском наречии о том, как в далекой таежной деревне Покровке, в самый престольный праздник венчались двое: крестьянин Григорий Евфимов Распутин и девица Параскева Федорова Дубровина. Всей деревней гуляли на свадьбе. На постель молодых положили, хмельных, уставших, да так и оставили. А наутро Пашенька русые косы заплетала и к мужу ластилась:

-Любонький мой... Нешто возможно?

-Что возможно, дорогусенька моя?- спрашивал её молодой муж.

-Нешто возможно... мене матушка наказывала, что больно будет... а я... как по небу с тобой, миленькой, да на белой лодушке... и крови почти не было. Отчего так?

-Оттого, любая, что люблю я тебя. Да ты и не пужайся.

-Как не пужаться, Гришенька? А ну как ведовство это? Знамо, тебя в деревне-то Гришкой-колдуном кличут. Людей лечишь, скотинушку лечишь, помыслы слышишь... что-то знаешь, аха? Чудной ты, Гришенька, заколдованный.

-Како ведовство, Пашенька? Нешто мы не православные?

Пашенька, казалось, успокоилась. В субботу пошли вместе на всенощную, исповедовались. Вечером Григорий застал жену в слезах.

-Меня, Гришенька, батюшка от причастия отлучил. На два года.

-Да за что, Пашенька? Нешто убила кого? — Григорий гладил жену по голове, расплетая косы и расчесывая волосы костяным гребнем — подарком матушки.

-Я ему покаялась... как с тобой мне хорошо было. Как любились мы... Как целовались мы по-татарски, язык под язык... все как есть рассказала. Он, батюшка то есть, сказал, блудная я. И велел каяться да покаянный канон читать. А причащаться два года не велел.

-Да нешто ты, Пашенька, попу окаянному поверила? Да хошь я ему харю разобью, будет он жену мою смущать баснями?

-Нет, Гришенька. Ты, родненький, меня сладко не люби, аха. Так, по-нашему, по-крестьянски... Али полюбовницу каку найди.

-Не нужно мне никого, любушка. Ты только нужна, а поп наш — как есть сволочь и сатана. Особливо меня не любит, колдуном прозыват, аха. От него и пошло-то. А нешто я заговоры каки знаю? Али на Купалу по лесу голяком скачу? Пустое...

-Что ты, что ты, Гришенька! — запричитала Параскева, — Грех-то какой, грех-то великий! Пошто любви в тебе так много? Зачем это?

-Ты лучше спроси, Пашенька, зачем без любви жить. Поп наш, да тьфу на него, окаянного. Я ему ешше покажу.

Параскева еле умолила мужа ничего не делать несчастному тёмному попу. Через год Параскева родила первенца, Михаила. А еще через четыре года мальчик умер от скарлатины.

-Покарал нас Господь, Гришенька, — убивалась Параскева на могиле сына, — покарал, что я епитимьи не исполнила — всё к тебе, окаянная, ластилась, да по-татарски лизалась.

-Пустое говоришь, Пашенька, — сквозь слезы утешал жену Григорий. -Ты мужняя жена. Упокой, Господи, новопреставленного...

После смерти сына Григорий начал пить. Пил запоем. И, пока пил, жена будто бы как-то успокоилась: с мужем бывала нечасто, да и так — по-простому. Как говорила её матушка, для детей. Между тем у Распутиных умерло ещё трое детей: сын Георгий и дочери Анна и Евдокия. Параскева была безутешна. А Григорий решил повеситься,

Приготовил в сарае верёвку, привязал её к матице, встал на полено и начал, было, одевать петлю на шею, но внезапно вбежала жена и с плачем уговорила его не сводить счёты с жизнью.

-Я детей потеряла, аха. А тебя потеряю, так и всё-жизнь не жизнь, свет не свет.

-Да на что я тебе, любонька, — в голос рыдал неудавшийся самоубийца, — как есть, пьяница горький, да ешше и колдун. Давеча одними руками у соседа Васьки козу излечил, аха. И помыслы слышу. Особливо, когда пьяный, тот-то и слышу.

-Нет, Гришенька! Не колдун ты, Гришенька! Ты вот что... ты люби меня, родненький. Люби меня... люби... — Параскева кинулась к мужу и принялась его целовать.

Наутро счасливые супруги лежали, обнявшись, на голом полу в сарае, прикрывшись подьюбником и рубахой Параскевы.

-Я покаяться хочу, Пашенька. Уйду странничать. Тошно мне, весь перепился. А что меня в деревне Гришкой-колдуном кличут, так то ничего. Не колдун я, Пашенька. Просто любви во мне много, щедро Господь отсыпал. Молись за меня, любая.

Четыре года Григорий странничал, а когда вернулся, оказалось, что в ту самую их сладкую ночь Параскева понесла и одарила мужа мальчиком, которого окрестили в честь Дмитрия Солунского. С тех пор каждый год Григорий уходил странничать. Молился. Лечил людей. Слышал помыслы. К тридцати годам у Распутиных было трое детей: сын Митя и дочери Матреша и Варя.

Но Параскева снова стала бояться мужа. Его любви. И однажды вдруг заявила ему:

-Ты, Гришенька, не люби меня больше. Совсем. Не цалуй. Заведи полюбовницу, я всё прощу тебе, только не люби, аха?

-Что же это с тобой, Пашенька? Нешто опять поп?

Оказалось, он. Пока Григорий ходил странничать, сельский поп Пётр Остроумов написал на него жалобу в Тобольскую консисторию и обвинил в хлыстовстве. В качестве доказательства в числе прочего привёл почти дословно исповедь Параскевы. В донесении говорилось, будто муж склонял её к противоестественному совокуплению, заставляя терпеть непотребные и неблагочестивые поцелуи и прикосновения.

Но Григорий был человеком сильным. Он дошёл до самого Петербурга, и дело о хлыстовстве было прекращено.

Увы, Параскева была непреклонна.

-Заведи полюбовницу, Гришенька. Тошно мне без причастия. А ну как и тебя отлучат!

-Ну, этого уже я им не позволю! — отрезал Григорий и ушёл на реку, ловить рыбу. В рыбалке он часто находил утешение. К тому же, отказался от мяса и ел одну только рыбу с картошкой и разными другими овощами.

Там, на берегу реки, в первый раз и случилось ему изменить жене. Его случайная любовница была не из местных. Она просто подошла и долго-долго в глаза глядела. Словно дикая была, или немая. Почти как он-белоглазая, а косы будто седые. Красивая, но странной красотой, не бывало вовек такой красоты у православных. И Григорий поцеловал её. Тем самым татарским поцелуем, за который ненавистный отец Пётр отлучил его жену от причастия. Странная женщина с длинными белыми волосами сама разделась и не отпускала Григория от себя до самого рассвета. А потом просто встала, молча оделась и ушла.

Утром Григорий молился, стоя на коленях, бил себя кулаком в грудь и плакал.

А Параскева всё поняла и ни о чем не стала выспрашивать мужа. Даже не спросила, где пропадал со вчерашнего вечера до утра.

После, уже в Петербурге, в бытность царским фаворитом, Григорий, он же Распутин не чинился. Менял любовниц одну за другой, всех любил, всех жалел... только одного никогда не делал: ни разу не брал женщину силой. Да и зачем ему это было нужно? Женщины, простые и знатные, красивые и невзрачные сами падали ему в руки. Ему, такому некрасивому и странному, Гришке-колдуну, дикарю сибирскому. И Распутин их не отталкивал.

-Значит, не права я оказалась? Значит, и ты любишь?

-Знамо, люблю, лакомка. Пашеньку-Любоньку, мать моих детушек. И колико я ей сказывал: пустое всё, жена ты мне — женой и будь, да что уж... Детей она больше понести не может. Давеча покудова в Питере был, она, травинушка, кровью истекла. Дуня, работница, значит, телеграмму мне. Я к Аннушке — жена в Покровке помират, аха. А сам на молитву. Ну, привезли Пашеньку в Питер-то, в больницу пристроили. Докторица-то ее и выходила, а опосля грит, мол, вы, Параскева Федоровна, теперича бесплодны, аха. Хотела Пашенька разводиться, а я ей развода и не дал. Сказал, мол, не телом, так словом я тебя обойму да отогрею. Одна ты, говорю, Пашенька, моя... а это... пустое...

Евгения слушала и не прерывала его. А в конце вдруг приподнялась и сама поцеловала Распутина в губы. Он ответил.

Она обняла его за шею и переместилась на колени. И снова поцеловала. Тем самым запретным татарским поцелуем. Язык под язык.