Княгиня и её полеты (гет)

Княгиня Евгения Михайловна Шаховская вернулась в Россию после авиакатастрофы.

Порядочно отвыкшая от русского языка и русского быта, она поселилась в Петербурге, в доме на окраине, оставленном ей, единственной дочери, купцом Андреевым. Мать Евгении умерла, когда девочке было три года. Отец, Михаил Андреев души не чаял в маленькой и любознательной Женечке. Он устроил дочь в Смольный институт благородных девиц, откуда резвая девочка чуть было не сбежала. После окончания Института юная Евгения Михайловна уехала в Италию обучаться оперному пению, в чем оказалась весьма успешна. Но гораздо более охотно красивая чернокудрая и черноглазая девушка обучилась езде на автомобиле и конному спорту. Евгения мечтала стать профессиональной автогонщицей, но батюшка-купец сосватал неугомонную красавицу за богатого и немолодого князя Шаховского. Евгения не смогла пойти против воли отца. В браке родились дети: сын и дочь. Князь Шаховской души в них не чаял, но Евгения, так и не сумевшая полюбить супруга, внезапно бросает семью, сбегает за границу и всю себя отдаёт летному искусству, автогонкам, моторам, штурвалам.. Шутили, что княгиня изменяет мужу с автомобилями. Но у Евгении завязываются романтические отношения отнюдь не с машинами. Один роман, второй, третий... Князь Андрей Шаховской был в ярости. Настоятельно потребовал развода и получил его.

Вот уже несколько лет как ее бывший муж, князь Шаховской уехал в Париж и забрал с собой детей: пятилетний Миша и восьмилетняя Варя давно уже называли мамой другую женщину, не слишком молодую, отнюдь не красивую, но по-женски мудрую и обаятельную новую супругу князя, имени которой Евгения не знала. Как она только не упрашивала бывшего супруга разрешить ей видеться с детьми! Евгения развелась с мужем, когда исполнила свою давнюю мечту: окончила летную школу в Германии и стала одной из первых русских женщин-авиатрисс. И встретила его. Всеволода Абрамовича, красавца из города Одесса, летчика-испытателя аппаратов братьев Райт. Он стал ее первым авиаинструктором и первой любовью. Князь Шаховской с лёгкостью дал развод неверной и сумасбродной жене, но запретил ей навещать детей. Сильная духом Евгения начала бороться за право видеться со своими малютками. Готова была судиться, но внезапно умер отец Евгении, купец Михаил Андреев и как-то вдруг оказалось, что состояния покойного батюшки хватит разве что на частичное покрытие долгов, коих у Евгении за годы пребывания в Европе накопилось множество. А ещё через полгода случилась авиакатастрофа и погиб Всеволод. В тот день они вместе поднялись в небо на самолёте. Ничто не предвещало беды. Погода была прекрасная. Внезапно на высоте 60 метров аппарат потерял управление. Всеволод сделал все возможное, дабы совершить посадку, однако стремительно падающий самолёт буквально врезался левым крылом в землю. Сквозь дым и летящий пепел прибывшие на летное поле санитары пробрались к полуразрушенной кабине аэроплана. Вынесли на носилках напуганную Евгению с переломанными рёбрами. Она не плакала, не причитала, только судорожно вздрагивала и время от времени спрашивала непонятно у кого: "Где Сева?"

Когда Всеволода извлекли из-под дымящихся обломков, он был мёртв. Княгине сообщили об этом только спустя два дня, она даже не успела прибыть на похороны.

Евгения думала, что не проживёт и двух месяцев после гибели любимого человека. Она попыталась покончить с собой, приняв смертельную дозу морфия, но сильную и молодую княгиню откачали. Зато почти моментально появилась сильнейшая тяга к наркотическому зелью. Шаховская не захотела оставаться в Германии. Она вернулась в Россию, поселилась в доме покойного отца и начала почти каждую ночь ездить в подпольный клуб на Невском проспекте, где тратила огромные суммы на опиум и морфий. Жизнь продолжалась, но лишь для того, чтобы как можно быстрее и легче закончиться, другого исхода Шаховская не предвидела. О бывшем муже она не вспоминала, а о детях вспоминать боялась: вдруг они совершенно забыли ее? Или, хуже того, помнят, но не желают видеть и знать? Жить без Всеволода, без неба, без авиации Евгения не умела, да и не собиралась. Учиться жить по-новому, как ей казалось, было уже поздно. А самолёты... Шаховская каждый день давала себе слово не думать о них. Не видеть летное поле во сне. Не слышать гула мотора и шума ветра. Навеки забыть штурвал.

Ей давно перестали сниться крылья... Полет наяву подарила ей летняя школа немецкого города Йоханнисталь. А полёты во сне начались после того, как Всеволод впервые поцеловал Евгению и не прекращались вплоть до его гибели. Шаховская говорила, что бескрылый сон ужаснее и невыносимее бескрылой яви. Но зато были наркотики.

Началась война с Германией. В газетах её называли "великой войной", но Евгения была убеждена: великих войн не бывает. Как не бывает великих убийств и великих грабежей. Война-это бойня, только со знаменами и гимнами. Наркотиков в её жизни становилось все больше. А вслед за ними появились мужчины. Вопреки великосветским сплетням мужчин в жизни Евгении было не так уж много. Красивая женщина не может не быть разборчивой. Все ее мужчины были разные, но одинаково нелюбимые, а значит, бесполезные и ненужные ей, менявшей одного любовника за другим. Мужчины приходили в ярость оттого, что Евгения не собиралась никому хранить верность, а она всегда и всем отвечала одинаково: "Любовников меняют, им не изменяют!" Мужчины смирялись, злились, уходили, приходили, но Евгения ничего этого не замечала. Пока не начались приступы кровавой рвоты по утрам. Сказывался морфий, сказывался опиум. Евгения не хотела жить, но и умирать, захлебываясь кровавой блевотой тоже не хотела. Нужно было что-то делать.

Она решила обратиться за помощью к своей приятельнице, княгине Стефании Долгорукой, скучающей жене царского вельможи, весёлой и лёгкой на подъем молодой даме, немного наркоманке, ещё чуть чуть картежнице... К Стешеньке-блуднице, как величал ее за глаза высший свет. Стефания Долгорукова посещала курсы сестёр милосердия, куда со временем записалась и Шаховская, а ещё открыто посещала дом на Гороховой, 64, где проживал одиозный царский фаворит, не то целитель, не то колдун, не то проходимец и шарлатан Григорий Распутин. Говорили даже, что блудливая Стешенька состоит со "старцем Григорием" в самых близких отношениях, но этому бы в высшем свете Петербурга никто не удивился. Правда же состояла в том, что Распутин действительно успешно лечил людей, причём самых разных: от князей до простых крестьян. Это всерьез заинтересовало Шаховскую. Она решила обратиться к Стешеньке, чтобы та познакомила её с одиозным целителем.

Шаховская назначила встречу своей приятельнице в опиумном клубе на Невском. Под вечер дамы прибыли в известный особняк, проследовали за лакеем в отдельный кабинет и расположились в уютных креслах возле небольшого столика со свечами и пепельницей. Шаховская прикурила опиумную трубку от свечи и вальяжно раскинулась, забросив ноги на спинку кресла.

-Стешенька, а-ангел мой, — протянула Евгения, — а не откажи-и в любезности, расскажи-и-ка мне про "старца" вашего, Григо-ория, как его по ба-атюшке?

-Ты про Григория Ефимовича, Женечка? — Долгорукова немного смутилась.

-Про него-о самого.

-Ну, что же рассказать тебе? Хочешь узнать, как мы проводим у него время?

-Да Бо-ог с ва-ами! Мне-то что-о до того? Расскажи, как он лечит. Неужто правда?

-Напрасно не веришь, Женечка, — Долгорукова затянулась сигаретой, чтобы хоть как-то скрыть смущение. — При мне женщину от мигреней избавил. Бабу простую, из народа. Погладил её по голове, помолился, она встала и пошла. Хотела ему денег дать, так не взял. "Жалость у меня к человеку большая"-вот так ей и ответил, когда купюры пыталась всучить.

-Ну-у мигрень-то что... пустяк... а меня, Стешенька, как думаешь-излечит? Совсем худо мне, без уко-ола не встать ни се-есть не могу, рвёт по утра-ам, носом кро-овь идёт.

-А ты приходи к нему, Женечка. Хочешь, попрошу, так он тебя примет?

-С чего-о это он к тебе тако-ой добрый да ла-асковый? Неу-ужто ты...и с ним, а?- Шаховская рассмеялась и глубоко затянулась трубкой.

-Ой, Женечка... да как тебе...- Долгорукова покраснела и было ясно: сигарета не спасёт. — Ну, что же. Только тебе скажу. Была я с ним. Несколько раз. Пару раз в бане, пару раз в "Астории". Но смотри, никому. Иначе...

-Ина-аче княжна зайдется в пла-аче!- пошутила Евгения. — Да не бойся, уж не вы-ыдам тебя. А он-ка-ак? Распутин твой? Хоро-ош? А-а?- Шаховская почти хохотала.

-Ах, Женечка... пропадать так пропадать... чудо как хорош. И добр. Он не злодей, не шарлатан, не проходимец... ты не думай. Я неужто ему за деньги, али за почести... Да вот только... боюсь, разлюбил он меня. Вот уже две недели, как не зовёт.

-А ты-ы не боись, Сте-ешенька,-хихикнула Шаховская, — позовёт ещё, куда денется... А как позовёт, ты мне скажи. Я тебя, ангел мой, таким премудростям обучу, кроме тебя никого-о и не пожела-ает... да только смотри, предупреди его. Ежели меня-я тронет, так мо-орду я твоему Распутину разобью-сама-а знаешь, мы привы-чные!

Стефания вспомнила, как во время смены в госпитале Шаховская ударила кулаком по лицу одного распоясавшегося охальника-офицера и сама рассмеялась.

-Ой, Женечка, не след! Что же мы без Григория Ефимовича делать будем?

-А ме-еньше будете по ба-аням да по гости-иницам шляться! И мужья-ам изменять меньше бу-удите!!-Евгения докурила трубку и велела подать извозчика до Васильевского, куда вскоре и была доставлена. Дамы ещё немного попили чай в доме Шаховской, посмеялись и поспленичали. Около полуночи Долгорукова заторопилась домой, к супругу и любимым мопсам, коих у бездетных Долгоруковых было ровно четыре. Распрощавшись со Стешенькой, Шаховская заперла все двери на замки и засовы, разобрала постель под балдахином, распустила длинные чёрные кудри и сбросила тяжелое бархатное платье. Перед сном Евгения всегда делала иньекцию морфия.

-Что же, -проговорила она, ни к кому не обращаясь, — посмотрим, что за "старец " такой... поглядим на всероссийскую знаменитость.

Через неделю Долгорукова телефонировала Евгении и сообщила, что "старец " ждёт её у себя, в квартире на Гороховой, 64.

Перед визитом на Гороховую Евгения сделала укол морфия. Шаховской очень не хотелось, чтобы во время разговора со "старцем " у неё дрожали руки или дергалось лицо, как обычно бывало, если вовремя не уколоться. Всё утро несчастную Евгению рвало. Снова кровь изо рта, снова дикая боль в желудке. Княгиня ненавидела себя за пристрастие к наркотикам. Ненавидела наркотики. Ненавидела Стешеньку Долгорукову за то, что она обманывает мужа, спит с его друзьями за деньги и почести, спит с Распутиным потому, что "такого мужчины у неё ещё не было " и всем постоянно лжет. Ненавидела Распутина...да его в Российской империи все ненавидели. За то, что он колдун-пьяница-шарлатан-развратник и коррупционер. Было правилом хорошего тона ненавидеть Распутина — и она ненавидела. При этом искренне надеялась, что он ей поможет. Мысленно представляла себе его квартиру: эдакий грязный вонючий притон с поломанной мебелью, грязным бельём, пустыми бутылками, окурками и множеством дешёвых проституток с провалившимися носами. Самого Распутина она также представляла вонючим и грязным: будто беглый каторжник, только не хватало красного туза на спине и цепей. Почему-то в её представлении "старец " должен быть носить рваную тельняшку, иметь огромный живот и иссиня-черную бороду. Одно слово: чудовище.

Возле квартиры на Гороховой толпилось множество народу. Евгения спокойно поднялась на третий этаж и позвонила в дверь. Открыла строгая круглолицая женщина в платке и белом платье.

-Вам кого? Назначено? — окающая речь выдавала в женщине сибирячку.

-Григорий Ефимович назначил. Княгиня Шаховская, — представилась Евгения, а про себя подумала:" Да перед кем я тут бисер мечу? И не стыдно?"

-Проходите,- велела строгая женщина, — тут и ожидайте.

Евгения очутилась в небольшой просторной прихожей, где вместе с ней ожидали ещё несколько человек: священник в серой рясе с молодым юношей, заплаканная женщина под чёрной вуалью и ещё какие-то люди, разглядеть которых Шаховская не успела. Дверь одной из комнат распахнулась и в прихожую быстрыми частыми шагами вошёл, а точнее, влетел сам хозяин квартиры.

Евгения невольно вздрогнула. Перед ней стоял высокий и очень худой человек с необыкновенно длинными руками и ногами. У него были темно-русые волосы до плеч, чуть рыжеватая борода закрывала грудь. Сквозь усы угадывались тонкие бледные, почти обескровленные губы. Довольно крупный, чуть заостренный нос. Маленькие и глубоко посаженные, но невероятно пронзительные глаза светло-серого, почти белого цвета. Евгения обратила внимание на высокие торчащие скулы и странный разрез глаз: нерусский, будто изогнутый уголками книзу, как языческий полумесяц, но и не такой, как у монголов или татар. Странный человек был одет в белую рубаху, подпоясанную шелковым шнуром, русские шаровары и домашние английские туфли.

Вся его фигура выражала какое-то беспокойство, он нервно озирался по сторонам, словно искал кого-то или чего-то и всё не мог найти. Наконец подошёл к священнику с юношей.

-Ну, здравствуй, отче, аха. Пошто пришёл?

-Здравствуйте, отец Григорий, — зачастил было скороговоркой священник, но "старец " его оборвал:

-Ты пошто меня отцом называшь? Я те, милай, не отец. Грешный я Григорий, вона, у неё (он показал на Шаховскую) спроси: как есть чудовишше. Только туза на спине и не хватат.

Евгению прошиб холодный пот. Неужели всё правда? И он умеет читать мысли? Вот этот самый человек, Гришка Распутин — телепат и ясновидящий?

-Ты, отче, не пужайся,-продолжал Распутин, как будто в прихожей кроме него и священника никого не было. Помогу я тебе. Може, так Богу-то и надо, чтоб за попа грешного грешник помолился. Грех твой на себя не возьму: свои давят, аж тошно, да ты смотри опосля-ешше раз с мальчонкой-то ко мне заявишься, как Бог свят, рыло я твоё содомское и разобью. Ну, прошшай.

Священник вскочил с места и тут же стал прощаться. Но Распутин о нем уже забыл. Он направился к заплаканной женщине:

-Тебе денег, аха?

-Денег, Григорий Ефимович, совестно. Задолжала. Муж задолжал. В карты...

-Ух, не люблю я эти карты... да мужа твово выручить надоть. Сгибнет он, аха, да и ты с ним. А ты не думай себе, ишь, мол, тело своё белое продавать пришла, да за мужнины долги. Не надоть мне тела твово. А кто тя подучил, мол, дай Распутину, он деньгами не берет, тому передай: собаки брешут, ветер носит, а с Григория Бог и без них спросит. На те, чего не жалко (он вынул из кармана пачку денег), я не считал, сама считай . Наперво хватить должно. А за мужа молись: за картами его да не помилуют, как есть пришьют!

Женщина взяла пачку купюр и заплакала.

-Да не реви ужо, — обратился к ней Распутин и улыбнулся. "Как странно он улыбается, -подумала Евгения, — словно больно ему, а улыбкой своей не себя — других привечает. Непонятный, совершенно непонятный человек. Но явно не такое уж и чудовище".

Внезапно Распутин подошёл к Шаховской.

-Пойдем, чайку попьём. Не след те при всех-то.

Евгения встала и оперлась на его руку. Она едва доходила Распутину до плеча.

Они вошли в небольшую столовую и уселись за стол, накрытый для чаепития со множеством баранок, кренделей, сухарей, пирожных, лежащих в беспорядке на тарелках. За столом кроме них сидела молодая черноволосая кудрявая женщина в темно-зеленом платье с малахитовой брошью. Она пила чай из маленькой чашки и спокойно смотрела на вошедших.

-Вона, гляди.- обратился Распутин к Шаховской, — это Яшшерка, а в крещении раба Божия Рахиль. Хлебнула горюшка, с мужем-то бывшим, должником, яздри его. У меня тута отогревается. Чайку пьёт, песенки поёт, молится. Яблоки таскат, да я не в обиде. Полюби её. За страдания полюби, за слезоньки, за глазки карие да бесприютные. А ты, Яшшерка, спой нам тихонечко — мы и потолкуем.

Черноволосая женщина улыбнулась какой-то смущенной, виноватой улыбкой и тихонько затянула лёгким меццо-сопрано:

В воскресенье рано солнышко взошло

Аллилуйя

Солнышко взошло, три девы шли

Господи, помилуй.

-Ты пошто пришла, лакомка? — спросил Распутин у ничего не понимающей Евгении.

-Лакомка? — переспросила она.

-Знамо, лакомка. Оттого твои беды все, что сладкое больно любишь и сама сладкая. Тяга от тебя, ух и тяга же...

-Болею я, Григорий Ефимович.

-Знаю, что болешь. Тяжко болешь. Сама-то мужняя жена, али вдовица, али как?

-Разведенная. Мужа не помню. Он детей забрал. И будет об этом.

Внезапно Евгения почувствовала рвотный позыв. И Распутин это заметил.

-Беги, лакомка, в уборную. Да проблюйся, родимая, а Акилина тебе поможет. Акилина! — он крикнул, и тут же в столовую вошла строгая круглолицая женщина.

-В уборную веди. Да поскорее, не то на ковёр изблюет.

Акилина взяла Шаховскую под руку и повела в уборную, где её шумно и обильно вырвало, а потом ещё раз и ещё.

Евгения вытерла лицо полотенцем, висящим на крючке, поправила волосы и, шатаясь, вернулась в столовую.

Распутин тихо беседовал с Ящеркой, обняв её за плечи.

-Вернулась, аха?

Евгения смотрела на него, смотрела на Ящерку и ничего не понимала.

-Садись, что ли. Потолкуем.

-Пойду я, Гриш, не след мне вас слушать. — обратилась к Распутину Ящерка и начала вставать из-за стола.

-На тебя она похожа, — кивнул Распутин Ящерке на Шаховскую, — бедная душа-душенька, потерянная вся. Тож детей муж забрал. И друзья — слякоть всё, аха. Подружися с ею. Ты премудрая да спокойная, с тобой и молитва доходна. Ну, прошшай. Акилина, проводи друга вернаго!

Ящерка встала из-за стола, поклонилась и покинула столовую в сопровождении Акилины.

-А ты, лакомка, поглядь на меня! — сказал Распутин, резко взял двумя руками голову Евгении и начал молиться:

-Отче Симеоне, моли Бога о нас...

Шаховская машинально повторяла за ним. Минут через двадцать Распутин закончил молиться и убрал руки:

-Знамо, что за беда у тя, лакомка. Зельем маешься. А ты вот что: сегодня и завтра не ходи никуда, ложись и спи. А как невмоготу станет, снова приходи. Помолимся. Да смотри только: хоть маленько зелья вкусишь — тут тебе и смерть. Всё нутрие изблюешь да в своей кровушке и захлебнешься. А вот те яблочко на память. От Гришки-чудовишша.(он рассмеялся) Прошшай, что ли!

Евгения встала из-за стола почти так же тихо и неслышно, как маленькая Ящерка в зелёном платье и направилась к выходу.

"Вот так Распутин — думала она, подьезжая на извозчике к дому, — да вот только ни курить, ни укола совсем не хочется. "

Дома она сразу же направилась в спальню, разделась и легла на кровать.

"А эта Ящерка... кто она? Его новая любовница? Замена Стешеньке? Нет, для любовницы слишком уж спокойная. Будто сто лет его знает... Гришей назвала. Не отцом, не Григорием Ефимовичем — Гришей. А яблоки зачем таскает? Неужели бедная — нечего есть дома? Надо с ней познакомиться. "

Засыпая, Евгения отметила, что почти весь день провела без морфия и опиумной трубки.

На следующий день Евгения твёрдо вознамерилась попробовать прожить без укола. Для этого необходимо было чем-то себя занять, и она отправилась в лазарет, где встретила Стешеньку.

Во время перекура в комнате для сестёр Шаховская решила выспросить у приятельницы всё, что было той известно о Распутине и его окружении.

-Я сперва подумала: приставать будет. Приготовилась бить наотмашь... а он чудной какой-то. При мне священника содомитом ославил, женщине какой-то денег всучил, да и выгнал обоих. Меня лакомкой назвал, даже имени не спросил. А еще у него в столовой женщину встретила, по всему видно, крещеную еврейку из интеллигентных: маленькая такая, кудрявая, в зелёном платье. Распутина Гришей называла. Любовница она ему, что ли?

-Это, Женечка, Рахиль, а по-жидовски Ройхель-Лея Левандовская, малоизвестная художница, разведенная жена. Два года назад мы с ней познакомились, её Григорий Ефимович сам в дом пригласил. Чем эта жидовка ему полюбилась — не знаю. Да он, надо полагать, жалеет её.

И Долгорукова принялась рассказывать, как однажды после воскресной службы в монастыре на Карповке ученицы Распутина захотели прогуляться по монастырскому саду. Одна из них, известная всему Петербургу фрейлина императрицы Анна Вырубова заметила на одной из скамеек молодую женщину в зелёном платье и косынке.

-Рахиль Львовна, — обратилась она к ней, — Позвольте представить вас моим спутницам.

Та, которую назвали Рахиль Львовной, немного смутилась, но сделала учтивый книксен:

-Рада знакомству. Рахиль Левандовская. Художница. В прошлом месяце Анна Александровна изволили быть на моей выставке, чем оказали большую честь.

-И приобрела ваш великолепный натюрморт! — откликнулась Вырубова. — Позвольте, Рахиль Львовна, представить Вам Ольгу Владимировну Лохтину, — она указала на красивую женщину в чёрном платье и белой косынке с лентой вокруг головы. — А это Любовь Валерьяновна Головина и её дочь, Мария Евгеньевна.

-Зовите меня Муня, — тут же откликнулась младшая Головина, совсем молоденькая девушка с грустными, но необыкновенно добрыми голубыми глазами. — Мы здесь все вместе собрались помолиться с Григорием Ефимовичем. Познакомьтесь с ним, сделайте милость.

-С кем? — переспросила художница.

-Со старцем Григорием Распутиным, — ответила Лохтина, и было ясно, что в компании этих женщин главная — она.

Рахиль вздрогнула. И Вырубова тотчас это отметила:

-Вы напрасно боитесь. Ручаюсь, Григорий Ефимович совершенно не таков, как о нем пишут.

-Он удивительный! — воскликнула восторженная Муня. — Вы сами, сами во всем убедитесь.

-И это безопасно? — совершенно смутилась художница.

-А ты, Яшшерка, глубже купайся. Нешто всё в жизни должно быть безопасно? Эдак дальше двора не уехать, аха. — услышала она за спиной приятный чуть осипший мужской голос.

Художница обернулась, и в тот же миг дамы все как одна почтительно поклонились. На неё смотрел высокий человек в чёрной поддевке, некрасивый и какой-то беспокойный, словно ищущий чего-то глазами и не находивший, а потому все больше ищущий и всё более беспокойный.

"Такая уродливая внешность удивительно сочетается с приятным голосом ". — подумала Рахиль, а человек в поддевке начал еще более пристально смотреть на неё своими маленькими серыми, почти белыми глазами в глубоких морщинках:

-Ты, Яшшерка, не смотри, что урод уродом. Кабы красив был, так вы бы меня ешше пушше гнали, мол, с лица ангел, нутрием бес. А то не суть, аха. Подружися вот с Ольгою (он кивнул на Лохтину), она знатна барыня, а себя смирила и людей простила.

С Муней-то подружися, она горлица чистая, непорочная, всё любовью покрыват. Аннушку в пример возьми: у самой Царицы служит, а мне, мужику грязному, за столом чай наливат.

-А почему я Ящерка? — неожиданно вдруг спросила художница.

-Потому юркая да зелёная, чисто яшшерка и есть. Ну да ты Яшшерка, а я Григорий. Гриша Распутин. Гришей и зови, а прочее всё от лукавого. Спой, что ли?

"И это угадал!" — подумала Рахиль. Она любила петь, знала много песен. Особенно любила духовные стихи. И запела.

Отжил я свой век, да не так, как человек.

Отжил я свой век, да не так, как человек.

Горе горюя, беды бедуя...

-Ну будя. — прервал её Распутин. — поехали с нами чай пить. Голодная поди, аха?

Рахиль кивнула. Ей так хотелось есть, ведь за последние две недели у неё не купили ни одной картины, потому приходилось растягивать остатки продуктов на завтрак,

обед и ужин. Деньги кончались, лето кончалось, а осенью придётся писать вдвое больше: за квартиру платить было нечем. В Рахили было сильно женское любопытство: что-то ее привлекало в этом человеке с белыми глазами и морщинистым уродливым лицом, которому дамы высшего света чай наливают и кланяются. Что-то новое и тайное она поймёт о нем? О том самом Гришке Распутине, которого все ненавидят, но никто не знает.

Дамы и Распутин пригласили Рахиль в квартиру на Гороховой, где долго-долго сидели за самоваром в небольшой столовой с крашеной мебелью и старинным иконами северного письма. А потом художница сама начала посещать квартиру Распутина: когда по приглашению, когда сама приходила. Хозяин квартиры постоянно дарил ей фрукты, особенно яблоки.

-Ты яблоки-то кушай, аха. Мне царица присылат, самому не лезет, а дочки не жалуют.

Рахиль познакомилась с дочерьми Распутина, гимназистками Матреной и Варварой. Высокие, крупные девушки-сибирячки немного дичились гостей, но маленькая художница в зелёном платье им сразу понравилась.

-Вы нас не бросайте, ежели че, аха, — попросила её однажды старшая, Матрена. Тятеньку в Петербурге не любят, гонят, развратником да пьяницей кличут. А он добрый. А то, что пьяный бывает да сволочь всякую из дому не гонит, так то пустое. Он всех любит. И всех жалеет.

Рахили очень хотелось рассказать Распутину о себе. О своих бедах. И она рассказала, сидя с ним в столовой за чаем и доедая очередное яблоко:

— Я, Гриша, сама из Витебска. Сбежала из дому, крестилась. Отец мой купец, лесом торговал. Не смог простить, что от веры предков отреклась. Думал, выгоды ищу. А я уверовала. Всем сердцем Христа люблю, и народ свой многострадальный люблю.

-А то правильно, Яшшерка. Вас, жидков-то тот же Бог создал, что и прочих. Отчего не любить вас? Нешто не люди?

-Замуж я, Гриша, вышла. В Петербурге картины писать стала, галерея у нас была. Дочерей родила: Анечку и Евочку. А потом муж за границу поехал, да там в казино проигрался. В Париже. Пришлось продать галерею. Он пить начал, по ресторанам пропадать. А однажды заявил, мол, ты хоть и с крестом, а натурально жидовка, знать тебя не хочу, семья у меня на стороне, а ты вон пошла, катись со своими картинками, детей тебе не отдам. Я с ним полгода судилась. Всё уговаривала разрешить с дочерьми видеться. Знала, что бьёт он их, и сожительница его детей наших изводит, жиденятами обзывает. Я нашла её фотокарточку у нас в квартире. И решила отомстить. Подстерегла ночью, да и плеснула ей в лицо зелёнкой. Пусть её, не за себя — за дочерей. Муж мой бывший как узнал, так заявился на квартиру, палкой меня избил, сказал: ежели что с моей Лизонькой ещё приключится — я твоих жиденят у тебя на глазах удавлю. Сама после этого чуть было с жизнью счёты не свела. А потом пошла в монастырь на Карповке и твоих встретила.

-К добру, видать, встретила?

-К добру, Гриша, к добру. Я раньше о тебе только плохое слышала. Тебя в газетах насильником выставили, мол, совратил да изнасиловал, а кого — сама не помню. Удивлялась ещё, как не осудили тебя в каторгу. Ведь преступление...

-Врут всё, Яшшерка. Блудный я — блудный и есть, того не скрою, а чтоб снасильничать кого... да на што мне? Сами бабы стелятся, иной раз не отмахнешься, пошто их силой-то брать?

-А сейчас вижу, Гриша, что ты добрый. И стыдно мне, что вот так думала о тебе... а ты меня пожалел.

-А я, Яшшерка, всех жалею. И ты жалей. А муж твой... слякоть он. Тьфу на него, собаку. Коли заявится, так сама всё и увидишь, аха.

Прошло время и муж Рахили действительно явился на Гороховую. В каком-то страшном угаре, в дыму ворвался в столовую:

-Рая! Ты! С ним? С этим?

Распутин сидел с ученицами на диване, по обыкновению пил чай. Муж Рахили кинулся прямо к нему:

-Собака! С чужой женой спать!!!

Распутин поднялся во весь свой рост, схватил деревянный стул и со всего размаха швырнул в незванного гостя. Завязалась драка. Двое мужчин, один низенький и коренастый, другой высокий и худой катались по полу и били друг друга кулаками по лицу, пока Акилина не вызвала полицию по телефону. Прибежал городовой с дворником, насилу разнял дерущихся.

Когда мужа Рахили, изрядно помятого, в синяках и кровоподтеках, оттаскивали от Распутина, которому незванный гость в клочья разорвал рубаху и, кажется, выбил зуб, он продолжал истошно вопить:

-Рая!!! Потаскуха!!! Как смела? С ним!! С этим мужиком!! С этим отродьем!!!

Как потом оказалось, сожительница выставила бывшего мужа Рахили вместе с дочерьми, которых он тут же отдал в приют. Идти ему было некуда, и он решил вернуться к бывшей жене, о которой весь богемный Петербург судачил, что она — новая любовница Распутина.

На самом деле Рахиль не была ничьей любовницей. А в Распутине видела не то друга, не то учителя, не то просто — помощника и покровителя. Он вечно совал ей в карманы фрукты. Гладил по голове и молился. Пел песни и танцевал, то красиво и грациозно, то как взбесившийся сибирский шаман. Иногда давал денег. Вот, собственно, и всё.

-Ну, а ты, ты, Стешенька? Как к нему в любовницы попала?

-А очень просто, Женечка, — охотно делилась Долгорукова, — Просто осталась у него ночевать, когда муж был в отьезде. И так хорошо нам было... ох, и хорошо. Да ему, Григорию Ефимовичу, всё равно: что я, что Лохтина юродивая, что Акилина. Со всеми спит, а они словно в очереди ожидают. Ну, и я вот тоже.

-А ты бы, Стешенька, мужа своего пожалела. Над ним весь свет потешается.

-Ах, Женечка... Неужели думаешь, он мне верность хранит? С первого дня неверен, к балеринам ездит. Ну, а я ведь только и бываю, что с Распутиным... других не надобно. Когда же ожидать тебя снова на Гороховой?

-Ой, Стешенька, дай Бог нескоро...

С этими словами Евгения затушила тонкую дамскую сигарету и отправилась в палату делать перевязки.

Через три дня она снова была на квартире у Распутина.

Евгения почти три дня провела без уколов и морфия. Её тело страшно болело. Руки сами тянулись к коробочке со шприцем, а по утрам рвало неудержимо, хоть и без кровавых хлопьев. "Станет невмоготу-приходи ещё ", помнила она слова Распутина. И решила прийти. Накануне утром позвонила ему. Услышала знакомый чуть подосипший голос в трубке:

-Лакомка, ты ли? Ну, что, лихо тебе? Али как?

-Мочи нет, Григорий Ефимович... Руки ходуном ходят. Не могу я... вот-вот сорвусь и уколюсь.

-Не след, душка-лакомка, не след. Нанимай извозчика, да и ко мне. Придёшь, что ли?

-Еду!

Шаховская одела своё любимое чёрное бархатное платье, шляпку с черным пером и вуалеткой. На всякий случай положила в сумочку коробку со шприцем. Руки её едва слушались.

Примерно через полчаса она была на Гороховой. Акилина пропустила Евгению без лишних слов. Распутин сам вышел к ней, сам взял под руку и повел пить чай. На этот раз кроме них двоих в столовой никого не было.

-Дай-ка радикюль, душенька. — попросил Распутин Евгению.

Она затряслась и вцепилась в сумочку.

-Отдай радикюль, говорю! — он повысил голос.

-Не отдам, слышишь? — зашипела Шаховская, — не отдам!

-Кому велел — отдай радикюль, дура!!! — буквально заорал на неё Распутин и с силой рванул сумочку из рук несчастной княгини.

-Убьюю!!! — заревела Евгения, но вдруг неожиданно её начало рвать с такой силой, что она не успевала добежать до уборной.

Тем временем Распутин открыл её сумочку, достал коробку со шприцем и переломил пополам. А затем кликнул Акилину. Та моментально откликнулась и прибежала в столовую с тряпкой и ведром.

Распутин одной рукой держал шатающуюся Евгению, а другой — сумочку, пока Акилина вытирала с пола рвоту.

-В спальню ко мне веди!! — закричал он Акилине и отбросил злосчастную сумочку в угол.

Та оставила тряпку и, придерживая согнувшуюся пополам Евгению, увела её в маленькую белую комнату с железной кроватью, умывальником и иконами. Шаховская без чувств рухнула на кровать.

Когда она очнулась, перед ней на коленях стоял Распутин и молился. Пот крупными каплями падал с его лица на белые простыни. Внезапно он перестал.

-Очнулась, аха?

Евгения смотрела на Распутина и не понимала сама себя: чего ей больше хочется — расцарапать ему ногтями щеки или расцеловать? Её тело больше не болело, и руки спокойно лежали вдоль тела на постели. Он сломал её шприц — но как узнал? Как понял, что именно в нем-зелье?

-Что же вы... что же вы наделали... только и смогла произнести Шаховская.

-Знамо, денег стоит, аха? — Распутин смотрел на неё и улыбался. Евгения вдруг заметила, что у него во рту не хватает зубов.

-Ты не гляди, что зубья у меня повыломаны. Давеча, полгода назад почитай, с бывшим Ящеркиным мужем подрался. Он, сволочь, ко мне заявился, да ну кричать на неё, на Ящерку-то: шлюха, мол, потаскуха, с Распутиным спишь! А я те как Бог свят: не токмо что со мной, ни с кем она и не бывала опосля развода-то, аха. Как есть, душа чистая. Ну, я в него стулом и запустил. Бабоньки мои да в рассыпную, а он все прёт да прёт, ну и сцепились мы. Два зуба мне, собака, выбил, аха. Акилина к телефону, так городовой с дворником нас и разнимали. Ну, да ничего. Больше я его здесь не видал, да и Яшшерка, любонька, тож о нем не сслыхала.А до того приходил к ней, бедной, на квартиру-то, да и палкой охаживал. Вот она и посейчас возле меня и баб моих отогревается. Пусть её... Теперича тебе полегше будет. Та пытка была — испытка. Да ты и сдюжила. Смотри, лакомка, нельзя тебе больше колоться. Не то и я тебе помочь не смогу, аха. Одевайся, что ли. И помни: как невмоготу — тотчас и ко мне. А я те Муню позову. Она любимица моя, самая верная, самая преданная будет. Горлица непорочная. Ты с ей и подружися. Муня!

В спальню вошла молодая голубоглазая девушка в косынке.

-Ты, Мунюшка, пригляди за ей, аха. Она болезная, да скоро уж всё пройдёт.

Муня сделала реверанс.

-Евгения Михайловна? Неужели Вы?

Шаховская вспомнила, что встречала младшую Головину в лазарете, куда та ходила навещать кого-то из раненых офицеров.

-Я, Мария Евгеньевна. Как видите...

-Зовите меня Муня, — предложила Головина — нас здесь у Григория Ефимовича Господь собрал, значит все мы — сёстры.

-Пойду я, что ли, — тихонько проговорил Распутин и почти бесшумно вышел за дверь.

-Как вы здесь очутились? — спросила Шаховская у Муни.

-Я играла в любительском театре под руководством Николая Юсупова. Мы вместе ставили "Снегурочку" Островского. Я тайно полюбила Николая, он не знал, мы были верные друзья. А потом он погиб на дуэли. И я дала обет целомудрия, пожелала хранить Николаю верность до смерти. Приняла твердое решение уйти в монастырь. Подала прошение великой княгине Елизавете Федоровне о зачислении меня в Марфо-Мариинскую обитель. Но перед самым зачислением познакомилась с Григорием Ефимовичем. Он спас меня от отчаяния. Научил молиться. Служить Богу и людям. И я не захотела оставлять мир. С тех пор я и моя матушка — его самые верные друзья и ученики.

-Не пожалели, что вместо монастыря выбрали... — она хотела сказать "Распутина ", но осеклась, — Григория Ефимовича?

-Нет, Евгения Михайловна. Совершенно не пожалела. Мне так плохо было, а теперь так легко и хорошо... я научилась служить миру, а не бежать от него. "Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного".

-Но ведь Григорий Ефимович...

-Грешник? — перебила Евгению Муня, — Да, я знаю, что грешник. Как и мы с вами, верно? А может быть, равный равному нужнее и полезнее? Как утешить может тот, кто твоей жизнью не жил, твоей болью не болел? А Григорий Ефимович пред людьми и Богом честен. Не корчит из себя святого, коли не свят. Зато утешить умеет и всегда на помощь придёт. Не попросишь -а он всё равно придёт. Хоть и пострадает сам.

-А про художницу, Рахиль, что думаете? — Евгения решила переменить тему разговора.

-Она в нашем с маменькой доме частая гостья. Пишет картины. Поёт песни.

-А что за жизнь у неё такая?

-Обыкновенная, Евгения Михайловна. С мужем развелась, он дочерей забрал. Сейчас хлопочет, чтобы дочерей ей вернули. Григорий Ефимович помог-разрешили ей с ними видеться. Она бы забрала детей из приюта, да забирать некуда. Её муж бывший обирает, всё ему долги никак не простят. Я её дочери Анечке платье сшила. Чудо какое хорошее!

-Эта Рахиль Львовна — она здесь главная?

-Да Бог с Вами! — Муня всплеснула руками. — Нет у нас тут ни больших ни маленьких: все братья, все сёстры. Друзья. И Григорий Ефимович — наш друг и брат, только старший. Первый среди равных.

-Очень уж Вы его любите, Муня. Не обманет он вас? А ну как обесчестит? Про него такое говорят...

-Евгения Михайловна, — покачала головой Муня, — неужели я и вправду похожа на наивную романтическую идеалистку? Неужто Вы думаете, что ни я, ни матушка, ни даже государыня императрица не знаем, что у Григория Ефимовича... бывают женщины? Он не скрывает, да они сами не скрывают. Грешен человек, каждому известно. Да только на что ему я? Неужто раз грешный, так непременно без совести? А если бы так, то неужели бы с матушкой подле него остались? На что бы нам такой человек?Нет, Евгения Михайловна, Вы ведь тоже к нему за помощью пришли. А разве не знали? О грехах его всей России известно. А о доброте и любви Божьей только нам и ведомо.

Любопытная Шаховская не стала расспрашивать Муню о том, о чем вот уже много лет судачил высший свет в Петербурге: о женщинах Распутина. Не захотела отравлять молодой и невинной девушке душу грязными сплетнями. Женщины Распутина, да что с них взять, если самые лучшие и самые преданные ему-чисты и непорочны?

-Что же, Муня, будь по-вашему. Ну да мне теперь домой ехать.

-Приходите на выставку к Рахили Львовне! Непременно приходите! Она будет в эту среду. На Заячьем острове! В новой галерее! Не пожалеете!

Шаховская обещалась быть и слово своё сдержала.

Картинная галерея на Заячьем острове представляла собой небольшой домик-особняк с крыльцом, перилами и колоннами в псевдоантичном стиле. Имение какого-то купца-мецената, какого именно-никому до того не было дела. Рахиль Левандовская представляла свои натюрморты и пейзажи среди других участников выставки. Гости пили шампанское, курили сигары, вальяжно расхаживали вдоль стендов с полотнами: приценивались.

Шаховская посетила выставку в компании Головиных. Старшая, Любовь Валерьяновна, как-то очень быстро затерялась в толпе гостей, а Муня не отходила от Евгении ни на шаг и всё рассказывала , рассказывала ей истории о жизни на Гороховой, 64.

-Давеча юноша приходил. Влюбленный студент, эдакий романтик. Всё терзал нас с Григорием Ефимовичем: отчего его невеста не желает быть с ним ежечасно-ежеминутно? Неужели не любит? Он ведь за ней по пятам, даже под окнами ночевал, песни пел, серенады, так сказать... Спрашивает, причитает, а сам, значит, увидел на столе булку маковую, глядит эдак, просительно, разве только слюнки не капают... Ему Матрена Григорьевна, Марочка, булку и пододвинула, а он покраснел весь. "Да Вы кушайте, кушайте! " Стали мы его упрашивать. Я, матушка, Мара, Ольга Владимировна.

-А Григорий Ефимович что? — спросила Евгения.

-Всё молчит. Стал было юноша домой собираться, а Григорий Ефимович ему и говорит: "Хорошо ли чайку попил?" "Хорошо " отвечает тот. "А булка вкусная была?" "Вкусная, вкусная, отец Григорий ", а сам красный-красный, весь до крайности смутился, губы поджал. "Вот и девушку свою ты так же съесть хочешь. Словно булку. А ты её по-другому любить попробуй. Отойди на два шага прочь — и люби. Дай Богу место, хоть маленькую щелочку между ней и тобой!" Студент тот чуть ли не в слезы. А Ольга Владимировна его успокаивать: "Ты, юноша, невесту свою обнимать-то обнимай, а душить — не след. Она и рада бежать к тебе, да бежать некуда: слишком уж близко от неё стоишь. Не грусти, не печалься, а просто дай жить. И будь счастлив ".

-Мудрая она, ваша Ольга Владимировна. А говорят, юродивая.

-Верно говорят. А те, что клянут её умалишенной — неверно. — Муня весело рассмеялась.

Тем временем дамы подошли к тому месту, где выставлялись картины Рахили. Сама художница сидела на стуле возле этюдника с натюрмортом и внимательно глядела на посетителей.

-Как Ваше здоровье, любезная Рахиль Львовна? — Муня обратилась к ней первая.

-Благодарю, Мунюшка.- отвечала та тихим бархатным голоском-меццо-сопрано. — Слава Богу, продала два пейзажа. Это так лестно... Рада видеть Вас...

-Евгения. Просто Евгения и не станем чиниться, — отрекомендовалась Шаховская. — Муня много говорила о Вас. Признаться, я считала вас кем-то вроде королевы салона на Гороховой... простите меня за это. А картины Ваши чудо как хороши. Ничуть не жалею вечера, проведённого здесь. Давно не соприкасалась с современной живописью.

-Ах, Евгения... мне отнюдь не удивительно, что вы меня за кого-то приняли, кем ни я ни кто иной быть не может. Ведь никакого салона на Гороховой попросту нет. Мы все друзья, братья, сёстры... да просто бесприютные души. Все до единого.

Муня сделала учтивый книксен и отправилась на поиски матушки: ей показалось, что Евгения должна поговорить с Рахилью тет-а-тет.

-Все до единого? — переспросила Шаховская.

-От первого до последнего.

-А... Распутин? — вдруг Евгения поняла, что с этой женщиной можно и нужно говорить только то, что думаешь, и не стала чиниться, называя их общего знакомого по имени-отчеству.

-А он больше всего. И жизнь у него такая, что нам с Вами и близко не надобно.

-Неужели? — усмехнулась Евгения, — Царскому фавориту чего в этой жизни не достало?

-А вы с ним покороче сойдитесь. Сами всё поймёте. Знаете, отчего он нас бережет да жалеет? Да оттого, что случись беда — и его не пожалеет никто. Вот и болит душа... Гриша мой друг. Я в него вовек не плюну. Но... разве что я и не плюну. Ещё Муня, Любовь Валерьяновна. Аннушка Вырубова. А остальные... сами всё увидите.

-По-вашему, я плюну? — спросила художницу Шаховская.

-По-моему... рано судить. Вполне возможно, что завтра Вы о нём просто забудете. Получите своё, и... но ведь никто ни мне, ни Грише, никому другому здесь ничего не должен. Да и поверьте: гораздо безопаснее держаться от нас подальше.

-Рахиль... — начала Евгения — Вы говорите так, будто квартира на Гороховой-не дом, а опасная секта. А... Григорий (она решила так его называть) — эдакий Кондратий Селиванов. Зачем Вы меня пугаете? Признайтесь, — внезапно Шаховскую осенило, — Вы ведь... Вы ведь любите Григория, правда?

Рахиль печально улыбнулась.

-Так многие думают. Я люблю Гришу, но не как мужчину, нет. Я люблю его, как человека, который сумел защитить меня от этого жестокого мира. И очень не хочу, чтобы с ним случилась беда. А шпионов и подлецов на Гороховой предостаточно.

-Знаете что, Рахиль, Вы, конечно, можете желать Григорию счастья, но чем дальше и больше Вы за него прячетесь от жестокого мира, тем большей опасности его подвергаете. Видели, сколько у него зубов?

-Да, Евгения. Вы правы. Если бы не я, их было бы больше.

-Григорий не слишком расстроен из-за выбитых зубов. И всё же... Всю жизнь от мира прятаться нельзя. Или Вы станете сильной и научитесь жить в полный рост, или же никакого Григория не хватит, чтобы избавить Вас от всех возможных бед.

-И снова Вы правы. Мне даже нечего возразить.

-Так и не надо. Живите, проживайте эту жизнь, любите, как хотите и кого хотите, этот мир — Ваш! А я и сама бы с радостью стала Вам другом. Вам и Григорию.

-Благодарю Вас, дорогая Евгения. И за себя благодарю, и за него. Гриша... он сильный. Значит, и я буду такой.

-Будете, будете, вне сомнений...

Внезапно Рахиль вздрогнула. Высокая женщина в чёрном манто вплотную подошла к одной из её картин. В руке у женщины был пузырек с чем-то зелёным. Рахиль немедленно сорвалась с места:

-Что вам здесь нужно?

Женщина насмешливо взглянула на художницу:

-А помнишь ты, Райка-жидовка, Распутинская подстилка, как ты мне лицо разукрасила?

-Было за что — вот и разукрасила. — Рахиль вся затряслась от гнева. — А ты, Лизавета, вон отсюда ступай.

Посетители галереи начали обращать внимание на Рахиль и ту, которую она назвала Лизаветой. Вокруг двух женщин воцарилась зловещая тишина. Вдруг Лизавета сделала резкое движение правой рукой и плеснула зелёной краской в картину Рахили.

-Ах ты, проклятая!!! — Рахиль кинулась на вредительницу с кулаками, но одним ударом была отброшена в сторону.

-Ну что ж, — проговорила Евгения, — давно я морды не била.

Она вальяжно подошла к Лизавете и со всего размаха ударила ее кулаком в лицо. Та потеряла равновесие, но встать уже не смогла, поскольку Шаховская методично, удар за ударом, пинала ее ногами. Выставка была сорвана. Кто-то вызвал городового. С большим трудом Евгению оттащили от несчастной окровавленной Лизаветы, которую в беспамятстве увезли в ближайшую больницу. Санитары говорили, что у женщины были сломаны два ребра, выбиты зубы и проломлен череп. А княгиня Шаховская вырвалась из рук городового и в сопровождении Муни и Рахили выбежала на улицу ловить извозчика. Ей безумно хотелось оставить своих спутниц, велеть извозчику гнать во весь опор до Невского, а там-в клуб и уколоться морфием, но тут же в голове возник образ Распутина, и Евгения передумала. Муня и Рахиль обнимали её, а Любовь Валерьяновна плакала.

-Вечно из-за Вас, Рахиль, мордобой.- усмехалась Шаховская, но было ясно: у неё вот-вот начнётся истерика.- А Вы и сами не такая уж слабая. Как Вы на эту курицу кинулись...

-Евгения, дорогая моя, — причитала Рахиль, — как же ужасно, что такой замечательный день был испорчен... Теперь Вас вызовут в полицейский участок.

-Не вызовут, не боись, Рая, — внезапно резко обратилась к ней Евгения, — я ведь княгиня. Но в следующий раз бей сама. А то, глядишь, ещё кто-нибудь зубов недосчитается.

-Поедемте к нам! — упрашивала Шаховскую Муня. — Чаю попьём. У нас нынче пирог яблочный, верно, матушка?

-Верно, поедемте к нам, — причитала безутешная Любовь Валерьяновна.

И они поехали к Головиным, где Евгения осталась ночевать, а Рахиль вскоре уехала к себе домой, на Охту.

Наутро все газеты писали о том, как неизвестная мещанка испортила картину художницы Рахили Левандовской, за что была избита княгиней Шаховской до полусмерти. Поразительным образом публика в большинстве своём сочувствовала художнице, что привело к небывалому успеху её картин. Все кинулись наперебой скупать натюрморты Левандовской, а один купец не только предложил изрядную сумму за испорченную картину, но и пожелал пригласить Рахиль в ресторан "Медведь ". Художница согласилась.

-Но предупреждаю Вас, милостивый государь, — заявила она предприимчивому купцу, — Григорий Распутин — мой друг.

-Всю жизнь мечтал с ним познакомиться, — отозвался купец, — Григорий, говорят, душа-человек. И выпить не дурак.

Всё кончилось тем, что в ресторан "Медведь " они отправились втроём: Рахиль, купец и Распутин. Пока художница задумчиво смаковала ликёр с мороженым, мужчины изрядно напились.

-Благослови-и, Григорий, — нараспев выкликал раскрасневшийся от вина купец, обняв Распутина за плечи, — похи-итить у тебя эту... кто она тебе там... Ра-аечку на веки вечные! Венча-аться хочу, вот что!

-Деточку мо-ою, Яшшерку мою я те благословля-аю, — в тон отвечал ему совершенно пьяный Распутин в шелковой расстегнутой рубахе, — да только смотри-и, не обижай её. Голово-ой отвечаешь, аха! Яблока-ами, яблока-ами её-й то почашше по-отчуй, да пушшай по-оет тебе на вся-ак день, аха-а!

Через пару месяцев Рахиль Левандовская и купец Александр Легкобытов обвенчались.

А Евгения старалась всё свободное время проводить в лазарете. Там было некогда думать о морфии. И она по-прежнему мило беседовала со Стешенькой в сестринской, делала перевязки, таскала биксы, ассистировала при операциях. Она почти не думала о морфии . Могла несколько дней подряд не думать о нём. Но всё чаще ловила себя на том, что не может не думать... о Распутине. Евгении не хватало его мягкого голоса с лёгкой сипотцой, его оканья, его странных слов, которые она даже не всегда понимала: все эти "пытки-испытки", "посыкнулся", "неотходно "... Евгении захотелось прийти к нему просто так, а не потому, что тянуло уколоться.

И она решилась.

В тот день в приемной на Гороховой никого не было. Акилина без слов пропустила Евгению, приехавшую в 10 часов вечера. Распутин не спал: будто ждал её.

-Что же ты, лакомка, и не позвонила даже? — спросил он Шаховскую, — А ну как нет меня дома, али сплю я, тогда что?

-Тогда я бы уехала домой, — просто и спокойно ответила Евгения.

-Ну пойдём, что ли, раз пришла. Потолкуем. Что, тянет тебя? К зелью-то?

-Тянет, Григорий Ефимович, тянет. А я всё терплю.

-Молишься, надоть быть?

-Молюсь. Своими словами. А в церковь не хожу.

-Эт напрасно. Ходи. Без церквы жить туго. Душно, аха.

Они сидели в гостиной, пили чай. Перед Евгенией на столе лежали фрукты, особенно много было яблок.

-А Рахиль? Не заходит больше? — глядя на яблоки, Шаховская вспомнила о ней.

-Яшшерка теперича мужнина жена. Давно не бывала, да и не надобно.

-Неужели она Вас чем-то обидела?

-Зачем обидела? Просто не веки вечные ей подле меня куковать да песенки петь. Отпустил я её в жизнь, пушшай живёт. Добрым словом поминат, аха. А ты, лакомка, о чем потолковать-то хотела?

-А я, Григорий Ефимович... и сама не знаю. Вот захотелось мне... и пришла. Но ведь и уйти могу.

-Да сиди уж, лакомка, — усмехнулся Распутин, — а я тя обыму.

И он действительно обнял Евгению за плечи. Она не стала вырываться, ничего не сказала, только вздохнула.

-Ты ведь, лакомка, потеряла кого-то, али как? — вопрос Распутина застал Евгению врасплох.

-Откуда вы... ах да. Понятно, откуда, — откликнулась она, памятуя о даре ясновидения. — С вами рядом находиться опасно: все мысли читаете.

-Зачем читаю? — всерьез удивился Распутин, — нешто я колдун какой? А то верно, слышу я помыслы-то, слышу... Спьяну слышу особливо хорошо. Утрием тож. А это... не...Просто по тебе, лакомка, за версту видать: потеряла кого-то. А вот кого — то мне и не ведомо.

-Потеряла. Человека. Всеволода. Он был моим инструктором. Любовью моей был. Мы познакомились в Германии, на летном поле. Я любила его, а он — меня. Мы вместе летали на аэроплане. Хотели пожениться. Наш аппарат разбился. Что-то случилось на высоте 60 метров. В ясную погоду. Попал в воздушную петлю. Я выжила, а Всеволод — нет. Хотела травиться, откачали. Но ведь я всё равно уже умерла, понимаете? Не смотрите, что по земле хожу. Нет меня давно. Сева умер, а значит, и я тоже.

-Посейчас любишь его?

-Люблю. — Евгения вздохнула и добавила, — люблю, Гриша, люблю. Но его нет.

Гришей она назвала его в первый раз.

-С тобой он. Молись только. Пока любишь — с тобой и прибудет неотходно, аха. Люби его, люби, любовь — большая цифра. Знания прекратятся, пророчества умолкнут, а любовь никогда не перестаёт.

Евгения сама не заметила, как положила Распутину голову на плечо.

-Я, Гриша, не знаю, зачем живу. Вот излечишь ты меня, перестану хотеть уколоться, а для чего? Детей своих мне больше не видать. В небо — не смогу. Ненавижу самолёты теперь... в госпитале меня не ждут. Разве что Стешенька твоя... она ведь была твоей, верно? Сама рассказала.

-Ух и сплетница она, эта Стешенька... пошто разбрехала? Была — не была... Да и Бог с ней, с неразумною. Не умет она тайны хранить, всё не меня — себя же и срамит. Нешто я её принуждал к чему? А вот взяла, да и ославила.

-А может быть, Стеша просто тебя любит? И хочет, чтобы ты был только с ней.

-Куда любит? Нет уж, лакомка, любовь не такова. Кого любишь, вовек не осрамишь, да от любимого что хошь примешь, аха. Скучно ей, лакомка, понимашь? Был бы я — не я, а красавец молодой, али аристократ какой — и того бы осрамила, аха. Потому пусто в ней, пусто, ничто не заполнят. В одно ухо та любовь влетела — да из другого и вылетела.

-Как умеет — так и любит, — решила вступиться за приятельницу Евгения. — А ведь ты, Гриша, никого не любишь. А со всеми спишь. И со Стешенькой, и с Акилиной, и с Ольгой... со всеми.

Распутин повернулся и взглянул Евгении в глаза. Ей показалось, что его зрачки сделались огромными и невыносимо-черными.

-А ты знашь что, лакомка? — он понизил голос — У меня ведь и жена есть. Параскевой звать, Пашенькой, значит. И кабы не поп наш сибирский, так бы ей себя и соблюдал, да уж... Пустое это всё. Сам, дурак, виноват.

Шаховская слушала путанный рассказ на причудливом сибирском наречии о том, как в далекой таежной деревне Покровке, в самый престольный праздник венчались двое: крестьянин Григорий Евфимов Распутин и девица Параскева Федорова Дубровина. Всей деревней гуляли на свадьбе. На постель молодых положили, хмельных, уставших, да так и оставили. А наутро Пашенька русые косы заплетала и к мужу ластилась:

-Любонький мой... Нешто возможно?

-Что возможно, дорогусенька моя?- спрашивал её молодой муж.

-Нешто возможно... мене матушка наказывала, что больно будет... а я... как по небу с тобой, миленькой, да на белой лодушке... и крови почти не было. Отчего так?

-Оттого, любая, что люблю я тебя. Да ты и не пужайся.

-Как не пужаться, Гришенька? А ну как ведовство это? Знамо, тебя в деревне-то Гришкой-колдуном кличут. Людей лечишь, скотинушку лечишь, помыслы слышишь... что-то знаешь, аха? Чудной ты, Гришенька, заколдованный.

-Како ведовство, Пашенька? Нешто мы не православные?

Пашенька, казалось, успокоилась. В субботу пошли вместе на всенощную, исповедовались. Вечером Григорий застал жену в слезах.

-Меня, Гришенька, батюшка от причастия отлучил. На два года.

-Да за что, Пашенька? Нешто убила кого? — Григорий гладил жену по голове, расплетая косы и расчесывая волосы костяным гребнем — подарком матушки.

-Я ему покаялась... как с тобой мне хорошо было. Как любились мы... Как целовались мы по-татарски, язык под язык... все как есть рассказала. Он, батюшка то есть, сказал, блудная я. И велел каяться да покаянный канон читать. А причащаться два года не велел.

-Да нешто ты, Пашенька, попу окаянному поверила? Да хошь я ему харю разобью, будет он жену мою смущать баснями?

-Нет, Гришенька. Ты, родненький, меня сладко не люби, аха. Так, по-нашему, по-крестьянски... Али полюбовницу каку найди.

-Не нужно мне никого, любушка. Ты только нужна, а поп наш — как есть сволочь и сатана. Особливо меня не любит, колдуном прозыват, аха. От него и пошло-то. А нешто я заговоры каки знаю? Али на Купалу по лесу голяком скачу? Пустое...

-Что ты, что ты, Гришенька! — запричитала Параскева, — Грех-то какой, грех-то великий! Пошто любви в тебе так много? Зачем это?

-Ты лучше спроси, Пашенька, зачем без любви жить. Поп наш, да тьфу на него, окаянного. Я ему ешше покажу.

Параскева еле умолила мужа ничего не делать несчастному тёмному попу. Через год Параскева родила первенца, Михаила. А еще через четыре года мальчик умер от скарлатины.

-Покарал нас Господь, Гришенька, — убивалась Параскева на могиле сына, — покарал, что я епитимьи не исполнила — всё к тебе, окаянная, ластилась, да по-татарски лизалась.

-Пустое говоришь, Пашенька, — сквозь слезы утешал жену Григорий. -Ты мужняя жена. Упокой, Господи, новопреставленного...

После смерти сына Григорий начал пить. Пил запоем. И, пока пил, жена будто бы как-то успокоилась: с мужем бывала нечасто, да и так — по-простому. Как говорила её матушка, для детей. Между тем у Распутиных умерло ещё трое детей: сын Георгий и дочери Анна и Евдокия. Параскева была безутешна. А Григорий решил повеситься,

Приготовил в сарае верёвку, привязал её к матице, встал на полено и начал, было, одевать петлю на шею, но внезапно вбежала жена и с плачем уговорила его не сводить счёты с жизнью.

-Я детей потеряла, аха. А тебя потеряю, так и всё-жизнь не жизнь, свет не свет.

-Да на что я тебе, любонька, — в голос рыдал неудавшийся самоубийца, — как есть, пьяница горький, да ешше и колдун. Давеча одними руками у соседа Васьки козу излечил, аха. И помыслы слышу. Особливо, когда пьяный, тот-то и слышу.

-Нет, Гришенька! Не колдун ты, Гришенька! Ты вот что... ты люби меня, родненький. Люби меня... люби... — Параскева кинулась к мужу и принялась его целовать.

Наутро счасливые супруги лежали, обнявшись, на голом полу в сарае, прикрывшись подьюбником и рубахой Параскевы.

-Я покаяться хочу, Пашенька. Уйду странничать. Тошно мне, весь перепился. А что меня в деревне Гришкой-колдуном кличут, так то ничего. Не колдун я, Пашенька. Просто любви во мне много, щедро Господь отсыпал. Молись за меня, любая.

Четыре года Григорий странничал, а когда вернулся, оказалось, что в ту самую их сладкую ночь Параскева понесла и одарила мужа мальчиком, которого окрестили в честь Дмитрия Солунского. С тех пор каждый год Григорий уходил странничать. Молился. Лечил людей. Слышал помыслы. К тридцати годам у Распутиных было трое детей: сын Митя и дочери Матреша и Варя.

Но Параскева снова стала бояться мужа. Его любви. И однажды вдруг заявила ему:

-Ты, Гришенька, не люби меня больше. Совсем. Не цалуй. Заведи полюбовницу, я всё прощу тебе, только не люби, аха?

-Что же это с тобой, Пашенька? Нешто опять поп?

Оказалось, он. Пока Григорий ходил странничать, сельский поп Пётр Остроумов написал на него жалобу в Тобольскую консисторию и обвинил в хлыстовстве. В качестве доказательства в числе прочего привёл почти дословно исповедь Параскевы. В донесении говорилось, будто муж склонял её к противоестественному совокуплению, заставляя терпеть непотребные и неблагочестивые поцелуи и прикосновения.

Но Григорий был человеком сильным. Он дошёл до самого Петербурга, и дело о хлыстовстве было прекращено.

Увы, Параскева была непреклонна.

-Заведи полюбовницу, Гришенька. Тошно мне без причастия. А ну как и тебя отлучат!

-Ну, этого уже я им не позволю! — отрезал Григорий и ушёл на реку, ловить рыбу. В рыбалке он часто находил утешение. К тому же, отказался от мяса и ел одну только рыбу с картошкой и разными другими овощами.

Там, на берегу реки, в первый раз и случилось ему изменить жене. Его случайная любовница была не из местных. Она просто подошла и долго-долго в глаза глядела. Словно дикая была, или немая. Почти как он-белоглазая, а косы будто седые. Красивая, но странной красотой, не бывало вовек такой красоты у православных. И Григорий поцеловал её. Тем самым татарским поцелуем, за который ненавистный отец Пётр отлучил его жену от причастия. Странная женщина с длинными белыми волосами сама разделась и не отпускала Григория от себя до самого рассвета. А потом просто встала, молча оделась и ушла.

Утром Григорий молился, стоя на коленях, бил себя кулаком в грудь и плакал.

А Параскева всё поняла и ни о чем не стала выспрашивать мужа. Даже не спросила, где пропадал со вчерашнего вечера до утра.

После, уже в Петербурге, в бытность царским фаворитом, Григорий, он же Распутин не чинился. Менял любовниц одну за другой, всех любил, всех жалел... только одного никогда не делал: ни разу не брал женщину силой. Да и зачем ему это было нужно? Женщины, простые и знатные, красивые и невзрачные сами падали ему в руки. Ему, такому некрасивому и странному, Гришке-колдуну, дикарю сибирскому. И Распутин их не отталкивал.

-Значит, не права я оказалась? Значит, и ты любишь?

-Знамо, люблю, лакомка. Пашеньку-Любоньку, мать моих детушек. И колико я ей сказывал: пустое всё, жена ты мне — женой и будь, да что уж... Детей она больше понести не может. Давеча покудова в Питере был, она, травинушка, кровью истекла. Дуня, работница, значит, телеграмму мне. Я к Аннушке — жена в Покровке помират, аха. А сам на молитву. Ну, привезли Пашеньку в Питер-то, в больницу пристроили. Докторица-то ее и выходила, а опосля грит, мол, вы, Параскева Федоровна, теперича бесплодны, аха. Хотела Пашенька разводиться, а я ей развода и не дал. Сказал, мол, не телом, так словом я тебя обойму да отогрею. Одна ты, говорю, Пашенька, моя... а это... пустое...

Евгения слушала и не прерывала его. А в конце вдруг приподнялась и сама поцеловала Распутина в губы. Он ответил.

Она обняла его за шею и переместилась на колени. И снова поцеловала. Тем самым запретным татарским поцелуем. Язык под язык.

Евгения проснулась на железной кровати с металлическими спинками, под цветным лоскутным одеялом, на пуховой подушке. Всё ее тело приятно ныло, чувствовалась лёгкость необыкновенная. Слегка подрагивали пальцы ног, но не от наркотической жажды, а словно приятные огненные пылинки по телу пробегали.

Шаховская обнаружила себя совершенно раздетой, только серьги в ушах позвякивали, тихонько так, нежно-нежно... Вспомнила, что под утро видела крылья во сне. И летала, парила... . Обрывками помнила,

как слетел с её запястья на пол серебряный браслет. Как отбросила в угол платье и нижнюю юбку. Ничего другого не помнила.

Возле Евгении, отвернувшись к стене на боку спал Распутин.

Шаховская прижалась щекой к его выступающему позвоночнику и нежно потерлась. Внезапно Распутин, не просыпаясь, перевернулся на спину, а Евгения села на постели по-турецки и принялась его разглядывать.

"Некрасивый, — только и думала она, — всё тело — одни торчащие кости, гематомы да ссадины." Евгения смотрела на редкие рыжеватые волоски на груди Григория, обводила взглядом выпирающие ребра своего спящего любовника и невольно считала их: раз, два, три... Увидела она также длинный косой шрам внизу живота: след от неудачного покушения. Крест старинного красного золота на цепочке. Золотой браслет на запястье — подарок Императора. Длинные прожилки на руках. И синяки, синяки... "Неужто опять с кем-то подрался? — мысленно нндоумевала Шаховская. — Не живется спокойно на свете моему Грише. Будто сам на рожон лезет. И ведь не жалуется никому. А говорят, мол, Распутин за Императрицу прячется. Как по мне, так все больше она им прикрывается. Как Ящерка-Левандовская... хорошо, что замуж ее отдали. Чем меньше здесь будет ей подобных, тем спокойней Григорию жить."

-Гулко мне от мыслей твоих, лакомка, — сказал вдруг Распутин и открыл глаза.

Шаховская хихикнула.

-Прости, Гриша. Не хотела будить.

-Так и не будила бы. И вот уже далась тебе та красота-лепота... нешто я женщина, али картинка какая?

Евгения густо покраснела.

-Да будет тебе, — продолжал Распутин, — зато ты у меня красавица. Така красавица, что вот кабы не стерва безноса, а ты бы меня ножом пырнула — как есть от тебя бы и смерть принял.

-Ну на что мне тебя убивать?- Евгения от души веселилась.

-А и вправду, не за что. Ты токмо... уж не думай так громко, утрием завсегда башка гудит. Да не суди никого. У Яшшерки, слышь-ко, и жизни не было. Сама знашь, каково им в Рассее, жидкам-то. А то муж ейный, сволота, да дочек забрал, да полюбовница евонная, курва... Не искала меня Яшшерка, сам ее сюды и привел, аха. Ну так ей бы и отогреться. А чо муж ейный да мене зубья повыбил... дак опосля о нем по всему Петербурху никто не слыхивал, ну кулаки-то, пусть их, моя мужицка харя и не того видала. И матушку амператрицу не суди. Не знашь ты ее долю, а така доля ееная, что не нам с тобою того надобно.

-А ты, Гриша, зачем мысли читаешь? — сказала Евгения, кладя голову ему на грудь и ласкаясь.

-Ух, и смотри же у меня, лакомка! А ну как до вечера не отпушшу, коли дразнить вздумашь?

-А не отпускай... не отпускай...

-Не след, душка-лакомка, не след... скоро дочки с пансиону вернутся. Что им Акилина скажет? Тятенька с бабой подкувыркивается, аха? — оба они смеялись, как дети и радостно возились в белых простынях под цветным одеялом, целовались, щекотались и любили друг друга, как ошалелые, до криков, до хрипов, до сладкой боли...

Через час Евгения на извозчике приехала домой. О морфии она больше не думала. Думала только о крыльях. А ещё о нем. О Грише.

"Да ведь не люблю я его. После Севы... после Севы любви не будет. А жена его... Параскева... что же в головах у них такое, у крестьян этих, если возможно любимого, ласкового мужа в жертву какому-то попу принести? Выходит, она его силой на измены толкала...или нет? Попробуй заставить мужчину делать то, что он делать не хочет, особенно такого, как Гриша... А с ним хорошо. Сладко так, словно по медовому закатному облаку на белой лодочке плывешь себе, а по телу волна огненная разливается... Верно жена его приметила. И нет в Григории никакой петербургской искушенности, порочности, секретов, знаний особых. Ласка его тягучая, янтарная, подземная, словно по осенним желтым листьям змей со змеицей шуршат. Но и небесная она, ласка, звездная. С неба комета прилетела и жарким хвостом обдала... Как же жаль, что нам уже не полюбить друг друга. У меня Сева, у него- Параскева, Пашенька... несчастная женщина. Четверо детей погибли... а она всё себя винила, мол, неблагочестивые поцелуи, ласки запретные. Здесь, в Петербурге, всё можно — и ничего не хочется. А они вот... дикари сибирские... да и поп-самодур с ними."

Тем временем война приносила в лазарет всё новых и новых контуженных. Сестры и врачи не успевали оказывать помощь. Участились летальные исходы. Стешенька во время перекура в сестринской вдруг обьявила, что уезжает с мужем за границу.

-Уедем в Америку, — сказала она Евгении, — мы все устали от этой войны. И я устала от лазарета. От бесполезной жизни. Хочется сбежать.

-Не от себя ли бежишь, Стешенька? — спросила Шаховская, туша сигарету.

-И то верно... все-то ты знаешь, Женечка. Не скрою от тебя — я ведь его и вправду полюбила. А он — нет. Никого не любит. Акилина вот...

-Себя ты любишь, Стешенька, а не его. Кабы любила, знала бы, что жена у него есть. И не от хорошей жизни к нему женщины со всех сторон кидаются. Губит он себя, и такие как ты его погубить готовы... а всё вам любви подавай. Ты бы лучше мужа любила... а, впрочем, пустое.

-А не хочешь ли ты, Женечка, рассказать чего? Может быть ты сама — а? Была?

-Не хочу, Стешенька, и будет с тебя. Ты была — и про то весь свет узнал. А больше тебе ничего не скажу. Думай, что хочешь, да только пройдёт время — сама же в Григория плевать примешься. И всю свою любовь забудешь.

С этими словами Шаховская вышла из сестринской. Больше они со Стефанией не разговаривали.

Прошло ещё несколько месяцев. Неожиданно для себя Евгения поняла, что снова хочет летать на самолёте. Ей до крайности наскучил лазарет. Перевелась в санитарный поезд, но пробыла там недолго. Шаховскую влекло в небо. Решила пойти на Гороховую, посоветоваться "с Гришей ".

-Отчего бы не летать тебе, лакомка? Коли душенька неба просит, аха?

-Напиши Государыне, Гриша, — попросила она его. — Её Величество тебе не откажет.

-А ты сама напиши, душенька. А ежели чего, так и я помогу.

Евгения подала прошение Государю Императору об отправке её на фронт в качестве военного пилота. Царь удовлетворил её просьбу, и Шаховская была зачислена в Первый армейский авиаотряд в чине прапорщика. В её задачи входила воздушная разведка.

Евгения была счастлива. Ей больше не хотелось морфия. Она вернулась в небо и каждую ночь снова видела во сне крылья, но не белые, как когда-то, а молочно-медовые, рассекающие ароматный таежный воздух. Как-то так получилось, что Распутин вытеснил собой всех мужчин, с которыми Евгения близко сходилась, пока проживала в Петербурге. Нет, она не смогла полюбить по-настоящему, однако... Однако "Гриши" в её жизни было настолько достаточно, одно его присутствие настолько заполняло собой всё душевное пространство, что остальные мужчины казались какими-то лишними, ненужными... Для них просто не оставалось места. Разумеется, в свете поползли слухи. "Княгинечка не обременяет себя моралью!" Но Евгения лихо плевала на них.

Раз в несколько недель она возвращалась в Петербург после очередного задания. Тогда Евгения спешила на Гороховую, где дни и ночи напролёт проводила с "Гришей ". Она начала замечать в его квартире новые лица и увы- лица эти по большей части вызывали чувство глубокого отвращения. Появилась какая-то молодая дама с длинными косами, не отходившая от Распутина ни на шаг, хотя выражение её лица говорило о брезгливости и презрении как к нему, так и к его гостям. Дама отрекомендовалась Верой Александровной Жуковской. И Евгения всерьез пожалела, что не было больше с ними Ящерки, художницы Рахили Левандовской, в замужестве Легкобытовой. Она бы прилюдно высмеяла эту Верочку, и не только её — при всей своей беззащитности художница бывала весьма острой на язык. Появилось множество разных проходимцев: купцов, дельцов, воров, шулеров, ювелиров и банкиров. Евгения понимала, что сам Распутин никаких денег у них не берет. А если и берет, то не для себя: такой человек. Не привязывался он к деньгам, считал, что богатство к земле тянет, духу воспарить не даёт. Самым отвратительным гостем Распутина Шаховская считала молодого холеного красавца-князя Феликса Юсупова. Его привела младшая Головина, для чего — Евгения не понимала. Как же его все любили, как восхищались его вкусом, утонченной речью, музыкальным талантом... Но только не Шаховская. От его песен под гитару ей хотелось убежать в уборную и долго-долго рвать, склонясь над ватерклозетом.

Однажды Евгения спросила у Распутина, для чего он приглашает в дом князя Юсупова.

-Мне он, лакомка, не нужен. А я ему — да.

-А как по мне, Гриша, он мерзок.

-Нет, лакомка-душенька. Не мерзок он. Страшен. А почему страшен, так скоро сама и узнаешь. Только чур! — он приподнял указательный палец вверх, — я тебе ничего не сказывал, а ты ничего не слыхала.

Евгения не возражала. Она обнимала своего "Гришу" за плечи и целовала в губы, чтобы больше ни слова не говорил.

Вскоре пришла весть о гибели Рахили Левандовской.

Как стало известно из отчёта полиции, её супруг, купец Александр Легкобытов являлся тайным вождём одной из крупнейших хлыстовских сект Петербурга. Он помог Рахили вернуть дочерей из приюта, оплатил все её долги. Казалось, ничто не предвещало беды. Но однажды под предлогом знакомства с друзьями семьи привёл жену на сектантское собрание. Там ей незаметно подсыпали в чай снотворное, а затем купец Легкобытов раздел спящую супругу донага, положил на импровизированный алтарь из чёрного камня, покрытый церковной парчой и заколол, нанеся удар серебряным кинжалом в сердце.

Стало также известно, что его секта много лет присматривала подходящую жертву для своей "Великой Черной Литургии". Сам Легкобытов не просто так женился на Левандовской: ему была нужна женщина "из-под Сатаны", а Сатаной он и его последователи тотчас обьявили Распутина.

Григорий о гибели своей бывшей ученицы узнал от агентов, что были приставлены наблюдать за ним. Евгения наблюдала, как в квартиру на Гороховой без доклада вошел чеканным шагом высокий человек с фигурными усами и в гражданском костюме, открыл дверь в столовую, где дочери Распутина, Матрена и Варвара играли с отцом в "лапки-тяпки" и громко пробасил:

-Господин Распутин, мне необходимо сообщить Вам нечто важное.

Григорий пригласил нежданного визитера пройти в кабинет, а девочки боязливо переглянулись. Через пятнадцать минут высокий человек с фигурными усами покинул квартиру, а Распутин вернулся в столовую к дочерям.

Матреша и Варя тихо сидели, прижавшись друг к дружке, как маленькие зимние птички. Тут же рядом сидела Евгения, а подле нее Муня. Григорий сел на свое место, привлек к себе дочерей и тихо проговорил:

-Яшшерку не уберег... Порешили ее, хлысты окаянные зарезали.

Девочки тут же громко заплакали. Они очень любили Рахиль-та учила их рисовать, плести кружева. Была им настоящей подругой, советчицей. Заплакала и Муня. А Шаховская осторожно наклонилась к Григорию:

-Как это случилось?

-Дурак я, дурак, — качал головой Распутин, — не отогрел, не уберег. Мне бы и задуматься, что за купец такой ее в замуж зазыват, да уж куда там... Спасителем себя возомнил, аха. Муж ейный, купец-то, как есть сектант да хлыст, убивец окаянный. В жертву деточку мою готовил. Втерся ей, значит, в доверие. Да с хлыстами своими Яшшерку-травиночку и порешил. Сердце ей вырвал, сволочь.

Когда Легкобытова посадили в тюрьму, к нему на свидание тотчас напросилась известная Шаховской Вера Жуковская. Молодая женщина оказалась начинающей писательницей, а писать ей хотелось исключительно о русском сектантстве. Для того и не отходила она от Распутина: литературный портрет русского ересиарха Вера решила писать с него.

На похороны Рахили пришло много народу: художники, молодые евреи-христиане, боготворившие её. Пришёл и Распутин с ученицами. Муня плакала, обняв Любовь Валерьяновну. Ольга Владимировна в черном платье широко крестилась и патетично возглашала: "Радуйся, непорочная!" Распутин стоял у самого креста и шепотом молился. Евгения запомнила, как он сказал, уже уходя с могилы Рахили, словно ни к кому не обращаясь:

-Яшшерка моя Яшшерка, скоро уж свидимся.

После прощания с Рахилью Левандовской Евгения отправилась на очередное военное задание. Она по-прежнему совершала разведывательные полёты с целью корректировки артиллерийского огня. Тем временем на Гороховую доставили телеграмму, в которой одна из московских учениц Распутина приглашала его в Москву. Якобы, ради молитв и исцеления от боли в костях.

-Чую беду — а как есть пойду! — ответил ей Распутин и отправился на Московский вокзал.

В Москве его действительно встретила давно не навещавшая ученица, богатая купчиха Анисья Решетникова. Она смущённо покаялась, что, на самом деле её "боли в костях" были лишь предлогом для встречи:

-Хотела видеть тебя, Григорий Ефимович... тяжело мне тут, в Москве... одна совсем...

-Мож ешше чего расскажешь, ась? — спросил её Распутин и пристально посмотрел в глаза.

-Жду тебя сегодня в ресторане "Яр", за городом, — ответила Решетникова. — там всё и разъяснится.

Вечером того же дня Распутин прибыл в ресторан "Яр". Его провели в отдельный кабинет, где за накрытым столом ожидала Решетникова. Как оказалось, не одна.

За столом сидели около дюжины мужчин и женщин в богатых русских кафтанах и пышных парчовых платьях. На общем фоне выделялся рослый бородач с серебряным крестом на шее и массивным черненым перстнем на правой руке.

-Здравствуй, Сатанаил. — обратился он к Распутину.

-Ну, положим, Сатанаил, — отвечал тот. — А тебя как величать?

-Алексей Егорович Щетинин я. Паства моя со мной, — он кивнул на остальных гостей. — а вместе мы — Черный Израиль.

-Пошто Черный? — не понял Распутин.

-Знамо, черный. Мы белому Богу, поповскому, то есть, не служим. А Сатану, тятьку твово, не почитаем. Нам черный Бог потребен, коли белый да от войны не упас. Вот ему-то мы присно заколаем..

-Ваши ли Яшшерку в жертву порешили?- прервал Распутин сектантского вождя.

-Знамо, наши. А ты, Сатанаил, сам-то и виноват. Кабы не с-под тебя она — так и жила бы вовек. Не Яшшерку твою — полюбовницу сатанинску мы и заклали. Братья наши да самолично ей сердце вырвали. Нешто себя виноватым не признаешь?

-Сволочи вы, а не братья, — спокойно ответил Распутин. — Убивцы вы окаянные. Душу непорочну загубили, а не полюбовницу. А и как — нонче меня решать посыкнулись, аха?

-Не решать, Сатанаил, мы тебя пришли. А только опосля как Алексашку-то Легкобытова в острог кинули, нам без него и амба. Все счета банковские, все денежки, казна вся — под ним. Как-бы выпустить его, да на свободу, ась? Мы к тебе, Сатанаил, чисту нашу богородицу заслали. Верочку, свет, Александровну. Она в твоём дому все ходы и выходы разведала, знает, где дочек твоих искать, за ежели чего. Помоги нам, а мы — тебе. Как выйдет Алексашка-то из острога, мы им с Верой-Богородицей свадебку справим, от чистого чистое народится. А с твоей головушки и волос не упадёт.

-Просчитались-то вы, собаки, — хохотнул Распутин, — я вашу Верочку богородицу как суку блудливую драл — ажно пар с её клубами валил! А не верите — так проверите: у её и спросите!

-Что-о-о? — Щетинин перепрыгнул через стол и кинулся на Распутина с кулаками. Завязалась драка, сверху навалились мужчины из щетининской общины, но как-то вдруг передрались между собой и забыли о своём вожде и "Сатанаиле". Женщины кидались посудой. А Решетникова вдруг выскочила из кабинета и кликнула цыган:

-Пойте, родимые, да погромче!!

Грянула музыка. Замелькали цыганские юбки, затрепетали платки, заблестели мониста. Прибежала полиция. Всех участников драки, включая Щетинина вывели из ресторана. И только один Распутин остался лежать без сознания в луже крови на полу, в разорванной шелковой рубахе, с перебитым носом и фингалами под глазами.

Наутро во всех российских газетах появились статьи о "Страшном дебоше Распутина в ресторане "Яр ". Якобы, пришедший в отдельный кабинет Распутин напился в присутствии дам и под аккомпанимент цыганского хора разделся донага, демонстрируя всем свои половые органы. Петербургская общественность негодовала, Имератор стучал кулаком по столу, даже Императрица была в ярости. От изрядно побитого и помятого Распутина требовали объяснений. Он отплевывался от газетчиков, но тотчас по прибытии в Петербург направился в Царское село. Там и предстал пред грозные очи Царя и Царицы:

-Секта у них, Черный Израиль, аха. Деточку мою, Яшшерку, художницу Раюшку убили. Хотели, чтобы я вождя ихнего из острогу ослобонил, дабы поженить его с богородицей ихней, Верочкой, пчелкой. Она у меня на квартире второй год валандается. А я им ту богородицу и спортил. Дала она мне, как есть сука блудлива. Как я им про то сказал, так и налетели, окаянные. Морду разбили, рубаху порвали, аха. Ну да и пусть их. А енто место я в ресторане ни в жисть не вынал. Ну как сама, матушка, да порассуди, — обратился он к императрице, — коли я бы да обнажился, нешто никто бы того на хотографию да не заснял? За мной газетчики по пятам ходят, аха.

Император провел расследование и Распутина простили. Секта "Черный Израиль " была расформирована, Щетинин отправился в острог вслед за своим вождём. Вера Жуковская сразу же исчезла с Гороховой. Поговаривали, что после того, как стала негодной в жены сектантскому вождю Легкобытову, она подалась к революционерам.

А Евгения после очередной удачной военной операции снова вернулась в Петербург, в особняк на Васильевском, где собиралась немного передохнуть, а затем отправиться на Гороховую. До неё долетали слухи о московском скандале.

"Ах, Гриша, Гриша, — думала она с досадой, — вечно тебе на месте не сидится. Как ребёнок, только большой и сильно пьющий. "

Около десяти часов вечера в дом Шаховской позвонили.

-Евгения Михайловна? — раздался в трубке незнакомый голос. — сегодня не уезжайте из дома никуда. Около полуночи ждите визита.

-Кто говорит? — крикнула она в аппарат, но звонок тут же сбросили.

В полночь в доме на Васильевском раздался стук в дверь.

-Открывайте, Евгения Михайловна, — услышала она тот самый голос, что накануне говорил с ней по телефону. — Вам нечего опасаться, я безоружен.

-А я- нет! — Шаховская открыла дверь и тотчас направила на незнакомого посетителя револьвер.

Стрелять она научилась, ещё будучи автогонщицей в Италии и Германии.

-Оставьте, любезная Евгения Михайловна, — обратился к ней странный гость в дорогом твидовом пальто и английском котелке. — Вам совершенно не выгодно меня убивать. Лучше выслушайте, ну, а потом... делайте, что вам угодно.

-Кто вы, — спросила Евгения, всё ещё держа элегантного визитера на прицеле.

-Позвольте, я войду и тотчас отрекомендуюсь. — ответил он совершенно невозмутимо.

Шаховская убрала револьвер.

-Меня зовут Ржевский-Раевский Борис Михайлович. — начал гость, входя в дом и вешая пальто в прихожей. — Я работаю на департамент полиции и лично на начальника департамента Степана Белецкого. У меня поручение. Я должен был встретиться с Вами и предупредить о серьёзной опасности.

-Об опасности?

-Готовится заговор. За ним стоят настолько важные люди, что я не имею права раскрывать их имена. Цель заговора — ликвидация императорской фамилии. На данный момент заговорщики пытаются получить прямой доступ к телу Его Величества. И устранить самое первое препятствие на пути, а именно... Составлен серьезный план убийства Распутина.

-Григория? — Евгения похолодела. — Но... почему его? Какое отношение он имеет к политике?

-Мы с Вами знаем, что никакого. Но убийство царского фаворита должно развязать руки другим силам. И деморализовать Императрицу. Тогда ликвидация Императора станет лишь делом времени. Открою вам кое-что: заговорщикам известно, для чего Распутин ездит в Царское село. Государственной тайны больше нет.

-Её и не было, Борис Михайлович. Вздор Вы говорите. Григорий ездит в Царское, потому, что Императрица почитает его за святого человека.

-Вы наивны, Евгения Михайловна, ну да ладно. На самом деле ваш Григорий ездит в Царское только для того, чтобы облегчать страдания Царевича. Алексей серьёзно болен. У него не свертывается кровь. Ни один человек, кроме Распутина не может остановить его приступы кровотечения. Как он это делает — не знает никто.

-Теперь понятно, почему смерть Григория деморализует Императрицу. Что же требуется от меня?

— Всего-то ничего, Евгения Михайловна. Просто забудьте дорогу на квартиру к этому вашему... одиозному любовнику. У меня донесения полиции, всем и все о вас известно. Вы необычайно красивы — вокруг Вас много молодых, знатных и приятных мужчин. Зачем Вам этот сумасшедший сибирский колдун, да ещё к тому же урод и пьяница?

-А я не скрываю, что Григорий — она запнулась, но тут же продолжила, — мой любовник. Это отнюдь не государственная тайна. Так уж вышло... а ещё он вылечил меня от пристрастия к морфию и опию.

-И вы, такая красивая женщина, решили отдаться ему из благодарности?

-Не вашего ума дело, кому и почему я решила отдаться. Знаю одно: Григория я не оставлю. И не предам.

-Да Вы не предавайте, не предавайте, Евгения Михайловна. Просто не ходите к нему на квартиру больше — и все. Иначе... Евгения Михайловна, идёт война. Если что, и Вас не пощадят. Не губите себя ради какого-то... одним словом, Распутина.

-Ступайте вон, Борис Михайлович. Вы не сможете меня ни в чем убедить.

-Ну, хоть на прощание поверьте мне, драгоценная Евгения Михайловна, — снимая, с вешалки пальто, бросил ей Ржевский-Раевский, — За Вами следят. Давно и основательно.

-А в это поверить не трудно. Ступайте же, — Шаховская заперла дверь за незванным гостем и упала в кресло. Хотелось выкурить сигарету. На дворе был почти час ночи. И она бросилась к телефону:

-Гриша! — кричала Евгения в трубку, когда дозвонилась на Гороховую, — Я должна сказать тебе... кое-что... очень важно...

-Приезжай, лакомка, — спокойно отвечал ей Распутин, — потолкуем.

Евгения выскочила из дома, поймала извозчика и через полчаса уже была на Гороховой. Её пропустили.

-Гриша, — кинулась она к Распутину, не раздеваясь, — Ты срочно должен бежать из Петербурга. Тебя хотят убить. Тебя убьют... Уезжай в Сибирь. Ещё дальше...

-Нешто в Сибири не убьют, коли хотят? — он весело смотрел на запыхавшуюся Евгению, — А что хотят — так и сам знаю. Все хотят. Хотят все, а убьёт кто — сама увидишь. Скоро уж...

-Гриша, ты с ума сошёл? У тебя дети. Параскева. Мы, наконец...

-Да нешто я, лакомка, сам того хочу? А ну как Господь так ссудил, что пожил Гришка, да и ладно? Не пужайся, лакомка-душенька. Все будет хорошо. Поживу ешше... погляжу на солнышко.

-Гриша, — Евгения обняла его за шею и начала целовать, — а если бы мы... а если бы я... да что говорить-то?

-Тебе, лакомка, не меня надобно. Молодого да красивого, сама знашь. Со мной всем тошно. Тридцать лет на земле Бога искал... а Бог, Он везде, аха. Попустил Он мне грешным быть да людей любить, ну и будя с меня. А я, лакомка, всех любил и всех жалел. Ну, уж меня и не пожалеют.

-Гриша, скажи, ну, скажи мне — о чем я сейчас думаю?

Распутин приподнял лицо Евгении за подбородок и принялся смотреть ей в глаза.

-Думашь ты, лакомка, что этот самый, что приходил к тебе давеча и есть мой убивец. А не он это, душенька. Свово убивца я в лицо знаю. И пусть себе. Не время ешше.

Евгения обхватила его голову руками и принялась целовать в губы. "Только бы молчать, только бы молчать..." — думала она.

Утром она проснулась на железной кровати. Осторожно перевалилась через спящего любовника, тихо оделась и прошептала, выходя из маленькой спальни:

-Гриша, я вернусь. Ты только не умирай пока... и не пей.

Через неделю княгиня Евгения Михайловна Шаховская была арестована по обвинению в шпионаже в пользу Германии.

Евгения была убеждена: её арестовали только для того, чтобы она не имела возможности как-то помешать заговору против Распутина. Видимо, Ржевский-Раевский действовал не по приказу Белецкого, а по собственной инициативе, поскольку тайно явился к ней с предупреждением и всё рассказал. Формальный повод для ареста оказалось нетрудно найти: раз Шаховская училась летному искусству в Германии, значит, её ещё несколько лет назад должны были завербовать в немецкую разведку.

Евгению заключили в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Почти сразу объявили, что готовится смертная казнь через повешение. Шаховская не на шутку испугалась. Было обещано привести приговор в исполнение после суда, который всё откладывался на неопределённый срок.

Примерно через месяц после заточения Евгению вывели из камеры для свидания с посетительницей. Её провели в небольшое помещение, опрятную комнату с решетками на окнах. В помещении стоял стол и две табуретки. За столом сидела женщина в чёрном платье, белой накидке и траурном венце на лбу. Это была Ольга Владимировна Лохтина.

-Здравствуйте, — поздоровалась с ней Евгения.

-Здравствуй, сестра. — ответила Лохтина. — вот пришла я. От него тебе весточка. Никого к тебе не пускают. Он бился-колотился, чтоб хоть меня пустили, а его не пускают. Пока не пускают. К политическим, мол, визиты не разрешаются, но он обещал головой стену пробить. А пока слушай: жить будешь. Вот и всё.

-Кто Вам сказал? — вскрикнула от неожиданности Шаховская.

-Ты слушай и не перебивай, сестра. Как тебя арестовали, он тотчас к Маме с Папой в Царское. И — в ноги им, не губи, мол, Отец Народа, деточку мою. Царь смягчился. Но ему к тебе ездить запретил. Сошлют тебя, сестра, в монастырь — ты не противься, всё прими. А мы за тебя молиться будем. До самого суда на молитву станем, а там уже и полегче будет.

-Вы удивительная женщина, Ольга Владимировна, — почему-то проговорила Евгения. — столько времени вы были для меня загадкой... Признаться, я никогда не понимала Вас... а теперь понимаю ещё меньше.

-Нет никакой загадки, сестра, — отвечала Лохтина, — просто я несу свой крест. А еще на Гороховой... очень много шпионов.

-Шпионов?

-Больше, чем ты думаешь. Каждый третий. Но никто из них не стыдится "юродивой Ольги" и рано или поздно бывает раскрыт. Так просто. Это и есть мой крест: наша с тобой безопасность. Я приняла его добровольно. Как искупление вины.

-Какой вины, Ольга Владимировна?

-Около десяти лет назад я серьёзно страдала неврастенией кишечника. Не могла даже ходить. И знакомый мой священник отец Ярослав Медведь привёл в наш дом Григория. Не знаю, как, но я исцелилась по его молитвам. Исцелилась навсегда, но вместо благодарности... Это странно и страшно слышать: я, генеральша, влюбилась в простого мужика из Сибири. Начала ходить к нему на Гороховую. К чести сказать, поначалу Григорий моих чувств будто не замечал. Принимал у себя, да и не более. Сначала я боролась с собой, потом уже бороться сил не было. В один злополучный день я послала ему телеграмму с просьбой приехать к нам в дом. Вечером Григорий приехал. И я его...соблазнила.

-Боже мой, Ольга Владимировна... — Евгения даже немного смутилась и покраснела, — ну и что с того? Неужели кто-то узнал?

-Увы, мой друг, — продолжала Лохтина, — безумная любовная горячка сделала своё дело. Я необычайно разозлилась на то, что Григорий больше не пожелал быть со мной. И решила его опозорить. Написала длинное письмо иеромонаху Илиодору, где подробно описала всё, что было между нами тем вечером. Я знала, что Илиодор — половой психопат, потому специально упоминала всё то, что привело бы его в сильное возбуждение. Всё дальнейшее известно: сначала Григория ославили в газетах, приписав ему невероятные половые подвиги, затем Илиодор вместе с Мишей Козельским и епископом Гермогеном избили его на квартире у последнего, а ещё через несколько месяцев было то ужасное покушение... удар ножом. Все это по моей вине.

-Но как же так вышло, что после всего Вы остались на Гороховой? — Евгения решительно ничего не понимала.

-Григорий сначала не хотел меня видеть. Но потом смягчился и снова стал пускать. Думаю, потому, что прежде всего винил себя. Скажу Вам честно (Евгения отметила, что Лохтина перешла на "Вы"), я ведь его первая любовница в Петербурге. До меня Григорий, как не странно это прозвучит, действительно соблюдал себя. И я решила послужить ему. Надела на себя образ юродивой и выведала множество страшного. Даже покушение предотвратила.

-Выходит, Вы, Ольга Владимировна, были Григорию любовницей, а стали — агентессой?

-Выходит, так. Жуковскую вывела на чистую воду. Помню, как сжалось моё сердце, когда, узнав о её намерениях Григорий сказал мне: "Я, Ольга, её спорчу." Неужели, получится, подумала я тогда, ну а он... когда пьяный бывает, мысли читает, как "Отче Наш". Так и посмотрел на меня: "У тебя, Ольга, вышло меня поймать, ну да нешто я её не поймаю?"

-И поймал?

-Поймал. За что и был избит в Москве. Шутка ли — хлыстовскую богородицу соблазнить? Хлысты его и избили в ресторане.

-Ольга Владимировна, — спросила Евгения, — а после того случая... с Илиодором... Вы с Григорием... бывали?

-Ни разу. — отрезала она. — а вот Вы — бывали. — Евгения вопросительно посмотрела на нее, но Лохтина продолжила, — Не бойтесь, я не стану вам вредить из-за этого. Да, я люблю его. Да, мне больно. Но...всё уже случилось.

-Ольга Владимировна, — твёрдым голосом обратилась к Лохтиной Евгения, — я должна сказать Вам кое-что. Мы все, и я, и вы — соучастники страшного преступления. Дело ведь в том, что Григорий... он ведь честный человек. Нет, не святой: святые не пьют и не меняют женщин, но и не лжец и не преступник. Он хотел и хочет спасти нас. Верит, что и себя ещё сможет спасти... Хочет поставить нас на ту дорогу к Богу, которая единственно истинная, и с которой такие, как мы с Вами его грубо столкнули. Хочет, чтобы все мы были как братья и сестры. Чтобы не судили никого: ни Царя, ни псаря, ни друг друга. Чтобы не покорились сатане под тяжестью собственных грехов, а встали и шли дальше. Чтобы были пред людьми смиренны, а пред Богом дерзновенны. Чтобы жить не боялись и любить не боялись. Чтобы дошли туда, куда он не успел. А мы... я страшнее и грешнее Вас. Вы были с Григорием однажды — но любите до сих пор. Я была с ним сотню раз (тут Лохтина вздрогнула), а полюбить так и не сумела. Зачем была — сама не знаю. Словно вела меня судьба, ну и привела, велела громогласно, мол, если с ним не будешь — что-то жизни и в людях потеряешь на веки вечные... Простите меня, Ольга Владимировна. Я и вправду грешна.

-Не за что мне Вас прощать, Евгения Михайловна, — так Лохтина впервые обратилась к ней, — Это жизнь. Научиться любви Божьей, познав любовь греховную: так, видимо, нам Бог ссудил. И ещё: вы должны знать. Григорий сказал мне кое-что.

-Что же, Ольга Владимировна?

-Он сказал мне, что скоро умрет. И велел передать Вам: "Когда меня не будет, пусть не смеет и думать об уколах".

-Боже...

-Неисповедимы пути Господни, сестра. Ну, да прощай.

Ольга Владимировна встала и молча вышла из комнаты для свиданий, а Евгению повели обратно в камеру.

Суд над княгиней Шаховской состоялся через два месяца. Ей предъявили обвинение в шпионаже, и, даже не дав возможности защищать себя в суде, постановили заключить в далекий Пюхтицкий женский монастырь. Евгения не расстроилась: ведь ее не повесят, а из монастыря, думала она, всегда можно сбежать. Начали готовить к отправке. Чаще выводили на прогулку, через Ольгу Владимировну и Муню снабдить тёплыми вещами. Солдаты передавали записки от разных людей, в том числе и тех, с кем доводилось общаться на Гороховой. Муня потихоньку носила передачи от Распутина: то фрукты, то сибирские травы с запиской, написанной корявым почерком: "кипятокь да на четьвирть часа испий лакомка да здрава будь грегорий "... лоскутное одеяло, то самое, под которым она нередко засыпала рядом с ним, икону преподобного Симеона Верхотурского, которого почитал больше всех святых... Страшно не хватало его, Григория. Пусто без него было, словно вынули из Евгении какую-то важную часть, и без "её Гриши" ничто эту пустоту не закроет.

Шаховской казалось, что если бы Григория пустили к ней на свидание, она бы не стала кидаться ему на шею с поцелуями, а просто бы прижалась щекой к груди и попросила никуда не уходить. И всё-всё бы рассказала. Но Григория к ней не пускали.

В середине декабря, лёжа на нарах под лоскутным одеялом, присланным с Гороховой, Евгения почувствовала странное беспокойство. Она прочитала молитву "Живый в помощи Вышняго", немного успокоилась и заснула.

Ей снилось, что она приехала на Гороховую, как будто и не было никакого ареста, суда, заточения... Вот Евгения уже на квартире, в прихожей. Там её встречает Григорий, и она бросается к нему с криком: "Гриша!", обнимает, целует... Вот они пьют чай с медом, ласкаются друг к другу... Евгения сидит у него на коленях, нежно трется щекой о колючую бороду, гладит по длинным темно-русым волосам, наматывает на палец прядь, целует в губы... рассказывает о холодной камере в Трубецком бастионе. О грубых охранниках. Об отвратительной пище, которую подают дважды в день. Но Григорий ничего не отвечает, только улыбается и все молчит. Евгении хочется говорить с ним, она задает вопросы, заглядывает в глаза... Распутин ни слова. "Как же это непохоже на Гришу, -думает во сне Шаховская, — в прежние времена он бы меня заговорил..." Понимает, что ничего не добьется и начинает расстегивать ворот его шелковой кремовой рубашки с вышитыми васильками. Никогда прежде Евгения не видела на "Грише" этой рубахи, гладит ладонью его грудь, обводит пальцами массивную золотую цепь с крестом, подарком императора. Григорий улыбается и все молчит, чего-то ждет. вот уже они в спальне на железной кровати, катаются, хохочут в голос, ласково щиплются, кусаются, щекочутся.

-Дорогой мой, ну Гриша... -шепчет ему Шаховская, -я ведь соскучилась... скажи хоть слово, хоть словечко...

Но сама же целует его в губы по-татарски и обнимает за шею, путаясь в длинных волосах цвета мокрого песка. Тонет, теряется, исчезает в своем "Грише"... Кажется, что ни ее ни его уже нет, но два странных, легких существа долго и медленно любят друг друга. Евгения чувствует, как проваливается в мягкое медовое облако, как растворяется в неторопливой, янтарной тягучей ласке. По всему телу разливается сладостный электрический разряд, потом снова и снова... и вот уже несут её огромные крылья сквозь ветер, смешанный с запахом тайги. Она летит куда-то, медовые облака расступаются и... стремительно падает вниз. Чувствует сквозь сон боль от удара об землю. Она, разбитая, нагая лежит посреди заснеженного поля, а рядом валяются обломки крыльев. Евгения встаёт и с ужасом понимает: кроме неё в этом поле никого нет. Она начинает плакать, кричать и... просыпается.

Через два дня после странного сна тюремщики приносят ей в камеру газету, в которой сообщается о том, что в реке Мойке царскими водолазами было найдено тело Григория Распутина.

После того, как Евгении заменили смертный приговор ссылкой в Пюхтицкий женский монастырь, тюремщики заметно переменились к ней. Прежде довольно грубые и отстраненные, вдруг начали сочувствовать, уделять внимание... один из её надзирателей, прапорщик Михно даже пытался нелепо ухаживать: то записку с едой подбросит, а то и розу завернет в посылку... "Как-то странно всё это — с горечью думала Евгения, — ведь если для них я — шпионка, то не всё ли равно, сошлют меня или повесят?"

Именно прапорщик Михно принёс ей газету, в которой говорилось о смерти Распутина:

-Евгения Михайловна, — почему-то обратился он к Шаховской, разворачивая бумажный свёрток — крепитесь. Скоро Вас переведут... в монастырь. Однако, в связи с...последними событиями, возможно, возникнут затруднения. Я буду молиться за Вас.

-Какие затруднения, о чём Вы говорите? — удивилась еще не успевшая ничего прочесть Евгения.

-Читайте же, — не попросил, а как-то жалобно взмолился прапорщик.

Евгения принялась читать. Статья была длинной, путанной. В числе прочего в ней говорилось, что смерть Григория наступила в результате пулевых ранений, нанесенных в область печени, а также на трупе были обнаружены многочисленные следы ударов тупым предметом, ножевые раны... одним словом, было ясно: перед смертью Распутина долго и мучительно пытали. Статья оканчивалась так: "Имя убийцы на данный момент неизвестно".

И Евгения закрыла лицо руками. Первое, что пришло ей в голову: он знал, знал своего убийцу в лицо. Это значит, что тот мог бывать на Гороховой... и она могла его видеть... говорить с ним... Но через минуту Евгению накрыло такое отчаяние, что слезы хлынули из глаз прямо на злополучную газету.

-Не плачьте, не плачьте, любезная Евгения Михайловна, — пробовал утешить её Михно, — не плачьте, я с Вами, я не дам Вас в обиду...

Евгения не слышала его. Она все громче, все отчаяннее рыдала, а потом вдруг начала стучать кулаком в стену:

-Гри-иша!! Гри-иша!! Ну почему, почему — ты?!!

Михно не на шутку испугался. Он попытался обнять безутешную Евгению, но она резко оттолкнула его:

-Мне не нужны Ваши утешения. Ступайте! — проговорила она громким металлическим голосом.

Прапорщик вышел из камеры, аккуратно заперев за собой железную дверь.

Шаховская осталась наедине со страшным известием: Григория, её Гриши больше нет. Кто-то из тех, кого она, скорее всего, не раз встречала на Гороховой, обманул его, заманил в ловушку и убил. Скорее всего, не в одиночку: слишком уж жестоким было убийство. Словно в каком-то сатанинском остервенении Григория били, резали, кололи, а потом, изрядно натешившись, застрелили и выбросили труп в Мойку. Хотели замести следы, но действовали неумело: тело примерзло ко льдине и водолазы довольно быстро его обнаружили. Разумеется, в теле должны остаться пули. К тому же, за квартирой на Гороховой следили: по последним записям можно будет вычислить убийцу. Убийцу — или наводчика? Неизвестно. Но и не важно. Важно то, что Императрица захочет, чтобы убийцу повесили. И Евгения в ярости стучала кулаками по стене, потому, что ей самой хотелось привести ему приговор в исполнение.

-Он бы у меня за Гришу землю жрал!!! — кричала она в пустой камере.

Но гнев, ярость и отчаяние быстро сменились скорбью. Евгения упала ничком на кровать и вновь залилась слезами, но уже без криков, а просто всхлипывала в подушку. Ведь она больше не увидит крылья в сне. Не кинется Григорию на шею, едва переступив порог квартиры на Гороховой. Не уткнется носом ему в плечо и не спрячется на груди, одновременно зарываясь в тёплое лоскутное одеяло. Гриша, Гриша... Она вспоминала его так подробно, словно и не было никакого многомесячного заточения в Петропавловской крепости. Словно они вчера расстались. Вспоминала, как Григорий отучал её пользоваться вилкой и ножом, буквально заставляя есть руками: "Еду, лакомка, Бог даёт, на что её тыкать!" "Гриш, ну неловко мне, руки испачкаю!" — говорила Евгения, когда Распутин прятал от неё ложку из медовой розетки. "А я те пальчики все и оближу!" говорил он и ведь вправду, облизывал... Вспомнила, как попробовала однажды при Григории закурить. По обыкновению, проснувшись с ним в одной постели, удостоверилась, что Распутин еще спал, потянулась к сумочке за сигаретами и спичками... а он вдруг как хватит её по руке: " Не след!" Она взмолилась: "Гриша, ну хоть одну сигаретку! Ну, хоть затянуться дай!" "Затягивайся уж!" недовольно бросил ей Распутин и Евгения вытащила из сумочки длинную дамскую сигарету, прикурила от спички... И тут Григорий возьми да и вырви сигарету прямо у неё изо рта ! Поглядел на неё, как на диковину, повертел в руке, поднёс к губам, глубоко затянулся, а потом вдруг шумно сплюнул на пол и кинул смятую сигарету в окно:

-Ну и дрянь! Однова паленых ногтей дохнул! У нас-то в Сибири махорка — махорка и есть, а вы тут в Питере чисто небо коптите! А ешше раз тя, лакомка, с цигаркой-то увижу — ух попомнишь!

В камере курить не запрещалось, и Евгения потихоньку выпрашивала сигареты у солдат... но теперь... Странно, ведь никто, кроме Распутина не запрещал ей ни курить, ни даже, неловко сказать, выражаться по матери, а теперь, когда его не стало, ничего из этого совершенно не хотелось.

Убийцу, а точнее убийц Распутина довольно быстро обнаружили. Одним из них оказался тот самый князь Юсупов, от песен которого Евгению тянуло бежать в уборную и рвать.

-Мерзкий он, мерзкий, — говорила сама с собой Шаховская, — А ведь Гриша и правда знал. Знал — но не гнал его. Почему? Неужели сам хотел умереть? Но от чьих рук — вот этого слякотного проходимца? Страшный, страшный он, а как по мне — слякоть. Содомит. Но что страшный, так это Гриша сам говорил. А уж я бы его... шею бы его холеную свернула, словно мокрой курице.

Шло время. Евгения не видела снов. Каждый день молилась, чтобы увидеть Григория во сне — но сновидения будто покинули её одновременно с его смертью.

И тогда она пыталась говорить с ним наяву:

-Гриша... ты прости меня. Я не успела полюбить тебя при жизни, и за это Господь меня наказал на веки вечные: ты умер — и вот я тебя люблю. Я буду до конца жизни молиться о тебе, как о живом... когда я потеряла Всеволода, то не молилась, а, потеряв тебя — чую, знаю, без молитвы мне не жить. Когда я выберусь из острога, всё сделаю для твоих дочерей, для Параскевы. Раз ты её любил — так и я полюблю, не соперница она мне, сотаинница... Ты прости меня, прости... Сам учил нас: люби, мол, Бог простит... Я до тебя в Бога почти не верила, а теперь не просто верю, знаю: Он есть. Всем сердцем, всем существом своим. Вот только... в Россию я больше не верю, Гриша. И в Царя с Царицей. Мне такая Россия больше не нужна. А если другой не будет, то никакая не нужна. Только ты мне уж очень нужен... но тебя больше нет.

Шли дни, недели... О Евгении как будто забыли: никто не приходил и не сообщал о переводе в монастырь. Она ждала. Приходил влюбленный Михно, приносил цветы, которые Евгения хладнокровно выбрасывала в ватерклозет. Пришла на свидание Ольга Лохтина, и две женщины, не сговариваясь, бросились друг другу в объятья:

-Я тоже, Ольга Владимировна, понимаете? — только и сказала ей Евгения. — Я — тоже.

Лохтина кивнула. И они снова обнялись. Да так и простояли, обнимая друг друга и ни слова не говоря, пока конвойный не велел Евгении отправляться назад в камеру.

Приходила Муня. Она приносила Шаховской вкусные пироги и пирожки, которые сама для неё выпекала, делилась последними новостями и всё плакала, плакала...

-Григория Ефимовича похоронили в Царском селе, в часовне при Чесменской богадельне. На похоронах были Государь с Государыней, великие княгини, наследник, мы с матушкой и Анна Александровна. Акилина обмывала его тело перед погребением. В Петербурге неспокойно. Участились забастовки, хлебные очереди на Невском невероятные... Похоже, нам не победить в этой войне.

-Что случилось с убийцами? — требовала правды Евгения.

-Государь отправил князя Юсупова в ссылку...

-Что? Его не повесили? — Шаховская вдруг пришла в такую ярость, что конвойные у дверей приготовились, в случае чего, схватить её и заломить руки за спину.

-Нет, Евгения Михайловна. Ведь он член императорской фамилии, его супруга — великая княгиня Ирина Александровна.

-Тем хуже для Юсупова, — зло проговорила Евгения, — теперь, Муня, молитесь, чтобы я отсюда не вышла. Потому, что я знаю, что это Вы привели его на Гороховую. Нет, Вас я не трону — скорее всего, Юсупов Вами просто воспользовался, дабы втереться в доверие к Григорию и ко всем нам. А вот его я заставлю кровью умыться.

-Милая, дорогая Евгения Михайловна, простите меня, — Муня снова плакала, — И его простите. Так Григорий Ефимович учил нас... так велел нам... прощать.

-Вас мне, Муня, прощать не за что, — хрипло отвечала Шаховская, а вот Юсупова... не смейте даже называть его при мне.

После свидания с Муней у Евгении болела голова.

Она легла на нары под одеяло, в которое с некоторых пор закутывалась даже днём, словно хотела в нем спрятаться от боли, от мира, от самой себя. И прошептала:

-Гриша, помоги. Ты ведь всегда меня лечил...

Прошло ещё немного времени и однажды в камеру к Евгении вошёл радостный Михно:

-Евгения Михайловна! Прошу вас с вещами на выход!

-Что? — не поняла она.

-Вы свободны, Евгения Михайловна. В связи с государственным переворотом и отречением Государя Императора от престола обьявляется амнистия! С Вас сняты все обвинения!

-А как же суд?

-Без всяких судов, Евгения Михайловна. Так постановило Временное правительство.

Через час Евгения с тюками и лоскутным одеялом под мышкой ехала на извозчике к себе на Васильевский остров.

Княгиня Евгения Шаховская не смогла просто сидеть, сложа руки после революции. Она не стала проситься на фронт, и, после свержения Временного правительства встала на сторону Советской власти. Ей было нечего терять, в Царской России она порядком разочаровалась. Старые знакомые с Гороховой либо покинули Россию, либо находились под следствием, и только некоторые из бывших учениц Распутина всё ещё умудрялись прятаться от большевиков в России.

Евгения пользовалась покровительством Луначарского, и с его подачи покинула бывший Петербург, ставший сперва Петроградом, а после и вовсе — Ленинградом, в честь главного вождя революции. Шаховская обосновалась в Киеве, где захотела работать на ЧК. Сначала в качестве осведомителя. А прошло ещё немного времени, и Евгения начала участвовать в карательных операциях. С особой жестокостью расстреливая "неугодных". Она не была коммунисткой, не была "идейной" — просто мстила стране, которая объявила её шпионкой и оставила безнаказанным убийство Григория.

Довольно скоро в жизни Евгении опять появились наркотики. Опиум, морфий, и, что хуже всего, алкоголь. Она снова каждое утро захлебывалась рвотой. Но, похоже, Евгении было всё равно. Словно пыталась что-то изблевать из себя, какую-то муку, какое-то воспоминание... Возможно, это было воспоминание о том, как в марте семнадцатого года в Царском селе вскрыли могилу Распутина, а потом сожгли его труп где-то в лесу и развеяли прах по ветру. Тогда Евгения просто задыхалась от злобы — подлая попытка убийства памяти о Григории была для нее даже страшнее, чем само его убийство.

Она годами не видела снов. И не летала.

Пробовала заводить романы с бравыми усатыми чекистами в кожаных плащах — но после них наутро было хуже, чем после вина или водки. В Киеве Шаховскую ненавидели и боялись, а она не боялась никого. И никого не любила, потому, что любить было совершенно некого: ни красоты и благородной, изящной отваги Всеволода, ни всепоглощающей харизмы и пламенной веры Григория никому из этих самцов в кожанках и портупеях Господь не отсыпал.

До неё долетали слухи о дочери Распутина Матрене, которая вышла замуж за поручика-монархиста Бориса Соловьева и бежала куда-то на Дальний Восток. Младшая дочь Григория Варвара умерла от тифа в Казани на руках у Ольги Владимировны. Акилина оказалась осведомительницей тайной полиции и, как выяснилось, в то же время путалась с революционерами. Она доносила всем на всех, даже бежавший из России Ржевский-Раевский получал от неё письма. После смерти Распутина она уехала в Сибирь, где вышла замуж за какого-то крестьянского старосту и родила двоих сыновей.

Неудавшаяся хлыстовская "богородица" Вера Жуковская в соавторстве с социалистом-сектоведом Пругавиным выпустила книгу "Мои воспоминания о Распутине ", где представила его каким-то грязным, полусумасшедшим половым маньяком, который, якобы, её домогался, но так ничего и не получил. Ей никто не верил, а один из следователей Чрезвычайной комиссии дал довольно хлесткую характеристику: "Эротоманка и сатанистка Жуковская, налгавшая Пругавину материалы для его книги ".

Евгения погибла через три года после Октябрьской революции. Её застрелил кто-то из лихих друзей-чекистов. Бывшей княгине Шаховской на момент смерти было 32 года.