Танец с розой (гет)

В Корлинге Лавиния снимала крохотную квартирку в квартале Западного вокзала, населенном в основном молодежью: студентами — благо, здесь поблизости был университет — мелкими клерками, начинающими артистами, журналистами и коммивояжерами. Здесь было прелестно: высокие дома рвались к небу островерхими крышами, а во двориках шумели липы и сирень, толстые коты, обитатели подвалов, лениво наблюдали за купающимися в лужах стаями голубей и воробьев. По вечерам горели окна и мансарды, слышался смех, хрип патефонных пластинок и вздохи гитары, и звонкие песни, а по утрам пахло дешевым кофе, картофельными булочками и жареными колбасками, и подогретой вчерашней кашей, и чем угодно, что только могла себе позволить на завтрак молодежь с пустыми карманами, еще не научившаяся дрожать за свой желудок. В доме и на соседних улицах у Лавинии было много добрых знакомых, и бывало, она опаздывала в редакцию или слишком поздно приходила домой, потому что слишком часто останавливалась поболтать, бросить крошки птицам или покормить и поласкать кошек.

Лавиния слушала и чувствовала пульс Корлинга, его сердцебиение, ощущала его жизнь каждой клеточкой. В нем кипела тихая, подспудная борьба, тянувшая к себе, и Лавиния хотела бы выбрать правильную сторону, помочь хотя бы словом. Увы, пока ей не доверяли писать на серьезные темы. Она надеялась, Клод со временем научит ее говорить о них.

Он жил в том же квартале, но когда Лавиния вернулась из Леостона, он как раз отправился в Розфильд навестить приемного отца. Оставалось коротать время, вернувшись к статьям и прогуливаясь по Корлингу, по любимым местам, которые Лавиния выделила вскоре после того, как приехала.

Старый крепостной вал, несколько особняков, где теперь были частные квартиры — за ними располагался Южный рынок — а еще Корлингский собор, старейший в стране.

Собор высился неподалеку от двух главных городских каналов, на открытой площадке, вымощенной булыжником. Вокруг — ни скамеек, ни кустов, ни клумб, какие привыкла видеть Лавиния у церквей в Розфильде. Он стоял один, серый от ветров, холодный и сумрачный, и лишь кресты горели на солнце. Лавиния помнила, как, перекрестившись, впервые робко вошла внутрь.

Неправдоподобно толстые стены не впускали летнее тепло, захотелось обхватить себя руками. Службы не было, колокола молчали. Тишина стояла такая, что Лавиния слышала свое дыхание. Украшений здесь не было, кроме витражных стекол; падавший сквозь них солнечный свет бросал яркие тени на пол и стены. Но в многоцветье не было веселья — за ним, на противоположной стене, виднелось огромное распятие.

Не было, просто не могло быть поблизости шумного и грязного вокзала, высотных конторских зданий, блестящих стеклами в мелком переплете, вульгарно выставленного напоказ богатства гостиниц и ресторанов и страшной нищеты мелькавших за окнами трамвая трущоб — суета, грехи и пороки остались за порогом. На ум ничего не шло — и девушка просто стояла, чувствуя, что ее Видят. Собор она покинула тогда, ощущая полный покой.

Позже Лавиния побывала и на крепостном валу. День был сумрачный, тучи нависали низко, и даже удивляло, что она не сможет дотронуться до них — Клод, наверное, уже смог бы. Перед ней была гигантская впадина рва, вся поросшая высокой травой, по другую сторону березовая роща начиналась несколько в отдалении, и можно было себе представить стародавние времена, когда этой рощи еще не было, а вместо нее расстилалось бескрайнее поле. Когда-то Корлинг, говорят, осаждали идальгийцы. Можно было и теперь представить мрачных смуглых рыцарей, неизвестно что забывших в краю болот и холодного ветра, скачущих по краю этого рва, их вьющиеся черно-бело-алые знамена.

Вернувшись теперь из Леостона, Лавиния решилась снова навестить собор и вал, чтобы понять, изменился ли ее взгляд на привычные вещи. Oна уже знала, что даже при легком увлечении будто бы меняется мир вокруг. Но удивительное дело: собор и вал все так же величественно молчали, навевали те же мысли. Выходит, и влияние влюбленности меняется с годами? Или Лавиния была недостаточно влюблена?

Но ведь она столько думала об Эдмунде, так хотела поговорить о нем, так волновалась, не решаясь написать ему или позвонить. Oна бесконечно вызывала в памяти его плавные движения и жаркие прикосновения во вермя танца с розой — и сердце замирало, а тело томилось. И когда она думала, что без помощи Эдмунда погиб бы Эдриан, мурашки пробегали по коже. Разве она может не любить человека, который спас ее брата?

Но крошечный червячок сомнения, присосавшись один раз к сердцу, все-таки не хотел отставать.

Паровоз ворвался к вокзалу, обдавая встречающих клубами белого дыма и пугая гудком до дрожи в коленях. Лавиния невольно схватилась за отворот своего легкого осеннего пальто, потом отдышалась и стала всматриваться в толпу, хлынувшую с поезда. Вот наконец заметила знакомую долговязую фигуру, светлый плащ и оранжевую ленту на шляпе: Клод любил некоторую экстравагантность в одежде. Кинулась к нему, проскальзывая между других встречающих. Клод тоже поспешил ей навстречу. Вот наконец они добрались друг до друга, он обнял Лавинию одной рукой — другой придерживал чемодан — и быстро поцеловал в щеку. Когда никто на них не смотрел, они позволяли себе обращаться друг с другом, как брат и сестра.

Вскинув лицо, Лавиния радостно улыбнулась, всматриваясь в родные черты. Клода никто не назвал бы красавцем, не назвал бы даже броским, но Лавиния всегда любовалась тем, как вглядываются в собеседника, точно пытаясь понять душу, умные серые глаза ее друга, как небрежно он оправляют упавшие на лоб русые волосы, прямые и тонкие, но все равно непослушные.

— Как там дядя Диего?

— Что ему сделается... Помогает ремилийцам из местных гостиниц, они хотят профсоюз создать.

Клод улыбнулся со сдержанной гордостью, и Лавиния понимающе кивнула. Дядя Диего всегда поражал ее бескорыстным стремлением помочь другим, не слабевшим, хотя порой с ним случались тяжелые и несправедливые вещи.

Еще когда он приютил подкидыша, оставленного ночью на его крыльце, по городу поползли слухи, будто бы это его незаконнорожденный сын. Сплетни утихли, только когда Клод подрос и стало ясно, что в нем ни капли идальгийской крови быть не может. Но жить спокойно и воспитывать сына у дяди Диего все равно не получилось.

По образованию он был юристом. Когда рабочие в Розфильде стали выступать за свои права, он поддержал их: сначала тем, что выступал в судах в их защиту — денег, конечно, не брал — потом стал помогать составлять требования, а после и организовывать выступления. За такой помощью его однажды пригласили в Корлинг, а там на митинге произошло несчастье: один из рабочих выстрелил в управляющего. Дядя Диего был не при чем, но его осудили за соучастие на четыре года. Клода на время забрала сестра дяди Диего. Случилось это примерно за месяц до того, как в в Розфильд приехал дядя Джонатан, принеся большие перемены в жизни Лавинии и ее семьи. Удивительное и печальное совпадение.

По счастью, дядя Диего стойко выдержал все испытания и вернулся к приемному сыну, а Клод и Лавиния сумели сохранить дружбу. Не одну дружбу с ее стороны... Но о том Лавиния старалась не думать.

— А как дела здесь, Лэйви?

Лавиния с опаской оглянулась и ответила вполголоса — она уже давно поняла, что о многом лучше не говорить вслух:

— Говорят, кренны и ремилийцы могут объединиться. Это пока только слух, и, согласись, невероятный, но...

Кренны — народ, живший здесь еще до прихода скендов — отличались суровым нравом и нетерпимостью. Они скендов-то называли "проклятые чужеземцы", а приезжих из других стран порой вовсе не считали за людей. Однако они сами страдали уже от нетерпимости скендов, которые, если и брали креннов на работу, платили вдвое меньше, чем полагалось бы.

— Но его стоит принять во внимание. Спасибо, что рассказала.

Конечно, Лавиния пригласила Клода пообедать у нее, но он отказался. Он всегда отказывался, если она предлагала помочь, с тех самых пор, как два года назад Лавиния призналась, что любит его. Тогда не было такого волнения, трепета, как даже с Эдмундом, просто Лавиния осознала, что у них с Клодом как будто одни на двоих мысли, одна жизнь, и не встречался ей никто умнее и чище его. Она бы промолчала, но в то время он как раз начал встречаться с другой, с прелестной молодой актрисой, и Лавиния не выдержала того, как каждый раз от боли и ревности рвется и мечется сердце, когда Клод говорил о своей Эстелле.

Он выслушал Лавинию спокойно, но вроде бы огорчился, а потом грустно, но твердо сказал:

— Нет, Лейви. Если хочешь, чтобы мы остались друзьями, тебе нужно в себе убить это. А пока нам лучше не видеться. Ты соблазнительна, и я боюсь однажды не устоять, но ведь я не люблю тебя и не хочу изменять Эстелле.

Они не виделись полгода. Лавиния мучительно осознавала, что он прав, что она заслуживала наказания, посягнув на чужое счастье, но от того ее одиночество не становилось менее горьким. Она сто раз пожалела о своем признании, и если бы могла, взяла бы свои слова назад, но теперь ничего не могла сделать. Клод снова стал ее другом, только когда Эстелла ушла к другому, но до сих пор держал на некотором расстоянии. Что ж, его можно было понять. Чувство Лавинии, как ей казалось, тоже постепенно угасло, сменилось новым, куда более поверхностным увлечением. А вот теперь, вернувшись домой и найдя письмо от Эдмунда, где он звал ее на свидание, она оказалась способна думать только об Эдмунде — притом, что Клоду о нем рассказать забыла.

Ну что ж, оставалось только идти навстречу судьбе. Эдмунд написал, что хочет видеть ее сегодня же вечером. Часы после обеда Лавиния провела сначала у гардероба, выбирая наряд — не слишком броский, чтобы Эдмунд не догадался о том, как ей важно это свидание, как бы будничный, но красивый, подчеркивающий все достоинства ее внешности — потом у зеркала, продумывая прическу и думая, не стоит ли напудриться. Она уже и забыла, насколько волнительно собираться на свидание — да, признаться, и не волновалась так никогда раньше. Только когда признавалась Клоду... Нет, тогда всё было в разы страшнее. Как прыгать с тонущего корабля в ледяную воду, наверное — кто не слышал о несчастных пассажирах "Горделивого"?

Они снова встретились с Эдмундом у фонаря на Театральной площади. Он был одет все с той же красивой небрежностью, улыбался расслабленно и мечтательно. Его можно было бы принять за поэта, но слишком много силы было в его фигуре. Поцеловал ей руку, улыбнулся искренне и чуть застенчиво — как же эта застенчивость трогала сердце. Вручил букет алых роз.

— Как же я рад вам. Все эти недели я и верил, и не верил, что вы вспомните обо мне.

— Как же мне не вспомнить о вас, если вы спасли жизнь Эдриану?

— Да, это было счастье — что я смог оказать вам услугу.

В его черных глазах на секунду мелькнула грусть.

— Вы не хотите прогуляться по Трамвайному мосту?

Рискованно, однако: Лавинии всегда было жутковато переходить трамвайный мост. Просто Клод в Розфильде однажды на спор прибежал на Железнодорожный мост, перелез через перила и прошелся по узкой выступающей кромке. Лавинию тогда пригласили быть свидетельницей исполнения спора, но о сути не предупредили; она чуть с ума не сошла, наблюдая за Клодом, балансирующим над рельсами, и понимая, что своим вмешательством скорее навредит. С тех пор на железнодорожных мостах она начинала слегка паниковать. Но показывать себя трусихой перед Эдмундом не хотелось.

Когда они были на середине моста, внизу зазвенел трамвай. Лавиния вздрогнула, и тут же сильная рука сжала ее талию.

— Обопритесь мне на плечо. Сейчас это закончится.

Когда спустились с моста, Эдмунд извинился:

— Простите, я не знал, что вы испугаетесь. Должен был подумать...

— Я сама должна была вас предупредить.

Солнце клонилось к закату, и его розовые отсветы, сама нежность, лепестками ложились на грубые камни домов и мостовых. Стоя в начале пешеходной улицы, резко сбегавшей под гору, Эдмунд и Лавиния наблюдали за бесконечным пестрым потоком, спускавшимся вниз, к Дворцовым лугам.

— Город кажется таким огромным, — удивилась Лавиния, — а на самом деле люди как будто опутаны множеством нитей, тянущихся от одних к другим, и когда они тесно связаны, оказывается, их не так уж много. Даже у нас с вами есть общие знакомые.

— Да, — согласился он. — Ваш Эдриан учится в одном классе с кузеном Карлом. Правда, насколько я понял, терпеть его не может — вполне заслуженно. На Карла плохо влияет кое-кто из нашей родни, мальчишка растет невыносимым.

Эдмунд купил себе и Лавинии по мороженому — отменное развесное клубничное, в вафельном стаканчике. Они шли мимо витрин, мимо домов, причудливо украшенных лепниной. Наблюдали за другими: вон городской сумасшедший — видимо, бывший музыкант — прошел в грязном светлом фраке, приплясывая и играя на алюминиевых ложках, пролетела, весело галдя, стайка студентов — первокурсников, судя по разговорам и еще не опавшим розовым щечкам — а вон в кафе сидят юная девушка и седой старик — и кажется, это не дедушка с внучкой.

— А ведь моя мать так же познакомилась с отцом, — просто сказал Эдмунд. — Ей было девятнадцать лет, у него в чайной ей назначил свидание молодой человек — чтобы сказать, что они расстаются. Она плакала. Отец подсел к ней и заговорил — и всего после пяти минут разговора ей стало гораздо легче. Он очень веселый и легкий в общении человек, хотя старше ее на целых тридцать лет и уродлив, как обезьяна — не морщитесь и не упрекайте меня за невежливость, я его очень люблю. Бабушка была в ужасе, когда узнала, с кем мать теперь встречается, но дедушка сам съездил в чайную господина Чезетти, познакомился с ним и разрешил матери выйти за него.

— Романтичная история, — согласилась Лавиния. — И необычная.

— Не забывайте, что тогда семья матери нуждалась в деньгах. Что не отменяет любви родителей друг к другу.

Когда совсем стемнело, он проводил ее до трамвайной остановки.