В стране свободных и доме храбрых (джен)

I demand a better future

David Bowie “A Better Future”

Доби перестал давать ему по роже. Теперь Дональд — примерный сынишка с подспудным ножом за спиной. Он плюет в недостаточно сильных, недостаточно резвых и быстрых, недостаточно смирно держащих равнение кадетов. Он всегда находит причины для тычков, целое звездно-полосатое скопление причин. Стремительно обрастает мускулами, вытягивается капрал Трамп. А потом умирает Кеннеди. Миллионы американцев глазеют на его лимонное лицо с аккуратно замазанной дырой в голове. Их скорбь искусственно-детская, а у кадетов в маленькой темной часовне набухают, как волдыри, слезы. Сто метров и несколько секунд, чтобы избалованные Сыны Свободы с серебряной ложкой, с игрушечными ракетами и солдатами под кроватью зарыдали.

Дональд гладит ее по спине широкой ладонью. Она пришла на следующий день после того, как президент превратился в холодный заботливо загримированный труп. Ее тело мелко содрогается от всхлипов. Дональд ощупывает острые лопатки сквозь платье, трогает шею под закрученными, как рулет, волосами. У нее маленькие ушки с поддельными серьгами и поддельно большие густо накрашенные глаза. Дональд укладывает ее на твердую постель со сдержанными поцелуями. Джон... Или это был Джордж? Он на двоих красоток позади. И эта — еще одна золотая медаль, звенящая на мундире Дона.

Женщины Дона — манекены без лиц в мерцающих витринах «Saks». А женщины Джона-Джорджа — не лучше облезлой собаки. Их полагается не водить под руку, а бить по хребту, по морде, если они разинут слюнявую пасть.

Гораздо волнительней неуклюжих свиданий были отцовские визиты. Он приезжал на сияющем, точно новая монета, кадиллаке дважды в месяц. Посреди землистого плацдарма машина была жирным цыпленком в окружении неделями пустующих тарелок. И неизменный брючный костюм. Носить его для Фреда было так же естественно, как свою кожу, полный бумажник и запах долларов. Дональд тоже когда-нибудь променяет пятнисто-зеленые одежды на нефтяную черноту костюма.

Во Фреде заложены две роли. Подлинный отец: касания с ладонями без мозолей, но обжигающих золотыми кольцами, его фастфудные домики, его немецкие благородные предки и цветной телевизор. Дональд обожает эту часть отца. Но у Фреда есть и материнская роль — те острые ножи с Манхэттена в потайном ящике, которые у него отобрали. Но Дональд вернет себе ножи — не эти, так еще более длинные и острые.

Он окончил академию. Все кровавые зубы стоили того, чтобы пройти по Пятой Авеню в помпезном мундире. Здесь одеваются его подружки. Вровень, единым организмом, позади тянутся остальные белые и щекастые выпускники, наконец унифицированные даже в выбросе ноги для шага. Когда Дональд идет, подрагивает Собор Святого Патрика, разливаясь гортанным колокольным звоном, подпрыгивают фастфудные домики, звеня посудой. На его подошве налип сам Нью-Йорк, зовущий в свои недра. Он отрывает сапог, чтобы оказаться на распутье. Здесь выросли из-под земли здания с сотнями окон. Здесь Царь Эдип убил отца. Сын вожака схватит острый камень и будет знать, чью голову раскроит. Он разрушит легко, как картонный макет, каждое здание на Авеню и построит на руинах свои собственные.

Вечером форма легко отлипает от кожи. Пятнистая шкура срастается в симбиозе с белой, только если однажды пробьешь насмерть желтую, коричневую или черную. Дональд сидит в нефтяном пиджаке за лакированной партой бизнес школы. Здесь нет девушек и нет итальянцев, как в Фордемском Университете. Они — белые американцы, их дома выше и больше, их матери оттирают пол лучше, молятся усерднее, их отцы носят костюмы чернее, а галстуке длиннее; они щелкают клыками и отрывают самые сочные куски от штата, оставляя в воздухе кровавый шлейф. Дональд тяжело сопит, поглядывая на их оттопыренные воротнички и поблескивающие часы под черными рукавами, которые дороже его собственных. Всегда есть тот, у кого челюсти крупнее. Теперь он не кадиллак среди плацдарма, он — на выставке дорогих отполированных авто. Хочется громко, требовательно заплакать от бессильной злобы; так плачет ребенок, у которого забрали одну из десятка игрушек, чтобы подарить оборванцу. Но это не страшно, это временно. Дональд будет тем кадиллаком, который купит министр, а иначе его впору разобрать на запчасти.

Но есть место, где каждое авто — не больше, чем сверкающая запчасть, которую переплавят вместе с другими в одну убийственную машину. В каждую фибру Дональда лезет врач, расширяет инструментом, светит фонариком. Он еще раз заискивающе оглядывает младшего Трампа — крепкие руки в узоре синих от холода вен, широкую грудь, поросшую светлыми волосами, здоровое тело, розовое, как спелое яблоко, лицо. И выводит дрогнувшей рукой, как если бы это был приказ о собственном расстреле: «негоден». Либо завтра бывший врач с дипломом окажется где-нибудь под Бруклинским мостом, и хорошо, если целым и невредимым.

Форма делает солдата уважаемым, но она же способна сделать его пустым, обезличенным и мертвым. И Дональд не собирается стать куском мяса под сапогами очередного бешеного узкоглазого. Лучше быть трижды презираемым, провожаемым плевком под ноги, чем избитым до полусмерти, чем с вывернутыми конечностями, чем мертвым. Где-то далеко большому белому Джонни ломают ноги и выдирают ногти на руках. Где-то насилуют грязную вьетнамку, и ее слезы становятся черными, как тушь, от копоти на лице. А Дональд Трамп хочет остаться далеко-далеко от них, в бетоне и стекле. Под дрелями и усатыми рабочими. Над хорошенькой девушкой с завитыми волосами и тонкой шеей. Пусть другие янки сгорят до белых костей, пусть подорвутся на мине, пусть сгниют в клетке в болоте, заживо сжираемые рачками, но только не он. Он не хочет, чтобы отец и мать извлекли из измятого почтового конверта сообщение о его смерти или исчезновении без вести. Он хочет читать «Уолл-стрит джорнэл», строить дома и настрогать с полдюжины рослых белых деток с большими крепкими зубами. И поэтому сегодня врач проиграется в покер или купит себе на ночь любовь.