Смерть Альбéрта Рудольштадта. Одинокая светлая странница (гет)

Дойдя до двери спальни младшего из Рудольштадтов, Сюпервиль неожиданно для себя замедлил шаг — будто что-то внутри неосознаваемо предупредило его об этом.

«В самом деле — что это я?.., — увещевал сам себя доктор, как бы пытаясь заставить опомниться, не понимая собственного поведения — ведь он идёт к покойнику. Да, разумеется, если эта экзальтированная мадемуазель со странным именем Консуэло не ошиблась, не поддалась какому-то обманчивому впечатлению — но это маловероятно — ведь она всё-таки не была сумасшедшей — как тот, кого эта молодая дама по какой-то роковой причине избрала из всех ныне живущих, не замечая здоровых, обеспеченных, не стыдящихся своего богатства, и, самое главное — здравомыслящих мужчин вокруг — себе в возлюбленные. Врач даже попытался посмеяться над собой. — Ну чем я могу помешать ему теперь? Да в его комнате можно теперь хоть танцевать! Но, разумеется, нельзя забывать, что эта его семейка рано или поздно опомнится, и потому не стоит веселиться слишком долго, а прежде проделать всё необходимое с их ненаглядным несостоявшихся ненаглядным наследничком — для успокоения собственной совести, ну а важнее всего — составить свидетельство о смерти и иные необходимые бумаги».

Однако что-то неведомое продолжало удерживать врача от привычной беспардонности.

И Сюпервиль, вопреки своей бесцеремонности, словно ведомый какой-то незримой силой, тихо открыл дверь и бесшумно вошёл в спальню Альберта. В своих мыслях он всё же допускал ничтожную вероятность того, что эта странная барышня могла ошибиться, поддавшись какому-то обманчивому впечатлению — ведь в ней также есть некие предпосылки к безумию схожего толка.

Но первое, что естественно бросалось в глаза ещё издалека, на расстоянии — абсолютная неподвижность его бывшего пациента. Доктор увидел, что Альберт не вздрагивал от озноба и не метался в лихорадке.

Подойдя на несколько шагов ближе, врач заметил, что лицо графа не объято болезненным румянцем, выступавшим на его щеках даже во время «смертного» холода, что мучил его жестокими приступами, а приобрело равномерный, почти белый, восковой оттенок, и цвет губ практически сливался с остальной кожей. И чёрными пятнами выделялись лишь ресницы, похожие на крылья небольших птиц и тонкие изящные брови. Всё выражение черт молодого графа было спокойным и безмятежным. На нём не было видно следов пережитой агонии, они не были искажены болью души и тела, и, если бы рядом с ним находился тот, кто знал о том, что перед безвременным уходом перенёс этот удивительный человек — из тех, что рождаются раз в сотни лет — то искреннее поразился бы, .

Приблизившись же к телу младшего Рудольштадта совсем вплотную, Сюпервиль вынужденно протёр глаза.

«Господи, неужели же я поддался неосознанному воздействию этого семейного сумасшествия?..»

Ему показалось, что черты его бывшего подопечного светятся еле видимым белым светом.

«Нет… этого не может быть. Не может, и точка. Я ещё не сошёл с ума и не собираюсь в ближайшее время. Наверное, мне просто пора спать. Да, сейчас я подготовлю заключение. Судя по всему, завещания он не составлял. Они не говорили об этом. Что ж, тем меньше забот и трудов — всё отойдёт государству. А пока нужно продолжить. Хотя, собственно, всё и так ясно. Но я обязан».

Доктор приподнял сначала правое, затем левое веко Альберта и убедился в том, что его зрачки сплошного чёрного цвета не реагируют на свет. Потом достал свой стетоскоп, осторожно — чему не переставал удивляться — отогнул белое одеяло, расстегнул пуговицы белой рубашки и прислонил к тому месту, где при жизни билось сердце Альберта Рудольштадта, и, как и ожидал, не услышал ни звука. После этого врач взял правое запястье бывшего подопечного — отметив, что оно холодное как лёд в шампанском — казавшееся теперь ещё тоньше — и закономерно не ощутил никаких толчков. Сквозь тонкую кожу уже не просвечивали вены — так как кровь перестала течь по безжизненному организму. Казалось, в эти мгновения Сюпервиль совершенно успокоился и уверился в том, что подобие нимба вокруг лица младшего графа — иллюзия уставшего разума.

«Что ж… Как ни прискорбно — одним пациентом меньше. — с некоторой насмешкой подумал он. — Господи, как хорошо, что он умер — ведь таким людям нельзя помочь — как ни старайся. Это истерический тип, что изводит себя сам, и способен довести до сумасшествия — что, собственно, и случилось, как мне известно — уже давно. Такие люди могут убедить себя в чём угодно и впоследствии натурально заболеть этим. А всё от чего? От скуки. От нечего делать. И, конечно же, сейчас вся его семья убивается — это естественно — но со временем все они вздохнут с облегчением — сравнив свою жизнь до его кончины и после. Я просто уверен в этом. И я буду свидетелем этому».

И с этой мыслью, поднявшись, оправив на себе костюм и ещё раз осмотрев себя с головы до ног, доктор по какой-то причине всё так же тихо — так как на всём полу спальни лежал тёмно-бордовый ковёр с радужными цветочными узорами — но уверенно, быстро, бодро и энергично покинул комнату своего бывшего пациента, закрыв за собой дверь с характерным звуком, а не бесшумно — как сделал это, входя в обитель Альберта.