Проверено на грамотность 
Хочу ли
Знатным и богатым быть?
Нет!
Время я хочу остановить.
Ли Бо
Лепящий черепа таинственный гончар
Особый проявил к сему искусству дар:
На скатерть бытия он опрокинул чашу
И в ней пылающий зажег страстей пожар.
Омар Хайям
(Эпиграфы относятся ко всей II части)
1320-е годы. За сорок лет до событий, описанных в первой части.
— Эй, Баян! Ну как, улучшил местным породу?
— И не один раз! А ты?
— Трижды!
— Силён!
Два молодых монгольских воина, на ходу поправляя доспехи, вышли из крестьянских хибар, стоящих напротив друг друга на единственной деревенской улице. Хотя какая это улица, так, два десятка домишек у безымянной реки. Поселок взяли с ходу: мужчин, что сунулись с вилами на всадников, посекли, а женщины даже не успели убежать…
— Маджартай, тебе хоть не старухи попались? А то под меня такая скелетина похотливая полезла, внучку отпихивает: меня, мол, возьми!
Маджартай сочно расхохотался:
— А внучка небось бабке по рогам: не отдам моего Баяна!
— Внучка, сука бешеная, мне едва горло не перегрызла, — Баян зло сплюнул. — Пришлось зубы выбить.
— И чего они, глупые, отпихиваются? — рассуждал Маджартай. — Радоваться должны, что мы их тухлую ханьскую кровь разбавляем.
— Бабы, что с них взять…
Насильники шли, не оглядываясь. Они не видели, как из-за угла хибары, где осталась изувеченная женщина, вышел высокий худой старик в кожаной рубахе до пят, покрытой замысловатыми узорами. В длинных седых волосах покачивались вплетенные черные и белые перья, на впалых щеках и морщинистом лбу темнели круговые татуировки. Светлые, почти прозрачные глаза, не мигая, смотрели вслед уходящим, губы беззвучно шевелились. Немного постояв, старик двинулся в сторону цепи ближних лесистых холмов. Трава после его ног оставалась непримятой.
Шаман был старше деревни. Всех ее жителей он считал своими детьми, внуками и правнуками. Некоторые и впрямь родились после того, как самые смелые девушки убегали по ночам в чащу: духи холмов и леса когда-то щедро делились с ним жизненной силой. Одну из младших правнучек, веселую и светлую, как солнечный луч, шаман готовил в преемницы.
Сегодня он не сумел ее защитить. Не уберег деревню. Он стал слишком старым.
Когда-то шаман мог обрушить камнепад на врагов, наслать на них тучу шершней, слепоту, болезнь… Теперь силы с каждым днем убывали. Их не хватит на всех, кто залил кровью его деревню. Но на одного — того рослого, с волчьей повадкой, которого звали Баяном, — должно хватить.
Воины спят вполглаза. В чуткую дрему забредают сны, неотличимые от яви, когда сам не знаешь, спишь ты или нет, мерещится ли высокая человеческая фигура в длинной рубахе или же в самом деле стоит перед тобой и сквозь нее просвечивает огонь очага…
Братья Маджартай и Баян делили одну юрту. Спали голова к голове, но Маджартай похрапывал как ни в чем не бывало, а Баян не мог оторвать взгляд от зыбкого морока. Хотел вскочить, но тяжестью налилось тело, даже рукой не пошевелить, не схватить саблю в изголовье. Язык сделался каменным, рот точно зашили, а глаза — наоборот: зажмурился бы, да веки не слушаются.
Силуэт приближался, словно плыл над утоптанной землей. Не мужчина, не женщина, белые длинные волосы прядями тумана стелились по воздуху, и тот делался густым и вязким, звуки глохли в нем, мертвая тишина распирала юрту изнутри — так распирает грудь невозможность выдоха.
Фигура склонилась к Баяну. Он взглянул туда, где должно было быть лицо…
Что-то смотрело на него из черного провала, клубилось, вспухало и опадало. И оттуда, из безвидной подвижной тьмы, потек бессловесный ужас, что родился на земле прежде человека. Баян глухо застонал в смертной тоске, отчаянно дернулся, пытаясь отползти, но черная душная волна накрыла его с головой.
Сердце остановилось. Дыхание кончилось. Кровь остыла и высохла в жилах. Баян умирал, не умирая, и это длилось вечность…
Он снова застонал. По ногам потекло горячее. Послышался тихий издевательский смешок — и фигура исчезла. Остались ночь, юрта, очаг, спящий брат, сердце, готовое выпрыгнуть из груди, ручьи ледяного пота по всему телу и мокрые штаны.
Мирное похрапывание Маджартая понемногу успокоило Баяна. Руки вновь слушались, язык, рот, тело снова подчинялись ему. Он потер слезящиеся глаза, шумно вздохнул, пытаясь разобраться, что же ему пригрезилось и почему. Вспомнил, что накануне десятник всех угощал настойкой из каких-то чудодейственных трав. Крепкое пойло и горькое, как целый луг полыни, но Баян не хотел выглядеть слабаком и осушил немалую пиалу до дна. Не забыть бы утром набить десятнику морду за такую настойку… Хотя Маджартай выпил столько же, а спит как ни в чем не бывало. Надо, пока не рассвело, избавиться от мокрых штанов, иначе насмешек от брата не оберешься. На правах старшего застыдит, хоть вешайся.
С утра хмурый и злой Баян пошел к десятнику и с ходу затеял драку. Тот в долгу не остался, а поскольку был сильнее и старше, все могло бы плохо кончиться для зачинщика, не прибеги на шум Маджартай. Он оттащил и скрутил буйного младшего брата, извинился перед десятником со всей возможной учтивостью, а позже, в юрте, сам отвесил Баяну несколько смачных оплеух.
— А теперь объясни, какая вожжа тебе под хвост попала, — потребовал Маджартай, уже без злости глядя брата, вытирающего кровь с разбитой губы.
— У него не настойка, а собачья моча, — проворчал Баян. — Живот всю ночь пучило.
— Хм… а мне после нее хорошо спалось. Младшая жена снилась… — Он ободряюще хлопнул Баяна по спине. — Понимаю, братишка, когда день за днем ни славы, ни богатства, а все какие-то нищие деревни, поневоле озвереешь. Но что поделать, надо же показать этим ханьжэнь(1), кто над ними господин! Ничего, скоро уже вернемся по домам… Слушай, я все забываю: сколько у тебя уже детей?
— Четверо, и все сыновья, — с гордостью ответил младший брат. — Пятый еще в утробе старшей жены, осенью родиться должен.
— Вот о них и думай, тогда все остальное тебе нипочем будет.
Через три дня войско, отправленное императором на расширение северных границ Юань, вернулось в Даду.
Если б не требования приличий, Баян погнал бы своего жеребца галопом: не терпелось поскорее войти во двор своего дома, увидеть, как с радостными лицами выбегают слуги, жены выносят пока еще маленьких детей. Да, старшему всего лишь пятый год, остальные погодки, но все как на подбор румяные крепыши. Хороши и жены — три дородные круглолицые красавицы с пышными грудями и плодовитым чревом. Они родят ему еще сыновей, и очаг меркита Баяна не погаснет никогда!
Улыбаясь, Баян спешился у знакомых ворот и громко, по-хозяйски, постучал концом плети. Да, вот и радостные слуги, и жены с детьми. Первым навстречу бежал старший сын, уже одетый по-взрослому.
— Отец! Отец вернулся!
Баян, державший коня под уздцы, отпустил поводья. Протянул руки навстречу сыну. Он не заметил, что карие глаза жеребца вдруг заволокло черной дымкой.
— Отец!
Тяжелые копыта взвились в воздух. Замерли на мгновение — и рухнули на голову ребенка.
Все, что случилось потом, Баян помнил обрывками и не пытался связать их между собой. Кровь на своих дрожащих руках; жена, обхватив безжизненное маленькое тело, кричит так, что должно расколоться небо, но оно все еще целое; кровью залиты плиты двора — она хлещет из конской туши. Обезумев, он зарубил коня…
На следующий день трехлетний сын, большой любитель слив, подавился косточкой. Лекарь, белый, как полотно, клялся всеми богами, что сделал все, что мог. Да, он извлек косточку, но было уже поздно.
К вечеру слег в жестокой лихорадке двухгодовалый сын.
На берегу озера Цяньхай за прошедшие века появилось немало храмов и монастырей. Баян не пропустил ни одного, в каждом оставлял щедрые приношения, молился до исступления, давал невозможные обеты, прося одного: пощадить детей…
Лихорадка сожгла малыша за два дня. Последний, годовалый младенец, просто не проснулся утром. К вечеру у старшей жены случился выкидыш, а ночью она повесилась в своей спальне.
Увидев труп, Баян понял, что хочет только одного: последовать за женой. И ему уже протягивали веревку: знакомая белая фигура с черной дырой вместо лица держала в одной костлявой руке петлю, а другой манила его.
Чувствуя, что сходит с ума, Баян кинулся прочь из родного дома.
Старший брат знал обо всех горестях, что обрушились на младшего. Он вместе с ним объезжал все монастыри и храмы, находил лучших лекарей, помогал устроить похороны. Но своему многочисленному цветущему семейству строго-настрого запретил показываться на глаза несчастливому родственнику. Не ровен час, перекинется беда с одного дома на другой…
— Говорят, на постоялом дворе у Лю ворожея живет. — Маджартай с трудом узнал в старике с седыми висками своего двадцатитрехлетнего брата. — С демонами дружбу водит, будущее видит. Сходи к ней, чего тебе уже терять?
* * *
Где дядюшка, там и тетушка, шутил Лю, которого в те годы только-только стали так называть. О тетушке Лю ходили разные слухи. Мол, родом она из племени унгират, и даже была императрицей, но что-то там произошло, вроде бы на самого императора порчу навести хотела… Над слухами тетушка посмеивалась, а если спрашивали имя, отвечала: «Ян-Гуйфей. Или Си Ши(2). Как вам будет угодно, уважаемый». Она в самом деле ворожила, гадала, а заодно приторговывала собой, выбирая мужчин на свой вкус. Довольно скоро у нее объявилось несколько «племянниц», и тетушка Лю сделалась хозяйкой небольшого публичного дома для особых клиентов. Дядюшку это полностью устраивало.
Если бы Баян сохранил какие-то чувства кроме отчаяния, он бы сильно удивился при виде тетушки Лю. Удивился и, пожалуй, заинтересовался бы во всех смыслах, и в мужском тоже.
Миниатюрная, стройная, она ухитрялась подчеркнуть шелком все свои прелести, одновременно полностью скрывая их под одеждой. Из высокой прически выглядывал десяток длинных бронзовых шпилек, наводя на мысль об опасном оружии. Ее фигуру окутывали клубы ароматного розового дыма, струившегося из трубки с длинным чубуком, которую она курила. И сквозь дым на посетителя с нечеловеческой проницательностью смотрели глаза: голубой и черный. Небеса и преисподняя.
— Идем ко мне, борю(3), — вместо приветствия предложила она. Голос у нее оказался хрипловатый, но приятный. — Идем, поговорим.
— Почему ты… то есть вы меня так назвали? — спросил Баян, следуя за ней по длинному коридору постоялого двора.
— Можешь обращаться на «ты» и звать тетушкой. — Дым, пахнущий вишней и розой, стелился за ней, как плащ. — А назвала так потому, что остался ты один и воешь от тоски.
Баян схватил ее за руку, рывком развернул к себе.
— Мне все равно, кто ты и чем промышляешь! Поможешь мне — никаких денег не пожалею!
— Ну и глуп же ты, борю. — Голубой глаз смотрел на него с жалостью, черный был непроницаем. Под этим взглядом его пальцы на тонком предплечье сами собой разжались. — Больше не хватай меня так и не заикайся о деньгах, если я о них не спрашиваю.
Баяну не приходилось бывать в императорских покоях, но он подозревал, что они должны выглядеть именно так: много шелковых драпировок, ковров, драгоценных ваз и золота.
Ворожея опустилась на низкую широкую тахту с россыпью разноцветных подушек и кивком дала понять, что в его распоряжении весь ковер на полу. Баян сел. Ему не очень нравилось смотреть на женщину снизу вверх, но выбирать не приходилось.
Тетушка Лю не спеша набила трубку, раскурила ее по новой и лишь после этого сообщила, как о чем-то будничном:
— Проклятие на тебе, борю. Очень крепкое и хитрое.
— Как это? — растерялся Баян.
— А вот так: воинская удача при тебе остается, богатство, здоровье и успех в делах тоже никуда не денутся. Даже приумножатся, вижу… Высоко поднимешься, к самому трону. Но потомства у тебя не будет. Семя твое проклято, ни одна женщина от тебя не родит.
— Четыре сына за пять дней умерли! — Он вскочил, не в силах спокойно сидеть. — Неужели это…
В горле комом встали слезы, вынудили замолчать.
Предсказательница выпустила очередное душистое облако дыма.
— Да, борю. Это все оно.
Баян рухнул на ковер и долго сидел без движения. Тетушка Лю молчала, покуривая трубку и прикрыв глаза.
— Скажи, — наконец заговорил он. — Его можно снять?
— Попробуй… Но за успех не поручусь.
— А ты?! — Баян подался к ней. — Разве ты не можешь?! Ты же все увидела, едва я вошел!
— Проклятие — не порча. Его может снять только тот, кто наложил. Судя по тому, как крепко оно наложено, снимать его с тебя не собирались… Ты кого-то смертно обидел, борю?
— Нет… не может быть… — потрясенно пробормотал Баян. Только теперь он понял, чем на самом деле был тот ночной кошмар. — Послушай, тетушка, если я тебе все расскажу, все без утайки, как было, — подскажешь, что делать?
— Рассказывай, там видно будет. Слухов не опасайся, я не болтливая.
Он признался во всем, даже в мокрых штанах. Сидел, не смея поднять глаз, ожидая слов ворожеи как приговора.
— Себя убить пробовал? — неожиданно спросила она.
— Да. Оно мне петлю подсунуло…
— Значит, и смерти своей волей тебе не видать. Выход у тебя один: возвращаться в деревню, где ты зло творил, вымаливать прощение. Или хотя бы позволение умереть. Но что-то не вижу я, чтобы смерть к тебе близко подошла. И не сам ты умрешь, а от гнедого.
— Какого гнедого, зарубил я его, — рассеянно ответил Баян, лихорадочно пытаясь вспомнить дорогу в злополучную деревню. Он ведь и названия ее не знал!
Левый — черный — глаз предсказательницы глянул на него странным прищуром.
— Я про другого гнедого…
— Да что за беда?! Ну не буду ездить на гнедом, возьму вороного… Скажи лучше, что надо говорить, чтобы простили?
— Что — неважно. Важно — как. Ты понял, за что наказан?
— Попробуй не пойми… Но почему именно я?! — Сейчас, когда все стало ясно, его переполняла дикая злость. — Женщины — законная добыча воина! Так было всегда! И не я один брал их!
— Выходит, не каждая считает себя добычей. — Ледяной тон тетушки Лю заставил его присмиреть. — Тебе не повезло. Думай так, если от этого легче. Но если в самом деле не чувствуешь себя виноватым по самые яйца — даже не суйся в ту деревню.
— Чувствую… Сам зарекусь и детям скажу… — Он осекся.
— Вот так и говори в деревне, — усмехнулась ворожея.
Боясь поверить в возможную надежду, Баян встал и поклонился тетушке Лю — так кланяются статуям богинь в храме.
— Чем я могу отблагодарить тебя?!
— Поживи подольше, борю, — она выпустила из полных алых губ колечко дыма, — и заглядывай ко мне время от времени, поиграем в тучку и дождик. Мне такие, как ты, нравятся, так что денег я с тебя не возьму.
* * *
Холодный ветер гнал вдоль дороги последние опавшие листья. С серого низкого неба накрапывал редкий дождик. Баян плотнее запахнул теплый меховой дэгэл, натянул поглубже шапку. Уезжал из Даду — деревья еще все в золоте стояли, а вернулся в глубокую осень.
Напрасно ездил он в деревню. Встретило его давно остывшее пепелище, на котором уже и воронам нечем было поживиться. Напрасно стоял на коленях перед остатками той самой хибары с утра до самой ночи, напрасно кричал, плакал и клялся. Никто не откликнулся.
Но на обратном пути умершая надежда вдруг воскресла, превратившись в спокойную решимость. Весной император наверняка объявит новый поход к границам империи. Отправиться туда, в первой же стычке закрыть собой товарища, может быть, даже Маджартая, — это будет хорошая смерть. Лучше, чем вешаться. Баян улыбнулся, глядя в хмурое небо.
Дорога проходила вдоль берега Цяньхай. В погожие дни здесь пестрели ханьфу придворных модниц, под старыми ивами сидели рыбаки, неподвижные, словно каменные изваяния, по прозрачной глади скользили нарядные лодки… Но лето ушло, ненастье прогнало людей, смыло все краски, оставив лишь серое, черное и… рыжее.
Странная рыжеголовая птица медленно отплывала от берега на глубину. Баян подъехал поближе, пригляделся — и, вихрем слетев с седла, помчался к воде, на бегу срывая с себя длинный дэгэл: в озеро шаг за шагом уходил ребенок!
Ледяная вода залила сапоги, поднялась до колен… В три прыжка догнал, подхватил под мышки, выдернул, потащил на берег. Поставив на ноги, повернул лицом к себе.
— Ты зачем в воду полез, а?
Перед ним шмыгал носом худенький мальчик лет четырех — в добротной одежде, с копной темно-рыжих спутанных волос.
— Мама позвала… — прошептал он.
Баян обернулся, ища взглядом утопающую женщину, но поверхность озера была спокойна, если не считать мелких кругов от капель дождя.
— Она утонула? Мама твоя утонула?
Малыш молча помотал головой.
— Ладно, ей все равно уже не поможешь. — Баян с головой укутал найденыша в дэгэл и понес к лошади. Ему казалось, он несет пустую одежду, таким легким было детское тело.
Усевшись в седло, он устроил мальчика перед собой. Тот завозился, выглядывая из меховой глубины, как из норы — исчерна-рыжий, точно лисица на исходе зимы, остролицый, с доверчивыми глазами цвета дикого меда.
— Тебя как звать, лисёнок?
— Тал Тал.
— А живешь ты где?
— Дома…
— Надо же, а я думал, ты в озере живешь.
Усмехнувшись, Баян направил коня в сторону ближайших хутунов.
— Отца твоего как зовут?
— Маджартай-аав(4).
— Да ну?! Выходит, мы с тобой родственники.
Пушистое теплое темя пахло молоком. Баян на мгновение прижался к нему лицом, задохнувшись от тоски и нежности.
— Поехали к отцу, Тал Тал…
Малыш с удивлением посмотрел на взрослого:
— Ты чего плачешь, гуай?(5) От тебя тоже мама ушла?
В доме брата царил переполох.
— Вот он, тысяча моих несчастий! — воскликнул Маджартай при виде мальчика. — Так тебя высеку — до снега сидеть не сможешь!
Тал Тал понурился и молча пошлепал за какой-то старухой в сторону женской половины дома. Баян вслед за братом прошел в комнату для гостей, где слуги торопливо накрывали на стол.
— Я у тебя в долгу. — Маджартай налил ему полную пиалу чая. — Почему он мокрый? Под дождем бегал?
— Нет между нами долгов, брат, — ответил Баян, почтительно, двумя руками принимая угощение. — Твой сын в озеро пошел. Сказал, мама его зовет.
— Слабоумный он у меня, — вздохнул отец. — Весь в мать, та тоже была с придурью. Правда, красивая… Взял ее в наложницы. Когда он родился, она мне все уши прожужжала: милость Тенгри, дитя с золотыми глазами и рыжими волосами! Милость… В саду цветок или букашку какую увидит — веришь, Баян, часами стоит смотрит! Мать приучила, мол, проявление божества. Я ей говорю, не порть мальчишку, мне в семье монах не нужен, мне воин нужен! Без толку…
— Ты сказал «была». Она умерла?
— Да, весной. С зимы кровью кашляла… Подсунули мне гнилой товар, недоглядел. Ну, он с тех пор ее и ищет. И как только сбежать умудрился, не представляю!
Подворье Баяна встретило хозяина могильной тишиной. Перед отъездом он отправил двух оставшихся жен обратно к родителям, отдав все приданое и снабдив дорогими подарками. Лишь горстка слуг, опасливо кланяясь, вышла встречать господина.
Всю ночь в его покоях горел свет. Уставившись перед собой невидящими глазами, Баян бродил из комнаты в комнату, о чем-то думал.
Утром он взял свой лучший пояс, украшенный золотыми бляшками, саблю дамасской стали в ножнах с серебряными накладками и бирюзой, ни разу не надеванные сапоги из красной юфти, завернул все в отрез алого шелка и отправился к старшему брату.
Маджартай онемел от неожиданности, когда Баян, едва войдя во двор, упал на колени и протянул ему шелковый сверток:
— Брат мой старший, вот тебе богатый пояс, острая сабля, новые сапоги. Если мало, дам еще, все что пожелаешь. Отдай мне на воспитание Тал Тала! Сделаю из него славного воина, выращу в почтении к отцу и предкам…
— Встань, брат. Не настолько я старше, чтобы тебе передо мной на коленях стоять. Зайди в дом, поговорим.
Оставшись с братом наедине, Маджартай отбросил церемонии.
— Слушай, я все понимаю: у тебя горе… Но зачем тебе Тал Тал? Он ведь мало того, что слабоумный, так еще и хилый, из хворей не вылезает. Вчера днем вымок, к вечеру уже слёг, глотку завалило, еле дышит… Не сегодня-завтра помрет, верно тебе говорю. Ни радости тебе от него не будет, ни утешения, одни расходы. Вот возьми лучше Есенбугу: всего на полгода младше Тал Тала, в седле уже сам сидит! Румянец во всю щеку, кулачки как яблочки… Бери его, не пожалеешь!
Баян покачал головой.
— Ведьма, к которой ты меня посылал, сказала, что проклятие на мне. Я вешаться хотел или под вражьими стрелами смерти искать… А тут — он в озере. Отдай мне Тал Тала! Если суждено ему умереть, пусть у меня умрет.
Маджартай посмотрел брату в глаза. Помолчал, кивнул.
Мальчик не узнал своего спасителя. Он вообще никого не узнавал, хрипло, тяжело дыша в сильном жару. Маджартай распорядился укутать его в несколько одеял и сам вынес брату.
— Я тебя предупредил, — тихо проговорил он.
— Спасибо, Маджартай. Век за тебя молиться буду!
На обратном пути, прижимая к себе неподвижную ношу, Баян бормотал, как заклинание:
— Лисёнок… лисёныш мой… ты выживешь… ты обязательно выживешь…
Тишина в доме Баяна шарахнулась прочь от его яростного рыка:
— Горячие жаровни! Воду грейте! Мёд, масло несите! Парного кобыльего молока!
Баян потерял счет дням и ночам, отпаивая племянника, метавшегося в жарком бреду, молоком и травяными отварами, обтирая ароматическим уксусом, меняя мокрые простыни. Гнал прочь слуг, все делал сам.
— Гуай…
Баян задремал, привалившись к изножью кровати. Многодневная усталость взяла свое.
— Гуай?..
Это не было похоже на бред. Баян вздрогнул. Глаза цвета меда, неестественно огромные на страшно исхудавшем лице, смотрели прямо на него, и не было в них больше мути, порожденной болезнью.
— Ты как, лисёнок? Пить хочешь?
— Да…
Баян не знал, прощен ли он. Чувствовал, что нет. Но с ним теперь была милость Тенгри — пусть чужая и потому незаслуженная, но она не покинула его, вернув то, что казалось ему навсегда утраченным — счастье.
1) жители Северного Китая.
2) Имена двух из «четырех великих красавиц Китая». Речь идет о полулегендарных императрицах древности, способных затмить луну и посрамить цветы своей красотой. Ближайший русский аналог — Василиса Прекрасная.
3) древнетюркское «волк-одиночка». В русском языке оно преобразовалось в слово «бирюк».
4) форма почтительного обращения детей к отцу у монголов.
5) Вообще-то к незнакомцу следовало обратиться «овгон-гуай», но простим эту неточность маленькому Тал Талу. В тонкостях монгольского этикета не каждый взрослый разберется.
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу
