Похищение «Супрематической Венеры» (джен)

16

Тем временем напарники рассматривали свою добычу. Впрочем, Гоэмон глянул лишь мельком и принялся полировать меч. А Люпен с Дзигеном склонились над картиной. Люпен вертел ее и так, и эдак, и все больше хмурился.

— Дзиген, это не та картина.

— Как это не та?

— Я ошибся, это не Калевич!

— Как не Калевич? Опять не Калевич?

— Ну да, это опять не Калевич.

— Как ты умудрился украсть не ту картину?! Причем дважды! Что у тебя вообще в голове творится! Идиот!

— Дзиген, прости, не ругайся. Я не слишком в этом супрематизме разбираюсь, а там табличка висела — Калевич. А сейчас смотрю — подпись другая, и на обороте тоже — Луи Жаколио.

— Эх, Люпен! Лучше бы ты меня послушал и отдал картину Ята, не позорились бы теперь.

— Ой, да никто ничего не узнает, я скажу, что так и было задумано, и воровал я картину Луи Жаколио, потому что мне его творчество больше нравится. К тому же, про первый раз никто ничего не понял, что это была кража, я же не объявился, когда был под маской месье Крюшо. Просто какой-то сумасшедший художник попытался облить краской картину Калевича, а месье Крюшо ее героически спас. Да если бы я и объявился, то держу пари, никто бы на меня и внимания не обратил. Все же только на тебя смотрели. Ох, Дзиген, ты был великолепен! Такой грамотно подобранный образ, такая экспрессия. Ты был органичен и убедителен. Это, наверное, твоя лучшая роль. А слова, которые ты там выкрикивал, я аж заслушался.

— Хватит, лесть тебе не поможет!

— Это никакая не лесть, Дзиген. Как ты там говорил: «бросить на самокат современности». А еще вот это: «не познав первой любви, не узнаешь последней».

— Ага, заслушался он, там совсем по-другому было, Люпен.

— Да помню я, — Люпен хитро прищурился и процитировал. — Кто не забудет первой любви, тот не узнает последней. Где ты только такое взял, а Дзиген?

— Из манифеста супрематистов⁽¹⁾, — хмыкнул Дзиген и достал пачку сигарет. — А манифест в интернете откопал. — Дзиген вытащил две сигареты: одну оставил себе, вторую предложил напарнику.

— Дзиген, — Люпен с готовностью принял сигарету и заулыбался. — Ты же должен был изображать врага супрематизма, а ты их же манифест читаешь.

— Какая, на хрен, разница, — усмехнулся Дзиген, поджигая вначале свою, а затем люпенову сигарету. — Кто в этом вообще разбирается.

Гоэмон чистил меч и смотрел на товарищей. Конфликт затух, даже не успев, как следует разгореться, и теперь напарники раскуривали символическую трубку мира, точнее сигарету.

Сам он нисколько не был огорчен. Супрематизм не находил отклика в его утонченной самурайской душе. Но когда Люпен попросил нарисовать копию «Венеры», Гоэмон не смог ему отказать. Люпен умеет быть убедительным. Он помнится, утверждал, что на этой картине держится весь его грандиозный план. Правда, после ограбления, он превозносил Фудзико, а сейчас, оказывается, главным в этом деле был Дзиген. И как только у Люпена так получается? Как ни крути, а он очень справедливый человек, всем отдал должное, всех похвалил.

Гоэмон даже умилился слегка, бросил на великого вора восторженный и преданный взгляд, смутился и склонился к самому мечу.

Впрочем, Люпен ничего не заметил.

Напарники тоже уже позабыли про картину, они курили и рассуждали о любви — первой и последней.

Гоэмон чистил меч и слушал друзей. По всему выходило, что у Люпена каждая любовь — первая, а у Дзигена — последняя.

Гоэмон не выдержал:

— Настоящая любовь только одна — единственная!

— Ага, — обрадовался Люпен, — Гоэмон дело говорит. Самурай в таких вещах разбирается. Моя единственная настоящая любовь — Фудзико. А все, что было до нее, не считается.

— Самураю, конечно, виднее, — с сомнением протянул Дзиген, — но разве влюбившись в первый раз, ты сразу посчитала эту любовь не настоящей? Разве не подумал, что эта та самая, единственная. Откуда ты мог знать, что в твоей жизни появится Фудзико?

— Интуиция, — скромно потупился Люпен, — я ждал, верил и знал. Это ты каждый раз думаешь — вот оно, то самое. И каждый раз ошибаешься. И помнишь еще потом всех. А я-то не такой!

— Да уж, — Дзиген язвительно усмехнулся, — просто вор-супрематист какой-то.

— Не, — Люпен поморщился, — с супрематизмом мне не по пути. Правильно ты про него сказал — бросить под самокат и дело с концом!

— Не по пути, это точно, — Дзиген усмехнулся еще язвительней. — Дважды своровать не ту картину. И где только была твоя хваленая интуиция?

— Ну, на самом деле слишком много посторонних факторов вмешалось, которые я не мог предусмотреть. Вот кто бы мог подумать, что Папаша не придет? А я ведь ему такое приглашение написал.

— Помню, помню, каллиграфическим почерком, с завитушками.

— Вот, вот, — Люпен заулыбался, — но вместо Папаши явился Ята. И он не питал иллюзий, что сможет меня поймать, поэтому решил обезопасить картину. Зенигата так никогда бы не поступил. И вообще, не очень-то Ята горел желанием меня ловить. Не любит он меня.

Люпен принял вид скорбный и разачарованный.

— А ты его целовал, — задумчиво обронил Гоэмон.

Люпен с Дзигеном переглянулись. Бывали такие случаи, когда они совершенно не понимали, в каком смысле толковать слова самурая. Сожалел ли он о тщете люпеновых усилий по упрочению отношений с помощником Зенигаты, сокрушался ли о напрасно растраченных поцелуях, укорял ли Люпена — кто его разберет?

— А, — Люпен махнул рукой, как бы намекая, что дело прошлое. — Кто не забудет первой любви, тот не узнает последней. Но и в том, что не касается женщин, у меня только одна любовь, единственная. И я собираюсь уделить ей максимум моего внимания.

Люпен вытащил из кобуры свой вальтер:

— Вот, первый и единственный. Сейчас я его разберу и почищу. И не надо такой удивленный вид делать, я ничем не хуже вас.

Тут уж умилился не только Гоэмон, но и Дзиген.

— А я водяной пистолет еще раз промою, — решил Дзиген.

— Конечно, это же твоя последняя любовь, — хитро прищурился Люпен

— Ага, — хмыкнул Дзиген, — полезная штука оказалась. Правда, убежище другое подыскивать надо.

— Завтра, — меланхолично отозвался Люпен, — спальня не пострадала, вам с Гоэмоном места хватит.

— А ты?

— А у меня, Дзигенчик, на эту ночь другие планы, — Люпен мечтательно улыбнулся. — В соседнем доме, в том, что за забором, увитым виноградом, живет прелестная девушка. Она просто Венера, не супрематическая, а античная богиня. Я ее всю неделю обрабатываю. И именно сегодня, как подсказывает мне моя интуиция, она пустит меня в свой уютный домик и оставит переночевать.

— А как же Фудзико? Единственная любовь? — изумился Гоэмон.

— Фудзико — единственная и настоящая, а эта…. не первая, не последняя, и уже завтра утром я ее забуду. Просто должен же я похитить хоть какую-то Венеру.

— Люпен, твоя Венера десятый сон видит, он в предутренний час самый крепкий.

— Как утро? — Люпен подбежал к окну.

— Так, светает уже почти. Надо было меньше с Ята в баре целоваться, тогда глядишь, хватило бы времени на Венеру.

— И снова Ята. Опять он лишил меня Венеры. Просто какое-то наказание на мою голову. Нет, с этим парнем надо что-то делать. Но об этом я подумаю завтра. А сейчас спать. Чур, кровать моя!

17

Небо на востоке начинало светлеть, но город еще спал. Спали жители: те, кто побывал днем в галерее и те, что провели день совсем в других местах. Спали свободные от дежурства полицейские. Спали блогеры. Не спали только журналисты, редакторы, метранпажи и наборщики, верстающие утренний выпуск газеты, да месье Крюшо, который по милости Фудзико, хорошо выспался днем.

В номере отеля беспокойно спал Ята. Он и во сне продолжал погоню за Люпеном. Вор убегал, корчил рожи, хохотал и посылал воздушные поцелуи. Всякий раз, когда Ята почти настигал его и защелкивал наручники, лицо Люпена начинало расплываться, и на его месте оказывался то Зенигата, то директор галереи с черными усиками, то бледный лектор Луи Жаколио, а то и вовсе супрематическая Венера.

Зенигата в своем номере спал спокойным крепким сном человека с чистой совестью. Ему ничего не снилось. Ловить Люпена он предпочитал наяву.

Фудзико сняла номер в том же отеле, что и Зенигата с Ята. Она спала на широкой кровати номера для молодоженов — это просто был самый лучший номер отеля. Во сне Фудзико улыбалась. Возможно, ей снился Люпен, преподносящий ей очередное сокровище и свое сердце в придачу.

Воры спали в своем супрематическом убежище. Художественными стараниями Дзигена диван и кресло из числа спальных мест выбыли, поэтому Дзиген спал на кухне. Из составленных стульев он соорудил себе ложе. Благодаря реквизированным из спальни подушке, одеялу и пледу, ложе получилось вполне приемлемым. Черная шляпа закрывала лицо Дзигена и было непонятно, отражаются ли на смуглом лике образы снов стрелка.

Гоэмон спал в спальне на футоне, без одеяла и подушки-макуры. Их он отдал Люпену, так как спальные принадлежности с узкой кровати, на которой спал вор, достались Дзигену.

Гоэмон не чувствовал неудобств, он готов был уступить свой футон любому из напарников. Даже без макуры и одеяла он спал спокойно. Ни один мускул на лице самурая не выдавал его снов, даже если они ему и снились.

Люпен свернулся клубком, обхватив макуру и уткнувшись в нее носом. Из гоэмонова одеяла Люпен соорудил уютную норку. Но сон вора был неспокоен. Во сне он пытался добиться благосклонности Фудзико, но стоило ему заключить обожаемую воровку в объятия, как она рассыпалась разноцветными прямоугольниками. Увы, ни супрематическая Венера, ни живая, не хотели даваться в руки. Но потом Люпену приснился бегущий за ним Папаша. В одной руке у Папаши были наручники, а в другой его, Люпена, визитка. Вор понял, что Зенигата оценил его приглашение и заснул — крепко и без сновидений.

Директор галереи уснул прямо на рабочем месте, сломленный потрясениями этого дня и коньяком семилетней выдержки.

Луи Жаколио спал дома, утомленный настырными журналистами. Он еще не знал, что утром проснется знаменитым, ведь его картину украл сам Люпен Третий.

1) Дзиген путает «Манифест супрематистов» с «Манифестом футуристов» (ну тем самым, где «бросить Пушкина с корабля современности»). Именно последний он цитирует, правда в несколько измененном варианте

Вернуться к тексту