Безбожники (джен)

Пароход «Полярная Звезда» со скрипом причалил к прогнившим мосткам Скагуэя, борта врезались в сваи, покрытые ледяной бахромой. Его гудок прорвал весенний воздух, смешавшись с криками чаек и руганью на различных языках. У причала, облепленного ветхими шхунами, толпились старатели, выгружая ящики с провизией и инструментами. На их фоне белоснежное судно с резными перилами и позолоченными иллюминаторами казался насмешкой — словно графский особняк, воздвигнутый посреди помойки.

Мистер Хэтфилд, грузный и невысокий мужчина лет шестидесяти, ступил на дощатый настил, его лакированные ботинки тут же увязли в чёрной жиже. Он фыркнул, поправляя котелок, и резко стукнул тростью из слоновой кости. Львиная голова на набалдашнике блеснула холодным серебром — не инструмент для пути через снега Клондайка, а скорее символ власти, который он, видимо, считал необходимым взять с собой даже в ад. Двигался Роберт с напускной важностью, будто нёс на плечах невидимую мантию. Его бакенбарды, седые и пышные, как заснеженные ели, дрожали в такт недовольному подёргиванию губ.

— Дора, — обернулся он к служанке, — Если эти обезьяны в тулупах уронят мой чемодан с хрусталём, вычту стоимость из твоего жалованья.

Дора Террис, высокая темнокожая женщина в тёмно-сером платье с воротником до подбородка и белым платком, завязанным спереди в узел на «чёрный манер», молча кивнула. Её руки, затянутые в замшевые перчатки, сжимали кожаную сумку с туалетными принадлежностями. Лицо же служанки не выражало ничего, кроме терпения, которое, возможно, было маской для презрения. Она взяла багажную квитанцию из рук дрожащего грузчика, словно принимая капитуляцию врага.

— Слушаюсь, мистер Хэтфилд. — Её голос звучал ровно, но пальцы непроизвольно смяли край жёлтой бумаги.

Из-за спины Доры неуклюже вынырнула Рамона Хэтфилд, прижимая к груди потрёпанную книгу с кожаным переплётом. Девушка лет двадцати пяти, завернутая в норковую шубу на два размера больше, казалась хрупкой, как фарфоровая кукла. Её синие глаза, неестественно большие и глубокие, блуждали по толпе, будто пытались уловить то, что было скрыто от других. Тёмно-коричневые непослушные волосы выбивались из-под ажурной шляпки с искусственными цветами, что придавало юной особе слегка нелепый вид.

— Отец, — голос девушки дрогнул, когда её бледная рука вцепилась в рукав Хэтфлида, — здесь слишком много теней. Они шепчутся...

Дора мягко, но настойчиво отвела руку девушки.

— Мисс, не трогайте мистера Хэтфилда. Вы можете запачкать его костюм.

Та вдруг замерла, уставившись на старика-старателя, вытиравшего лицо грязным рукавом.

— Он скоро умрёт, — прошептала девушка.

— Мисс, — служанка наклонилась к ней, — не стоит привлекать к себе внимание.

— Но над ним тень стоит...

Терпение Роберта, наконец, лопнуло. Он дёрнул дочь за плечо так, что швы на норковой шубе затрещали:

— Ещё слово — и я отправлю тебя в санаторий. Напоят бромидом, и никаких «теней»!

Эти трое казались здесь чужаками, словно бельмо на глазу. И когда Роберт Хэтфилд, банкир из Чикаго и владелец двух именитых изданий, направился из порта в город, толпа перед ним расступилась. Но за спинами уже шептались:

— О, банкир... Как пингвин вырядился.

— А барышня-то больная, что ли? Глазищи-то как у совы...

— Чего это жирный кот полез в наши края?

Хэтфилд игнорировал пересуды, но его пальцы сжали трость так, что львиная голова, будь она настоящей, лопнула бы, как клюква; а уголки тонких губ дрогнули в лёгком презрении.

— Кажется, здесь, — буркнул Хэтфилд, останавливаясь у гостиницы «Северный Олень», где дверь распахнулась, выпуская клубы пара и запах виски с табаком.

Рамона кивнула, но её взгляд упёрся в какую-то точку на горизонте, где снежные пики сливались с облаками. Она шепнула что-то книге, и Дора, заметив это, чуть нахмурилась, но промолчала.

В зале гостиницы, среди щёлканья фишек и шелеста карт, их ждал Томас Миллер. Молодой журналист, высокий и худой, как сосновая мачта, с очками в тонкой проволочной оправе, сидел за угловым столом, постукивая карандашом по блокноту. Светлые волосы аккуратно зачёсаны в пробор, лицо чисто выбрито. Его пальто, некогда дорогое, но теперь поношенное и с латками на локтях, было тщательно вычищено, а воротник плотно застёгнут до верхней пуговицы. Увидев банкира, он встал, но не спеша, как будто заранее устав от необходимости играть роль в чьей-то игре.

— Томас Миллер, «Чикаго Викли Трибьюн», — произнёс он, пожимая руку, сухую и твёрдую. — Мистер Хэтфилд, рад, что вы решили доверить мне осветить эту поездку.

— Простой человек хочет пойти путём простых людей, — Хэтфилд снял котелок, но покосившись на липкий гостиничный стол, передумал садиться. — Газеты должны знать правду. Тем более, это будет прекрасным подспорьем для рекламы филиала моего банка, который я собираюсь открыть в Доусоне. Отчаянным людям иногда требуется помощь. Залоги, ссуды, кредиты...

Том усмехнулся, пытаясь скрыть горечь, очки чуть сползли к кончику носа.

— Вы правы, сэр. Читатели обожают истории о людях вашего статуса, решивших разделить тяготы с простым народом. Это настоящий героизм для человека, привыкшего к мраморным кабинетам.

— Героизм — это слишком пафосно, — Роберт фыркнул и сделал паузу, подбирая слова. — Я хочу показать, что успех строится на упорстве. Как у них. — Он кивнул в сторону мутного окна, за котором гудел Скагуэй.

Том кивнул, но его глаза, за стёклами очков, скользнули к девушке в огромной шубе, которая, устроившись у окна, начала рисовать пальцем на запотевшем стекле какие-то завитки.

— Ваша дочь? — спросил он, чтобы заполнить паузу.

— Да. Рамона... Можно просто Реми. — Хэтфилд произнёс имя, как будто оно было диковинным яством, которое не знает, подавать ли с гордостью или скрывать. — Её… интересует природа. С тех пор, как от чахотки умерла её мать... Я подумал, что ей следует немного сменить обстановку.

Журналист не ответил. Он уже понял, что «природа» здесь — лишь предлог. Хэтфилд хотел стать героем, благородным джентльменом, который «спускается к народу», чтобы потом вернуться в свой богато обставленный офис и хвастаться скромностью. Миллер видел таких прежде — их благородство было так же фальшиво, как карты, нарисованные менялами на пристани.

— Завтра, значит, отправляемся? — спросил он, открывая блокнот.

Банкир кивнул, и в этот момент ветер с гор ворвался в зал, потушив свечу на соседнем столе. Где-то далеко, за границей леса, волк завыл — долгий, одинокий звук, будто сама земля предупреждала о том, что Уайт-Пасс не прощает лицемеров.

Реми вздрогнула, но улыбнулась.

— Он зовёт нас, — прошептала она, и Дора положила руку на её плечо, словно сдерживая. Чёрные, чуть навыкате, глаза впились в юную девушку с немым упрёком, заставив ту замолчать.

Том наблюдал за сценой, в его глазах мелькнуло что-то похожее на жалость. Но не желая быть участником семейной драмы, он перекинул всё внимание на свою камеру.

Это была «Кодак Буллс Ай», коробка из орехового дерева, обтянутая кожей, с латунным объективом и шарнирной системой мехов, которые позволяли фокусироваться, выдвигая переднюю панель вперёд. Внутри — бумажная плёнка, способная запечатлеть двенадцать кадров. Для проявки требовались химикаты: пирогалловая кислота, бромид серебра, уксусная кислота — всё это, завёрнутое в водонепроницаемую ткань, Том возил в кожаном саквояже. Светочувствительность плёнки была низкой, и каждый снимок требовал долгой выдержки, иногда до десяти секунд. Здесь, на суровом Севере, где ветер норовил сбить с ног, это было равносильно молитве на раскалённых углях: стоять неподвижно, как скала, пока мир вокруг дрожал.

— Вам придётся работать быстро, — сказал Хэтфилд Тому, когда они остались одни в комнате над гостиницей. Дверь была заперта, а окно закрыто ставнями, будто банкир собирался обсуждать не просто маршрут. — Я нанял группу тлинкитов. Они доставят поклажу до самого Беннета. Там меня должны встретить мои люди... Я имею ввиду, которым я могу доверять больше, чем дикарям.

Миллер поднял брови. Тлинкиты — племя, чьи земли теперь называли «территорией Юкона», — стали неотъемлимой частью золотой лихорадки. Их нанимали в качестве проводников, носильщиков, сплавщиков на реках. Но их участие редко упоминали в газетах. Белому читателю нужны были герои-одиночки из своих, а не индейцы, которые знали эти горы лучше любого «первопроходца».

— Это... не должно быть отражено в материалах, — продолжил Хэтфилд, и его бакенбарды задрожали, когда он произнёс это. — Понимаете, мне нужно показать, что я как один из этих бедолаг. Простой человек, который не полагается на... ну, вы понимаете.

Томас Миллер кивнул. Он понимал. Хэтфилд хотел стать символом «нового богача» — человека, который не стыдится грязи и пота, честной работы, в конце концов. Рассказ о нанятых индейцах испортил бы легенду.

— Без проблем, — сказал Миллер, щёлкая затвором камеры, чтобы проверить механизм. Щелчок прозвучал сухо, как выстрел. — Но если они будут в кадре...

— Вы уж постарайтесь, чтобы их не было. — Банкир улыбнулся приторно сладко, по-отцовски наигранно хлопнув Томаса по плечу. — Уверен, вы справитесь. Мне рекомендовали вас, как лучшего репортёра.

Миллер не ответил. Вместо этого он достал из саквояжа стеклянную банку с проявителем. Внутри — тёмная жидкость, пахнущая железом. Он думал о том, как будет скрывать тлинкитов на снимках: снимать их в тени, обрезать края, вымывать из истории. Как будто они были призраками, а не людьми, чьи плечи пронесут Хэтфилда через Уайт-Пасс к славе и ещё большим богатствам.

Внизу, в зале, Рамона всё ещё рисовала на стекле. Её палец оставил след, похожий на силуэт волка. Дора Террис стояла рядом, держа в руках кружку с горячим чаем, что она заказала для девушки. Пальцы её свободной руки судорожно впились в спинку стула, словно Дора решала: удержать ли Реми на краю реальности или остановить себя от бегства за эту грань.

— Они будут ждать нас там, — прошептала Реми, не отрывая взгляда от пейзажа за окном. — У гор.

— Кто? — спросила Дора, хотя знала, что ответ будет бессмысленным.

— Те, кто не любит лжецов. — Реми повернулась к ней, и её глаза недобро блеснули в свете керосиновых ламп. — Папа думает, что спрячет их. Но камера всё видит. Видела эту штуку у мистера Миллера? Теперь я хочу себе такую же...

Дора нахмурилась. Она не понимала, о чём говорит девушка, но в её словах было что-то, что вселяло тревогу где-то в глубине груди.

— Ты слишком много читаешь, — сказала Дора, ставя кружку перед Реми. — Это плохо для головы.

— А ты слишком мало, — ответила девушка, проводя пальцем по фарфоровой ручке чашки. — Поэтому не видишь, что он всех купил и продал. Он со всеми так делает.

Дора замерла. Она знала. Конечно, знала. Банкир нанял тлинкитов, чтобы те тащили поклажу, но не платил им по-честному. Он обещал доллары, а планировал расплатиться ассигнациями, которые в этих краях не стоили ничего. Но говорить об этом вслух было опасно. Слова — как пули. Могут убить.

— Молчи, — прошептала служанка, оглядываясь на других посетителей, которые, к счастью, были слишком заняты своими делами. — Если твой отец услышит...

— Он не услышит, — перебила Рамона. — Он думает, что я сумасшедшая. Все так думают. Поэтому я могу говорить всё, что хочу.

Дора смотрела на неё долго, пытаясь понять, где заканчивается ребёнок и начинается нечто другое. Нечто более страшное. Но Реми уже вернулась к окну, её палец рисовал новый узор.

Дверь сверху скрипнула. Хэтфилд и Миллер спускались по лестнице, их разговор доносился обрывками: «...план остаётся прежним... тлинкиты будут ждать на развилке...». Когда банкир подошёл к столу, Дора уже сидела, положив руки на колени, как приличная служанка. Реми же смотрела в окно, где за каплями ледяного дождя, мерцали фонари повозок.

— Завтра, — сказал Хэтфилд, кивая дочери. — Ночь — для сна. — Он повернулся к служанке. — Дора, комната готова. В девять поднесите нам чай.

Томас Миллер приподнял в шляпу и чуть поклонился на прощание, прежде чем покинуть гостиницу. Но когда все трое направились к лестнице, ведущей к номерам, Дора остановилась. Администратор, невысокий молодой мужчина, но уже начавший лысеть, неловко прочистил горло.

— Господа... Чёрная прислуга — через задний двор. Там коморка под лестницей. — он указал наманикюренной рукой в сторону чёрного хода, избегая смотреть в глаза.

Хэтфилд даже не остановился, но Реми, уже поднимавшаяся по ступеням, замерла. Её пальцы вцепились в перила:

— Дора спит со мной. Мы всегда…

— Мисс, — перебила служанка ровным тоном, будто повторяла заученную фразу, — вам нужен покой.

— Правила не мои, — администратор, переминаясь с ноги на ногу, бегал глазами с Доры на Реми. — Хозяин сказал: белые — наверх, цветные — внизу. Таковы правила нашего гостевого дома.

Дора шагнула вперёд, закрывая собой Рамону.

— Мисс Хэтфилд поднимется в номер. — Её голос звучал ровно, будто она диктовала меню. — В девять вечера принесу чай.

Дора Террис развернулась, не дав Реми возразить, взяла свечу со стола, её тень упёрлась в стену, где над ресепшн висела выцветшая вывеска: «Только для белых». Дора двинулась к узкой двери, за которой виднелся обледенелый двор. Холодный воздух рванул внутрь, задувая пламя — фитиль затрещал, оставляя в воздухе шлейф гари, и женщине пришлось прикрыть свечу ладонью.

Комната под лестницей оказалась бывшим складом, который теперь служил убежищем для тех, кого не пускали в комфортабельные номера. Воздух пах плесенью и затхлостью, будто стены хранили в себе дыхание всех прошлых хозяев — мешков с мукой, ящиков с солониной и бочек с виски. Железная кровать, установленная криво на неровном полу, стонала под собственным весом, а от соломенного матраса несло гнилью. Рядом стоял сундук, доски его вздулись от влаги, а в щелях между ними пушились зеленоватые грибки, будто мох на могильном камне. Жестяной таз на полу казался почти символом. Его дно покрывала ржавчина, пятнами, как кровь, засохшая за годы. На стене над ним темнели следы от воды — длинные, кривые полосы, будто кто-то пытался написать послание, но забыл язык.

Дора поставила свечу на трухлявый стол, наспех сколоченный из портового ящика. Пламя дрогнуло, освещая трещины в штукатурке, где ютились пауки, и пятна на потолке, оставленные тающим снегом.

Ровно в девять часов вечера, когда часы в холле пробили последний удар, дверь номера распахнулась. Дора вошла бесшумно, как тень, но её присутствие будто сжало воздух в комнате. Поднос в её руках был аккуратен: начищенный до зеркального блеска жестяной чайник с кипятком, две фарфоровые чашки с золотистым ободком, сухари в хрустальной вазочке.

— Там... холодно? — спросила Реми, глядя, как служанка ставит поднос на стол.

— Удобно, — ответила Дора, не поднимая глаз. Она разлила чай, и его аромат смешался с запахом старой мебели и восковых свечей. — Есть всё, что мне нужно.

— Может... может ты останешься здесь? Никто не заметит. Тут есть диван.

Роберт Хэтфилд, сидевший у окна с бумагами в руках, резко оторвал взгляд от документов. Его брови сдвинулись, как тучи перед бурей.

— Довольно, Рамона! — рявкнул он. — Ты не ребёнок. Не позволяй себе слабости.

Дора поправила складки скатерти, резче обычного. Столовый нож звякнул о блюдце.

— Мисс, пейте чай, пока не остыл, — сказала она, и в её голосе не было ни покорности, ни злости — только та пустота, в которой годы научили её топить любые эмоции.

Перед уходом Дора задёрнула занавески на окне. Плотно, до последней складки. На стекле, перед тем, как сдвинуть ткань, она увидела новые рисунки, но от жара комнаты они расплылись и исказились, что было сложно разобрать, что на них было изображено. Служанка бросила на девушку быстрый взгляд украдкой: Реми сидела, опустив голову, как будто вспомнила что-то важное и страшное.

Когда Дора Террис вышла из номера, Реми не притронулась к чаю. Она смотрела, как одна единственная чаинка, сумевшая прорваться через серебряное ситечко чайника в её чашку, кружила в янтарной жидкости.

Внизу, в пристройке, Дора села на соломенный тюфяк. Через мутное крошечное окно, больше похожее на форточку, виднелось окно гостиницы, где Реми, как призрак, маячила за занавесками. Служанка достала из саквояжа потёртую фотографию — два ребёнка, чёрный и белый, смеющиеся на фоне яблонь. Перевернула её, где детской рукой было выведено: «Сёстры. 1861». Снаружи снова завыл ветер, но здесь можно было слышать, как в главном корпусе звучало пианино. Там пахло лавандой и воском для мебели, а не плесенью. Там окна закрывались плотно, без щелей для ветра. И свет в окне Реми, наконец, погас.