Безбожники (джен)

Золотая лихорадка зверствовала в Скагуэе. Город кишел жизнью и безумием — от края до края метались старатели, одержимые дорогой к проклятым приискам. Одни шагали в одиночку, сжимая в руках лишь потрёпанные котомки. Другие сбивались в караваны, громоздя на сани кирки, лопаты, бочки с солониной и ящики с арсеналом оружия. Они везли с собой всё — деньги, долги, последние гроши, — лишь бы вырвать у судьбы шанс начать сызнова. Лихорадка золотой жажды витала в воздухе, пропитывая каждый камень мостовой, каждую гнилую доску косых построек. Скагуэй не знал забвения: в салунах до рассвета звенели стёкла от криков пьяниц, постоялые дворы ломились от жильцов, а те, кому не хватило места, разбивали лагерь на задворках города или спали прямо в грязи на обочинах.

На окраине, в тени заиндевелых сосен, застыли трое. Бернард Льюис Вейт, Люк Эштон и Эрик Крукер. Всем около сорока, все уже изрядно потрёпаны непростой жизнью. Их свела вместе не дружба — нужда и холодный расчёт сплели их судьбы в вынужденное братство. Они пришли сюда, как и все, за лёгкой добычей. Но в отличие от прочих дурней, не собирались махать киркой. Их золото лежало в чужих карманах.

— Гляньте на это стадо овец! — хрипло рассмеялся Бернард, наблюдая, как толпа ползёт к горам. Его грубый голос напоминал рёв медведя, а косматая грива темных волос и борода довершали сходство. — Мечтают разбогатеть, ковыряясь в грязи! В итоге лишь выкопают себе могилы... — Он сплюнул, и слюна вонзилась в снег, как пуля.

Люк усмехнулся и пожал плечами. Солнце играло в его льняных прядях, но глаза оставались холодными.

— Пусть копают. Мы подберем то, что они обронят. — Он был картёжником и шулером до мозга костей, чуял жертву за версту.

Бернард фыркнул, но вдруг заметил что Эрик мрачно молчал.

— Эй, Мертвяк! Чего молчишь? Или у тебя язык сгнил? — Он толкнул локтем тощего дылду в бок.

Эрик повернулся медленно, словно марионетка. Его серые глаза были пусты, а голос монотонным и тягучим.

— Очень смешно, Бернард. — Эрик заправил прядь светлых грязных волос за ухо и снова устремил свой взгляд куда-то за горизонт. Каждое движение выдавало в нём бывшего коронёра, человека, который слишком долго копался в смерти, чтобы бояться жизни.

Люк вздохнул, прерывая спор.

— Хватит грызться. — Он поправил цилиндр, блеснув перстнем с фальшивым камнем. — У нас здесь полно дел. А теперь — прошу, извольте следовать. — И направился в город, оставив компаньонов плестись следом, как преданных, хоть и вздорных псов.

Солнце, словно оплавленный золотой самородок, катилось над крышами, выжигая последние следы утреннего тумана. Главная улица, утыканная кривыми лачугами из сырого леса, напоминала гниющую рану. Дощатые фасады салунов, подёрнутые изморозью, пестрели вывесками, наспех сколоченными из ящиков: «Золотая лихорадка», «Последний шанс», «Рай для дураков». Сквозь распахнутые двери лились трели громыхающей гармони, дикий смех и звон разбитых бутылок. Воздух гудел от хрупкого весеннего холода и лязга кирок, матерной ругани перемешанной со скрипом колёс — телеги, гружёные бочками с порохом и динамитом, продирались сквозь толпу. Колёса увязали в колеях, заполненных ледяной кашей, давя потерянные подковы и пустые фляги. На каждом углу вертелись шулера в засаленных сюртуках, подбитых жалким мехом, подбрасывая кости на расстеленных газетах. Бродячие проповедники орали о гневе Господнем, перекрываемые визгом проституток из окон вторых этажей. Даже дети здесь не играли — мальчишки с лицами стариков таскали воду для прачек, их худые спины гнулись под тяжестью вёдер, полными ледяной мути из реки.

У причала, где вода ледяного залива лизала ржавые якоря, кипела своя война. Там, где пароходы выплёвывали новых авантюристов, толпились перекупщики. Их кривые зубы блестели золотом. Маклеры с контрактами на «уникальные» участки, торговцы картами призрачных месторождений, девки с подведёнными сурьмой глазами, пахнущие дешёвым виски и ещё более дешёвым парфюмом. Всё сметалось за бесценок — безумие золотой лихорадки не оставляло места рассудку.

— Снаряжение для Белого перевала! Последние партии! — Орал долговязый янки, махая руками и указывая на покосившиеся нарты, согнувшиеся под тяжестью просроченной провизии.

Рядом какой-то пьяница продавал «чудо-карты» клондайкских россыпей, нарисованные углём на обрывках мешковины. У его самодельной лавки уже копошились простаки, тыча пальцами в тусклые линии.

— Вот тут, слышь, ручей! Сам Джексон намыл полфунта за день! — хрипел старик, дыша клубами перегарного пара. Юнец в дырявых башмаках уже выкладывал последние монеты, глаза горящие, как угли. Ему невдомёк было, что карта эта — подделка, а Джексон сгнил в ущелье месяц назад.

Аптекарь с лицом грифа торговал «эликсиром от цинги» — мутной жижей, от которой наутро слепнут. У кузницы, где горны пожирали уголь, кучковались индейцы. Молчаливые, как скалы, они меняли лосиные шкуры на свинец — единственную валюту, что уважали в этих краях.

Запахи стояли адские: вонь прогорклого сала из харчевен смешивалась со сладковатым душком гниющей лососины у рыбных рядов. Дым костров, где варили смолу для прокладки троп, ел глаза, а из-за заборов сапожных мастерских несло ворванью и человеческим потом. Грязь под ногами была особенная — серая, липкая, как тесто из золы и отбросов, смешанная с навозом и ледяной крошкой. В неё вмерзали монеты, пуговицы, обрывки писем от тех, кто уже сгинул в тайге.

Скагуэй не строили — он вырос, как нарыв на теле земли. Бары, бордели и лавки сколачивали из гнилых досок за сутки. Даже шерифская контора была крыта лишь промасленной парусиной. Но никто не жаловался. Все знали: этот город — лишь временная яма на пути к богатству. Или к смерти. Он заманивал мечтой, кормил иллюзиями, но в итоге перемалывал кости в мелкий песок, что ветер уносил туда, где в вечной мерзлоте ждали свои жертвы волки да бездонные ущелья.

А за городом, за этой адской каруселью, высились горы. Снежные пики белели, как саваны, а ветер выл в ущельях — то ли насмехаясь, то ли предупреждая. Но кто здесь слышал ветер? Всех оглушила жажда. Жажда металла, что превращает людей в оборотней: сегодня ты братаешься за барной стойкой, завтра прирежешь товарища у ручья за крупицу золотого песка.

Бернард высился над круговертью главной улицы, будто валун, брошенный посреди бурного потока. Он тяжело шагал сквозь реку людей, не снижая хода — его плечи, широкие и грузные, расталкивали пьяных старателей; густая борода, всклокоченная ветрами сотен дорог, — без намёка на усы — сливалась с гривой темных волос, обрамлявших лицо, изъеденное ветрами. Шерстяная рубаха, давно потерявшая цвет, обтягивала мышцы, выдавленные годами таскания брёвен — или трупов. Он не рычал, не ругался — просто шёл, и люди расступались, как вода перед корягой, несомой весенним паводком.

На другом конце людского потока мелькала белая манишка Люка. Льняные волосы аккуратно зачёсаны, цилиндр чуть сдвинут набекрень — денди среди оборванцев. Люк струился меж тел, как ртуть: улыбка — на дюйм шире нужного, взгляд — на пол-секунды дольше приличного. Его ладонь, мягкая и липкая, уже сжимала бумажник какого-то франта из Сан-Франциско, пока тот восхищался фальшивой печатью на карте приисков. «Через неделю, милейший, вы будете пить шампанское с самим губернатором!» — пел он медовым голосом, пряча добычу в подкладку сюртука. Люк кивал незнакомцам, улыбался вдовам, шептал что-то торговцу табаком — везде успевал, нигде не задерживаясь. Цепочка от часов сверкала на солнце дешёвым блеском, но здесь, где золото меряли горстями, никто не различал подделок.

В метре позади, будто призрак, скользил Эрик. Его костлявая фигура изгибалась странно — словно ветер гнал перед собой сухой лист. Длинные, цвета выгоревшего табака волосы падали на воротник и мертвенное лицо — ввалившиеся щёки, синева под глазами, серый невидящий взгляд. Чёрные брови резко выделялись на фоне восковой кожи. Прохожие невольно шарахались, чуя запах формалина и одиночества. Он не ступал, а будто проваливался в шаг, будто земля под ним была зыбкой. Иногда его губы дёргались, шепча цифры — подсчёт рёбер? Костей? Тех, кого он когда-то распарывал скальпелем в затхлом офисе коронёра...

Салун «Золотая подкова» вздрогнул, когда Бернард ввалился внутрь, отшвырнув дверь ударом плеча так, что та захлопалась, как подстреленная птица. На миг в зале воцарилась тишина: пьяницы замерли с кружками у ртов, картёжники прикрыли карты ладонями, у барной стойки девчонка с подбитым глазом судорожно сглотнула. Люк, щёлкнув языком, окинул зал взглядом — высчитал шестерых простаков, двух шулеров, одного пьяницу с полным кошельком. Эрик же уставился в потолок, где кружила муха — может, вспомнил, как личинки копошатся в глазницах...

— Виски! — Бернард шлёпнул монету на стойку. — И не разбавляй.

Бармен, человек с лицом, словно вырубленным топором из соснового пня, медленно достал бутылку. Его толстые пальцы обхватили горлышко — казалось, сейчас сомнёт стекло в порошок. Но Люк уже подмигнул ему, бросив сверху ещё монетку:

— Для уважения.

Бармен молча раскатал три стопки. Янтарь виски заиграл в грязных стаканах. Бернард схватил свой, опрокинул залпом. Стекло грохнуло о стойку, как выстрел. Люк же пригубил виски медленно, словно пробуя яд. Эрик не пил. Его взгляд, пустой и методичный, скользил по лицам: вот ковбой с воспалённым шрамом на шее (сепсис, через три дня), вот торговец, хватающийся за левый бок (печень откажет к зиме). Пальцы коронёра отстукивали на липкой стойке немой марш.

— Видите того, в красной рубахе? — Люк наклонился к товарищам, и цепочка на жилете звякнула. — Тот самый Генри. Несколько месяцев копил, продал ферму, жену бросил... Тащит в горы чемодан с деньгами, словно гроб с собою везёт.

Бернард провёл ладонью по бороде.

— Сколько? — прорычал он.

— Хватит, чтобы сжечь этот проклятый городишко и построить новый, — картёжник прикурил отвратительно дорогую сигару и медленно выдохнул дым.

Эрик вдруг поднял взгляд. Серые глаза упёрлись в Люка.

— Метод? — спросил он плоско.

— О, друг мой, — Люк криво усмехнулся, — разве ты не знаешь? Золото само течёт к тем, кто умеет... перераспределять судьбы. Заманим его в горы и шлёпнем по-тихому.

Бернард хмыкнул, буря взглядом жертву. Он не любил долгих планов, но понимал, что даже в такой дыре, как Скагуэй им не стоит привлекать к себе слишком много внимания.

А Генри меж тем глушил виски, не замечая горечи. Лицо — простое, скуластое, обветренное — светилось глупой надеждой. В голове его плясали видения: реки, намытые золотом, особняк где-нибудь в Сан-Франциско, женщины в шелках... Он не видел, как Бернард сжимает кулаки, как Люк достаёт краплёную колоду. Не слышал, как Эрик тихо щёлкает суставами, словно отсчитывая секунды до конца.

Салон гудел. Где-то звенели монеты, где-то шелестели карты. И никто — даже пьяный шарманщик у дверей — не заметил, как трое волков начали окружать свою добычу.

Люк подошёл к столику Генри, небрежно поправляя манжеты. Его улыбка была шире, чем пролом в шахтной балке.

— Не против компании? — Он махнул в сторону Бернарда и Эрика, уже подступавших сзади. — Люк Эштон. Мои компаньоны — Вейт и Крукер.

Генри поднял глаза. Красная рубаха обтягивала его бочковатую грудь, щетинистое лицо лоснилось от пота.

— Генри. Генри Хэлдон. Садитесь, — буркнул он нерешительно, рука непроизвольно потянулась к чемодану у ног.

Бернард рухнул на стул, заставив перекосившиеся доски скрипеть. Эрик неслышно опустился рядом.

— Ну, Генри, — Люк щёлкнул колодой, разложив карты веером. — Золотая лихорадка и вас зацепила?

Мужик кивнул, уставившись на ловкие пальцы и яркие масти.

— Давно копил, — ответил он, не сводя глаз с карт. Пальцы его дрожали, оставляя жирные пятна на стакане. — На Уайт-Пасс удача ждёт.

Люк понимающе кивнул.

— Удача... Кстати, говоря об удаче... Сыграем на интерес? Без ставок, — он улыбнулся шире, показывая ровные зубы.

Генри потрогал рубчик на рукаве, потом выдохнул: — Что ж... Давай.

Первые три партии Генри выиграл легко. Люк нарочно сбрасывал козыри, прикусывая губу, будто злился на неудачу. Бернард ворчал, крутя в руках пустой стакан — его кулак почти скрывал стекло целиком. Эрик сидел неподвижно, лишь глаза бегали от лица к лицу.

— Чёрт возьми, да я сегодня огонь! — Генри хрипел. Его рубаха расстегнулась, обнажив потный живот.

Люк наклонился вперёд, блеск в глазах стал острее.

— Эх, Генри, с таким капиталом вам бы в горы не соваться. Золото — оно вон где. — Он постучал пальцем по виску. — Сколько-то с собой прихватили?

Генри икнул, обмяк. Виски развязало язык:

— Хватит... хватит, чтобы вас троих купить. Двести тысяч, не считая вложенного в оборудование. Собираюсь купить несколько участков, уже договорился со своим человеком там, за Юконом...

Бернард подавился виски и хрипло закашлялся, что было больше похоже на рваный лай. Люк откинулся на спинку стула. Локоть его небрежно свесился в сторону, пальцы постукивали по засаленной скатерти.

— Слушай, Генри... — Люк протянул слова, будто разминал их на языке. — У нас тут идея. — Он щёлкнул пальцами, и официантка, худая как жердь, поднесла ещё виски. — У нас-то участок в Клондайке уже есть. Место знатное, но... — Он развёл руками, изображая досаду. — Рук не хватает. Особенно таких, что готовы вложиться по-крупному.

Генри нахмурился. Пальцы его сжали стакан так, что костяшки побелели.

— Партнёров я уже искал в Сиетле... Все кинули.

Люк усмехнулся, подняв ладони.

— Мы не кидалы. Мы команда. — Он кивнул на Бернарда. — Вот Медведь. Любой камень с пути уберёт. — Тот хрипло крякнул, подтверждая. — А Эрик... — Картёжник махнул рукой в сторону коронёра. — Он цифры считает лучше бухгалтера.

Эрик медленно повернул голову. Голос его прозвучал, словно из подземелья:

— Вероятность успеха — шестьдесят три процента. Выше, чем у среднего старателя.

Генри вытер ладонью лоб. Глаза метались: то к чемодану у ног, то к дверям.

— А если... — он сглотнул, — если обманете?

Люк рассмеялся — звонко, искренне, как ребёнок.

— Охота мне терять время? — Он швырнул на стол карту — потрёпанную, с отметинами красного воска. — Вот координаты. Сам проверь у старателей.

Генри заёрзал. Капля пота скатилась по виску, впиталась в воротник. В салуне внезапно стало тише — где-то зазвенела разбитая бутылка, смех девки за стеной резал воздух. Люк наблюдал, как дрожит нижняя губа жертвы: страх борется с жадностью. Генри облизал пересохшие губы, посмотрел на свой чемодан — потрёпанный, перевязанный верёвкой. Внутри — векселя, облигации, семейные часы, кольцо покойной матери.

Минута тянулась вечность. Наконец он выдохнул:

— Ладно. Я с вами. Но половина моя.

Люк вскочил, как пружина. Рукопожатие его было твёрдым, ладонь — холодной, несмотря на душную жару салуна.

— Прекрасно, друг мой. Поверь, это лучшее решение в твоей жизни. На рассвете, у выезда к Уайт-Пасс.

Когда Генри скрылся за дверью, Бернард хмыкнул:

— Дольше обычного клевал.

— Зато клюнул наверняка. — Люк достал платок, вытер пальцы. — Готовьте снаряжение.

Ночь накрыла Скагуэй, но город не уснул. У причалов горели факелы — выгружали партии провианта. В переулках шептались маклеры, сбывая фальшивые карты. Над крышами вился дым костров: те, кому не хватило места в гостиницах, грелись у огня, обмениваясь байками о мифических самородках. А на окраине, под скелетом высохшей сосны, три фигуры возились с вьючными животными. Бернард, кряхтя, накидывал на спину мула перемётные сумы с провизией — мешки с мукой, бочонки с порохом, ящики, звонкие от бутылок. Люк стоял в стороне, проверяя список, щёлкал счётами, время от времени покрикивая:

— Эй, Медведь, не перегрузи! Этот ещё до перевала не дойдёт, если ты его задавишь.

Эрик сидел на корточках под сосной, точа нож — длинный, тонкий, как скальпель. Лезвие скользило по камню, издавая ровный, гипнотический звук. Время от времени он поднимал глаза, окидывая взглядом животных и груз, будто высчитывая, сколько веса выдержит каждый мул.

— Сорок пять процентов, — пробормотал он, — что один из них сдохнет до перевала.

— Заткнись, Мертвяк, — огрызнулся Бернард, поправляя ремни на спине животного. — Ты лучше скажи, сколько нам ещё тащить этого барахла.

Люк усмехнулся, сверяя последний пункт в списке. — Столько, чтобы Генри не усомнился, что мы всерьёз.

Мулы фыркали, брыкались, но покорно принимали груз. В воздухе витал запах навоза, костров и чего-то кислого — то ли от консервов, то ли от самого Скагуэя.

Где-то в этой тьме, в комнатёнке над салуном, Генри укладывал чемодан. Дрожащие пальцы пересчитывали банкноты. Снизу доносился смех и звон стаканов, но он глушил эти звуки напеваемой песенкой — глупой, деревенской, что пела ему когда-то мать. "Удача придет, сынок, стоит лишь руку протянуть..." — бормотал он, завязывая шнурок мешка так туго, будто пытался задушить собственные сомнения. За окном, в чёрной щели между крышами, мелькнула тень — может, филин, а может, просто ветер качнул фонарь. Но Генри не видел. Он уже представлял, как самородки, тяжелые и блестящие, наполнят этот чемодан до краёв.

Солнце только-только выкатывалось из-за горных гребней, разливая по небу перламутровые полосы. Скагуэй, притихший на час между ночным разгулом и утренней лихорадкой, курился сизыми дымками. С крыш свисали сосульки-сталактиты, капли с их острых концов барабанили по гнилым деревянным обмосткам. На тропе, ведущей к Уайт-Пасс, снег лежал ноздреватым покровом, в проталинах проглядывала чёрная грязь.

Бернард, упёршись ручищами в бока, стоял возле мула. Тень от его исполинской фигуры тянулась через всю тропу, будто пытаясь дотянуться до самого Скагуэя.

— Не придёт, — проворчал он, сплюнув под ноги вьючному животному. — Сдрейфил, мать его. Нутром чую. Надо было вчера же обчистить этого болвана и к чёрту.

Люк, поправляя ремни на седле другого мула, усмехнулся, не поднимая головы:

— Твоё нутро уже два года как гниёт в вискаре, Медведь. Он придёт. Жадность... — Люк щёлкнул пальцами, и мул нервно дёрнул ухом, — ...всегда сильнее страха.

Эрик, стоя поодаль, раскладывал инструменты по сумкам. Каждый предмет занимал строгое положение: компас в кожаном футляре — слева, складной нож — справа, набор скальпелей — по центру. Его пальцы, длинные и бледные, напоминали кости, вымытые весенним ручьём.

— Вероятность его появления — восемьдесят семь процентов. Учитывая алкогольную зависимость и финансовые обязательства.

Бернард фыркнул, снова плюнув в сторону:

— Цифры... Лучше бы водки принёс, чучело.

Ветер донёс с залива крики чаек и лязг якорей — очередной пароход прибывал в порт. Где-то внизу, у подножия тропы, зазвенели колокольчики почтовых упряжек. Но всё это смолкло, когда у края города зашевелилась тень.

Фигура, сгорбленная под тюком, ковыляла к ним, спотыкаясь о камни, прикрытые подтаявшим снегом. Рюкзак на спине Генри покачивался в такт шагам, увенчанный свёртком спального мешка, перевязанного верёвкой. В одной руке он волок чемодан, в другой — сжимал ружьё, ствол которого чертил по снежной каше. Лицо его, серое от усталости, покрывал липкий пот; глаза, мутные, с лопнувшими сосудами, выдавали тяжёлое похмелье.

— Чёртов... — он сглотнул, поставив чемодан у ног и облокачиваясь рукой на колено, — ...чемодан... не закрывался... — Голос сорвался в хрип, и Генри закашлялся, выплёвывая мокроту в снег.

Эрик тем временем уже шарил взглядом по снаряжению Генри, будто составляя опись:

— Ружьё системы Спенсера, 1865 года, — произнёс он монотонно. — Вероятность осечки — двенадцать процентов. Шанс поразить цель на расстоянии...

— Заткнись, — Бернард перебил его, шагая к Генри. Сапоги его вязли в снежной каше. — Ты, мешок, готов или как?

Генри, всё ещё кряхтя, слабо махнул рукой в сторону посёлка. Из утреннего тумана выплыла фигура верхом на пегой кобыле. Женщина. Лошадь фыркнула, выдыхая клубы пара. Седло за её спиной напоминало лавку старьёвщика: тюки с провиантом, свёртки в промасленной ткани, даже медвежий капкан болтался сбоку. На втором коне, которого она вела рядом под уздцы, громоздились седельные сумы, набитые так плотно, что из-под ремней торчали консервные банки.

Бернард закатил глаза так, что завиднелись белки.

— Ты это... серьёзно? — зарычал он, обращаясь к Генри. — Нам теперь и с бабами возиться? Да ещё и с... — он выдержал паузу, будто пробуя слово на гнилость, — с краснокожей...

Женщина подъехала ближе. Широкие скулы, кожа цвета тёмного мёда, глаза — большие и чёрные. Две косы, перевитые ремешками из змеиной кожи, хлестали по плечам в такт шагам. На ней была куртка из лосиной замши с бисерной вышивкой, подбитая грязным бобровым мехом, — а на груди болтался пиритовый амулет с пером орла.

— Чарли, — сказала она, не глядя на Бернарда. Голос низкий, с хрипотцой, будто прокалённый дымом. — Проведу вас через Уайт-Пасс, до озера Беннет и через Юкон в Доусон. Дальше сами. Сто пятьдесят долларов.

Люк присвистнул, оценивающе оглядев её.

— Милочка, ты хоть знаешь, что там, за перевалом? Медведи, обвалы, да и индейцы... — Он намеренно задержался на последнем слове, но она даже бровью не повела.

— Индейцы, — перебила Чарли, — меня зовут сестрой там, где вас назовут чужаком. А медведей я вижу и здесь. — Её взгляд скользнул по Бернарду, и тот невольно стиснул кулаки.

Генри нервно заёрзал, поправляя ремень рюкзака.

— Она... э... единственная согласилась за полцены. Опытная, говорит, двадцать раз ходила к Юкону...

Эрик, до этого копавшийся в сумке, поднял голову. В руке он сжимал ампулу с морфием — разумеется, на случай, если кто-то захочет поспать.

— Двадцать? Сколько погибло?

— Одна экспедиция. Лавина. — Сухо ответила она, стараясь не смотреть ни на кого из мужчин.

— Смертность проводников-метисов: тридцать восемь процентов от лавин, двадцать два от цинги, пятнадцать... — он посмотрел на Бернарда, — ...от тупой травмы черепа.

Бернард крякнул, поглаживая рукоять ножа на поясе.

— Последний пункт — моя любимая статистика.

Наступила пауза. Даже Люк молчал. Чарли спрыгнула с лошади, снежная крошка хрустнула под её сапогами, подбитыми гвоздями, как у всех, кто знает цену горным тропам.

— Решайте, — бросила она. — Солнце встаёт. Через час снег на подъёме начнёт таять. Пойдут заторы. Увязнем нахрен.

Бернард раздражённо фыркнул, пнув носком сапога подтаявший снег.

— Чёртов бордель на колёсах. Баба командует...

Но Люк уже шагнул вперёд, протягивая руку для сделки.

— Добро пожаловать в нашу весёлую компанию, мисс... Чарли. — Ударение на «мисс» прозвучало ядовито. — Только смотри, если подведешь, мой друг... — Он кивнул на Бернарда, — сделает из твоей кожи чехол для фляги.

Чарли повернулась к нему спиной, поглаживая лошадь и что-то бормоча ей, словно читая древние индейские заклинания.

— Ваш друг, — сказала она равнодушно, — через три дня будет молиться, чтобы я его не бросила в ущелье.

Эрик вдруг засмеялся — звук напоминал скрип несмазанных саней. Все обернулись.

— Вероятность этого — восемьдесят девять процентов, — пояснил он и сунул ампулу с морфием подальше в сумку.

Караван медленно двигался в сторону гор. С каждым шагом тропа, что ещё час назад была довольно ровной, становилась всё круче, превращаясь в змею из острых камней, вылезающих из-под снега. Скалы, чёрные и обветренные, сжимали путь, будто клещи. Воздух, что там, у Скагуэя, пах солёным морем с залива и городской грязью, теперь резал лёгкие. Карликовые сосны, кривые и чахлые, жались к скалам, словно пытаясь укрыться от ветра. Под ногами всё чаще попадались кости — оленьи черепа с пустыми глазницами, рёберные дуги, застрявшие между камней. Некоторые были свежими, с остатками шерсти и сухожилий, другие — выбелены солнцем и временем до мелового блеска.

Чарли, сидя в седле своей кобылы, напоминала коршуна, высматривающего добычу — спина прямая, глаза прищурены против ветра. Пока тропа позволяла, она держалась верхом, обходя промоины, где талая вода журчала под ледяным панцирем. За спиной Чарли болталась винтовка «Винчестер» — стволом в небо. За ней, согнувшись в три погибели, брел Генри. Он тащил за собой вторую лошадь, навьюченную так, что животное походило на движущийся сарай: из перекошенных сумок торчали лопаты, консервные банки, а поверх всего болталась жестяная кружка, бренчащая на каждом шагу.

— Тьфу! Проклятая... — Генри сплёвывал каждые десять шагов, слюна, густая от табака, оставляла на снегу жёлтые пятна.

Тропа кишела людьми. Справа, обливаясь потом, тащились «черепахи» — старатели в деревянных рамах с грузом за спиной. Слева два шведа с лицами красными, как перезревшие свёклы, пёрли сани-тобогганы, нагруженные провиантом и палатками для перехода перевала. Впереди канадец в медвежьей шубе гнал упряжку собак; псы, скуля, поскальзывались на талом насте и запинались о предательские валуны, сокрытые рыхлым снегом. Кто-то вёл осла, навьюченного разобранным пианино — безумие лихорадки звенело фальшивыми нотами.

Люк, Бернард и Эрик шли следом поодаль, растянувшись цепью. Мулы, чувствуя под ногами зыбкую кашу из снега и глины, упирались, заставляя Бернарда выкручивать им уши. Тот рычал сквозь стиснутые зубы:

— Двигай, тварь! Или шкуру на портянки пущу!

— Эй, проводница! — крикнул Люк, поправляя цилиндр, который упорно сползал набок. — Не пора ли сделать привал? А то наш мистер Хэлдон вот-вот того гляди и свалится!

Чарли даже не обернулась. Её голос пробился сквозь порыв холодного ветра:

— Лагерь через милю. Там купим сено и угольные брикеты. А мистер Хэлдон... — Она наконец бросила взгляд на Генри, — ...потерпит.

Мимо них проползли двое с санями, доверху нагруженными лопатами и кирками. Полозья скрипели, вгрызаясь в снежную кашу, а мужчины, связанные одной верёвкой на поясах, хрипели: «Эй-ей-ей!».

— Тут народу — как вшей в борделе! — зашипел Бернард, остановившись, с силой дёрнул уздечку мула. Животное зароптало, обдав его вонючим дыханием. — Как мы этого идиота грохнём, а? — Он ткнул пальцем в спину Генри, едва видневшуюся за тюками. — Весь перевал будет свидетелями! Твой план — дерьмо, Люк! Я не нанимался тащиться через горы в грёбанную глушь!

Эрик, шагавший позади, монотонно начал:

— На участке длиной одна целая семь десятых мили плотность людей составляет три целых четыре десятых на квадратный...

— Завали, чучело! — Бернард развернулся к нему, подняв кулак. Мул, воспользовавшись паузой, принялся жевать его рукав. — Или я тебе статистику по переломам черепа озвучу!

Люк, тем временем, ловко увернулся от пьяного старателя, бредущего зигзагами.

— В горах случаются несчастные случаи, друг мой. Упавший камень... провалившийся лёд... — Он кивнул на тропу, где двое с гиканьем пытались сдвинуть мула, перегруженного досками. — Или внезапная смерть от глупости.

— А она? — Бернард ткнул пальцем в спину Чарли. Та, будто почувствовав укол, обернулась. — Генри за ней, как койот за падалью... И оба с ружьями!

— А о ней вообще никто никогда не вспомнит... — Люк подмигнул и похлопал своего мула по загривку. — Проводники тоже часто теряются в горах... случайно.

Впереди показался базовый лагерь. Уайт-Пасс сити, последнее пристанище перед подъёмом — лишь скопище палаток и навесов из промасленного брезента, воняющих дымом и мочёной кожей. Перед входом на деревянном шесте болтался череп лося и гнилая деревяшка, на которой кто-то явно безграмотный накарябал углём: «Добро пАжаловать в Ад. Последний шанс сдохнуть цЫвилЕзованно». За лагерем, куда ни кинешь взгляд, вздымался Уайт-Пасс. Тропа вилась по склону узким шрамом посреди белого снега. По ней карабкались люди — крошечные, словно муравьи. Одни тащили сани с провиантом, другие — вели навьюченных животных. Те упирались и создавали заторы на тропе. А выше, над всем этим, в лучах весеннего солнца сверкали белоснежные пики гор.

— Стой! — Чарли резко подняла руку, и караван замер. — Покупаем припасы.

Она спрыгнула с лошади. Сапоги, подбитые гвоздями, звякнули о камень.

У края дороги, у самого входа в лагерь, на замшелом валуне, поросшем лишайником цвета ржавчины, сидел низкорослый торговец-тагиш. Его тело, сгорбленное годами жизни под свинцовым небом Севера, напоминало корень старой сосны — узловатое, выносливое, вросшее в камень. Лицо, изрезанное морщинами, казалось картой забытых троп; глаза, узкие как щели, блестели хитро. На нём была накидка из шкуры росомахи, лапы которой нелепо болтались на плечах.

Перед ним громоздился товар: брикеты спрессованного угля, чёрные, как ночь над Юконом. От них несло гарью и горечью. Рядом лежали охапки сена, перемешанного с репейником — колючки цеплялись за ткань прохожих, будто пытались удержать их в этом аду. Ветер шевелил солому, обнажая под верхним слоем прелую труху, а запах плесени смешивался с ароматом дыма от ближайших костров.

У ног торговца стояла деревянная миска с мутной жидкостью — то ли чай, то ли моча для дубления кожи. Рядом валялся капкан с засохшей кровью, а на камне, заменявшем прилавок, лежала связка медвежьих когтей — «на удачу». Каждый раз, когда путник приближался, тагиш постукивал костяшками пальцев по угольному брикету, и звук, глухой и зловещий, эхом отзывался в холодном воздухе.

— Три тюка сена. Два ящика брикетов, — бросила Чарли торговцу-тагишу, швырнув на самодельный прилавок монеты. Мужчина что-то забормотал на ломаном английском и прищурил раскосые глаза, тыча пальцем в табличку: «Сено — 2 цента за фунт».

— Гнилью пахнет, — проворчала Чарли, вонзая руку в охапку. Солома, жёлтая сверху, внутри оказалась чёрной от плесени. — Твои предки должны стыдиться.

Торговец зашипел, как разъярённая росомаха, но под её взглядом смягчился.

— Хороший сено... для белых собак, — буркнул он, вытаскивая из-под навеса свежие связки.

— Мать твоя собака, урод узкоглазый! — рявкнул Бернард, перебрасывая тюк через плечо. Мускулы его вздулись от усилий. — За такие цены он мне это сено на себе должен через перевал тащить.

Люк прислонился к деревянной балке, поддерживающей навес над лавкой, и доставая портсигар.

— Расслабься, Медведь. — Он чиркнул спичкой и закурил, выпуская дым кольцами. — Помнишь того банкира в Сан-Франциско? Тот тоже торговался... пока рыбы не оценили его костюм.

Бернард что-то нечленораздельно прорычал, забрасывая тюки с сеном на спину лошади Чарли. Над лагерем пролетела откормленная ворона, таща в клюве что-то блестящее. Может, монету. Может, чей-то зуб.

Чарли взяла лошадь под уздцы и двинулась вперёд. Тень от гор, похожая на разинутую пасть, поглощала караван. Где-то в этой пасти уже ждали лавины, обморожения и расщелины. Но сейчас важнее было другое — вонючее сено, предательский скользкий склон и Генри, который, икая то ли от страха, то ли от виски, что он тайком попивал из фляжки, шептал молитву, сжимая ручку своего потёртого чемодана.

Перевал звал к себе обманчивой близостью — казалось, протяни руку, и коснёшься ледяных пиков. Но сколько бы они ни шли, скалистый гребень отдалялся, прячась за новыми хребтами. Тропа — если этот хаос из камней, подтаявшего снега и натоптанной грязи можно было так назвать — виляла между валунами. То расширялась, давая передохнуть или обойти заторы, то сжималась до чуть более двух футов в поперечнике.

Люди, распластавшиеся на камнях, походили на дохлых жуков. Один, прикрыв лицо шляпой с обвислыми полями, храпел, положив под голову мешок с сухарями. Другой, обмотанный грязным шарфом, пытался закурить — спички гасли, а ветер уносил проклятия на языке, которого не знал даже Эрик. Под сосной-калекой, чьи голые ветви торчали как рёбра скелета, трое шведов жарили на штыке кусок мяса сомнительного происхождения. Где-то позади скрипели сани, и этот звук, будто скрежет зубов, резал воздух.

Чем дальше карабкался караван, тем мрачнее разворачивалась картина. Вот из-под грязного панциря льда, смешанного с болотной жижей, торчали две лошадиные ноги — будто земля пыталась схватить беглецов. Справа лежал остов мула, рёбра сверкали белизной, словно гигантская расчёска, брошенная в снег.

— Смотри, Медведь, — Люк, щёлкая языком, тыкал тростью в торчащую из сугроба лошадиную ногу. Копыто, почерневшее от мороза, походило на кривой дорожный указатель. — Твоя тётя, кажись, заждалась. Иди, представься, а то обидится.

Бернард, с трудом вытаскивавший сапог из грязного снега, медленно обернулся и плюнул. Порыв ветра швырнул слюну обратно, и она прилипла к его бороде.

— Заткнись, картёжная крыса. Или я устрою тебе свидание с роднёй! На том свете...

— О, не кипятись! — Люк присел на корточки, смахивая перчаткой снег с лошадиного черепа. Пустые глазницы уставились на него. — Просто подумал... Может, оставить тут Генри? В такой компании ему будет веселее.

Эрик, шагавший сзади, поднял блокнот, где столбики цифр соседствовали с зарисовками трупов животных.

— Вероятность гибели человека на этом участке — сорок восемь процентов. Для лошадей — девяносто два.

— Слышал? — Люк вскочил, размахивая тростью, как дирижёрской палочкой. — Наш мистер Хэлдон почти вдвое живучей твоей клячи! — Он легонько стукнул мула по крупу истёртым набалдашником, тот ответил недовольным ржанием.

Бернард дёрнул уздечку, заставив животное замолчать.

— Мул хоть работу делает. А этот... — он кивнул на Генри, чьё лицо всё ещё было землистым от похмелья, — ...только сопит, как паровоз у которого котёл вот-вот рванёт. Только послушай. Он же сам по себе сейчас сдохнет. — Из груди Генри вырывались хрипы, будто кто-то терзал мехи старой гармони.

Люк поднял обглоданную кость, вращая её в пальцах как дорогую сигару.

— Эй, Хэлдон! — крикнул он, сложив ладонь рупором. — Тут для тебя леди одна заждалась! Блондинка, стройная... — Он швырнул кость к ногам Генри. — Познакомитесь?

Генри, не расслышав, махнул рукой, подхватив свой чемодан поудобнее. Чарли, шедшая впереди, обернулась. Её взгляд скользнул по костям, потом остановился на мужчинах.

— Если закончили клоунаду — шаг ускорьте. Через час метель начнётся.

— Слышал, Медведь? — Люк подмигнул. — Тебя ждёт романтический вечер с нашей невероятной мисс Чарли. Может быть, она даже позволит тебе погреться у неё в палатке?

Бернард утробно прохрипел и провёл большим пальцем по курку своего «Кольта Миротворца» — позолота на нём давно стёрлась.

— У меня другой план: я, метель, и один очень болтливый труп.

Люк рассмеялся, качая головой.

— Держи пари, что я переживу тебя на три дня?

— Держу пари, что я тебя пристрелю через два.

Над ними закаркала ворона, усевшись на обглоданный лошадиный таз. Бернард, маниакально оскалившись, выхватил револьвер, но Чарли резко дёрнула поводья своей лошади, заслонив собой прицел.

— Стой, идиот. Здесь каждый выстрел — приглашение для лавины.

Она мотнула головой вверх, мужчины последовали её примеру, задрав лица. Чуть правее, высоко на склоне лежала зыбкая шапка снега. Каждый порыв ветра сдувал с неё снежную крошку, словно пыль.

Бернард инстинктивно сделал шаг назад, но вдруг резко остановился. Под ногой хрустнуло — он поднял обледеневший сапог. Вмёрзшая в грязь открытка с видом Сан-Франциско. «Милой Марте...» — успел прочесть он, прежде чем ветер вырвал жёлтую бумажку и понёс к обрыву.

Тропа, усеянная костями, вилась дальше. Генри всё ещё икал, Люк насвистывал похабный романс, а Бернард мечтал сбросить их всех в ущелье. Но пока приходилось шагать вместе — ад, как известно, любит весёлые компании. А ещё больше он любит тех, кто сам несёт к своему котлу дрова.

Горы вдруг ожили — не глухим рокотом лавин, а тихим, предательским шепотом. Сперва задрожали верхушки сосен, будто в страхе перед чем-то невидимым. Потом воздух наполнился запахом сырого камня — предвестника беды. И тогда явились они: свинцовые тучи, тяжёлые и неповоротливые, поползли по склонам. Их серые брюха терлись о скалы, изрыгая туман — студёный, липкий, пробирающийся под одежду. Воздух загустел, занозил горло ледяной стружкой. Первые снежные зёрна, острые как битое стекло, закружились в безумном танце: метались вверх, вбок, царапали лица и застревали в бородах, забивались за воротники. Лошади и мулы фыркали и упрямились, выворачивая шеи, чтобы отвернуться от ветра.

Люди на тропе засуетились, как тараканы под внезапно зажжённой лампой. Одни, обнимая котомки, лезли под выступы скал, другие пытались разжечь костры — спички гасли, едкий дым от влажного хвороста задувало обратно в лица. Трое старателей пытались поставить палатку, грязно ругаясь. Дальше мужик в рваной енотовой шубе колотил топором по обледеневшему бревну. Глухие удары утопали в голодном вое ветра.

Солнце бледным пятном ещё цеплялось за край скалы. Его мутный свет дрожал на ледяных иглах, впивающихся в кожу, но с каждой минутой мерк. Тени сплющивались, краски мира слились в грязно-серую массу.

Метель набирала силу. Снег сменился на плотные хлопья. Они слепили глаза, лепились к бровям, забивали ноздри, превращая людей в призраков с белыми масками. Где-то захлопала брезентом палатка, сорванная шквалом, и полотно, мелькнув как испуганная птица, исчезло в белой мгле.

— Чарли! — Генри, пригнувшись, тыкал чемоданом в спину проводницы. — Где лагерь?! Вы же обещали...

Чарли, притянув голову лошади к земле, тыкала пальцем куда-то вперёд — туда, где сквозь снежную пелену угадывался тёмный провал пещеры.

— Лагерь там, где выживем. Держись за мула, а то потеряешься. — Её голос потонул в рёве стихии.

Бернард, прикрывая лицо рукавом, видел лишь спину Люка — тот шёл, сгорбившись, обеими руками удерживая потрёпанный цилиндр на голове. И только Эрик, прищурившись, что-то записывал в блокнот. Страницы хлопали, как паруса, а карандаш выводил: «Скорость ветра примерно пять миль в час. Температура падает на два градуса по Фаренгейту каждые десять минут. Вероятность выживания...». Дальше цифры терялись в снежном хаосе.

Внезапно впереди что-то загрохотало. Крик — «Лавина!» — и гул прорезал пелену снежной бури. Бернард резко прижался к скале, но это оказался просто сорвавшийся камень. Валун размером с портовую бочку со стуком, подпрыгивая на ухабах, скатился по кривой каменной стене и грохнулся рядом с Бернардом.

— Шутки кончились! — Чарли появилась рядом, хватая его за рукав. Её ресницы были облеплены хлопьями снега, нос и смуглые щёки покраснели от мороза. — Пещера здесь!

Они втянулись в узкую расщелину, волоча за собой животных. Воздух внутри пах мокрым пеплом и мочой — кто-то уже ночевал здесь. На полу валялись обугленные кости, тряпки, пустые консервные банки с ржавыми краями. Чарли с трудом сняла со своей лошади тюки с сеном и швырнула их в темноту пещеры. Связки ударились о камень, выпустив облако пыли. Мул Бернарда, который шёл следом за ней, навьюченный раздутыми сумками, вдруг развернулся поперёк прохода и застрял, заклинив вход.

— Чёртова кляча! — Бернард рванул уздечку, но мул лишь закатил кровавые белки, выгибая шею.

— Не рви глотку, помоги! — Чарли втиснулась между мулом и стеной, её куртка заскрипела от натяжения. — Держи его на месте.

Она резанула ножом по верёвкам и скарб рухнул на каменный пол, смешиваясь с грязью. Мул, освободившись, завизжал, извернулся и поскакал вперёд, едва не зашибив Генри. Тот вскрикнул, пытаясь ухватиться за Эрика, но коронёр лишь отстранился, продолжая писать что-то в мокром от снега блокноте. Карандаш он уже потерял и корябал символы обгоревшей спичкой.

Люк, протиснувшись последним, снял цилиндр и стряхнул с него снег с театральным вздохом:

— Уютненько. Не хватает лишь камина и служанки с пледом. — Он постучал тростью по стене, и с потолка посыпались кристаллы льда. — Ах да, и люстры.

Снаружи рокот метели стих, сменившись воем ветра. Чарли, прислонившись к камню, достала флягу.

— Пей. — Она сунула её Бернарду, не глядя. — Чтобы пальцы не отмёрли раньше, чем мозги.

Он хотел огрызнуться, что не нуждается в её жалости, но пальцы одеревенели так, что фляга выскользнула бы, не сожми он её крепче. Виски обжёг горло, и он крякнул, чувствуя, как ярость тает, оставляя после себя пустоту.

Чарли вздохнула и подошла к узкому высокому проёму пещеры, вглядываясь в снежную мглу. Её силуэт, обрамлённый отсветами бури, напоминал древний тотем — непоколебимый, проклятый, вечный. Женщина опиралась на ружьё, словно на копьё. Бернард поймал себя на том, что следит за тем, как дрожат её ресницы под налётом инея. «Стерва...» — мысль пролетела рефлекторно, но уже без злости. Скорее с усталым признанием.

— Эй, индеанка! — Люк бросил в неё камушек, но промахнулся. Тот отскочил от стены с хрустальным звоном. — Когда ужин-то будет? Говорят, ваши женщины умеют не только стрелять, но и... — Он причмокнул, двусмысленно поводя бровью.

Она обернулась медленно, перехватывая ружьё. Глаза её, чёрные как смоль, на миг поймали отблеск тусклого света, пробивающегося сквозь снежную пелену.

— Я тебе в кухарки не нанималась. — Она сделала несколько шагов к центру пещеры и начала доставать из сумы брикеты угля. — Можешь свои сапоги пожевать.

Люк рассмеялся, но смех его потонул в новом рёве метели. Ветер ворвался в пещеру, принеся с собой снег и запах далёкой смерти. Где-то за стенами этого каменного гроба ждал Юкон — золотой, коварный, ненасытный. Но сейчас всё, чего они хотели, — это пережить ночь.

Бернард прикрыл глаза, слушая, как Генри похрипывает в углу. «Завтра... Завтра я прикончу их всех. Заберу чёртов чемодан и свалю...» — пообещал он себе. Но глубоко внутри, там, где ещё теплился рассудок, чей-то голос шептал: «Лжешь. Ты уже часть этой стаи». Бернард усмехнулся впервые за день. Это прозвучало надрывно и хрипло, как скрип двери в заброшенной шахте. Но смех был. И это пугало больше, чем метель.

Снаружи завыло громче. Чарли, присев на корточки, расколола угольный брикет об камень — чёрные осколки рассыпались, как обугленные кости. Она собрала охапку сена, аккуратно выдернув из него репейники, и сложила гнездом. Огниво в её руках брызнуло искрами, будто крошечные молнии, рождённые трением стали о кремень. Первая искра упала на солому, замерцала, и вдруг — золотой язычок пламени лизнул сухие стебли. Чарли тем временем подкладывала угольные куски, подкармливая пламя. Чёрный дым потянулся к потолку, где в расщелине, словно в чёртовой глотке, закрутилась воронка. Пещера дышала — столетиями выточенные ветром щели вытягивали чад наружу, оставляя на сводах сажистые узоры. Пламя окрепло, отбрасывая рыжие блики на стены. Бернард невольно отметил, как ловко она управляется с огнём — не как белые, что жгут всё подряд, а словно договаривается со стихией.

Люк, наблюдая, как дым уходит в каменное горло, свистнул:

— Повезло, индеанка. Ты специально искала печь с трубой?

— Это не труба, — она добавила в огонь кору кедра. Смола зашипела, распространяя горьковатый аромат. — Это дыхание горы. Оно либо спасает, либо душит.

Дым, подхваченный тягой, уходил вверх, унося с собой запах мокрой шерсти и пота. В пещере стало теплее, но не безопаснее — каждый порыв ветра снаружи напоминал, что метель ещё не сказала последнее слово.

Огонь плясал, отбрасывая на стены гротескные тени. Пещера наполнилась тяжёлым воздухом, пропитанным запахом гнилого сена, дыма и звериного помёта. Мулы и лошади, оставленные у выхода, монотонно жевали подгнившую солому. Под хвостами животных растекалась жидкая грязь; навоз смешивался с водой от тающего снега. Бернард, сидя на корточках у огня, вращал над пламенем открытую банку тушёнки. Жир шипел, капая на угли, а он, не церемонясь, поддевал мясо ножом и отправлял в рот. Жёлтые густые капли сока стекали по бороде, смешиваясь с грязью.

— Цивилизованно... — Люк, прислонившись к ящику с динамитом, перебирал потрёпанную колоду. Карты шуршали, как сухие листья, а его пальцы выводили в воздухе сложные пируэты: то собирали веер, то складывали башню. — Ты бы хоть ложку нашёл, дикарь.

Бернард буркнул что-то нецензурное в ответ и облизал нож, бросив презрительный взгляд на коронёра. Эрик сидел, запрокинув голову на каменный выступ. Его лицо, подсвеченное снизу алым отблеском костра, казалось восковой маской: веки не дрожали, губы не шевелились, только тень от ресниц рисовала на скулах чёрные штрихи. Казалось, даже дыхание замерло — лишь изредка палец дёргался, будто записывая невидимые цифры.

Генри, съёжившись у стены, рылся в сумках. Его пальцы, синие от холода, лихорадочно перебирали банки, верёвки, свёртки с сухарями и сушёным мясом — всё, кроме желанной бутылки. В глазах читался животный страх: не от метели, а от того, что виски кончился. Время от времени он косился на Бернарда, словно надеясь стащить его флягу. Найдя бутыль с жёлтой жидкостью, Генри ахнул, но Чарли, не поворачивая головы, бросила:

— Это керосин. Выпьешь — сдохнешь.

Сама Чарли сидела напротив всех, прислонив спину к холодной стене. Ружьё лежало поперёк колен, палец небрежно обхватывал спусковой крючок. Её глаза, отражавшие пламя, метались от входа к Генри, от Генри — к остальным. Она не доверяла никому, но особенно бдила за ним — своим «заказчиком», чья глупость могла погубить всех. Когда он слишком близко приближался к выходу (не в силах найти покой от давящей на голову трезвости), она цокала языком, и он отползал назад, как побитый пёс.

— Чёрт... чертовщина... — бормотал Генри, вытряхивая крошки табака из кармана. — Должна же быть...

— Хватит копошиться, — наконец не выдержала Чарли, когда Генри начал рвать подкладку сумки. — Сядь. Или привяжу тебя к мулу.

Люк фальшиво вздохнул, перекидывая карты из одной руки в другую.

— Какая нежность! Мисс Чарли, вы самая обаятельная леди, которую я когда-либо встречал!

Она не ответила. Палец вновь легонько коснулся спускового крючка. Огонь трещал, вгрызаясь в угли. Тени на стенах плясали, превращая людей в великанов, а потом — в карликов. Завывание ветра сливалось с храпом мулов, бормотанием Генри, шуршанием карт. В этой какофонии не было покоя — лишь усталое перемирие меж тех, кто ненавидел друг друга, но цеплялся за жизнь одинаково яростно.

Внезапно вход завесила чья-то тень. Все замерли — даже мулы прекратили жевать, уши навострились. В проёме, затянутом снежной кисеёй, стоял человек. Лицо, покрытое багровыми пятнами, вздулось, словно трупное; изо рта свисала кровавая нить слюны. Рукава его рваной парки блестели от соплей и гноя, пальцы, почерневшие от обморожений, впились в каменную стену. Воздух болезненной затхлостью ударил в нос даже прежде, чем он сделал шаг вперёд.

Генри вскочил и бросился навстречу незнакомцу, с грохотом опрокинув жестяную банку тушёнки.

— Божечки... Давайте... давайте его к огню!

— Не подходи к нему! — Чарли резко выставила ружьё поперёк груди Генри. Больной валился внутрь, бормоча что-то на ломаном английском. Его сапог, развалившийся, на гнилой подошве, шлёпнул в лужу.

Бернард уже стоял, вытирая нож, с которого только что ел, об штанину.

— Вали отсюда, чумазый! Тут приличная компания.

Люк, не отрываясь от карт, бросил:

— Привет, товарищ! Принёс нам тиф или чуму?

— Помогите... — голос звучал как скрип ржавых петель. — Золото... у меня карта...

— Карта в рай, дружок. Там прямо, не сворачивая. — Люк наконец поднял взгляд, широко зевая.

Эрик открыл один глаз, не меняя позы.

— Вероятность, что карта подлинная пять процентов. Вероятность заражения при контакте — сто.

— Слышали? — Чарли дёрнула стволом, оттесняя Генри. — Через неделю ты будешь гнить заживо. Хочешь разделить судьбу?

Генри задрожал, но упёрся:

— Мы не можем... не можем просто...

— Можем. — Чарли передёрнула затвор. Звук металла ударил по ушам. — Он умрёт. И утащит нас за собой.

Больной рухнул на колени, вытаскивая из-под рубахи свёрток.

— Возьмите... — он сунул карту Генри, — ...только не гоните...

Генри, бледнея, принял бумагу, тут же выронив её. На пергаменте проступили кровавые отпечатки.

— Хватит! — Чарли ударила прикладом в грудь больного. Тот упал, захрипев. — Вали! Или пристрелю.

Человек завыл, как подстреленный волк и пополз к выходу. Его пальцы скреблись по камню, и звук резал барабанные перепонки. И вот больной исчез в темноте проёма, расстворился в снежной пурге перевала. Генри зарыдал, как ребёнок, уткнувшись лицом в колени. Люк, усмехаясь, подобрал карту кончиком трости:

— Ну что, господа, рискнём проверить?

Бернард плюнул в огонь. Слюна зашипела на раскалённых углях.

— Проверь сам. На том свете.

Люк пожал плечами и бросил грязный пергамент в огонь. Пламя вздрогнуло, слизывая коричневые пятна засохшей крови.

Тень от входа качнулась — ветер принёс последний хрип: «Сдохнете... вы все... безбожники...».

Чарли опустилась на камень, положив ружьё поперёк колен. Пальцы её, обычно твёрдые как сталь, дрожали, цепляясь за приклад. Она уставилась в огонь, где догорали угли — языки пламени отражались в её глазах, словно пытались выжечь воспоминание о жёлтых глазах чумного. Челюсть свело так, что болели виски, но расслабить её она не могла — будто кожу на лице натянули сыромятными ремнями. Где-то в груди, под слоями вымерзшего прагматизма, шевелилось щемящее чувство — эхо той девчонки, которой она была когда-то. Чарли знала этого человека. Нет, не его лично — его тип. Такие всегда умирали первыми: наивные, доверчивые, с картами, нарисованными в дешёвых портовых салунах.

— Вот и понятно, почему это Тропа Мёртвой Лошади, — Люк щёлкнул языком, ткнув тростью в угли. — Только кони тут — не главные покойнички. — Он кивнул в сторону выхода из пещеры. — Человечина гниёт быстрее. Особенно с душком алчности.

Чарли провела ладонью по стволу, стирая несуществующую грязь.

— Поэтому и сторонись общественных лагерей. — Голос её звучал глухо, будто из-под земли. — В прошлом году под Доусоном... — она замолчала, резко встряхнув головой, словно отгоняя наваждение. — Там умерли тридцать человек. От дизентерии. Пили из одного ручья. Куда сами же и ссали.

Бернард, раздирая консервную банку ножом, хрипло засмеялся:

— А этот кретин, — он ткнул клинком в сторону Генри, — готов облизать каждую лужу, лишь бы золотишко найти.

— Заткнись! — Генри внезапно вскочил, тыча дрожащим пальцем в Чарли. — Ты... ты его убила! Выгнала как собаку!

Тишина повисла густо, как смола. Чарли медленно подняла глаза — теперь они горели, как угли в печи.

— Он был мёртв ещё до того, как вошёл сюда, — её шёпот резал громче крика. — А ты хочешь последовать за ним?

Люк рассмеялся, развалившись на тюках.

— Ох, умилительно! Наш мистер Хэлдон внезапно обрёл совесть. Может, подаришь ему свой паёк, Чарли?

Бернард хмыкнул, доставая флягу, которую ему дала Чарли:

— Думал, золото в горах само в руки падает? Здесь каждый сам за себя.

Чарли встала, поправляя перевязь ружья. Тень от её фигуры, растянувшись по стене, накрыла всех, как саван.

— Утром снимаемся. Постарайтесь поспать...

Огонь потрескивал, пожирая последние угли. Чарли села у входа, спиной к теплу, лицом к тьме. Ружьё на коленях, глаза полуприкрыты — не спала. Слушала. Слушала, как за стенами пещеры вой ветра сливался с хриплым кашлем умирающего где-то в снегах. Слушала, как Эрик методично перелистывает страницы. Как Люк бросает карты на камень. Как Бернард точит нож. Как всхлипывает от ярости Генри.

Она не ошибалась насчёт лагерей. Да и здесь, в этой каменной ловушке, зараза уже была. Нет, не тиф. И не чума. Страх.

I

Утро встретило их грязно-серым маревом. Тропа, сузившаяся до козей тропки из-за вчерашней метели, превратилась в адскую толкучку: десятки людей, лошадей, мулов, собак и даже один упряжный козёл топтались на месте. Впереди, у крутого подъёма, застряла упряжка собак — псы грызлись, запутавшись в постромках. Дальше перекошенная лошадь скользила копытами по обледеневшим камням, пытаясь утащить за собой перегруженные сани. Возница, краснорожий здоровяк с бородой лопатой, орал на вьючное животное и щёлкал хлыстом. Левее у тропы сидел сухой старик с прозрачными глазами и предлагал каждому встречному купить у него «чудо-мазь от обморожений» из медвежьего жира и ртути.

— Ну что, красавцы, — Люк растянул губы в улыбке, поправляя цилиндр, который уже выглядел так, будто его жевали медведи. — Готовы постоять в очереди? Как в лучших борделях Сан-Франциско...

Бернард, выдирая мула из сугроба, плюнул на замёрзший навоз под копытами. Его ручищи дрожали не от холода — от ярости.

— Эй, бородач! — Люк приложил ладони ко рту. — Твою клячу уже в раю ждут! Освободи дорогу!

— Сам ты кляча! — мужик размахивал кнутом, едва не сбивая шляпу с соседа. — Лезь по скалам, если нутро чешется!

Генри, всё ещё молчавший с ночи, несмело заговорил:

— Может... может, правда, обойдём?

Чарли сузила чёрные глаза, осматривая потенциальные маршруты.

— Нет, сорвёмся. У нас животных много... — Покачала она головой.

Эрик, листая блокнот, пробормотал:

— Средняя скорость движения — ноль целых три десятых мили в час. Для преодоления перевала потребуется четырнадцать дней семь часов...

— Заткнись, счетовод! — Бернард перебил его, пиная снег. — Или я тебя заставлю считать скорость моего кулака.

Где-то впереди, в толпе, завязалась перепалка, переходящая в драку. Козёл, почуяв неладное, рванул в сторону, увлекая за собой сани. Ящики с солониной рухнули, банки покатились под ноги толпы. Перевёрнутые тобогганы за спиной козла бренчали, ударяясь об камни и снежный наст, пугая несчастное животное ещё больше.

— Вот и угощение, — Люк поднял банку, смахивая с неё снег. — «Свинина по-армейски, 1884 год».

Чарли брезгливо сморщилась, отбирая у него банку и выбрасывая обратно в снег.

— Выбрось. Это гниль.

— О, золотая лихорадка! — Люк притворно вздохнул. — Вчера — шампанское, сегодня — падаль. Завтра, глядишь, друг друга жрать начнём.

Терпение Бернарда (а он им никогда не отличался) лопнуло. Он, протискиваясь вперёд, внезапно заорал:

— Дорогу, сволочи! Или я проложу её через ваши трупы!

Толпа на мгновение замерла, десятки красных от мороза лиц повернулись в сторону огромного, как медведь-шатун, мужчины. И через секунду начался хаос. Животные рвали упряжь, люди орали, сани опрокидывались. Бернард уже сцепился с каким-то старателем: они мотали друг друга за грудки, рыча проклятия и угрозы.

— Лавина! — высокий, с надрывной хрипотцой, голос Чарли прорезал воздух, как горячий нож масло.

И это сработало, люди с тропы кинулись кто куда. Чарли схватила Бернарда за рукав, оттаскивая от разъярённого старателя, который, впрочем, уже пропустил пару ударов по морде.

Группа в хаосе паники прошла по освободившейся тропе, уворачиваясь от ничего непонимающего люда и обходя застрявшие упряжи и опрокинутый скарб.

— А я всегда говорил, что добрый кулак и маленькая хитрость куда лучше дипломатии. — Протянул Люк, переступая через деревянный ящик, из которого высыпались патроны.

К полудню они выбрались на относительно свободный участок. Но перед ними, серпантином вьющимся к перевалу, стояла новая очередь. Сотни людей, словно муравьи, ползли вверх, роняя ящики, ругаясь и молясь.

— Знаете, — Люк устало вздохнул, вертя в руках трость, — есть в аду специальный круг для тех, кто придумал золотую лихорадку. Там вечные заторы, и все едят консервы 1884 года. А вместо Харона — старик с ртутной мазью.

Бернард, разглядывая сбитые костяшки на руке, хрипло рассмеялся:

— Ага. Ты там будешь конферансье...

II

Тропа перед затором немного расширилась, образовав карман, где группа могла перевести дух. Чарли присела на корточки, поправляя подпругу на вьюке мула Эрика. Её пальцы, обмотанные грязными бинтами, двигались автоматически, но взгляд скользнул к Люку, который безучастно шурудил тростью в чьём-то потухшем костровище.

— Генри проболтался, что вы пригласили его в долю. — Она бросила фразу через плечо, будто справлялась о погоде. — Говорит, у вас уже есть участок на Клондайке. Где именно?

Люк, чиркнув спичкой, закурил, пряча лицо за дымом.

— О, мисс Чарли, вы хотите стать нашей соседкой? Советую — вид на реку просто божественный. Как говорил один китайский философ: особенно, когда трупы плывут мимо.

Она наконец встала, повернувшись к Люку лицом.

— Река Юкон широка. Конкретнее.

— Конкретнее? — Люк сделал театральную паузу. — Видите ли, между ручьём Медвежьей Крови и...

— Медвежья Кровь пересохла два года назад, — перебила Чарли, поднимаясь. Её пальцы привычным движением поправили перевязь винтовки.

Бернард сгрёб снег с валуна, садясь и доставая нож из-за пояса. Кобура на его бедре качнулась.

— Ты что, экскурсию тут затеяла? — хрипло рявкнул он.

— Просто любопытно, — Чарли наклонила голову, глаза сузились в щели. — Участки вдоль Юкона нумеруются. Какой номер вашего?

Люк выдохнул дым колечком, наблюдая, как его разрывает ветер.

— Двадцать один. Чёртова дюжина навыворот. — Он достал из-за пазухи бумагу, смятую, будто её вырвали из мёртвой руки. — Подписано шерифом Скагуэя Блэквудом. Лично.

Чарли взяла документ кончиками сбитых пальцев. Чернила расплылись, печать была кривой — подделка, сделанная впопыхах.

— Блэквуд, — она медленно произнесла, — сгнил от сифилиса ещё три месяца назад. Его подпись теперь ставит попугай в борделе «У Мэйбл».

Тишина повисла густо, прерываемая лишь хрустом снега под ногами Генри. Он топтался на месте, переминаясь с ноги на ногу, будто в штаны наложил.

— Ч-Чарли... — запинаясь, начал он, но Бернард вскочил, перебивая:

— Хватит трепаться! — Нож в его руке блеснул, указывая на тропу. — Ты нас в Доусон ведёшь или мозги нам пудришь?

Чарли подошла к Люку вплотную. Ростом она ему едва доставала до подбородка, но он сделал шаг назад.

— Юкон не прощает лжецов, — она говорила тихо, чтобы не слышали другие. — Здесь либо копаешь золото, либо свою могилу. Вы что копаете, Эштон?

Люк улыбнулся, доставая из кармана серебряный доллар. Монета закружилась на пальце, слепя отблесками.

— Мечты, дорогая. Мечты и возможности. — Он ловко поймал монету, спрятав её в кулак. — А ты? Что ищешь в этой грязи?

Она не ответила. Вместо этого резко развернулась, крикнув Генри:

— Проверь вьюки. Если сено промокло — мулы сдохнут раньше нас.

Люк, медленно выдыхая, повернулся к Бернарду и шепнул:

— Надо быстрее вальнуть этих двоих. Пока она не раскрыла нас.

Бернард сжал рукоять ножа. Впереди, на повороте, гора обрушенных саней перекрыла путь — десятки людей дрались за право пройти первыми. Крики, проклятия, звон металла.

— Ночью, — выдохнул Бернард, впиваясь взглядом в спину Чарли. — Пока спит.

III

Бернард ворочал груду покорёженных саней. Дерево трещало, железные скобы визжали, словно раненые звери, а из-под его сапог вылетали комья снега. Он успевал перекрикиваться с другими старателями, которые просили не ломать их сани, но Бернард был глух к их мольбам.

— Чёртовы гробы на полозьях! — рычал он, швыряя в сторону доску с торчащим гвоздём. Какой-то старатель, с лицом изъеденным оспой, завопил, хватая его за рукав:

— Да это мои сани, сволочь!

Бернард развернулся, и мужчина от неожиданности осел в снег.

— Твои? — Бернард вытер лицо рукавом, оставляя на щеке грязную полосу. — Теперь это дрова. Вали, собирай по винтику.

Шли они медленно, как цепь каторжан. Справа — стена скалы, покрытая ледяной коркой, слева — обрыв с острой крошкой камней. И когда тропа сузилась до козьей стежки, Чарли заговорила. Голос звучал чётко, перерезая вой ветра:

— Мне всё равно, какое дерьмо вы наговорили друг другу. — Она обернулась, и Люк замер, увидев в её глазах отблеск ледника. — Доведу вас до Доусона. Возьму свои деньги. А дальше — топитесь в Юконе, режьте друг друга или пляшите на костях. Мне плевать.

Слова падали, как камни в пропасть. Генри, шагавший сзади, всхлипнул. Бернард фыркнул, но Люк лишь ухмыльнулся, придерживая цилиндр, что порывы ветра то и дело пытались сорвать с его головы:

— Какая прозаичность, мисс Чарли. А я-то думал, вы нас полюбили.

— Люблю только животных, — она щёлкнула языком, и её лошадь ткнулась мордой в плечо, оставляя слюдяной след. — Они хотя бы не врут.

Бернард, увязая в снегу и качаясь, как пьяный матрос, хрипло засмеялся:

— Слышал, Генри? Ты ей и пса на поводке не заменишь.

Генри вздрогнул. Его пальцы сжали чемодан так, что кожа побелела. В голове крутились обрывки мыслей: «Участка нет... Они всё время переглядывались...» Он метнул взгляд на Люка — тот улыбался, словно торговец, взвешивающий золото на подкрученных весах. На Бернарда — великан скалился, по его виду можно было только догадываться, какие сцены насилия мелькают у него в голове. Даже Эрик, этот ходячий труп, что постоянно плыл за ними словно призрак, вдруг казался хищной птицей, выжидающей возможность полакомиться падалью.

— Может... — Генри ускорил шаг, догоняя Чарли. Его мозолистая рука схватила её за рукав. — Может, вернёмся? Я заплачу вдвое...

Чарли замерла. На миг в её взгляде мелькнуло что-то — не жалость, но холодный расчёт охотника, взвешивающего риски. Потом она резко дёрнула поводья.

— Сейчас повернём — нас растопчут свои же. — Она кивнула на толпу сзади, где люди бесконечной вереницей плелись за ними вверх. — Тем более, у меня в Доусоне дела. — Пауза. Ветер донёс лай собак и далёкий крик. — Хочешь назад? Иди. Деньги мне твои не нужны...

Ветер принёс запах смерти — где-то ниже, на дне обрыва, лежала павшая лошадь. Её бока уже разодрали мелкие хищники, оставив ребристые своды, похожие на развороченную шкатулку. Бернард, шагавший последним, бросил взгляд на Люка и провёл пальцем по горлу. Тот кивнул, поправляя перчатки. В кармане его пальто лежал нож — короткий, с рукоятью из оленьего рога, заточенный до бритвенной остроты.

IV

Уайт-Пасс вздымался перед ними стеной изо льда. Тропа, забитая людьми, змеилась вверх, петляя между валунов, покрытых голубоватым налетом мерзлоты. Мулы, лошади, ослы — все смешалось в единую массу, где животные ржали от боли, а люди ругались, толкаясь локтями. Воздух звенел от криков: «Дорогу! Дорогу, чёрт возьми!»

Мул Бернарда, упрямый и выносливый, как сам хозяин, шел медленно и размеренно, пробивая путь сквозь толпу. Но камень под копытом дрогнул — валуны, скрепленные льдом, внезапно разошлись. Раздался щелчок, звук, похожий на перелом спички, только громче. Животное застыло, закатив глаза. Потом упало на бок и завыло — низко, протяжно. Мул, дергаясь, пытался вырвать копыто. Кость торчала из разорванной кожи, белая и острая, как осколок луны. Бернард рухнул на колени, схватив мула за морду, чтобы тот не бился. Толпа вокруг замерла на секунду, потом поползла дальше, обтекая их, как вода камень. Никто не остановился.

Чарли, шедшая впереди, обернулась на крик. Её взгляд скользнул по мулу, потом к Бернарду.

— Нога сломана. Придётся пристрелить.

— Нет, мать твою! — Бернард выругался, но в его голосе дрожь перебила ярость. — Вытащим... как-нибудь...

— Он не дойдёт, — Чарли спустила с плеча перевязь своего ружья, но не сняла. — И ты тоже, если будешь тащить его.

— Я... — он медленно встал и сглотнул ком в горле, — ...не могу.

Люк, протискивавшийся мимо с поклажей, присвистнул:

— О, драма! Медведь и его преданный друг...

— Заткнись! — Бернард рявкнул так, что даже Эрик поднял голову от блокнота.

— Открытый перелом, — монотонно констатировал Эрик. — Вероятность выживания ноль...

Чарли смотрела на Бернарда. Не на лохматую голову, не на шрамы, а на дрожь в пальцах, всё ещё сжимавших уздечку. Она кивнула, почти незаметно.

— Я сделаю.

— Нет! Я сам... Дай мне минуту...

Бернард опустился на корточки, проводя ладонью по шее мула — там, где шерсть была теплее всего. Животное хрипело, выдыхая клубы пара.

— Эй, старина... — голос его сорвался на шепот. — Извини, чёрт возьми...

Чарли наблюдала, как его спина, всегда гордая, сгорбилась. Как пальцы вцепились в гриву, будто ища опоры. Она вспомнила, как сама стояла над своим псом, которого укусил гремучник. Ей было всего двенадцать — отец тогда сказал: «Смерть бывает милосердием».

— Бернард, — её голос смягчился на полтона, — он страдает.

Он резко поднялся, выхватив револьвер из кобуры на бедре. Прицелился. Рука дрожала. Палец на спуске побелел, но выстрела не последовало.

— Чёрт... — он выругался сквозь зубы, с силой тряхнув головой.

Люк закатил глаза:

— Давай я. За бутылку виски.

— Тронь — убью, — Бернард повернул ствол к нему, глаза дикие.

Но потом он сделал глубокий вдох и прицелился в основание черепа животного. Выстрел грохнул, ударившись эхом от скал. Мул дернулся и рухнул набок, кровь брызнула на снег, окрасив его в ягодный цвет. Бернард стоял, опустив ствол, глаза остекленевшие. Он не знал, сколько людей он погубил за свою жизнь, не моргнув и глазом, но сейчас... Сейчас всё было иначе.

— Переберите пока снаряжение, что-то придётся тащить на себе. — Чарли толкнула Бернарда к тюкам, но голос звучал тише обычного. — И... хорошо справился. Так лучше. Для всех.

Сама же Чарли опустилась перед телом мула на колени. Она достала из-за пояса пучок засушенных трав — чабрец и кедровые иглы, перевязанные лосиной жилой. Её пальцы проворно развязали узел, и резкий аромат хвои смешался с запахом крови.

— Дух земли, прими этого воина, — зашептала она на языке тинклитов, который Бернард не понимал, но узнал по гортанным переливам. — Пусть бежит в степях, где нет вьюков и боли.

Она рассыпала травы вокруг головы мула, затем провела ладонью от его лба до потухших глаз, словно стирая следы страданий. Бернард стоял, стиснув кулаки, и чувствовал, как комок в горле растёт с каждой секундой. Ему хотелось крикнуть, чтобы она остановилась, — этот ритуал делал смерть... священной. А он не мог позволить себе такую роскошь.

— Что это? Надгробная речь для осла? — Люк склонил голову набок, но в голосе не было привычной ехидны.

— Душа не знает, чьё тело покидает — человеческое или звериное, — ответила Чарли, не оборачиваясь. — Она просто боится заблудиться.

Когда девушка поднялась, на снегу остался силуэт из трав — сакральный узор, впечатавшийся в окровавленный снег. Бернард неосознанно шагнул вперёд, его рука дрогнула, будто хотела коснуться её плеча. Но она уже шла вперёд, бросив через плечо:

— Теперь его дух не будет страдать.

Он не сказал спасибо. Не кивнул. Просто подобрал с земли пустую гильзу, сунул её в карман — глупый трофей, который позже будет жечь под рёбрами, всё больше и больше превращая его сердце в камень. Впервые за долгие годы Бернард пожалел, что не верит в загробный мир.

Люк, закатив глаза, полез в карман за портсигаром. Эрик записал в блокнот: «Ритуал занял 3 минуты 47 секунд. Теряем время». Генри же, глядя на тело, всхлипнул:

— А... а если я умру, вы тоже...

— Закрой рот, — Бернард рявкнул, но уже без прежней злобы.

— Двигаемся, — бросила Чарли, но перед тем как развернуться, на миг коснулась руки Бернарда. Тяжело, по-мужски. Никаких слов.

Бернард хрипло хмыкнул. Но когда они тронулись в путь, он намеренно загрёб сапогом снег, прикрыв им кедровые иглы — чтоб не сдуло ветром.

I

Убогий лагерь прямиком перед подъёмом на вершину перевала раскинулся десятками брезентовых палаток. Костры чадили, воздух сотрясала пьяная ругань и раскатистый храп — звуки сливались в гул, похожий на рой разъярённых шершней. Чей-то кашель — влажный, с хрипотцой — нёсся из ближайшего навеса. Чарли повела группу в сторону, к самому краю лагеря, где стена ледяной скалы образовывала что-то вроде ниши. Достаточно далеко от людей, но достаточно близко, чтобы было слышно крик.

— Здесь, — бросила она, скидывая рюкзак в снег. — Держитесь подальше от них. — Кивок в сторону лагеря говорил красноречивее слов: «чума, зараза, смерть».

Бернард рухнул на камень, сбрасывая тюк со спины. Мускулы горели, но боль была в некотором роде приятной — напоминала ему, что он ещё жив. Он вытер лицо грязным рукавом. Люк лениво опёрся на трость, небрежно швырнув свою сумку рядом с Бернардом. Мул картёжника подобрался сзади и начал носом рыться в поклаже, выискивая, чем бы поживиться. Эрик же, о котором вообще, казалось, все забыли тенью покачивался позади них, невидящим взглядом уставившись во тьму, словно в ней витали уравнения, что объясняли ему, почему люди лезут в могилу за жёлтым металлом.

— О, а я думал, это мы тут самые заразные. — Люк бросил липкий взгляд на Генри, который всё никак не мог отдышаться и то и дело сплёвывал в снег. — Особенно наш мистер Хэлдон с его... э-э... золотой лихорадкой.

— Я просто... не привык ползать по горам... — прохрипел Генри, свалившись от изнеможения прямо в сугроб. Его "Спенсер" брякнул о камень, напоминая, что хоть Генри и был наивным дураком, стрелять умел.

Ветер в нише закручивал снежную крошку, и, казалось, что развести костёр в этом месте будет практически невозможно. Но Чарли это не особо волновало. Она развьючила свою лошадь и достала расшитое покрывало, на котором переплетались древние узоры тлинкитской магии. Она воткнула ружьё прикладом в снег, словно шест, и накрылась одеялом, соорудив подобие шатра. Инфернальная косатка, вплетённая в грубую ткань затанцевала в полумраке горного перевала будто живая. Послышались узнаваемые звуки: чиркание кресала о кремень; и через мгновение Чарли вынырнула словно из-под толщи воды, сделав глубокий вдох, а из-под покрывала вырвался горький дым зажжённого угольного брикета.

— Шаманка... — хмыкнул Люк, в уголках его губ мелькнула недобрая улыбка. — Может, вызовешь духов, чтобы золото само в сумку прыгало?

— Духи эти места давно обходят стороной, — бросила Чарли, не глядя. — Остались только крысы да алчные тени.

Ночь опустилась чёрным пологом. Пламя лизало ржавые консервные банки, превращённые в котелки. Генри сидел, прижимая чемодан к груди. Его глаза бегали от Бернарда к Люку, от Люка — к теням за пределами круга света. Каждые пять минут он проверял ржавый замок, будто деньги могли испариться. Чарли сидела спиной к скале. Ружьё — на коленях, глаза — на толпе у соседнего костра. Там кто-то орал похабную песню, другой рыдал, вспоминая жену.

Люк и Бернард пристроились поодаль, якобы починяя упряжь. Их шёпот тонул в треске пламени и вое ветра.

— Слишком много людей, — Бернард косился на группу пьяных старателей в тридцати шагах. — И эта стерва не спускает с Мешка глаз...

Люк тихо усмехнулся.

— О, наша свирепая воительница... Жди. На спуске с перевала будет обрыв. «Несчастный случай» — и никто не заметит.

— А если она...

— Тогда она присоединится к твоему мулу.

Чарли повернула голову, будто уловив шёпот. Они замолчали, делая вид, что возятся с сёдлами.

Генри сидел на чемодане, обхватив колени, и смотрел, как Чарли перебирает патроны. В голове то и дело звенело: «Они хотят меня убить. Они...» Мысль оборвалась, когда из темноты вынырнула фигура — индеец в выцветшем бушлате, протягивающий шкурку бобра:

— Меняй? Табак... виски...

Чарли встала, преградив ему путь.

— Уходи.

— Ты... — мужчина щурился, узнавая её черты. — Тлинкит? Зачем с белыми? Они...

— Я сказала, уходи! — перебила она, её голос слился с лязгом затвора. — Или я отправлю тебя к тем, кого ты продал за огненную воду.

Индеец постоял некоторое время, упёршись в женщину пьяными глазами, потом выругался на гортанном наречии и растворился во тьме.

II

Бернард топтался на краю рыжего круга от костра, будто медведь, наступивший на колючку. Его тень, искажённая пламенем, плясала на снегу, как демон, готовый проглотить мир. Чарли сидела на валуне, её пальцы, затянутые в кожаные перчатки с облезлыми швами, методично водили щёткой по стволу «Винчестера». Он кашлянул, сплюнул в темноту, снова кашлянул.

— Ты чахотошный что ли? — не отрываясь от своего занятия, спросила она.

Он фыркнул, пнув камень. Тот с глухим стуком покатился вниз по склону.

— Да пошла ты... Я просто... — Бернард замер, внезапно осознав, что оправдывается перед женщиной.

Чарли повернула голову, бровь приподнята в вопросе. В свете костра её лицо казалось высеченным из камня — резким, неприступным.

— Просто что?

— Ты... э-э... — Бернард почесал шею, где борода сливалась с шерстью тулупа. — У тебя табак есть?

Она кивнула на седельную сумку, вернувшись к чистке ружья.

— А... А то я свой потерял где-то... — Бернард, кряхтя, наклонился: в сумке, среди пуль и сушёного мяса, он нашёл кисет. — Спасибо, — буркнул он, но Чарли уже отвернулась, будто его благодарность была комком грязи, брошенным в лицо.

Бернард плюхнулся на камень, высыпая табак на колено. Нож, выпавший из ножен, звякнул о лёд. Здоровяк рявкнул проклятие, поднимая его, и случайно задел её сапог.

— Извини, — вырвалось непроизвольно. Он аж поморщился от собственной мягкости.

Чарли, наконец, подняла глаза. В них мелькнуло что-то вроде насмешки.

— Ты пьян?

— Рот закрой ... — начал тот привычно, но внезапно замолчал. Пальцы сжали нож, будто ища опору. — Эй, а... а как твои... — он мотнул головой в сторону, где сверкали чужие костры, — ...соплеменники? Небось, умнее нас, да?

Щётка зависла над стволом.

— Умерли. От оспы. От огненной воды. От жадности белых. — Пауза. — Выбирай причину.

Бернард хрипло крякнул, толстыми мозолистыми пальцами мастеря сигарету. Тени от костра заплясали, когда ветер рванул с новой силой. Бернард заметил круглый шрам у неё на шее, словно от пули — старый, скрытый грязным воротником.

— Это от чего? — Спросил он, тыча самокруткой в её сторону.

Чарли инстинктивно прикрыла шрам ладонью.

— Дифтерия. Дышать не могла. Отец тогда потащил меня к своему шаману, он мне тростник в шею вставил и... Я выжила, а мой брат...

Она замолчала. Тишина повисла густо. Бернард чуть заметно кивнул, облизывая папиросную бумагу.

— Мой брат... — голос Бернарда стал совсем хриплым. Он отломил спичку от коробка и провёл головкой о чирок. — Полез в шахту за «лёгким золотом». Завалило. Три дня слушал, как он стучит...

Чарли отложила ружьё. Её глаза, чёрные как небо над перевалом, впервые за вечер смягчились.

— Теперь ты стучишь. Только никто не слышит.

Бернард раскрыл рот, что папироса чуть не выпала, но прилипла к нижней губе. Он уставился в неё в неверии и молчал некоторое время.

— Нихрена ты не знаешь... — наконец, ответил он почти шёпотом, в глазах его мелькнула немая ярость и что-то ещё, чего сам Бернард не мог назвать.

— Может, и не знаю. — Чарли пожала плечами. — Отец говорит: «Не надо знать, если видишь».

— Любишь своего индейского папашку, да? — язвительно хмыкнул тот, выпуская кольца сизого дыма. — Мой из меня всё дерьмо выбивал, когда напивался. А пил он каждый день.

— Видимо, не до конца выбил...

Смех Бернарда, хриплый и лишённый юмора, сотряс лагерь, но резко оборвался, когда Генри заковылял к ним, прижимая чемодан к животу.

— Мне... надо отлучиться, — пробормотал толстяк, избегая взглядов. Он кивнул в сторону тёмного пятна за валунами, где снег был изрыт следами десятков таких же «прогулок».

Чарли прищурилась:

— Пять минут. И оставь чемодан.

— Нет! — Генри отпрянул, будто она предложила отрезать ему руку. — Он... он мне нужен!

Люк, развалившись на вьюках, закатил глаза. Его трость чертила на снегу непристойные картинки:

— А у тебя там что? Ещё и ночной горшок припрятан?

Генри, краснея, поплёлся к краю лагеря, волоча за собой чемодан и ружьё. У валуна он наткнулся на двух пьяных старателей, что справляли малую нужду, облокотившись на друг друга. Они медленно обернулись на хруст снега под сапогами Генри, один из них вяло улыбнулся золотыми зубами.

— Эй, толстячок... — Его взгляд скользнул по саквояжу. — Помочь ношу до сортира донести?

Генри шарахнулся в сторону, обходя стороной незнакомцев. Он прошёл чуть дальше и за соседним валуном нашёл укромное местечко. Хэлдон поставил чемодан на ровный мягкий снег и начал возиться со своим ремнём. Внезапно раздался глухой хруст и чемодан внезапно начал тонуть в снегу. Генри испуганно потянулся за ним. Мгновение, и оба летели в узкую расщелину.

Чемодан, бряцнув ржавыми металлическими уголками о края ледяной щели встал клином, и Генри упал следом. Ноги его с хрустом упёрлись в истёртую бочину поклажи. Ружьё с плеча съехало и скользнуло в пропасть со звонким бряцанием. Но Генри так и не услышал, когда оно достигла дна... если дно вообще было.

— А-а-а! Помогите! — вопль разорвал ночь.

Чарли уже бежала, ружьё наготове. Бернард и Люк, переглянувшись, поплелись следом.

Сверху расщелина напоминала тонкий шрам, разрезавший ледник на две части — извилистая трещина, тянувшаяся на сотни ярдов вдоль склона. Её края, отполированные ветром до зеркальной гладкости, уходили вниз, сужаясь в непроглядную темноту. Лунный свет скользил по стенкам, высвечивая слоистую структуру древнего льда: синеватые прожилки, трещины-паутинки и вмёрзшие камни, острые как клыки. Глубину невозможно было разглядеть — даже брошенный вниз камень не достигал дна, исчезая в тишине после десятка секунд падения. Ветер, прорывавшийся сквозь узкий проём, выл низким гулом, словно стонал сам лёд под тяжестью веков. Местами своды смыкались, образуя хрупкие мостики из снега, готовые рухнуть от малейшей вибрации.

Генри, задыхаясь, царапал лёд ногтями. Кровь смешивалась с кристаллами, оставляя розовые узоры.

— Идиот! Не дёргайся! — крикнула Чарли, заглядывая в пролом. — Расщелина глубокая. Если сорвёшься — мы тебя уже не вытащим.

Бернард, высветив масляным фонарём пропасть, присвистнул:

— Да тебя твой чёртов чемодан спас.

Он кинул в зияющую трещину окурок, и тот полетел вниз, исчезнув во мраке вековых льдов.

Генри, пунцовый от усилий, начал прыгать на чемодане, пытаясь вылезти. От каждого прыжка чемодан забивался всё глубже, а расщелина сжимала Генри всё туже.

— Ты глухой или тупой? — рявкнул Бернард. — Тебе сказали, хватит дрыгаться!

— Вытащите меня! — Генри завопил фальцетом, и чемодан съехал на дюйм, скрипя металлическими уголками.

Люк протянул трость, но потные пальцы Генри только скользили по лакированному дереву:

— О, дружище! Ты как пробка в бутылке дешёвого вина — и вытащить так же сложно!

Чарли вернулась с верёвкой, лицо её было белее снега. Она сбросила один конец в щель.

— Обвяжи под мышками. Только медленно.

Генри, всхлипывая, обматывал верёвку вокруг туловища, дрожащими пальцами затягивая узлы. Грубые волокна пеньки впивались в тело даже через толстую шубу. Когда он перенёс вес на верёвку, Бернард и Чарли, упираясь в снег сапогами, дёрнули разом — трос натянулся, врезаясь в ладони. Стенки расщелины затрещали: острые пластины льда, похожие на стеклянные кинжалы, посыпались вниз. Его шуба покрылась ледяной коркой — тепло от тела топило наледь, примораживая одежду к стенам расщелины. Каждый рывок вверх вызывал новый обвал: куски фирна размером с кулак летели мимо, едва не попадая в лицо. Хватка расщелины сжималась туже, а снизу, из чёрного зева, тянуло воющим сквозняком, вымораживающим кости.

— Не тяните! — протяжно взвыл Генри. — Я примёрз!

— Мы его через край не вытащим... — выдохнула индеанка. — Нужно...

Чарли, не договорив, отпустила верёвку и метнулась к ближайшей палатке, где пьяные старатели играли в кости на гнилых досках. Вырвав две плахи из-под прямиком из-под носа, она вернулась, прикладом отгоняя любопытных.

— Бернард! — она бросила доски через расщелину. — Встань на них и тащи.

— Чемодан тоже не забудь обвязать! — крикнул в пропасть Люк, сложив руки рупором.

— Хрен с этим чемоданом! Он либо примёрзнет заживо, либо свалится! Бернард, тяни на счёт три!

— Раз... — Бернард встал на доски, зловеще хрустнувшие под его весом; вены на его руках и лице начали вздуваться от растущего напряжения.

— Два... — Генри завыл, пытаясь оторвать одежду от ледяных тисков.

— Три!

Рывок. Бернард резко разогнулся, верёвки врезались в кожу до мяса. Генри под аккомпанемент рвущейся шубы вылетел наверх, оставляя на морозных стенах клоки меха.

— Нет-нет-нет! Мой чемодан! Он остался там! — Генри пополз обратно к краю, но Чарли пригвоздила его прикладом к земле.

— Твой чемодан теперь собственность перевала, — сказала она, развязывая верёвку. — Радуйся, что жив.

Люк, свесившись над пропастью, вздохнул:

— Прощай, моя яхта... прощайте, парижские кокотки...

Бернард стоял, потирая окровавленные ладони. Его взгляд встретился с Чарли — она кивнула, почти незаметно. Благодарность? Или презрение к общей глупости?

Генри рыдал, обхватив голову:

— Всё пропало... всё...

— Не всё, — Эрик, который только подоспел к концу действа, листая записную книжку. — Учитывая обстоятельства, рекомендую...

Бернард вырвал из рук коронёра блокнот и швырнул его в пропасть.

— Засунь свои рекомендации себе в задницу, чучело соломенное!

Люк, всё ещё распластавшийся у края расщелины, свесил фонарь в темноту. Жёлтое дрожащее пятно выхватило чемодан, заклинившийся между льдом и камнем,.

— Красота... — протянул он. — Как сундук с пиастрами на дне морском. Бернард, дай удочку.

— Какую к чёрту удочку?! Ты совсем поехал? — рявкнул Бернард, но уже рылся в поклаже, доставая различное барахло.

Они связали три аркана в один, пристроив к концу крюк от упряжи. Люк, лёжа на животе, раскачивал импровизированную «удочку», причмокивая:

— Так, милашка, иди к папочке...

— Ты его соблазняешь или вытаскиваешь? — Бернард, стоя позади и страхуя, нетерпеливо дёрнул верёвку, едва не столкнув Люка вниз.

— Терпение, дикарь! — Люк поправил цилиндр. — Искусство требует...

— Искусство требует надрать тебе задницу, шут гороховый!

Крюк звякнул о ручку поклажи. Люк замер, медленно подтягивая верёвку. Чемодан, скрипя, пополз вверх, рассыпая по пути ледяную крошку.

— Легонько... лееегонько... — шептал Люк.

— Да тащи уже, а то как баба! — Бернард в ярости выхватил из рук товарища верёвку, рванув со всей силы.

Деревянная ручка затрещала. Застрявшая поклажа взвизгнула железными уголками о края щели. Чемодан вдруг сорвался, но Люк в последний момент успел схватить его рукой за ремень.

— Есть контакт! — Он засмеялся истерически, выволакивая ящик на край. — Мы гении, Медведь! Гении!

Бернард выхватил чемодан, швырнув его в снег подальше от края.

— Гении? — Здоровяк с силой поднял Люка за шиворот и отправил его в сугроб рядом со злосчастным саквояжем. — Ты псина голодная. А я мудак, который тебя слушает!

Генри, трясясь и всхлипывая подполз к чемодану, обнял его и начал укачивать, как младенца. Толпа зевак, собравшаяся вокруг, побрела обратно по своим делам. Лагерь медленно вернулся к привычной жизни под россыпью холодных звёзд: снова кто-то затянул заунывную песню, кто-то ругался и палил в воздух, где-то на краю лагеря какой-то бедолага разрывался в чахоточном кашле.

Люк, всё ещё лежа на снегу и раскинув руки, подмигнул Бернарду:

— А ведь весело, Медведь, а?

Тот ответил плевком в пропасть, но тут же разразился рваным лаем смеха. Чарли наблюдала за ними из-под полузакрытых век, прислонившись к скале. В углу рта дрогнуло подобие улыбки. Безумцы. Такие жалкие. Такие… живые.

III

— Мне нужно подсчитать вероятность, с которой мы сможем вытащить оттуда мой блокнот, — монотонно протянул Эрик, заглядывая в бездну пустыми глазами. — Учитывая угол падения, массу и коэффициент трения...

Бернард схватил его за шиворот, как котёнка за шкирку, и затряс:

— Давай, умник! Я сейчас и тебя туда скину. Будешь считать вслух, пока будешь падать, а мы послушаем!

Эрик, не обращая внимания на угрозы, медленными, почти неестественными движениями достал из-за пазухи запасной блокнот и вытащил из-за уха карандаш. Бернард разжал хватку и в разочаровании и ярости провел рукой по волосам, чуть не сняв с себя скальп.

— Господи Иисусе! Ты когда-нибудь доведёшь меня до точки невозврата!

Он выхватил из рук коронёра второй блокнот, пробежав по записям глазами:

— «Коэффициент... умственной неполноценности... Бернарда — девяносто девять процентов»? Да я тебя...

Эрик медленно моргнул и указал карандашом на лист:

— Ошибка. Сто.

Бернард зарычал, схватившись за голову.

Люк наблюдал за ними, стряхивая с цилиндра снег:

— Знаешь, гений, есть теория: если бросить в пропасть всё, что у тебя есть, однажды она тебе что-нибудь вернёт. Например, пинок под зад.

— Неверно, — возразил Эрик, повернувшись к картёжнику и вперив в него прозрачные глаза. — Это противоречит закону сохранения энергии.

Бернард пнул сапогом снег и злобно затопал в сторону лагеря.

— Нахрен вас всех! Грёбаное безумие! Лучше бы я в тюрьме остался!

Там, где-то глубоко внизу, среди вечных льдов и камней, покоился блокнот с расчётами — первый учебник по выживанию для тех, кто ещё мог бы осмелиться бросить вызов Северу, но, увы, никому уже не было суждено его прочесть.

Пароход «Полярная Звезда» со скрипом причалил к прогнившим мосткам Скагуэя, борта врезались в сваи, покрытые ледяной бахромой. Его гудок прорвал весенний воздух, смешавшись с криками чаек и руганью на различных языках. У причала, облепленного ветхими шхунами, толпились старатели, выгружая ящики с провизией и инструментами. На их фоне белоснежное судно с резными перилами и позолоченными иллюминаторами казался насмешкой — словно графский особняк, воздвигнутый посреди помойки.

Мистер Хэтфилд, грузный и невысокий мужчина лет шестидесяти, ступил на дощатый настил, его лакированные ботинки тут же увязли в чёрной жиже. Он фыркнул, поправляя котелок, и резко стукнул тростью из слоновой кости. Львиная голова на набалдашнике блеснула холодным серебром — не инструмент для пути через снега Клондайка, а скорее символ власти, который он, видимо, считал необходимым взять с собой даже в ад. Двигался Роберт с напускной важностью, будто нёс на плечах невидимую мантию. Его бакенбарды, седые и пышные, как заснеженные ели, дрожали в такт недовольному подёргиванию губ.

— Дора, — обернулся он к служанке, — Если эти обезьяны в тулупах уронят мой чемодан с хрусталём, вычту стоимость из твоего жалованья.

Дора Террис, высокая темнокожая женщина в тёмно-сером платье с воротником до подбородка и белым платком, завязанным спереди в узел на «чёрный манер», молча кивнула. Её руки, затянутые в замшевые перчатки, сжимали кожаную сумку с туалетными принадлежностями. Лицо же служанки не выражало ничего, кроме терпения, которое, возможно, было маской для презрения. Она взяла багажную квитанцию из рук дрожащего грузчика, словно принимая капитуляцию врага.

— Слушаюсь, мистер Хэтфилд. — Её голос звучал ровно, но пальцы непроизвольно смяли край жёлтой бумаги.

Из-за спины Доры неуклюже вынырнула Рамона Хэтфилд, прижимая к груди потрёпанную книгу с кожаным переплётом. Девушка лет двадцати пяти, завернутая в норковую шубу на два размера больше, казалась хрупкой, как фарфоровая кукла. Её синие глаза, неестественно большие и глубокие, блуждали по толпе, будто пытались уловить то, что было скрыто от других. Тёмно-коричневые непослушные волосы выбивались из-под ажурной шляпки с искусственными цветами, что придавало юной особе слегка нелепый вид.

— Отец, — голос девушки дрогнул, когда её бледная рука вцепилась в рукав Хэтфлида, — здесь слишком много теней. Они шепчутся...

Дора мягко, но настойчиво отвела руку девушки.

— Мисс, не трогайте мистера Хэтфилда. Вы можете запачкать его костюм.

Та вдруг замерла, уставившись на старика-старателя, вытиравшего лицо грязным рукавом.

— Он скоро умрёт, — прошептала девушка.

— Мисс, — служанка наклонилась к ней, — не стоит привлекать к себе внимание.

— Но над ним тень стоит...

Терпение Роберта, наконец, лопнуло. Он дёрнул дочь за плечо так, что швы на норковой шубе затрещали:

— Ещё слово — и я отправлю тебя в санаторий. Напоят бромидом, и никаких «теней»!

Эти трое казались здесь чужаками, словно бельмо на глазу. И когда Роберт Хэтфилд, банкир из Чикаго и владелец двух именитых изданий, направился из порта в город, толпа перед ним расступилась. Но за спинами уже шептались:

— О, банкир... Как пингвин вырядился.

— А барышня-то больная, что ли? Глазищи-то как у совы...

— Чего это жирный кот полез в наши края?

Хэтфилд игнорировал пересуды, но его пальцы сжали трость так, что львиная голова, будь она настоящей, лопнула бы, как клюква; а уголки тонких губ дрогнули в лёгком презрении.

— Кажется, здесь, — буркнул Хэтфилд, останавливаясь у гостиницы «Северный Олень», где дверь распахнулась, выпуская клубы пара и запах виски с табаком.

Рамона кивнула, но её взгляд упёрся в какую-то точку на горизонте, где снежные пики сливались с облаками. Она шепнула что-то книге, и Дора, заметив это, чуть нахмурилась, но промолчала.

В зале гостиницы, среди щёлканья фишек и шелеста карт, их ждал Томас Миллер. Молодой журналист, высокий и худой, как сосновая мачта, с очками в тонкой проволочной оправе, сидел за угловым столом, постукивая карандашом по блокноту. Светлые волосы аккуратно зачёсаны в пробор, лицо чисто выбрито. Его пальто, некогда дорогое, но теперь поношенное и с латками на локтях, было тщательно вычищено, а воротник плотно застёгнут до верхней пуговицы. Увидев банкира, он встал, но не спеша, как будто заранее устав от необходимости играть роль в чьей-то игре.

— Томас Миллер, «Чикаго Викли Трибьюн», — произнёс он, пожимая руку, сухую и твёрдую. — Мистер Хэтфилд, рад, что вы решили доверить мне осветить эту поездку.

— Простой человек хочет пойти путём простых людей, — Хэтфилд снял котелок, но покосившись на липкий гостиничный стол, передумал садиться. — Газеты должны знать правду. Тем более, это будет прекрасным подспорьем для рекламы филиала моего банка, который я собираюсь открыть в Доусоне. Отчаянным людям иногда требуется помощь. Залоги, ссуды, кредиты...

Том усмехнулся, пытаясь скрыть горечь, очки чуть сползли к кончику носа.

— Вы правы, сэр. Читатели обожают истории о людях вашего статуса, решивших разделить тяготы с простым народом. Это настоящий героизм для человека, привыкшего к мраморным кабинетам.

— Героизм — это слишком пафосно, — Роберт фыркнул и сделал паузу, подбирая слова. — Я хочу показать, что успех строится на упорстве. Как у них. — Он кивнул в сторону мутного окна, за котором гудел Скагуэй.

Том кивнул, но его глаза, за стёклами очков, скользнули к девушке в огромной шубе, которая, устроившись у окна, начала рисовать пальцем на запотевшем стекле какие-то завитки.

— Ваша дочь? — спросил он, чтобы заполнить паузу.

— Да. Рамона... Можно просто Реми. — Хэтфилд произнёс имя, как будто оно было диковинным яством, которое не знает, подавать ли с гордостью или скрывать. — Её… интересует природа. С тех пор, как от чахотки умерла её мать... Я подумал, что ей следует немного сменить обстановку.

Журналист не ответил. Он уже понял, что «природа» здесь — лишь предлог. Хэтфилд хотел стать героем, благородным джентльменом, который «спускается к народу», чтобы потом вернуться в свой богато обставленный офис и хвастаться скромностью. Миллер видел таких прежде — их благородство было так же фальшиво, как карты, нарисованные менялами на пристани.

— Завтра, значит, отправляемся? — спросил он, открывая блокнот.

Банкир кивнул, и в этот момент ветер с гор ворвался в зал, потушив свечу на соседнем столе. Где-то далеко, за границей леса, волк завыл — долгий, одинокий звук, будто сама земля предупреждала о том, что Уайт-Пасс не прощает лицемеров.

Реми вздрогнула, но улыбнулась.

— Он зовёт нас, — прошептала она, и Дора положила руку на её плечо, словно сдерживая. Чёрные, чуть навыкате, глаза впились в юную девушку с немым упрёком, заставив ту замолчать.

Том наблюдал за сценой, в его глазах мелькнуло что-то похожее на жалость. Но не желая быть участником семейной драмы, он перекинул всё внимание на свою камеру.

Это была «Кодак Буллс Ай», коробка из орехового дерева, обтянутая кожей, с латунным объективом и шарнирной системой мехов, которые позволяли фокусироваться, выдвигая переднюю панель вперёд. Внутри — бумажная плёнка, способная запечатлеть двенадцать кадров. Для проявки требовались химикаты: пирогалловая кислота, бромид серебра, уксусная кислота — всё это, завёрнутое в водонепроницаемую ткань, Том возил в кожаном саквояже. Светочувствительность плёнки была низкой, и каждый снимок требовал долгой выдержки, иногда до десяти секунд. Здесь, на суровом Севере, где ветер норовил сбить с ног, это было равносильно молитве на раскалённых углях: стоять неподвижно, как скала, пока мир вокруг дрожал.

— Вам придётся работать быстро, — сказал Хэтфилд Тому, когда они остались одни в комнате над гостиницей. Дверь была заперта, а окно закрыто ставнями, будто банкир собирался обсуждать не просто маршрут. — Я нанял группу тлинкитов. Они доставят поклажу до самого Беннета. Там меня должны встретить мои люди... Я имею ввиду, которым я могу доверять больше, чем дикарям.

Миллер поднял брови. Тлинкиты — племя, чьи земли теперь называли «территорией Юкона», — стали неотъемлимой частью золотой лихорадки. Их нанимали в качестве проводников, носильщиков, сплавщиков на реках. Но их участие редко упоминали в газетах. Белому читателю нужны были герои-одиночки из своих, а не индейцы, которые знали эти горы лучше любого «первопроходца».

— Это... не должно быть отражено в материалах, — продолжил Хэтфилд, и его бакенбарды задрожали, когда он произнёс это. — Понимаете, мне нужно показать, что я как один из этих бедолаг. Простой человек, который не полагается на... ну, вы понимаете.

Томас Миллер кивнул. Он понимал. Хэтфилд хотел стать символом «нового богача» — человека, который не стыдится грязи и пота, честной работы, в конце концов. Рассказ о нанятых индейцах испортил бы легенду.

— Без проблем, — сказал Миллер, щёлкая затвором камеры, чтобы проверить механизм. Щелчок прозвучал сухо, как выстрел. — Но если они будут в кадре...

— Вы уж постарайтесь, чтобы их не было. — Банкир улыбнулся приторно сладко, по-отцовски наигранно хлопнув Томаса по плечу. — Уверен, вы справитесь. Мне рекомендовали вас, как лучшего репортёра.

Миллер не ответил. Вместо этого он достал из саквояжа стеклянную банку с проявителем. Внутри — тёмная жидкость, пахнущая железом. Он думал о том, как будет скрывать тлинкитов на снимках: снимать их в тени, обрезать края, вымывать из истории. Как будто они были призраками, а не людьми, чьи плечи пронесут Хэтфилда через Уайт-Пасс к славе и ещё большим богатствам.

Внизу, в зале, Рамона всё ещё рисовала на стекле. Её палец оставил след, похожий на силуэт волка. Дора Террис стояла рядом, держа в руках кружку с горячим чаем, что она заказала для девушки. Пальцы её свободной руки судорожно впились в спинку стула, словно Дора решала: удержать ли Реми на краю реальности или остановить себя от бегства за эту грань.

— Они будут ждать нас там, — прошептала Реми, не отрывая взгляда от пейзажа за окном. — У гор.

— Кто? — спросила Дора, хотя знала, что ответ будет бессмысленным.

— Те, кто не любит лжецов. — Реми повернулась к ней, и её глаза недобро блеснули в свете керосиновых ламп. — Папа думает, что спрячет их. Но камера всё видит. Видела эту штуку у мистера Миллера? Теперь я хочу себе такую же...

Дора нахмурилась. Она не понимала, о чём говорит девушка, но в её словах было что-то, что вселяло тревогу где-то в глубине груди.

— Ты слишком много читаешь, — сказала Дора, ставя кружку перед Реми. — Это плохо для головы.

— А ты слишком мало, — ответила девушка, проводя пальцем по фарфоровой ручке чашки. — Поэтому не видишь, что он всех купил и продал. Он со всеми так делает.

Дора замерла. Она знала. Конечно, знала. Банкир нанял тлинкитов, чтобы те тащили поклажу, но не платил им по-честному. Он обещал доллары, а планировал расплатиться ассигнациями, которые в этих краях не стоили ничего. Но говорить об этом вслух было опасно. Слова — как пули. Могут убить.

— Молчи, — прошептала служанка, оглядываясь на других посетителей, которые, к счастью, были слишком заняты своими делами. — Если твой отец услышит...

— Он не услышит, — перебила Рамона. — Он думает, что я сумасшедшая. Все так думают. Поэтому я могу говорить всё, что хочу.

Дора смотрела на неё долго, пытаясь понять, где заканчивается ребёнок и начинается нечто другое. Нечто более страшное. Но Реми уже вернулась к окну, её палец рисовал новый узор.

Дверь сверху скрипнула. Хэтфилд и Миллер спускались по лестнице, их разговор доносился обрывками: «...план остаётся прежним... тлинкиты будут ждать на развилке...». Когда банкир подошёл к столу, Дора уже сидела, положив руки на колени, как приличная служанка. Реми же смотрела в окно, где за каплями ледяного дождя, мерцали фонари повозок.

— Завтра, — сказал Хэтфилд, кивая дочери. — Ночь — для сна. — Он повернулся к служанке. — Дора, комната готова. В девять поднесите нам чай.

Томас Миллер приподнял в шляпу и чуть поклонился на прощание, прежде чем покинуть гостиницу. Но когда все трое направились к лестнице, ведущей к номерам, Дора остановилась. Администратор, невысокий молодой мужчина, но уже начавший лысеть, неловко прочистил горло.

— Господа... Чёрная прислуга — через задний двор. Там коморка под лестницей. — он указал наманикюренной рукой в сторону чёрного хода, избегая смотреть в глаза.

Хэтфилд даже не остановился, но Реми, уже поднимавшаяся по ступеням, замерла. Её пальцы вцепились в перила:

— Дора спит со мной. Мы всегда…

— Мисс, — перебила служанка ровным тоном, будто повторяла заученную фразу, — вам нужен покой.

— Правила не мои, — администратор, переминаясь с ноги на ногу, бегал глазами с Доры на Реми. — Хозяин сказал: белые — наверх, цветные — внизу. Таковы правила нашего гостевого дома.

Дора шагнула вперёд, закрывая собой Рамону.

— Мисс Хэтфилд поднимется в номер. — Её голос звучал ровно, будто она диктовала меню. — В девять вечера принесу чай.

Дора Террис развернулась, не дав Реми возразить, взяла свечу со стола, её тень упёрлась в стену, где над ресепшн висела выцветшая вывеска: «Только для белых». Дора двинулась к узкой двери, за которой виднелся обледенелый двор. Холодный воздух рванул внутрь, задувая пламя — фитиль затрещал, оставляя в воздухе шлейф гари, и женщине пришлось прикрыть свечу ладонью.

Комната под лестницей оказалась бывшим складом, который теперь служил убежищем для тех, кого не пускали в комфортабельные номера. Воздух пах плесенью и затхлостью, будто стены хранили в себе дыхание всех прошлых хозяев — мешков с мукой, ящиков с солониной и бочек с виски. Железная кровать, установленная криво на неровном полу, стонала под собственным весом, а от соломенного матраса несло гнилью. Рядом стоял сундук, доски его вздулись от влаги, а в щелях между ними пушились зеленоватые грибки, будто мох на могильном камне. Жестяной таз на полу казался почти символом. Его дно покрывала ржавчина, пятнами, как кровь, засохшая за годы. На стене над ним темнели следы от воды — длинные, кривые полосы, будто кто-то пытался написать послание, но забыл язык.

Дора поставила свечу на трухлявый стол, наспех сколоченный из портового ящика. Пламя дрогнуло, освещая трещины в штукатурке, где ютились пауки, и пятна на потолке, оставленные тающим снегом.

Ровно в девять часов вечера, когда часы в холле пробили последний удар, дверь номера распахнулась. Дора вошла бесшумно, как тень, но её присутствие будто сжало воздух в комнате. Поднос в её руках был аккуратен: начищенный до зеркального блеска жестяной чайник с кипятком, две фарфоровые чашки с золотистым ободком, сухари в хрустальной вазочке.

— Там... холодно? — спросила Реми, глядя, как служанка ставит поднос на стол.

— Удобно, — ответила Дора, не поднимая глаз. Она разлила чай, и его аромат смешался с запахом старой мебели и восковых свечей. — Есть всё, что мне нужно.

— Может... может ты останешься здесь? Никто не заметит. Тут есть диван.

Роберт Хэтфилд, сидевший у окна с бумагами в руках, резко оторвал взгляд от документов. Его брови сдвинулись, как тучи перед бурей.

— Довольно, Рамона! — рявкнул он. — Ты не ребёнок. Не позволяй себе слабости.

Дора поправила складки скатерти, резче обычного. Столовый нож звякнул о блюдце.

— Мисс, пейте чай, пока не остыл, — сказала она, и в её голосе не было ни покорности, ни злости — только та пустота, в которой годы научили её топить любые эмоции.

Перед уходом Дора задёрнула занавески на окне. Плотно, до последней складки. На стекле, перед тем, как сдвинуть ткань, она увидела новые рисунки, но от жара комнаты они расплылись и исказились, что было сложно разобрать, что на них было изображено. Служанка бросила на девушку быстрый взгляд украдкой: Реми сидела, опустив голову, как будто вспомнила что-то важное и страшное.

Когда Дора Террис вышла из номера, Реми не притронулась к чаю. Она смотрела, как одна единственная чаинка, сумевшая прорваться через серебряное ситечко чайника в её чашку, кружила в янтарной жидкости.

Внизу, в пристройке, Дора села на соломенный тюфяк. Через мутное крошечное окно, больше похожее на форточку, виднелось окно гостиницы, где Реми, как призрак, маячила за занавесками. Служанка достала из саквояжа потёртую фотографию — два ребёнка, чёрный и белый, смеющиеся на фоне яблонь. Перевернула её, где детской рукой было выведено: «Сёстры. 1861». Снаружи снова завыл ветер, но здесь можно было слышать, как в главном корпусе звучало пианино. Там пахло лавандой и воском для мебели, а не плесенью. Там окна закрывались плотно, без щелей для ветра. И свет в окне Реми, наконец, погас.

Ветер на вершине Уайт-Пасса выл, как раненый зверь. Бернард, сгорбившись под тяжестью вьюка, замер на краю склона, глядя на картину перед собой: на плато, зажатом меж ледяных пиков, ютился лагерь — жалкая пародия на цивилизацию. За его спиной, цепляясь за тропу, плелись Люк и Эрик, каждый с мулом, навьюченными тюками с сеном и мешками провизии. Генри и Чарли замыкали шествие — их лошади, гружёные скарбом, фыркали, увязая в снегу.

— Чёрт возьми! Тут даже салун есть! — хриплый смех Медведя смешался со скрипом флюгера над дверью: ржавая жестяная девка с подносом.

Посёлок напоминал свалку, засыпанную снегом. Палатки, сшитые из мешковины и брезента, цеплялись за скалы, словно лишайник. Посреди этого хаоса гордо красовался салун «Снежный Дьявол» — сколоченный из гнилых шпангоутов разбитой шхуны, с щелями, забитыми паклей и конским волосом. Над входом болталась вывеска из сломанной лыжи, где выцветшей краской было криво намалевано: «Виски, вода, гуляш».

— Цивилизация, леди и джентльмены, — Люк щёлкнул серебряным долларом, наблюдая, как четверо оборванцев у бочки играют в покер. Его мул нетерпеливо брыкнул задней ногой, едва не задев Эрика. Тот, погружённый в расчёты, даже не поднял головы. — Через неделю тут и бордель откроют. С суррогатным джином и сифилисом в комплекте.

Чарли стояла в стороне, придерживая вздрагивающую от усталости кобылу. Её губы искривились в гримасе отвращения, когда взгляд скользнул по «гостинице» — брезентовой палатке, где на полу валялись вшивые, пропитанные потом одеяла, а в углу копошилась старуха, продающая места у печки почасово. У входа уже толкались люди, спорящие за место в очереди. Генри ёжился за спиной своей проводницы, пытаясь спрятаться от ледяных порывов. Его пальцы дрожали, теребили ручку потрёпанного чемодана.

— М-может... нам тоже найти место у огня?

Чарли кивнула:

— Оставим животных в стойле, им нужен отдых. Потом разведём костёр... подальше от этого рассадника вшей.

— К чёрту ваши костры. Я хочу выпить! — Бернард вытер нос рукавом и пнул замёрзший конский навоз, отправив его в сторону стойла: длинного сарая из жердей, где за доллар за ночь лошади делили кров с мулами, а под потолком сушились заледеневшие попоны.

Солнце, уползая за зубцы гор, бросило последний взгляд на лагерь. Тени поползли по склону, цепляясь за палатки. Эрик, внезапно оживившись, засеменил к ветхой хибаре на окраине, где на дверях висела табличка: «Морг. Спуск тела 10 долларов.».

— Интересно, — пробормотал он, прижимая блокнот к груди. — Скорость разложения замедлена, но мышечные ткани...

— Слышь, Чучело! Если сдохнешь, я платить не буду! — рявкнул Бернард, но коронер уже исчез в темноте.

Медведь сплюнул в снег и рванул к салуну, распахнув дверь с такой силой, что та чуть не слетела с ржавых петель. Внутри захлебнулась музыка шарманки, и кто-то заорал:

— Закрой чёртову дверь, громила! Холодно же!

Люк тем временем присел на корточки рядом с импровизированным покерным столом из ящика с динамитом и войлочного покрывала. Четверо игроков, обмотанных грязными шарфами, переглянулись.

— Места нет, щегол, — буркнул бородач, выдыхая струю табачного дыма.

— О, но у меня монетка всегда найдётся, — Люк подбросил доллар, ловя его ладонью. — Особенно если сыграть... на повышение.

Когда Чарли увела животных в стойло и договаривалась о ценах, Генри, оставшись один, неловко попятился, упёршись в шест, поддерживающий навес над палаткой. Вывеска гласила: «Суп из лишайника. От цинги!». За порогом старик, больше похожий на засохшую мумию в обносках из засаленных тряпок и ушанке изъеденной молью, мешал черпаком в кипящем котле сомнительную жижу. В ней плавали серые хлопья, похожие на моль.

— С-сэр... это съедобно?

Старик хрипло засмеялся, слюна из морщинистого провала рта полетела в варево:

— После третьей кружки виски — всё съедобно, сынок.

Инфернальный повар хитро прищурился, достал бутылку и плеснул в жестяную кружку мутную жидкость с запахом гнилого картофеля.

— На, приятель, — он шлёпнул кружку перед Генри на прилавок из гнилых досок, обнажив дёсны с тремя жёлтыми зубами. — За счёт заведения! Отогрей кишки.

Генри взял напиток дрожащей рукой, но Чарли вцепилась в его запястье. Индианка появилась так внезапно, что Генри жалобно взвизгнул от неожиданности. Жесть звякнула о стойку, самогон расплескался.

— Спасибо, дед, — бросила она, таща Генри за собой в сторону. — Но его печень и так уже похожа на твой суп.

Чарли прижала Генри к обледенелой скале так, что затылок ударился о камень. Внизу, у подножия перевала, уже зажигались редкие огоньки. В горах темнело быстро.

— Слушай внимательно, — её дыхание, резкое и горячее, смешалось с запахом медвежьего жира, которым она смазывала губы. — Ружьё своё в расщелине ты уже потерял. Чемодан еле вытащили. Теперь будешь пить эту дрянь и потом спать как свинья, пока они... — она мотнула головой в сторону салуна, откуда доносились хриплые вопли Бернарда, — ...не прирежут нас ради твоих жалких долларов.

Чарли оглянулась вокруг, голос её снизился до шёпота:

— Я отвела наших лошадей к тропе на спуск. Уходим. Сейчас.

Генри заморгал, пытаясь сосредоточиться. Его веки слипались от мороза, а в груди сердце колотилось так сильно, что казалось: вот-вот выскочит.

— С-сейчас? — он выдавил, глядя на багровую полосу заката над горами и стремительно чернеющее небо. — Чарли, там ж... жутко! Тропы обледенели, а фонарь...

— Фонарь? — она встряхнула его так, что зубы щёлкнули. — Луна твой фонарь. Или ты хочешь, чтобы нам брюха ночью выпотрошили?

Где-то за спиной хрустнул снег. Чарли резко развернулась, прикрывая Генри собой. Из темноты вынырнула фигура в меховой парке — пьяный старатель плёлся к уборной, бормоча что-то о «проклятом золоте».

— Решайся, — она прошипела, впиваясь ногтями в его плечи. — Или я оставлю тебя тут. С твоим чемоданом и твоими новыми дружками.

Генри медленно втянул носом воздух и резко кивнув. Его пальцы судорожно сжали ручку чемодана.

— Х...хорошо. Только... — он метнул взгляд на салун, — ...вдруг они заметят? Что мы ушли...

Но Чарли уже тянула его к узкой тропе за лагерем, где их ждали лошади.

Они миновали последние палатки, где свет коптилок мерцал сквозь брезент, как глаза голодных зверей. Лошади упирались копытами в обледенелый склон. Их дыхание вырывалось густыми клубами, смешиваясь с паром от вспотевших боков. Чарли дёрнула поводья, заставив свою кобылу двинуться вперёд — подкова скользнула по камню. Генри, пытаясь повторять её движения, лишь сильнее увязал в снежной крошке, от чего его лошадь нервно мотала головой.

Лунный свет, пробиваясь сквозь рваные облака, рисовал на снегу узоры, похожие на кружева. Чарли замедлила шаг, в последний раз обернувшись к лагерю. Из распахнутой двери салуна лился жёлтый свет и рёв Бернарда:

— Я вам всем кадыки вырву! Что это за пойло? Где мой чёртов виски?!

Тень здоровяка металась по стенам, огромная и бесформенная, как демон из детских кошмаров. Чарли сжала ствол ружья, ощущая, как холодный металл прожигает кожу сквозь перчатки.

— Идиотство, — прошептала она не то ему, не то себе.

Девушка вздохнула, словно отпуская какую-то мысль, перекинула Винчестер через плечо и зашагала вперед быстрее, больше не огядываясь. Генри, спотыкаясь о камни, едва поспевал. Его дыхание хрипело в груди, как дырявые меха. Через полчаса спуска огни лагеря превратились в тусклых светлячков, а потом исчезли вовсе.

— Ч-Чарли? — он догнал её на повороте, где тропа начинала змеиться вниз, к чёрному провалу долины. — Спасибо... что не бросила...

Она резко остановилась, заставив его врезаться в её рюкзак. Обернулась и её лицо оказалось так близко, что Генри увидел иней на её ресницах.

— Не благодари, — прошипела Чарли, тыча пальцем в его грудь. — Это ты втянул нас в это дерьмо. Со своим чемоданом и детским лепетом про «честное партнёрство».

Генри попятился, наткнувшись спиной на свою лошадь, и едва не упал.

— Но они... в Скагуэе... Они казались такими надёжными... Люк говорил... — он замолчал, увидев, как глаза его проводницы сузились до чёрных щёлок.

Чарли фыркнула, срывая сосульку с козырька каменной скалы. Лёд треснул в её пальцах, как хрупкое стекло.

— Люк болтал, а ты глотал, как мальчишка леденцы. Да ещё и пьяный в стельку. Любой жулик покажется святым, когда в глазах двоится от виски. — Она швырнула осколки в темноту. — А этот громила... — её голос вдруг сорвался, — ...у него на лице всё написано: «Убью за пару монет». Глаза убийцы, руки грабителя...

Генри вздрогнул, вдруг вспомнив, как эти самые руки прошлой ночью вытаскивали его из расщелины.

— А ты... — он запнулся, словно пытаясь подобрать правильные слова, чтобы не одному себе казаться виноватым. — Почему тогда пошла с нами?

Чарли замерла. Взгляд её внезапно смягчился.

— Потому что тоже глупая, — тихо ответила она наконец, поворачиваясь к тропе. — Теперь шевелись. Теряем время.

Чарли рванула свою кобылу под уздцы вперёд, не оглядываясь. Генри поплелся следом, мысленно считая шаги. Любой звук в ночи заставлял его оборачиваться — чудилось, что из темноты вот-вот вынырнет тень в цилиндре, насмехаясь над их побегом.

Луна отбрасывала мертвенный свет на обледеневший склон. Каждый выдох превращался в ледяной туман, а снег под ногами скрипел, словно кости, перетираемые жерновами. Чарли шла впереди. Внезапно она замерла, подняв руку в резком жесте. Генри, споткнувшись о собственные ноги, снова едва не врезался в неё.

— Чарли? — прошептал он, вытирая пот со лба грязным рукавом.

— Заткнись! — её голос прозвучал как удар кнута. Она сбросила ружьё с плеча, пригнувшись в полуприсед. Лошадь, почуяв неладное, рванула поводья, но Чарли железной хваткой прижала её морду к земле. — Спокойно, девочка…

Генри втянул голову в плечи. Его глаза метались по скалам, где тени будто шевелились сами по себе. Из-под полы шубы он достал нож, рука предательски дрожала.

— У меня ружьё! — крикнула Чарли, целясь в пустоту. — И нам не нужны неприятности!

Тьма ответила ей скрипом льда где-то ниже по склону. Потом снова мёртвая тишина. Генри уже начал было опускать нож, как из-за поворота выступила фигура. За ней — ещё трое? Четверо? Они растеклись по тропе, будто чёрная смола, держась в ярдах тридцати от них.

Первый незнакомец поднял руки, но это не было жестом мира. Его пальцы, обмотанные грязными тряпками, медленно разжались.

— Не поздновато ли для прогулки, леди? — крикнул он, и голос звучал как скрежет железа по камню.

Теперь в лунном свете можно было разглядеть детали: потёртые бушлаты, покрытые ледяной коркой, револьверы на поясных ремнях, лица, изъеденные морозом. Глаза у всех как угольные ямы — пустые, без блеска.

— Леди идёт своей дорогой, — Чарли выдвинула ствол вперёд ещё на дюйм. — Тропа широкая, разойдёмся.

Второй бандит, приземистый и широкий, с бородой седыми клочьями, хрипло рассмеялся:

— Ночью тут волки шныряют. Да и люди… ненадёжные. — Он достал из кобуры свой револьвер и щёлкнул курком, звук эхом разнёсся по ущелью.

Третий, с перекошенным ртом, шагнул влево, перекрывая тропу полностью:

— Может, обогреетесь у нашего костра? Мы ребята гостеприимные.

— Она не выстрелит. Девочка в ковбойшу заигралась... А на жирного посмотрите, весь трясётся и за ней прячется...

Морозный воздух прорезал хриплый шакальный хохот мужчин.

Палец Чарли лёг на спусковой крючок. Её голос стал острее:

— Последний раз говорю. Пропустите.

Генри, задыхаясь, заметил движение справа — четвёртый, притаившийся за скалой, медленно навёл винтовку на Чарли.

— Осторожно! — выдохнул он, но было поздно.

Первый бандит рванулся вперёд, выхватывая револьвер. Выстрел Чарли оглушил горы, осветив на мгновение его лицо — оскал жёлтых зубов, брызги слюны. В цель. Пуля снесла часть черепа. Осколки кости вперемешку с мозгами брызнули на тропу. И тут же грохнули ответные выстрелы...

Лошадь Генри вдруг неестественно завизжала и рухнула набок. Пуля из обреза 12 калибра вошла ей чуть ниже челюсти, вырвав кусок мяса размером с кулак. Фонтан крови, чёрный в тусклом лунном свете, струями заливал снег вокруг. Тюки с провизией сорвались с вьючного седла, жестяные банки с консервами глухо поскакали вниз по склону.

Чарли вскинула Винчестер, пальцы правой руки вцепились в рычаг перезарядки. Она дёрнула за него. Оружейное масло застыло на морозе, превратившись в густой клей. Механизм заскрежетал, с трудом подавая новый патрон из трубчатого магазина. Чарли палила вслепую, давая себе и Генри шанс на быстрое отступление, пока бандиты скрылись в тенях ущелья.

— Дерьмо! У неё армейская пушка! — заорал главарь, прячась за валун.

Её кобыла в панике от грохота выстрелов встала на дыбы, беспорядочно взамахивая копытами. Один из нападавших, в рваном волчьем тулупе, высунулся из-за каменной стены и выстрелил. Пуля сорвала прядь волос с гривы — животное рвануло вперёд, создавая ещё большую суматоху.

— За утёс! — Чарли схватила Генри за воротник шубы и швырнула за стену невысокой скалы, выступавшей из-под шапки снега. Прогремели новые выстрелы, и пули врезались в камни, высекая снопы искр и осыпая Чарли и Генри гранитной крошкой.

Она упала на снег, прижавшись спиной к холодному камню. Индианка щёлкнула рычаг затвора ружья, выбросив последнюю гильзу. Замёрзшие пальцы с трудом вдавливали пять патронов в открытый магазин — один упал в снег, но некогда было подбирать.

— Беги к лагерю! — Чарли вцепилась в плечо Генри, толкая его к склону. — Тащи Бернарда! Я тебя прикрою.

Тот, прижимаясь к скале, вытаращился на неё в недоумении:

— Бернарда?! Да он нас прикончит первым!

— Он хоть стрелять умеет! — Чарли вынырнула из-за укрытия, вжав приклад в плечо. Винчестер дёрнулся, выплюнув огненный язык. Пуля снесла шляпу с бандита. — Беги, чёрт тебя дери!

Генри было побежал, сжимая чемодан в руке, но Чарли схватила за ремень поклажи. В глазах, всегда холодных как сталь, впервые читался животный страх.

— Брось эту проклятую сумку! — заорала она. — Или хочешь, чтобы тебе её с тобой в гроб положили?!

Выстрел с ближней дистанции ударил по ушам. Пуля срикошетила от камня над головой. Генри дико замахал руками, швырнув чемодан в сугроб и побежал вверх по склону, падая и царапя руки об лёд. Чарли в этот момент выскочила из-за утёса. Винчестер плевался пулями с интервалами в чуть больше секунды — она била по силуэтам, мелькавшим между скал. Один из бандитов схватился за бедро и рухнул, остальные растворились в рельефе ущелья. Но Чарли знала, что они там. Ждут. И как только она выстрелила четвёртый раз и упала на живот, чтобы перезарядить магазин, вновь загремел ответный огонь.

Дверь салуна «Снежный Дьявол» с треском распахнулась, слетев с верхней петли, когда Генри ввалился внутрь, словно подстреленный лось. Его сапоги скользнули по полу из гнилых досок, пропитанных пивом и рвотой, и он грохнулся на колени. В воздухе висел тяжёлый смог табака, перегара и немытых тел. За стойкой, сколоченной из ящиков с надписью «динамит», Бернард замер со стаканом у рта.

— Ты че, мешок с салом? — рявкнул он, поставив стакан с таким грохотом, что жидкость забрызгала стойку. — Уже налакаться успел?

Люк, сидевший за столом с тремя обмороженными старателями, неспешно сдвинул цилиндр — который он час назад выиграл у пьяного шахтёра из Теннесси — на затылок. Его пальцы продолжали перебирать карты.

— Дорогой Генри, — протянул он, выдыхая дым кубинской сигары, — вы так элегантно врываетесь, будто за вами гонится сама мисс Фортуна.

Генри, задыхаясь, поднял лицо, испачканное кровью и сажей. Его пальцы вцепились в край ближайшего стола, оставляя борозды на липкой поверхности.

— Там... Чарли... — хрип вырвался из пересохшего горла, как пар из неисправного котла.

Бернард двинулся быстрее, чем можно было ожидать от его грузной фигуры. Он перемахнул через стойку одним движением, как медведь, сорвавшийся с цепи. Его огромные ручища впились в воротник Генри, приподнимая толстяка так, что пуговицы на шубе затрещали.

— Что "Чарли", а, мямля? — его рык заставил зазвенеть стопки на барной полке. — Говори, пока кишки из ушей не полезли!

— На тропе... — Генри захлёбывался, тыча мокрым пальцем к выходу. — Бандиты... с обрезами...

Бернард швырнул Генри в стену, словно тот был мешком с опилками. Толстяк рухнул на бочку с солониной, опрокинув её с грохотом.

— Эй! — завизжал трактирщик, чуть не выронив бутылку «Кентуккийского» с портретом полуголой девы. — Это вам не медвежья берлога!

Но Бернард уже не слышал. Он вылетел из салуна, как пушечное ядро, снося плечом косяк. Последняя петля, ржавевшая со времён Гражданской Войны, отлетела со звоном колокольчика.

Люк, не спеша, поднялся из-за стола и подошёл к Генри, надевая перчатки. Его голос стал мягким, почти липким:

— Эм... А чемоданчик наш где?

Генри, всхлипывая, вновь показал в сторону двери:

— Внизу... с Чарли...

Картёжник театрально вздохнул, обернувшись к старателям за столом:

— Бежим спасать даму, джентльмены? — На мгновение в его глазах мелькнуло что-то почти человеческое, но тут же исчезло. — Ох уж эти героические дамы...

Люк сделал долгую затяжку сигары и выпустил дым кольцами, прежде чем скользнуть во тьму дверного проёма, перешагивая вырванную дверь.

Бернард нёсся вниз по склону, как лавина из мышц и ярости. Его сапоги выбивали из снега фонтаны ледяной пыли, а кольт с шестидюймовым стволом уже был в руке — курок взведён, палец на спуске. Люк скакал следом, ловко перепрыгивая валуны, его Смит-Вессон с перламутровой рукоятью сверкал в лунном свете. За ними топали трое старателей — один с двуствольным Винчестером, двое с ржавыми Спрингфилдами.

— Чарли! — рёв Бернарда перекрыл вой ветра.

Он увидел её винтовку, торчащую из-за валуна, и рванул вперёд, скользя на каблуках по льду. Пуля просвистела в сантиметре от уха. Бернард влетел под укрытие, сбив Чарли с ног. Его лицо, обветренное и грубое, исказилось в животном оскале — отсутствующий клык придавал улыбке ещё более ужасающий вид.

— Сколько? — выдохнул он, отщёлкнув барабан набок и проверяя магазин.

Чарли, дрожащими пальцами вгоняла патроны в своё ружьё. Горячие гильзы валялись в снегу, дымясь.

— Одного в голову. Второй с простреленным бедром ползает по камням. Осталось четверо... нет, пятеро. — Она резко дёрнула рычаг, вгоняя патрон в патронник. — Последняя обойма.

Люк вкатился за валун, сбрасывая цилиндр.

— Мисс Чарли, вы затмили бы Каламити Джейн! — Он выстрелил вслепую из-за укрытия, заставив бандитов пригнуться. — Одна против орды. Как в дешёвом романе про Дикий Запад!

Бернард внезапно выскочил из-за камня, стреляя от бедра. Его кольт выплёвывал пули — два выстрела, три. Один из бандитов, в меховой безрукавке, схватился за горло, захлёбываясь кровью. Люк метнулся вправо, прижимаясь к скале, и дал серию выстрелов.

— Эй, уроды! — орал Бернард, перезаряжая на ходу: его толстые грубые пальцы с удивительной ловкостью защёлкивали патроны в барабан. — Нашли, чем заняться между мытьём ночных горшков?!

Сверху, с обрыва, застрочили Спрингфилды старателей. Пули отшвырнули бандита с обрезом в пропасть — его крик оборвался глухим ударом о камни.

— Дэйл, валим! — завопил тощий мужик в парке с енотовым воротником. — У них тут весь лагерь на хвосте!

Бернард было погнался следом, но Чарли рванула его за рукав:

— Не надо! — её голос дрогнул. Она показала на склон, где в темноте мелькали тени. — Там ещё люди. Может, засада...

Бернард остановился, на его лице было видно, как расчёт борется с жаждой крови. Но потом отщёлкнул барабан револьвера, выбрасывая пружинным шомполом латунные гильзы. Ловким движением он раскрутил кольт на указательном пальце — медленно, с привычной ленцой. Дуло, ещё горячее после стрельбы, рассекало воздух, описывая круги и оставляя за собой едва уловимый запах жжёного пороха. Бросив взгляд вдоль ствола, он с довольной усмешкой швырнул оружие в кобуру и похлопал по ней рукой — сакральный жест, будто обещание: «Ты и я, старина, вместе навсегда».

Чарли, опустившись на колени от внезапно накатившей усталости, прислонила лоб к тёплому стволу Винчестера. Её неровное дыхание вырывалось прерывистыми клубами пара.

— Генри... Как он там... — начала она, но Бернард перебил:

— Жив твой толстяк. В салуне зад отсиживает, пока нормальные мужики дела делают. — Он сплюнул табачную жвачку в сугроб.

Люк, прислонившись к скале, аккуратно стряхивал снег со своего нового цилиндра.

— Бегут, как крысы с тонущего корабля. — Он с нарочитой деловитостью поднял пустую гильзу, покрутил в пальцах и швырнул её в темноту. — Жаль, недодал пару сувениров.

Бернард снова плюнул в снег, разглядывая кровавый след, уходящий в темноту:

— Вернутся. Такие всегда возвращаются.

— Тогда встретим с шампанским, — картёжник криво нахлобучил цилиндр и лениво потянулся, заломив руки за голову. — Или свинцом.

Чарли выпрямилась, стряхивая снег со штанов. Её тень слилась с силуэтом Бернарда, склонившегося над трупом лошади.

— Спасибо... — голос её звучал хрипло. — Лошадей вот только потеряли. Моя кобыла там где-то. Внизу...

— Да хрен с этими клячами! — Бернард развернулся, заслоняя луну своей спиной. — Ты лучше скажи, какого чёрта вы ночью на спуске шлялись? Удрать от нас решили?

Она впилась ногтями в ствол винчестера. Металл жалобно скрипнул.

— А ты бы на моём месте, как сделал? — бросила Чарли, глядя ему прямо в глаза.

Бернард замер, жевательная мышца заиграла под кожей. Внезапно он схватил её за подбородок, повернув лицо к свету.

— Тебя не задело?

— Нет... — она вырвалась, отступая и глядя на него исподлобья. — Слава предкам.

К ним подошли старатели, один щурился на труп бандита.

— Банда Хромого Дейла... — он чиркнул спичкой и прикурил сигарету, сложив ладони куполом перед лицом: пламя на мгновение осветило морщинистое лицо с седыми усами. — Месяц как грабят на перевале. Шериф пятьдесят баксов за голову обещал.

Бернард махнул рукой, не глядя:

— Сами с этим навозом копошитесь, мужики. В салуне проставлюсь сегодня, по рукам? — Он поднял указательный палец вверх, — А за башку десятку сразу скидывайте. Там расценки на спуск у гробовщика такие, что он, поди, с похоронным оркестром трупы возит.

Пока Бернард рылся в поклаже мёртвой лошади Генри, Люк уселся на корточки у чемодана. Складная бабочка блеснула в руке, ловя отсветы луны — замки застонали и отлетели с лязгом.

— Эй! Не трогай! Не твоё же! — Чарли рванулась вперёд, но Люк уже листал пачки облигаций. Бумаги с логотипом "Черрингтон Трэйл энд Трэст Компани" рассыпались веером в его руках.

— Медведь! — позвал Люк, щурясь на водяные знаки. — Глянь-ка на шедевр.

Бернард швырнул банку тушёнки в сугроб и подошёл ближе, вытирая руки об штаны.

— Ну?

Люк протянул облигацию. Бернард развернул бумагу к луне. Внезапно хриплый лай его смеха прорезал ночную тишину. Он швырнул документ прямо в снег, достал кисет с табаком и начал лепить себе самокрутку, всё ещё покачивая головой и крякая.

Чарли подобрала мятую облигацию. Глаза её бегали по строчкам:

— Объяснитесь. Что смешного?

Люк встал, поправляя перчатки. В его голосе зазвучала деловая резкость:

— С восемьдесят четвёртого года эмитент обязан регистрировать выпуск облигаций в казначействе территории. — Он ткнул пальцем в отсутствующий регистрационный штамп на бумаге, которую Чарли держала в руках. — «Черрингтон Трейл» подписывал контракты через подставную фирму в Бруклине, а месяц назад судья Маккарти в Сан-Франциско признал их банкротами.

— Но печать нотариуса...

— Куплена за бутылку виски у клерка в Виктории, — перебил Люк, доставая из кармана идентичный документ с другой печатью. — Я три недели назад сливал такие же «акции» в Сиетле.

— Значит, наш мистер Хэлдон... — начала Чарли.

— Не просто дурак, — Люк тронул чемодан носком ботинка прежде, чем повернуться к ней. — Он заложил ферму и дом в Бостоне за бумаги, которые и для растопки-то не годятся...

— А наличные? Тоже подделка? — Чарли шагнула ближе к картёжнику, ловя запах лавандовой воды от его сюртука — странный контраст с вонью крови.

Люк вздохнул, на мгновение Чарли показалось что в глазах его мелькнуло что-то уязвимое. Усталость. Или сожаление. Картёжник присел над чемоданом и поднял пачку мятых долларов, перевязанных шёлковой верёвочкой. Пальцы Люка с легкостью привычки, выработанной годами, пересчитали банкноты:

— Пять тысяч налом. И дешёвая бижутерия. Единственная драгоценность — серебряный слиток с клеймом Аризоны. Всё прочее — макулатура, — он швырнул Чарли посеребрённый браслет со стекляшкой вместо камня и подмигнул. — Держи, индеанка. Это тебе за усердие...

Бернард меланхолично пнул по чемодану.

— Теперь у нас хватит бумаги, чтобы до следующей весны задницы вытирать. Спасибо, Генри! — Он оскалился, хрипло крякнув.

Чарли фыркнула, пряча улыбку в воротник, а Люк с пафосом поднял серебряный слиток над их головами. Голос его звучал звонко и чисто, как у конферансье из бруклинского театра:

— Господа, встречайте — единственное настоящее богатство на всём этом проклятом перевале!

Ветер подхватил его слова и унёс в сторону Юкона, где золото всё ещё ждало дураков.