Мальчик, который отказался быть богом (джен)

Пейзаж вылеплен был, как декорация старинного театра: мрак, приглушённый огнями, сползавшими с небес, и лабиринт — не кустарник, а живое переплетение воли, страха и недосказанности, — раскинулся у самых ног трёх теней. Они стояли молча, как стоят статуи до удара грома, и только их одежду слегка колыхал ветер — не настоящий, конечно, а тот, что дует между строк.

Слева — Воланд. Его улыбка не была направлена никому, как и его внимание. Он стоял, будто уже знал, чем всё кончится. Пальцы его поглаживали эфес трости, но взгляд — над лабиринтом, в сторону темнеющих деревьев.

Справа — Лорд. Он не был ещё живым — и уже не был мёртвым. Бесформенная, полупрозрачная сущность, как дым от слишком крепкого табака, обретала очертания. Лицо его было тенью маски, взгляд — пустой, как кукольный. Лорд всё ещё надеялся, что его роль — главная. Хотя сцена давно принадлежала другому.

А между ними — Дамблдор. Он стоял, как ученик на экзамене, и не потому, что боялся. Нет, с годами страх притупляется. А потому, что знал — больше всего ему нечего сказать именно тем, кто молчит. Его голубые глаза поблёкли, как акварель под дождём, а борода казалась тяжёлой, словно в ней спрятаны старые грехи.

— Итак, — произнёс Воланд, почти зевнув, — мы снова у старого костра. Какое вино пьём на этот раз, джентльмены? Иллюзию? Или наконец истину?

— Мы предлагаем выбор, — осторожно начал Дамблдор, будто разговаривал с ядовитым существом.

— Выбор? — Воланд приподнял бровь. — Неужели? Ступать в лабиринт, где каждая дверь ведёт в одну и ту же ловушку? Какой интересный подход к свободе.

— Выбор всегда есть, — настаивал Дамблдор. — Даже если он страшен.

— Вы так говорите, — перебил Воланд, — будто ребёнку предлагают не конфету и палку, а петлю или клетку. А потом вы его хвалите за мужество, когда он сам выбирает петлю. — Он повернулся к Лорду. — А ты что думаешь, мой безносый друг? Приятно возвращаться?

Тень Лорда дернулась, будто не хотела отвечать, но была вынуждена.

— Мой путь — власть. Сила через страх.

— Сила через театр, — пробормотал Воланд. — Всё тот же грим, всё та же сцена. Только зритель стал умнее.

Он хлопнул тростью по земле, и из тумана вынырнул лабиринт. Стены его подрагивали, будто дыхание проходило сквозь него. Внутри блуждал Гарри Поттер. Гарри, которому было всего четырнадцать, но он уже знал о страхе больше, чем многие министры магии. Воланд смотрел на него, как дирижёр на юного скрипача.

— Он идёт, — сказал Воланд, и его голос не звучал — он шёл следом за ветром. — Сейчас случится то, что вы все ждали.

— Надеюсь, он выдержит, — прошептал Дамблдор, как старый священник перед исповедью.

— Конечно, выдержит, — ответил Воланд. — Ведь мы все — его учителя, не так ли?

Где-то внутри лабиринта Гарри шёл, упрямо, как идут в последнюю дверь. Его руки дрожали не от страха — от понимания. Он знал: за поворотом будет то, что нельзя исправить. И оно будет смотреть на него, как зеркало. Только зеркало уже давно разбито. И оно действительно было. Казан, кости, змея, кровь. И Лорд, возрождённый в облике фарса. Воланд стоял в тени, совершенно не скрываясь. Он смотрел на происходящее так, будто кто-то вытащил его на самый скучный спектакль сезона.

— Снова он, — сказал Воланд, закатив глаза. — Всё с этим театром. Сценарий тот же, актёры те же, только шрамы у мальчика стали глубже. Браво.

И когда всё завершилось, и вопли сменились молчанием, Воланд подошёл к Гарри, который стоял, шатаясь, среди мертвых лиц.

— Гарри, — сказал он, нежно, как священник, — не верь тому, кто говорит: «Ты должен». Никто не должен. Даже ты.

— Но… если я не должен — зачем всё это?

Воланд пожал плечами.

— Чтобы ты спросил. А не проглотил. Только в этом разница между тобой и Томом. Он не спросил. Он поверил. И теперь он вечный статист в пьесе, которая ему не по плечу.

Поздним вечером, когда стены Хогвартса уже начинали выдыхать накопленный за день шёпот учеников и дуновение чьих-то забытых заклинаний, в одном из залов, который не значился ни в одной карте, не открывался ни перед одним учителем и сам появлялся только тогда, когда находилось достойное ухо, — в этом зале, залитом светом свечей, не дающих тепла, за шахматной доской сидели двое.

Первый — Воланд, в чёрном, как чернила до рождения буквы, с усмешкой, которая могла быть вежливой, а могла быть напоминанием о вечности. Второй — Дамблдор, в белом, как смерть в доброй сказке, с глазами, полными лукавства, морщинами — как бороздами памяти, и пальцами, дрожащими не от возраста, а от самого тонкого страха — страха быть разоблачённым даже перед собой.

Шахматная доска стояла на постаменте из мрамора, треснувшего в центре, как чьё-то исповедальное сердце. Фигуры были не из дерева и не из камня — они дышали. Маленькие люди, связанные нитью магии и воли, сгибались в поклонах, поднимали мечи, скрывали лица под капюшонами. Каждый из них — чей-то ученик, чей-то сын, чья-то ошибка.

— Ты играешь белыми, — сказал Воланд, откинувшись в кресле. Его трость лежала рядом, как змея, свернувшаяся в ожидании.

— Конечно, — ответил Дамблдор и слегка улыбнулся, хотя и не был уверен, что эту партию выиграть можно. — Я всегда играю за свет.

— Свет, — вздохнул Воланд, щёлкнув пальцами, — это просто тень, решившая, что она лучше остальных. Ну, начнём же.

И партия началась. Белая пешка — мальчик с вихром на затылке и шрамом в форме молнии — двинулся вперёд. Он шагал с уверенностью героя и тревогой сироты. Чёрная пешка, изящная, как кинжал — юный Малфой, надменно склонив голову, пошёл ему навстречу.

— Он ещё не знает, — проговорил Воланд, указывая на Гарри, — что все партии уже были сыграны. А мы лишь повторяем ходы.

— Но каждый раз — с новым смыслом, — парировал Дамблдор. Его ферзь — женщина в очках и с пронзительным взглядом, похожая на сову — выдвинулась вперёд. — МакГонагалл всегда играет по правилам.

— Что делает её особенно удобной жертвой, — усмехнулся Воланд и щёлкнул пальцами. Его ладья — женщина с диким взглядом и поцелуем безумия на губах — кинулась вперёд, крича: «Где, где мой дорогой Лорд?»

Это была Беллатрикс, и ей было всё равно, в чём её роль — лишь бы была кровь и аплодисменты.

— Ты играешь жестоко, — заметил Дамблдор, но взгляд его был задумчивым.

— Я играю честно, — поправил Воланд. — В отличие от тебя, Альбус, я не ставлю детей на первую линию огня, называя это воспитанием.

Ходы продолжались. Гарри, как пешка, пробивался вперёд, сбивая фигуры, которых знал по именам: Седрик, Чжоу, Дин, Рон. На доске начинал капать дождь, которого не было в зале. Это доска плакала за тех, кто ещё не понимал, что они — не игроки.

— А если я откажусь? — вдруг спросил Дамблдор, взяв в руки свою фигуру, почти дрожащую.

— Тогда доска повернётся, — спокойно ответил Воланд. — И ты окажешься фигурой. А это, согласись, унизительнее, чем быть игроком, даже проигрывающим.

— Но я не проигрываю, — прошептал Дамблдор. — Я всё ещё держу контроль.

— Только до тех пор, — улыбнулся Воланд, — пока Гарри не поймёт, что ты ведёшь его по чужим маршрутам. И пока ты сам не признаешь, что твоё добро — форма гордыни. Ты любишь спасать. Даже когда никто не просил.

В этот момент Гарри — фигура, но уже чуть-чуть больше — остановился и поднял глаза. Он не видел сидящих за доской, но почувствовал: его ведут. И кто-то врёт. Пешка больше не двинулась. Воланд с удовольствием наблюдал.

— Вот он, момент, когда фигура начинает задавать вопросы. Именно тогда партия становится по-настоящему интересной.

Дамблдор опустил голову. Не от стыда. От усталости. Потому что знал: пешка, которая отказывается идти вперёд, — это уже не фигура. Это игрок. И тогда Воланд встал, обошёл доску и щёлкнул пальцами. Все фигуры застыли.

— Пожалуй, я оставлю тебя подумать. Ты ведь любишь всё откладывать: разговоры, извинения, смерть… — Он наклонился к уху Дамблдора и прошептал. — Знаешь, почему ты проигрываешь, старик? Потому что не знаешь, зачем живёшь. А я — знаю, зачем умирают.

И исчез. А Дамблдор остался один, с доской, полной замерших теней, и мальчиком в центре, который впервые не сделал следующий ход.

— Совет? — переспросил Воланд, медленно, как будто пробуя вкус самого слова. Он сидел, как всегда, не там, где его ждали. Не в своём кабинете, не на трибуне, не в грозовой тени замка. Он сидел на крыше башни, босыми ногами касаясь шершавого камня, и под ним медленно вращалось звёздное небо, как циферблат несуществующих часов. Гарри стоял рядом. Он поднимался сюда медленно, как преступник к виселице, но не с виной — с вопросом.

— Мне нужен твой совет, — сказал Гарри, и голос его был почти детским. Почти. Только чуть дрожал, как пламя на ветру: решительный, но неспокойный.

Воланд не обернулся сразу. Он только слегка склонил голову набок, как это делают кошки, услышавшие шаги.

— А ты знаешь цену совета? — наконец спросил он.

— Ты ведь всегда говорил, что настоящие советы — не бесплатны.

— Я так и говорил, — кивнул Воланд. — Потому что бесплатный совет — это подаяние. А ты пришёл просить дара. Даров я не раздаю. Только сделки.

Гарри опустил голову. Он уже знал, что согласен.

— Что ты хочешь?

— Ты, как всегда, спешишь, — Воланд встал. Он был в сером плаще, не отражающем света, но в лунном сиянии выглядел почти прозрачным, как старинная негативная фотография. — Мне не нужно твоё сердце, твоя кровь, твоя душа. Они и так давно на витрине. Я хочу только одно.

— Что?

— Чтобы ты выслушал.

Гарри кивнул. Это казалось слишком лёгкой платой. И потому — самой опасной. Воланд щёлкнул пальцами — и вокруг них сменилась сцена. Башня исчезла. Небо свернулось трубочкой. Они оказались в помещении — пустом, белом, стерильном, как склеп, который слишком часто моют. В центре стояло кресло, в котором сидел старик.

— Директор? — прошептал Гарри.

Дамблдор не поднял головы. Он был похож не на мудреца, не на героя, а на старого библиотекаря, которого забыли среди слишком многих книг и слишком малых правд.

— Он не знает, что ты здесь, — сказал Воланд. — Я достал тебе момент. Один единственный. Смотри.

Старик заговорил, сам с собой, как с Богом или пустым залом:

— Я всё делал ради света. Всё — ради них. Даже когда лгал. Особенно когда лгал. Я держал мальчика в шкафу, потому что он должен был быть готов. Я позволял убивать, потому что смерть — часть игры. Я был режиссёром великой пьесы… только актёры начали говорить за сценарием. — Дамблдор поднял голову. Глаза его были мокрыми, но это были не слёзы раскаяния, а слёзы усталости. — Воланд — Дьявол… он не боится. Вот в чём беда. Он не принимает нашу мораль, потому что знает цену морали. Он в ней не нуждается. Он говорит: «Позволь злу быть собой». А я — я всегда хотел, чтобы зло играло в прятки. — Он замолчал.

— Доволен? — спросил Воланд, и всё исчезло. Они снова оказались на крыше башни.

Гарри молчал.

— Он будет просить тебя убить меня, — спокойно сказал Воланд. — Знаешь, почему? Потому что я не вписываюсь в мир, где добро должно побеждать. Я не злой. Я просто… отказался участвовать. А таких системы не прощают.

— Я не могу, — выдохнул Гарри.

— Потому что ты начинаешь понимать. Добро не обязательно — справедливо. И зло не всегда — ложь.

— Но если нет добра… — Гарри осёкся.

— Тогда остаётся выбор. Только выбор. И цена за него.

— Почему ты мне всё это говоришь?

— Потому что ты задал вопрос, — сказал Воланд. — И заплатил. Ты выслушал. Теперь делай, что хочешь.

Он исчез. А Гарри остался один. На следующее утро он не пошёл к Дамблдору. Он не пошёл ни к кому. Он сидел в зале и смотрел на фигуры: учеников, преподавателей, мрак в лицах. И в каждом — начинал видеть ложь. Маленькую, бытовую, изнутри: улыбку, натянутую как маска, слова, сказанные по привычке, прикосновения, не идущие от сердца. Он чувствовал: правда — как гниль под обоями. Все боятся её сорвать.

Вечером, сидя в гостиной, он написал в дневнике: «Если Воланд лжёт — то делает это в открытую. Если Дамблдор прав — почему он молчит?»

И именно в эту ночь Гарри впервые не проснулся от кошмара. Он не видел снов вовсе.