Загружаю судьбу: Прюэтт (джен)

Песню, которую представляет Молли

Abel Korzeniowski — Charms

(Bkb Gibran Alcocer — Solas, из рилсиков, в её духе, мне кажется)

За своими размышлениями о том, почему Иоганна не было на позднем ужине, я и не заметила, как дошла до спальни. А буквально на следующий день всё прояснилось.

Разбудил меня не будильник (хотя, откуда ему здесь взяться в этом XIX веке, который с упорством, достойным лучшего применения, пытается выдать себя за реальность) и не солнечный свет — его надежно скрывали плотные портьеры. Поднял с кровати мягкий, но настойчивый стук в дверь. Я села, снова сбитая с толку, и огляделась.

Тяжелые бархатные драпировки на окнах, почти чёрные в темноте. Стены, оклеенные зелёными обоями с причудливым золотым тиснением. Массивная мебель из темного, отполированного до зеркального блеска дерева отбрасывала смутные блики. И под ногами — ковер, такой густой и глубокий, что казалось, вот-вот провалишься по щиколотку. Ночью, в полной прострации, я ничего этого не оценила. Сорвала с себя это дурацкое платье — вон оно, жалким омутом распласталось у кровати — и рухнула в пучину блаженного беспамятства.

Стук повторился. На этот раз — чуть громче, но всё так же аккуратно.

— Миледи? — раздался приглушённый голос. — Гэвин осмеливается беспокоить.

Я подскочила, как от выстрела.

— Что?.. Да, э-э-э, — мой голос скрипел от сна и сухости в горле. Пришлось прокашляться. — Войдите.

Дверь приоткрылась беззвучно, и в щель проскользнула тщедушная фигурка. Маленький, до боли худой домовик, напоминавший иссохшую ветку. Его огромные, как опахала, уши почти касались узких плеч. Он склонился в таком низком поклоне, что у меня мелькнула нелепая мысль — вот-вот он клюнет своим носом в ворсистую глубину ковра.

— Гэвин рад приветствовать юную госпожу с добрым утром, — протянул он торжественно. — Хозяйка велела напомнить: завтрак подан в малом столовом покое.

Я кивнула, чувствуя себя полной идиоткой, чей словарный запас внезапно сократился до кивков и невнятного мычания. Эльф посмотрел на моё помятое платье на полу, потом на меня и снова опустил взгляд, будто обнаружил нарушение протокола такой тяжести, что его мозг отказывался это обрабатывать.

— Вам помочь одеться?

— Э-э… — по щекам разливался густой, предательский румянец. Взгляд метнулся от жалкого платья на полу к моим собственным босым ногам, остальное тело я прикрывала одеялом. — Нет! Спасибо, нет-нет, я сама.

Домовик поднял голову так медленно, словно каждое движение давалось ему с огромным трудом, будто он поднимал не голову, а целое мировоззрение. На его морщинистом, похожем на печеное яблоко лице читалось неподдельное, чистейшей воды изумление, будто я только что предложила ему станцевать на столе в обеденном зале какую-нибудь джигу. С гоблинами. И при этом спеть похабную частушку.

— Миледи?.. — переспросил он с крайней, подчеркнутой осторожностью. — Хозяйка строго-настрого наказала присматривать за вашим гардеробом.

Я попала ещё и в другую систему, не только игровую. И система эта имела очень, очень конкретные представления о том, как следует жить, одеваться и, я не сомневаюсь, дышать. Битва за мою самостоятельность, похоже, начиналась не с громких заявлений, а с права самой надеть чужое нижнее белье.

[«Раздевалки — это личное»

Задача: Отбить атаку домовика с минимальными потерями.

Варианты:

— Позволить одеть себя (потеря -5 к достоинству, бонус +10 к послушной репутации).

— Настоять на самостоятельности (бонус к харизме, риск вызвать вопросы у матери).

— Сбежать в коридор в сорочке (наград нет, только слава)]

Перед глазами, словно наяву, встал образ Эстер — пронзительный, холодный взгляд поверх края фарфоровой чашки, полный безмолвного осуждения. Казалось, стоит мне появиться перед ней хоть на йоту в неподобающем виде, и этот взгляд сможет не просто испепелить, а обратить в ледяную пыль. Но всё равно на то, чтоб меня ещё раз лицезрели голой, я не готова. Уж с платьем то я справлюсь?

— Я… знаешь, всё же сама. Спасибо, Гэвин.

— Как пожелаете, миледи, — в его голосе прозвучала едва уловимая нота обиды. — Гэвин будет ожидать за дверью. На случай, если вам что-то… потребуется.

Эльф кивнул так, что его огромные, похожие на опахала уши с легким шлепком хлопнули друг о друга, и шмыгнул за дверь с почти неслышным щелчком замка.

Мой взгляд снова упал на вчерашнее платье. Оно выглядело таким же потерянным и неуместным, как и я сама. Надевать его снова не было ни малейшего желания, да и, вероятно, правилами хорошего тона это не поощрялось.

Собрав в кулак всю свою решимость — ту самую, что пока была больше похожа на отчаянную браваду, — я подошла к одной из высоких, глянцевых дверей. Бронзовая ручка, отлитая в виде змеи, кусающей собственный хвост, была холодной и неожиданно тяжелой. Я потянула на себя.

Передо мной открылся не просто шкаф, а комната. Целая вселенная ткани и кроя. На многочисленных вешалках из темного дерева, обитых бархатом, висели десятки платьев и мантии. Они располагались в строгом порядке: слева — темные, скромные, вероятно, для ежедневных занятий или траура. Далее — сложные, насыщенные оттенки: изумрудные, цвета морской волны, тёмно-синие, как ночное небо, чернильные, горчично-жёлтые. Справа, отделенные шелковой ширмой, сияли наряды для приемов — из пастельного шелка, расшитые бисером, украшенные кружевными вставками и даже скромными, но изящными перьями.

Я провела рукой по рукаву одного из повседневных платьев — темно-зеленого, почти черного. Ткань оказалась на удивление мягкой и теплой под пальцами, тяжелой, основательной. Это был добротный, плотный шерстяной бареж, так непохожий на легкий, синтетический трикотаж моего прошлого мира.

Открыв следующую дверцу, я обнаружила целую систему полок и ящиков. Здесь, аккуратно свернутые, лежали корсеты — от относительно мягких на шнуровке до жестких, с вшитыми китовыми усами.

— Так, — пробормотала я, прищурившись. — Ну-ну, кто из вас захочет сломать мне позвоночник сегодня?

Рядом с корсетами — стопки нижних рубашек из тончайшего батиста, нижнее белье. Прямо скажу, бабушкины панталоны! Те самые, с кружевными оборками на щиколотках. Носила их Молли, ага, конечно! Стринги, вот что она, блин, носила. Откуда только взяла? Ну не то, чтобы я была против, но к обратно к Фоссет не хочу, если что случись!

Так что, лучше уж панталоны. Они даже ничего так, миленькие, если закрыть глаза на их сходство с палаткой. Вон ещё рядом чулки с шелковыми подвязками и несколько кринолиновых каркасов, похожих на перевернутые клетки для птиц.

На отдельной полке притаилась «скромная коллекция обуви» — несколько пар туфель из мягчайшей лайковой кожи и бархата на невысоких, практичных каблуках-«рюмочках», и пара высоких ботинок для прогулок. Никаких каблуков-шпилек.

— Ладно, Эмми, соберись, — прошептала я сама себе. — Выбирай, наконец, тряпку.

Процесс напоминал целый квест, не удивительно. Сначала — тонкая нижняя рубашка, скользнувшая по коже прохладным шёпотом. Затем — панталоны, завязывающиеся на талии и щиколотках, заставляющие всё же чувствовать себя немного нелепо. Потом — чулки. С ними пришлось повозиться, пока интуиция не подсказала, как закрепить их на подвязках.

Главным испытанием стал корсет. Я выбрала самый простой, без жестких пластин, надеясь на его снисходительность. Он представлял собой сложную конструкцию из простеганного сатина и тесемок. Я намотала его на себя и попыталась зашнуровать. Это оказалось невероятно, унизительно сложно. Пришлось, изогнувшись в позе, недостойной леди, держаться за стойку гардероба, тянуться за спину, пыхтеть и краснеть, как паровоз. Становилось понятно, почему помощь домовика была не просто прихотью, а суровой необходимостью.

В итоге шнуровка всё же стянулась — туго, но не удушающе, просто меняя центр тяжести, выпрямляя спину с неестественной для меня прямотой и заставляя дышать чуть мельче, словно экономя воздух для более важных дел. Это было странное ощущение — не боль, а скорее постоянное, плотное объятие, напоминающее о собственном теле и его новом, строго очерченном положении в пространстве.

Наконец, очередь платья. Я остановила выбор на том самом темно-зеленом шерстяном. Оно казалось самым простым и практичным, и при этом достаточно красивым. Я сняла его с вешалки — тяжесть ткани приятно оттягивала руки. Платье застегивалось сзади на крошечные пуговицы-горошины. Еще один акробатический этюд у зеркала. Каждая пуговица требовала концентрации, пальцы скользили, отказываясь слушаться.

— Ну да, мы из настоящего бархата, простолюдинка, попробуй только надеть нас без корсета! И пуговицы наши на спине, чтоб тебе жизнь мёдом не казалась, — проворчала я, изловчившись и наконец-то застегнув последнюю, самую верхнюю пуговицу у самой шеи, что окончательно утвердило мою позу как «вечно поднятый подбородок».

Отступила на шаг, чтобы посмотреть в большое зеркало в резной раме.

В отражении на меня смотрела совсем другая девушка. Не я, а портрет, оживший со страстно описанной в романе страницы. Платье сидело безупречно, подчеркивая талию, которую корсет сделал неестественно тонкой, и прямые плечи, которые теперь казались опорами для невидимого груза ответственности. Тяжелая ткань ниспадала мягкими, упругими складками, шелестя при малейшем движении.

Я повертелась, отражение повторяло движения плавно, с достоинством, которого во мне не было и в помине. Я не чувствовала себя собой. Скорее костюмом, в который облачили мою растерянность, придав изящную, но неудобную форму. Но костюм этот, надо отдать ему должное, был невероятно красив и точен.

Сделав последний штрих — поправив непослушную прядь не русых, а рыжих волос, — глубоко вздохнула, ощущая легкое сопротивление корсета, и направилась к двери.

Гэвин, как и обещал, стоял, вытянувшись в струнку. Его тщедушная фигура казалась удивительно прямой и непоколебимой, словно часовой, несущий свою службу веками. Большие, блестящие, как у совенка, глаза уставились на меня с немым вопросом и подобострастием.

— Миледи готова? — проскрипел он, снова закладываясь в низком поклоне, кончики его ушей чуть не касались пола.

— Да.

Он выпрямился и засеменил впереди по длинному коридору. Я шла следом, едва поспевая за его резвой походкой, чувствуя, как тяжелое платье шелестит вокруг ног, а корсет напоминает о себе с каждым шагом. Длинный коридор тонул в глубоком, зыбком полумраке. Его освещали не электрические лампочки, и даже не газовые рожки с их ровным, чуть шипящим светом.

По стенам, в тяжелых кованых бра с когтями грифонов и змеиными головами, трепетали язычки живого огня. Это были толстые восковые свечи, вставленные в массивные подсвечники. Наверное, их зажигал сам домовик, потому что вчера была тьма кромешная. На движение они не реагируют. А должны…? Но мысль потерялась, не успев оформиться.

Малый столовый покой не изменился со вчерашнего вечера, разве что я могла подробнее рассмотреть помещение. Небольшой стол из темного дуба накрыт на два прибора. В серебряном подсвечнике горели три свечи, их свет дрожал на полированной поверхности и в глубине темного зеркала, висевшего на стене. Из высокого окна лился холодный утренний свет, борясь с уютным свечным освещением.

За одним из приборов уже сидел Фабиан. Он медленно, с видом истинного гурмана, намазывал масло на поджаренный хлеб. Увидев меня, он лишь слегка кивнул, не прерывая своего занятия.

— Я думал, ты решила голодать, — сказал он, не отрываясь. — Присоединяйся.

— И тебе утро доброе.

— Ага. Доброе. Мать велела сказать, что не присоединится к завтраку, — произнес он, откусывая кончик тоста. — У неё дела.

Я молча кивнула и опустилась на стул напротив. Этот простой жест дался мне с трудом, ибо я опасалась, что тяжесть платья и неудобная конструкция нижних слоев одежды опрокинут меня вместе со стулом, представив брату зрелище еще более комичное, чем моя вчерашняя прострация. Гэвин тут же возник у моего плеча, с невозмутимым видом наполняя фарфоровую чашку душистым черным чаем. Его присутствие было почти призрачным, но неотступным.

Повисло неловкое молчание, нарушаемое лишь тихим звоном посуды. Я взяла вилку, машинально наколола на неё жаренный гриб с тарелки, поднесла ко рту, но так и не откусила. Мысли снова и снова возвращались к вчерашнему вечеру, к отсутствию главы семейства. Разве не должен он был встретить дочь?

— Отец вчера тоже не появился, — вдруг сказала я. — На ужине.

— Да.

— Что-то случилось?

Фабиан глянул, поразмышлял, очевидно, стоит ли мне говорить и выдал:

— К нему пожаловал Септимус Уизли.

Рука дрогнула и гриб упал с вилки обратно на тарелку.

— И… как? — выдавила я. — О чём они говорили?

Фабиан покачал головой, его лицо внезапно стало серьезным, вся насмешливость исчезла.

— Не знаю. Мать сказала, что они ушли из поместья вскоре после его визита. И до сих пор не вернулись.

Я подняла на брата испуганный взгляд. Я оказалась в той ситуации, где знаю какую-то часть информации лишь обрывочно. И у меня ещё и таймер тикает. Подливал ли Артур или кто-то другой это дурацкое зелье? И для чего? Сейчас Иоганн думает, конечно, на Артура. Очевидно винить его. Но зачем заявился отец Артура? И в целом ясно, что этот мужчина за своих детей вступится. Особенно за свою дочь. Которой теперь являюсь я. Умерла ли, кстати, прежняя Молли? Впрочем, не об этом сейчас вопрос.

— Он что… он убьет его? — вышло сказать только шёпотом, и в тишине столовой эти слова прозвучали оглушительно громко. С этого лорда сталось бы и глазом не моргнуть

Уголоки губ дрогнули в подобии улыбки, но в глазах парня не было ни капли веселья.

— Отец, конечно, может, — произнёс он на удивление спокойно, как будто обсуждал прогноз погоды на предстоящую охоту. — Но пока… нет необходимости. Непоправимого, к счастью, не случилось.

Я откинулась на спинку стула, чувствуя, как дрожь пробирается по рукам. Гэвин, словно тень, возник снова, чтобы долить мне чаю, но я лишь молча покачала головой. Закрыв глаза на секунду, я мысленно, с усилием, словно протягивая руку сквозь плотную пелену тумана, вызвала Систему.

Перед внутренним взором, поверх лица Фабиана и узорной тарелки, всплыли знакомые уже строки, отлитые из холодного света.

[«Выжить в собственном доме»]

Статус: Активен

Основная цель: Не умереть от бытового сюжета быстрее, чем от Темного Лорда.

Дополнительная цель:

— Не дать отцу убить всех подряд (да, включая твоих друзей, врагов, случайных сов и, возможно, самого домовика — у него бывают странные идеи).

Прогресс: 0%

Награда:

Доступ к информации, которую от тебя скрывают

+1 шанс избежать судьбы стать матерью в 17 лет (система настоятельно рекомендует пользоваться контрацепцией магического и немагического типа)

Бонус: —

Сложность квеста: ★★★★☆

Я медленно открыла глаза. Фабиан все так же изучающе смотрел на меня, постукивая пальцами по ручке ножа.

— Что-то не так с омлетом? Гэвин может принести что-то другое.

— Нет, — я отпила глоток чая, чтобы смочить горло. — Все в порядке. Просто… задумалась.

Как предотвратить кровную месть и не стать детородной машиной в семнадцать. Стандартные утренние думы юной леди. Яд в собственном голосе можно было сцеживать.

Внезапно интерфейс Системы снова завибрировал. Строка «Бонус: —» исчезла, а на ее месте всплыл новый, мерцающий текст.

[Бонус: «Взгляд Соучастника» (одноразовое применение)

Эффект: Позволяет на мгновение уловить скрываемую эмоцию или обрывок мысли того, кто что-то знает о текущей ситуации, но не договаривает. Внимание: может быть болезненным для пользователя. Риск раскрытия вашей осведомленности в будущем]

Мысленно я сфокусировалась на новом бонусе, на его названии. «Взгляд Соучастника». А затем перевела взгляд на брата. Использовать.

Пространство передо мной будто качнулось. Голос Фабиана, доносившийся будто из-под воды, стал чуть громче: «…просто не люблю, когда еда пропадает зря».

Но поверх его слов, словно наложенная пленка, я увидела мгновенную вспышку — не образ, а чистое ощущение. Холодная сталь в кармане плаща. Резкий запах дождя и влажной земли. И чувство — острое, как бритва, удовлетворенное ожидание. Ожидание того, что вот-вот кто-то получит по заслугам.

Эффект длился меньше трёх секунд, но его было достаточно. Мое собственное дыхание перехватило, в висках резко застучало. Всё резко прекратилось.

[Задание обновлено: «Выжить в собственном доме» Прогресс: 2% Дополнительная цель: — Выяснить, что скрывает Фабиан, не вызвав подозрений (риск провала: высокий). Награда: Доступ к следующей подсказке. Штраф за провал: Потеря доверия Фабиана, возможное ухудшение отношений с семьёй.]

Я глубоко вдохнула, чувствуя, как корсет сдавливает рёбра.

Ладно… Значит, всё же что-то скрывает! Если начну задавать вопросы в лоб, он явно не ответит. Но молчать тоже нельзя — узнать хоть что-то надо. Соответственно, нужно что-то среднее, что-то, что заставит его говорить, но не выдаст, что я знаю больше, чем должна. И почему это тут нет подсказок, как действовать, а? Ладно, так, ладно…

— Фаб, ты ведь не думаешь, что… ну, что папа правда сделает что-то плохое, да?

Фабиан замер, его пальцы снова стиснули ручку ножа, но он быстро расслабился, словно поймал себя на этом.

— Он делает то, что считает нужным, — ответил парень уклончиво, глядя в свою тарелку. — Ты же знаешь. Если он решил, что Уизли — проблема, то… — он пожал плечами, но движение было слишком резким, чтобы казаться небрежным.

— Проблема? — переспросила я, наклоняясь чуть ближе. — О чём ты? Это же отец Артура, а не сам Артур! И мы даже не знаем, есть ли там вина его сына. Или даже если это был младший Уизли, в чём я, кстати, не уверена, всё равно, это же неправильно, наказывать отца за сына!

— Понятия «правильно» и «неправильно» часто меркнут перед понятиями «семья» и «честь». Отец защищает свою. Любыми средствами. И если кто-то попробовал покуситься на неё, то… — он чиркнул ножом по тарелке, и звук заставил у меня по коже побежать мурашки. — Решение будет принято быстро.

— Но ведь непоправимого не произошло… — напомнила я, отчаянно пытаясь удержать голос ровным.

Фабиан кивнул, спокойно, даже почти ласково.

— Не произошло. — Его глаза сузились, и на мгновение он стал похож на отца. — Но ты же понимаешь, Молли, иногда достаточно и попытки.

Его слова повисли в воздухе, тяжелые и окончательные, как приговор. В них не было злорадства, лишь холодная, неоспоримая констатация факта. А он сам, видимо, был частью всего этого. Его спокойствие было уверенностью человека, который знает, что ситуация под контролем. Его контролем.

Я сделала очередной глоток чая, но он показался мне горьким, как полынь. Аппетит пропал окончательно. Передо мной сидел наследник. Хранитель той самой «чести», которая могла быть смыта, очевидно, только кровью.

Я понимала логику. Но принять её — никогда.

— Не бойся, всё будет хорошо, — сказал Фабиан, и его голос вновь стал обычным, братским, словно он просто успокаивал меня после дурного сна. — А теперь поешь хоть что-нибудь, а то моришь себя голодом. Да и Бакстер обидится. Повар, — пояснил он, заметив мое непонимание. — У него характер, как у тролля с похмелья. Лучше его не злить.

Он улыбнулся отстранился от стола и вышел. А я осталась сидеть одна в огромной, тихой столовой, перед остывающим омлетом.

— Миледи не по вкусу яства? Может, Гэвин принесет чего иного? Фруктовой запеканки, овсянки с медом?

— Нет, Гэвин, спасибо. Где моя мать?

— За пределами поместья, миледи.

— Ты можешь сказать мне, когда кто-то вернётся?

— Конечно, миледи.

Сначала я хотела просто подняться в отведённую мне комнату и закрыться там до вечера, но ноги сами понесли дальше по коридору. Хотелось понять, где я теперь живу. Хотелось найти хоть что-то своё в этом огромном, чужом доме.

Коридоры расходились причудливыми лабиринтами, и я, повинуясь смутному инстинкту, выбрала самую широкую, устланную ковром цвета запекшейся крови.

Зал был чудовищно огромен. Как два, нет, три спортивных зала в моей школе! А какой паркетный пол, набранный из темного и светлого дерева сложнейшим звездчатым узором. И весь он пылился, будто его не тревожила нога танцора вот уже несколько десятилетий. Стены, обитые… это шёлк?! У них стены обиты шёлком! Ещё и цвет увядшей розы, украшенные тяжелыми, в золоченых рамах, зеркалами — но не для того, чтобы отражать красоту, а чтобы множить и без того бесконечное пространство, уходящее в призрачную даль. В дальнем конце зала — возвышение для музыкантов и огромный камин, в котором могли бы поместиться три человека. Над камином — герб Прюэттов.

На потолке тоже было чем покрасоваться. Сводчатый потолок расписан фреской, изображавшей каких-то мрачных небожителей на колесницах, запряженных грифонами; их лица искажены не то экстазом, не то яростью. По углам, на мраморных постаментах, замерли каменные кариатиды, их лица, обращенные к центру зала, хранили выражение вечной, застывшей муки. Воздух стоял неподвижный, густой, пахнущий пылью, воском и затхлостью. Казалось, сама тишина здесь была не отсутствием звука, а самостоятельной, давящей субстанцией.

И я всё же вышла на середину. Чёрт бы меня подрал! Полный восторг! Выставив перед собой руки, будто опираясь на плечо невидимого кавалера, я вообразила, что с галерей льются первые, робкие звуки струнных. И не какую-нибудь заезженную попсу, сюда подходило что-то торжественное, строгое и прекрасное.

Я представила это и закружилась. Мои нелепые, неотработанные па в этом платье, сковывающем движения, были, наверное, пародией на вальс. Но это не имело значения. Я представляла себя на одном из тех пышных, трагических балов Николаевской эпохи. Бальный зал сиял тысячами свечей, офицеры в мундирах, дамы в бриллиантах — и среди них я, загадочная и прекрасная.

Бабуля, это я, Анастасия! Потерянная внучка, вот снова вернулась. Или вторглась, как посмотреть

Я кружилась, пока в висках не застучало, а дыхание не стало сбиваться.

Голова закружилась по-настоящему, пол пошел ходуном, и я остановилась, едва не пошатнувшись, опершись рукой о холодную, гладкую поверхность мраморного постамента. Кариатида с вечно страдающим лицом молча взирала на мой маленький, нелепый маскарад.

— Может быть, останусь здесь на подольше, не помру и тогда устроим настоящий праздник? — тишина проглотила слова и ничего не ответила.

Я потянула плечи назад, вынуждая корсет вновь напомнить о своем существовании. Один последний взгляд на безумное отражение в пыльном зеркале — растрепанная, алая от напряжения девица в темно-зеленом платье, — и повернулась к выходу. Шаги мои по теперь казались оглушительно громкими. Кариатиды провожали меня взглядами, полными немого укора.

Я заглядывала в гостевые комнаты, гостиные, каждая со своим характером, кладовые поразили абсурдным изобилием. Комната для отдыха с бильярдным столом. Я даже нашла её — библиотеку. Два яруса галерей, опоясывающих зал, уходили в сумрачную высь, теряясь в резных деревянных сводах.

Но главным, что привлекло мой взгляд, был не бесконечный ряд книг, а то, что стояло в центре зала, уходящего ввысь огромными окнами в два этажа, через которые лился рассеянный, пыльный свет. Это был глобус. Но не обычный, земной. Он был сделан из темного, почти черного мрамора или обсидиана, и его поверхность была инкрустирована серебром, перламутром и самоцветами, выкладывавшими не страны и моря, а причудливые узоры — созвездия, магические символы, зоны лунных фаз и планетарных влияний.

И его опоясывали не просто золотые ободки, а целая система сложнейших механических колец — экватор, эклиптика, меридианы, покрытые тончайшей гравировкой с цифрами, рунами и астрологическими знаками. К глобусу вели несколько небольших, изящных рычагов из потускневшей латуни. Ободки вокруг глобуса напоминали армиллярную сферу.

Не в силах устоять, я осторожно приблизилась. Пальцы сами потянулись к одному из штурвальчиков. Он поддался с тихим, хорошо смазанным щелчком. Я провернула его, выставив указатель на одном из золотых ободов на определенный градус.

И тогда случилось чудо. Внутри темной сферы, в самой ее глубине, зажглись крошечные огоньки. Сотни, тысячи мерцающих точек, выстраивающихся в знакомые и незнакомые созвездия. Это была карта звездного неба, скрытая внутри глобуса. Огоньки пульсировали, некоторые были ярче, другие — едва видны. Я увидела Пояс Ориона, Большую Медведицу, Полярную звезду, сиявшую с холодной, неумолимой точностью прямо у «северного полюса» сферы.

Я всё ещё стояла, прижав ладонь к холодному обсидиану, когда крошечный огонёк снова моргнул. Один раз. Второй. Третий. Как будто подмигивал мне из самой глубины камня. Я не выдержала и крутанула ещё одно кольцо — медленно, осторожно, будто боялась, что сфера взорвётся.

Небо внутри глобуса повернулось ещё раз. Созвездия выстроились в странную фигуру — я никогда не видела её на уроках астрономии в школе. Это было что-то вроде переплетённых драконов, хвост одного переходил в крыло другого. А в центре — яркая, почти белая звезда, которой, казалось, там быть не должно.

И вдруг глобус… загудел.

Тихо, почти неслышно, но я почувствовала вибрацию в ладони, в груди, в костях. Латунные кольца задрожали, и по их гравировке побежали тонкие серебристые искры. Звёзды внутри сферы начали медленно вращаться против часовой стрелки. Быстрее. Ещё быстрее.

Я хотела отойти — и не смогла.

Острая паника наконец пробилась сквозь очарование. Я хотела отойти, отпрянуть, отбежать, да что угодно, лишь бы подальше от этого сошедшего с ума механизма, — и не смогла. Пальцы будто прилипли. Свет внутри глобуса стал ярче, почти ослепительным. А потом из центра, из той самой белой звезды, вырвалась тонкая струя света — прямо мне в ладонь.

Она была холодной. Как прикосновение к ледяному осколку далекой кометы. И горячей одновременно. Как капля расплавленного металла. Как будто кто-то взял кусочек ночного неба, смешал его с болью и отчаянием и вложил мне прямо в руку, в кровь, в душу.

Боль пронзила меня, резкая и очищающая. Я зажмурилась, ожидая худшего — взрыва, потери сознания, неминуемой расправы за свое любопытство.

Но вместо этого в голове у меня пронеслось, ясно и отчетливо, чуждое знание. Не слово, не образ, а… ощущение.

[Обнаружен скрытый артефакт: «Звездный Навигатор Прюэттов». Активрована скрытая метка: «Путеводная Нить». Побочный эффект: Неизвестен. Риск обнаружения повышен до критического.]

Я наконец смогла оторвать руку и отшатнулась, спотыкаясь о собственные ноги. Ладонь горела. Я разжала пальцы, ожидая увидеть ожог. Но на коже не было ни следа. Лишь странное, фантомное ощущение холода и тепла, сплетенных воедино, и едва заметное серебристое мерцание, которое медленно таяло, растворяясь в теле.

Глобус постепенно утихал. Свет звезд тускнел, кольца замедляли свой бег.

Вскоре он снова был просто величественным, молчаливым шаром из камня и металла.

Я постояла еще некоторое время, сжимая и разжимая кулак, пока странное оцепенение не спало окончательно, и тогда вышла. На исследование ушёл практически весь день. Обедала я одна, даже брат не появился. Гэвин, расставляя блюда, тихо причитал себе под нос, и обрывки фраз долетали до меня: «…все от рук отбились, где это видано, порядки забыли…»

Когда я, наконец, решила, что на сегодня с меня достаточно, и вышла из библиотеки в главный коридор, солнце уже клонилось к закату. Длинные, косые лучи, багровые и золотые, пробивались сквозь высокие окна, растягивая причудливые тени от статуй и ваз. Эти тени ползли по стенам, словно живые существа, спеша укрыться от надвигающихся сумерек.

Мне казалось, не считая невидимой, бесшумной прислуги, что я одна в этом большом доме. Я и была одна.

Большой, сложной, многоуровневой игрой, где я — главный герой, обязанный разгадывать загадки, находить улики и методично распутывать клубок интриг. Но пока у меня плохо получалось. Стыдно признаться, но игровой системе, этой спасительной палочке-выручалочке в моем хаотичном новом мире, очевидно, приходилось мне помогать. И много. Она тыкала меня носом в очевидное, как нерадивую ученицу, выдавая жалкие проценты прогресса за самые базовые открытия.

Но пока я ни на йоту не приблизилась к пониманию ни дома, в котором живу, ни семьи, которая по какой-то великой случайности, мне досталась. Я не приблизилась к пониманию, кто и для чего подлил зелье. А часики то тикали. Причём, в прямом смысле.

Я подумала о том, что поем и наконец осмотрюсь в комнате, но где-то на середине в столовую ворвался Фабиан.

— Хватит киснуть здесь, как мокрая сова. Идём.

— Куда? Фабиан, что случилось? — попыталась я вырвать руку, но он лишь сильнее сжал ее и потянул за собой к двери.

— Отец вернулся.

Комментарии к главе:

Я тут до этого писала: «Затяжная депрессия отпускает, вечной усталости больше не наблюдается, а значит, прода будет выходить чаще!»

Получается врала. Но, терапия даёт свои подвижки, пусть и не так быстро, но я возвращаюсь в то, чтобы доделывать свои недоделки. Вплоть до того, что я доделываю предметы прошлых семестров чтоб меня не отчислили.

Я вообще начинала писать из-за писем любовных, которые хочу вставить, ну и там романтик. Но до этого пока так долго, сначала разобраться с родней, потом убедить вернуться в школу, а потом ещё...ну, не будем спойлерить. Повествование получается неспешное, но вот как есть.