Ядовитый шрам (гет)

Хаос взорвался в одно мгновение. Проклятия, зеленые и красные, со свистом проносились в воздухе, врезаясь в стволы ив и вырывая из земли комья мокрой грязи. Полотно палатки вспыхнуло, как бумага, озарив поляну жутким оранжевым светом.

— Бежим! — крик Гарри потонул в грохоте заклинаний.

Он схватил Гермиону, которая все еще находилась в ступоре, за руку. Рон, бледный как смерть, с палочкой, дрожащей в руке, инстинктивно шагнул вперед, выставляя щит. Заклинание Протего вырвалось из его палочки, слабое и неровное, но оно отразило летевший в них луч красного света. Это дало им секунду. Драгоценную секунду.

Они аппарировали вслепую, в панике, без цели. Боль скрутила их, вырвала из реальности и швырнула в новую. Они приземлились на груду острых камней в какой-то темной, сырой расщелине, едва не сломав ноги. Гарри упал, больно ударившись плечом, но не разжал руки Гермионы. Рон рухнул рядом, тяжело дыша, его лицо было перепачкано сажей.

Они были живы. Они снова ушли. Но это была не победа. Это было лишь отступление, еще один шаг вглубь безнадежности.

В этот раз никто не пытался изображать спокойствие. Их нервы были натянуты до предела, их силы — на исходе. Они сидели в этой темной расщелине, слушая, как ветер завывает над их головами, и каждый был погружен в свой собственный ад.

Гермиона была разбита. Физически и морально. Она сидела, прислонившись спиной к холодному камню, и ее тело сотрясала мелкая, неудержимая дрожь. Она больше не пыталась сдерживать эмоции, потому что эмоций не осталось. Внутри была лишь выжженная, звенящая пустота. Она была бомбой с часовым механизмом, и этот механизм управлялся ее собственным сердцем. Каждое его биение было шагом к новой катастрофе.

Рон был сломлен. Вина пожирала его заживо. Он смотрел на свои руки, на палочку, которую все еще сжимал в побелевших пальцах, и видел в них орудие предательства. Он не мог смотреть ни на Гарри, ни на Гермиону. Он был прокаженным, зачумленным, и его болезнь чуть не убила тех, кого он любил больше всего на свете. Тишина, исходящая от него, была тяжелее любого крика.

А Гарри… Гарри был на грани. На грани отчаяния, на грани гнева. Он смотрел на Гермиону, на ее пустое, безжизненное лицо, и чувствовал, как в груди разгорается холодная ярость. Ярость на Беллатрису, на Волдеморта, на эту проклятую войну, которая отнимала у него все, что было дорого. И ярость на самого себя, потому что он, Избранный, не мог защитить самого близкого ему человека. Он чувствовал, как утекает время. Еще одна такая вспышка — и им не уйти. Они исчерпали свой запас удачи.

Он понял с ужасающей ясностью: у них больше нет времени на поиски. Им нужно решение. Сейчас. Или им всем конец.

Он снова вернулся мыслями к книгам. Не к тем, что описывали контр-проклятия, — там он уже все перерыл. А к тем, что касались самой природы магии. Философские трактаты, которые он поначалу откладывал как бесполезные. Он перебирал в памяти страницы, заголовки, диаграммы. И вдруг в его сознании всплыл образ. Не заклинание. Не ритуал. А теория.

Книга была небольшой, в обложке из синего бархата, почти нетронутая. Называлась она «Диалоги о Сущности: Единство и Резонанс». Гарри читал ее мельком, посчитав слишком абстрактной. Но сейчас, в отчаянии, он вспомнил одну главу. Она называлась «Магия Единства».

В ней не было инструкций. Была лишь гипотеза, изложенная древним, витиеватым языком. В ней говорилось, что два волшебника, связанных исключительно сильной, позитивной и, что было ключевым, самоотверженной связью, способны на временное объединение своих магических ядер. Эта связь, согласно тексту, должна была быть основана не на родстве или дружбе, а на чем-то более глубоком, на готовности пожертвовать собой ради другого. Если такая связь достигалась, их объединенная магия могла создать резонансный щит такой чистоты и мощи, что он был способен разрушить любую внешнюю темную привязку, любой «якорь», потому что тот просто не выдерживал вибраций столь светлой энергии.

Это не было заклинанием, которое можно было выучить. Это было состоянием, которое нужно было достичь. Состоянием абсолютного доверия, абсолютной эмпатии и… любви.

Гарри сидел в темноте, и его сердце колотилось, как пойманная птица. Любовь. Дамблдор всегда говорил об этом. Любовь как самая могущественная магия. Он всегда считал это красивой метафорой. Но что, если это было буквально?

Он посмотрел на Гермиону. На ее дрожащие плечи, на то, как она потерянно смотрит в пустоту. Он вспомнил все. Первую встречу в Хогвартс-экспрессе, когда она по-деловому поправила ему очки. Как она стояла перед ним, окаменевшая, после встречи с василиском. Как она обняла его на кладбище в Годриковой впадине у могилы его родителей. Как она заснула у него на плече в палатке, и он почувствовал тот миг пронзительного покоя.

Он понял, что чувствует к ней. Это было не просто дружба. Дружба была с Роном. То, что он чувствовал к Гермионе, было другим. Глубже. Тише. Это было чувство, что без нее его собственный мир теряет цвет и смысл. Это было желание защитить ее не потому, что она его друг, а потому, что ее боль он чувствовал как свою собственную. Он боялся ее потерять больше, чем умереть. Больше, чем проиграть Волдеморту.

И если это не было любовью, о которой говорилось в той старой книге, то он не знал, что это.

Это был их единственный шанс. Безумный, отчаянный, основанный на древней теории, но единственный.

Он должен был попробовать.

Гарри поднялся и подошел к ней. Она даже не подняла головы. Он опустился перед ней на колени, оказавшись на одном уровне с ней.

— Гермиона, — тихо позвал он.

Она медленно подняла на него свои пустые глаза.

Рон, сидевший в другом конце расщелины, увидел это. Он увидел, как Гарри опустился на колени перед Гермионой, как он смотрит на нее. И Рон, сломленный и раздавленный, сделал то, чего не мог сделать раньше. Он отвел взгляд. Он молча встал и отошел к выходу из расщелины, встав спиной к ним. Он не знал, что собирается делать Гарри, но понимал, что этот момент принадлежит только им двоим. Он будет стоять на страже. Это было меньшее, что он мог сделать. Его форма искупления.

— Гермиона, послушай меня, — голос Гарри был тихим, но настойчивым. Он взял ее холодные, безвольные руки в свои. — Есть один способ. Возможно. Я не уверен, но мы должны попробовать.

Она смотрела на него, не понимая.

— Это не заклинание, — продолжал он, глядя ей прямо в глаза, пытаясь пробиться сквозь пелену ее отчаяния. — Это… нечто другое. В одной из книг говорилось о «Магии Единства». О том, что если два человека… если их связь достаточно сильна… они могут объединить свою магию и разрушить проклятие.

Она слабо покачала головой.

— У меня не осталось магии, Гарри. Внутри пустота.

— Нет, — твердо сказал он. — Она там. Она просто спряталась. Мы должны ее найти. Вместе. Но для этого… для этого нужно полное доверие. И… и нечто большее.

Он замолчал, подбирая слова. Сказать это было страшнее, чем смотреть в лицо Волдеморту.

— Гермиона, все это время… я думал о тебе. Не как о друге. То есть, ты мой лучший друг, но… это другое. Когда я вижу твою боль, я хочу забрать ее себе. Когда ты в опасности, мир перестает для меня существовать. Есть только ты. Ты — моя семья. Ты — моя надежда. Ты — мой свет в этой бесконечной тьме. И я не знаю, сработает ли то, что я задумал, если я не скажу правду. А правда в том, что я люблю тебя. Я люблю тебя, Гермиона Грейнджер. Не как сестру. Я просто… люблю. И я боюсь тебя потерять больше всего на свете.

Слова повисли в холодном воздухе расщелины. Гермиона смотрела на него, и в ее глазах, впервые за много дней, что-то дрогнуло. Пелена апатии начала рваться. Она видела его лицо, его серьезные зеленые глаза, в которых не было ни капли жалости — только отчаянная, болезненная искренность.

И она почувствовала, как в ее выжженной душе что-то прорастает. Слабый, теплый росток. Его слова были не просто словами. Они были противоядием. Они были тем самым светом, который мог разогнать тьму.

Его присутствие все эти недели. Его тихая забота. Его готовность разделить с ней ее самый страшный секрет. Его отчаянные поиски в книгах. Все это было не из чувства вины. Или не только из-за него.

— Гарри… — прошептала она, и ее голос впервые не дрогнул. — Когда Беллатриса… пытала меня… единственное, что удерживало меня от безумия, — это мысль о тебе. Я думала о том, что должна выжить. Ради тебя. Ради Рона. Но в самые страшные моменты… я думала о тебе. Твое присутствие в палатке, твоя рука на моем плече — это было единственным, что казалось реальным в этом кошмаре. Я… я тоже люблю тебя. Я, наверное, всегда любила, просто боялась себе в этом признаться.

Признание было тихим, почти неслышным за воем ветра. Но Гарри услышал. И он почувствовал, как между ними что-то изменилось. Воздух стал плотным, заряженным. Их руки, которые они все еще держали, потеплели.

В этот момент, когда все маски были сброшены, когда два измученных сердца признались друг другу в самом сокровенном, их палочки, лежавшие на камнях рядом с ними, внезапно испустили слабое свечение. Палочка Гарри из остролиста — мягким золотистым светом, а палочка Гермионы из виноградной лозы — серебристым.

Они посмотрели друг на друга. Страх еще не ушел, но теперь рядом с ним было что-то еще. Решимость. Надежда.

— Мы должны попробовать, — сказал Гарри.

Гермиона твердо кивнула.

Они сели поудобнее, лицом к лицу, все так же держась за руки. У входа в расщелину, как безмолвный страж, стоял Рон, его силуэт чернел на фоне серого неба. Он был их щитом, их последним рубежом обороны.

Гарри и Гермиона закрыли глаза. Им не нужно было произносить заклинаний. Им нужно было сделать нечто гораздо более сложное. Сосредоточиться не на магии, не на ритуале, а друг на друге. На всех своих общих воспоминаниях, на боли, на радости, на страхе и на своем новообретенном, отчаянном чувстве. Они должны были стать единым целым. И цена ошибки была невообразимо высока.