Ядовитый шрам (гет)

Соленый ветер, врывавшийся в приоткрытое окно, пах свободой. Он ерошил волосы, целовал щеки и приносил с собой крики чаек и далекий, убаюкивающий рокот прибоя. Коттедж «Ракушка» должен был стать для них убежищем, передышкой в бесконечной, изматывающей гонке. И какое-то время он им был. Стены, выбеленные морской солью, тихий быт Билла и Флер, запах свежей выпечки по утрам — все это было хрупкой, почти нереальной броней против ужаса, оставшегося за плечами.

Но для Гермионы Грейнджер эта броня давала трещину с каждым ударом сердца.

Прошла неделя с того дня, как они, окровавленные и сломленные, аппарировали из гостиной поместья Малфоев. Неделя, за которую заботливые руки Флер и ее целительные зелья почти стерли с ее тела следы физических пыток. Порезы затянулись, синяки сменили свой уродливый фиолетовый цвет на блекло-желтый и почти исчезли. Она могла двигаться без боли, могла помогать по дому, могла даже улыбаться, когда Рон, отчаянно стараясь вернуть прежнюю легкость, травил неуклюжие шутки. Но улыбка не доходила до глаз. В их глубине застыл тот же холодный ужас, что и на мраморном полу под безумным взглядом Беллатрисы Лестрейндж.

Каждый день она заставляла себя быть прежней Гермионой. Она сортировала скудные запасы провизии, составляла списки необходимых зелий, перечитывала «Сказки Барда Бидля» в поисках скрытых смыслов. Логика, порядок, знание — вот ее якоря в бушующем море безумия. Но якоря больше не держали. Ее разум, некогда бывший самой надежной крепостью, теперь казался домом с привидениями. По ночам ее преследовали кошмары: скрежет кинжала по коже, пронзительный, сводящий с ума смех и шепот, обещающий вечные муки. Она просыпалась в холодном поту, сжимая в кулаке одеяло, и долго лежала, вслушиваясь в мирное сопение Луны в соседней комнате и стараясь унять дрожь.

Она никому не говорила о всей глубине своего ужаса. Рон видел в ней жертву, которую нужно утешить и рассмешить. Флер и Билл — гостью, нуждающуюся в покое. Но Гарри… Гарри смотрел на нее иначе.

Его взгляд был тяжелым, полным молчаливой, всепоглощающей вины. Он почти не говорил с ней о случившемся, словно боялся, что слова могут причинить новую боль. Но он был рядом. Всегда. Он замечал, как ее пальцы сами собой тянутся к левому предплечью, где под длинным рукавом свитера прятался уродливый, еще не до конца заживший шрам. Слово «Грязнокровка», вырезанное на ее плоти, казалось, пульсировало невидимым жаром, отравляя само ее существование. Гарри видел, как она вздрагивает от резких звуков, как ее взгляд мутнеет, когда она на мгновение теряет нить разговора. Гарри видел трещины в ее броне, и это знание лежало камнем на его собственной душе. Она пострадала из-за него. Эта мысль была его личным крестражем, который он носил не на шее, а глубоко внутри.

В один из дней, когда небо затянуло серыми тучами и море стало свинцовым, Билл решил укрепить защитные чары вокруг коттеджа.

— Пожиратели знают, что мы здесь, — мрачно сказал он за завтраком. — Они не могут пробиться, но будут проверять защиту на прочность. Нужна помощь каждого, кто держит палочку.

Это было именно то, что нужно Гермионе — сложная, требующая концентрации магическая работа. Шанс доказать себе и остальным, что она не беспомощна, не сломлена. Что лучшая ведьма своего поколения все еще здесь.

Они вышли на улицу. Холодный ветер тут же вцепился в одежду. Гарри, Рон, Билл и Гермиона встали по периметру участка, а Флер осталась страховать их у самого дома. Задача состояла в том, чтобы сплести несколько уровней защитных заклинаний в единый, гармоничный купол. Гермиона взяла на себя одну из самых сложных нитей — заклятие Незримого барьера, которое должно было скрыть дом от любого магического обнаружения.

Она подняла палочку из виноградной лозы, сделала глубокий вдох, стараясь отогнать тени на краю сознания. Гермиона закрыла глаза, концентрируясь на словах, на движении, на потоке силы, который должен был потечь из ее нутра, теплый и послушный.

— Protego Horribilis… Salvio Hexia… — ее голос звучал ровно и уверенно.

Гермиона начала вплетать свою магию в общую канву, ощущая потоки силы от Гарри слева и Билла справа. Вот оно. Почти получилось. Нужно было лишь последнее, самое тонкое усилие, чтобы закрепить узел заклинания. Она представила себе серебристую, мерцающую нить света, исходящую из ее палочки…

Но вместо света из кончика палочки вырвался клуб уродливого, дымчато-черного тумана. Он пах озоном и гниением. В то же мгновение ледяная, острая боль пронзила ее левое предплечье, заставив вскрикнуть. Шрам под свитером будто раскалился добела. И в голове, оглушительно и ясно, раздался злобный, торжествующий смех Беллатрисы Лестрейндж.

Мир качнулся. Палочка выпала из ослабевших пальцев и стукнулась о влажную землю.

— Гермиона! — крикнул Рон, бросаясь к ней.

Гарри и Билл тоже обернулись, их заклинания дрогнули.

— Я… я в порядке, — пролепетала она, с трудом поднимаясь на ноги. Голова кружилась, а боль в руке медленно отступала, оставляя после себя противный, ноющий холод. — Просто… просто устала. Не выспалась.

Она не смотрела на них, боясь увидеть в их глазах жалость или, что еще хуже, подозрение. Гермиона быстро подняла свою палочку, пряча дрожащие руки за спиной.

— Давай я закончу, — мягко предложил Билл, но в его голосе слышалась тревога.

— Нет, я могу, — упрямо ответила Гермиона, хотя одна мысль о повторной попытке вызывала у нее тошноту. Она не могла позволить им думать, что она — слабое звено.

Со второй попытки все получилось. Серебристый свет послушно сорвался с палочки, и заклинание легло на место. Но радости не было. Был только ледяной страх и стыд за свою минутную слабость. Остальные деликатно сделали вид, что ничего особенного не произошло, но Гермиона чувствовала на себе обеспокоенный взгляд Гарри до самого вечера.

* * *

Ночь опустилась на побережье, густая и беззвездная. Тишину в маленьком доме нарушал лишь мерный шум волн и тихое тиканье часов в гостиной. Гарри не спал. На его груди, под рубашкой, висел медальон Слизерина. Холодное золото неприятно холодило кожу, но это было ничто по сравнению с ледяной тяжестью в душе. Крестраж был катализатором, усилителем всего темного, что таилось внутри. Он питался его виной, его страхом, его отчаянием, и возвращал их сторицей, нашептывая ядовитые сомнения.

«Это ты виноват. Она страдала из-за тебя. Ты привел их всех на край гибели…»

Гарри сел на кровати, пытаясь отогнать липкие мысли. Он снял медальон и положил его на тумбочку, но фантомная тяжесть осталась. Он вышел из своей комнаты и спустился в гостиную. В камине тлели угли, отбрасывая на стены дрожащие тени. Он сел в кресло, обхватив руками колени, и уставился на огонь. Гарри думал о Гермионе. О том черном клубке магии, о ее боли, которую она так отчаянно пыталась скрыть. Это было не просто истощение. Он знал это. Он сам слишком долго жил с чужой магией внутри себя, чтобы не распознать ее признаки.

Внезапно тишину второго этажа прорезал сдавленный, полный ужаса крик.

Сердце Гарри ухнуло в пятки. Он вскочил, не раздумывая, и бросился вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Дверь в комнату Гермионы была приоткрыта. Он толкнул ее и замер на пороге.

Гермиона металась в постели, ее лицо было искажено гримасой страдания. Одеяло сбилось, открывая ее плечи, вздрагивающие от беззвучных рыданий. Она что-то бормотала во сне, слова тонули в прерывистом дыхании.

— Нет… пожалуйста… не надо…

Гарри шагнул к ней, и в этот момент крестраж, оставшийся в его комнате, казалось, нашел себе новую цель. Или, может, он просто среагировал на всплеск темной магии, исходящей от девушки. Между Гарри и страдающей Гермионой возникла странная, пугающая связь. Это было похоже на его видения от лица Волдеморта, но в то же время совершенно иначе. Он не просто чувствовал ее ужас — он увидел его.

На долю секунды стены маленькой комнаты растворились. Перед его внутренним взором мелькнула безумная, горящая ненавистью пара глаз под спутанной копной черных волос. Блеснул фамильный кинжал Блэков. Он услышал не крик Гермионы, а злорадный, торжествующий визг Беллатрисы. Образ был ярким, как вспышка молнии, и таким же коротким. А затем все исчезло.

Гарри стоял у ее кровати, тяжело дыша, а сердце колотилось где-то в горле. Это не был просто кошмар. Это было эхо. Живое, ядовитое эхо того, что произошло в поместье Малфоев.

Гермиона вскрикнула снова, уже громче, и резко села, ее глаза были широко открыты, но ничего не видели. Она отчаянно хватала ртом воздух. Гарри, не раздумывая, шагнул к ней и сел на край кровати.

— Гермиона, это я, Гарри. Ты в безопасности.

Она вздрогнула и повернула к нему голову. В полумраке комнаты ее лицо казалось мертвенно-бледным. В полусне, все еще находясь во власти кошмара, она инстинктивно протянула руку и вцепилась в его предплечье.

И Гарри почувствовал это.

Сквозь ткань его рубашки, от ее пальцев, исходил неестественный, пробирающий до костей холод. Не просто прохлада кожи испуганного человека. Это был мертвый, магический холод, такой же, какой он чувствовал от медальона, от дементоров, от всего, что было связано с самой темной магией. Холод исходил от ее руки, той самой, на которой был вырезан шрам.

В этот момент Гермиона, кажется, окончательно проснулась. Она моргнула, ее взгляд сфокусировался на Гарри, и она с ужасом отдернула руку, словно обжегшись.

— Гарри… прости, я… мне приснился кошмар.

Она опустила голову, пряча лицо в ладонях. Ее плечи снова затряслись, на этот раз от тихих, горьких слез.

Гарри не ушел. Он не произнес банальных слов утешения. Он просто сидел рядом, давая ей выплакаться. Мир сузился до этой маленькой комнаты, до звука ее рыданий и шума моря за окном. Он знал, что должен спросить. Гарри не мог больше позволить ей нести эту ношу в одиночку.

Когда ее плач немного утих, он заговорил. Его голос был тихим, но твердым, не оставляющим места для уверток.

— Это не просто воспоминания, правда?

Гермиона замерла, не поднимая головы.

— Этот холод… та вспышка темной магии сегодня днем… — продолжал Гарри, подбирая слова. — Она что-то с тобой сделала. Беллатриса. Не просто пытала. Что-то еще.

Молчание, повисшее между ними, было тяжелым и плотным. Гермиона медленно подняла на него глаза, полные слез и такой бездонной усталости, что у Гарри перехватило дыхание. Вся ее выстроенная за неделю стена из бравады, логики и упрямства рухнула в одночасье. Перед ним сидела не всезнайка Грейнджер, не мозг их операции, а напуганная девушка, столкнувшаяся с чем-то, чего не было ни в одной книге из библиотеки Хогвартса.

Наконец, она сломалась. Едва слышный, прерывистый кивок. А затем шепот, полный отчаяния и страха.

— Я не знаю, что это, Гарри. Но оно… оно внутри. Я чувствую ее. Иногда я слышу ее смех. А шрам… он болит. Не как обычная рана. Он… холодный. И он будто… зовет.

Гермиона снова всхлипнула, и Гарри, повинуясь инстинкту, который был сильнее всех правил и неловкости, придвинулся ближе и осторожно обнял ее. Она вцепилась в его рубашку, как утопающий цепляется за спасательный круг. Он чувствовал, как ее тело сотрясает дрожь, и гладил ее по волосам, ощущая их мягкость под своими пальцами.

В этот миг, в тишине маленькой комнаты в коттедже у моря, война с Волдемортом, поиск крестражей, страх перед будущим — все это отошло на второй план. Была только одна, куда более насущная и страшная битва. Битва за душу его лучшего друга. И Гарри Поттер, мальчик, который выжил, вдруг с абсолютной ясностью понял, что эту битву он не позволит ей проиграть. Даже если для этого придется свернуть с пути, предначертанного ему Дамблдором.

Рассвет над морем был акварельным — нежные мазки розового и персикового на бледно-голубом холсте. В кухне коттеджа «Ракушка» царила тишина, нарушаемая лишь мерным капаньем воды из крана и далеким шелестом волн. Гарри сидел за грубо сколоченным столом, глядя в пустоту. Он не спал всю ночь, оставшись в кресле у кровати Гермионы до тех пор, пока ее дыхание не стало ровным и глубоким. Потом он вернулся в свою комнату, но сон так и не пришел. Образ ее заплаканного лица, признание в том, что внутри нее поселилось чужое, злое присутствие, — все это выжгло в его сознании любую возможность покоя.

Дверь тихо скрипнула. Гермиона вошла в кухню, уже одетая, с волосами, стянутыми в тугой узел на затылке. Выглядела она бледной и измученной, но во взгляде читалась несвойственная ей хрупкая решимость. Она подошла к столу и села напротив Гарри, не говоря ни слова. Молчание не было неловким; оно было тяжелым, полным невысказанного.

— Мы никому не скажем, — наконец произнес Гарри. Это был не вопрос, а утверждение. — Не сейчас. Билл и Флер и так рискуют, приютив нас. А Рон… он будет винить себя. За то, что не смог тебя защитить. Это его добьет.

Гермиона медленно кивнула. Ее пальцы нервно теребили край рукава, скрывающего проклятый шрам.

— Моя логика подсказывает, что нужно рассказать всем, собрать максимум информации, — тихо проговорила она, и в ее голосе слышалась привычная профессорская интонация, которая, однако, теперь звучала надтреснуто. — Но мое сердце… оно говорит то же, что и ты. Это наша ноша. По крайней мере, пока мы не поймем, с чем имеем дело. Иначе мы посеем панику и станем еще большей обузой.

Слово «обуза» прозвучало как приговор. Гарри нахмурился.

— Ты никогда не будешь обузой, Гермиона.

Она подняла на него благодарный взгляд, но спорить не стала. Вместо этого, девушка сделала глубокий вдох и произнесла единственное слово, которое могло сейчас что-то изменить:

— Книги.

Гарри понял ее без дальнейших объяснений. Книги, которые она, в своей предусмотрительности, успела сунуть в сумочку из бисера перед побегом с площади Гриммо. Коллекция темной магии из библиотеки Блэков, от которой миссис Уизли пришла бы в священный ужас. В обычное время они бы и сами поостереглись открывать такие тома. Но времена давно перестали быть обычными.

Гермиона вытянула руку. Маленькая, расшитая бисером сумочка, лежавшая на стуле в углу, подлетела к ней. Она погрузила в ее недра руку почти по локоть и, немного пошарив, начала выкладывать на стол тяжелые, пыльные фолианты. Переплеты из потрескавшейся кожи, почерневшие серебряные застежки, страницы, пахнущие тленом и запретными знаниями. Рядом с аккуратной стопкой сказок Барда Бидля они выглядели как незваные гости из преисподней.

Так начались их ночные бдения.

Днем они были частью хрупкого мирка «Ракушки». Помогали Флер готовить, слушали рассказы Билла о работе в «Гринготтсе», играли в саду с маленькой Луной и пытались убедить Рона, что все в порядке. Но как только дом погружался в сон, Гарри и Гермиона проскальзывали в гостиную, где дотлевал камин. Они зажигали единственную свечу, ставя ее между собой, и погружались в мир самых темных заклятий, когда-либо придуманных волшебниками.

В первую ночь их нашел Рон. Он спустился за водой и застал их склонившимися над книгой с жуткими гравюрами каких-то демонических существ. Они сидели так близко, что их головы почти соприкасались в круге тусклого света.

— Что вы делаете? — его голос прозвучал громче, чем он хотел, и Гарри с Гермионой вздрогнули, как пойманные на месте преступления.

— Ищем, — быстро ответил Гарри, захлопывая том. Пыль взметнулась в воздух. — Что-нибудь о крестражах. О том, как их уничтожить.

— Ночью? — с сомнением протянул Рон, его взгляд скользнул с лица Гарри на лицо Гермионы. — Выглядит так, будто вы тут какой-то ритуал проводите.

Гермиона заставила себя улыбнуться.

— Просто ночью тише, Рон. Легче сосредоточиться. Хочешь помочь?

Предложение было вежливым, но Рон уловил в нем едва заметную нотку «не стоит». Он почувствовал укол ревности, знакомый и неприятный. Снова этот их секретный клуб, куда ему вход был как будто заказан. Но, взглянув на усталое лицо Гермионы, он подавил обиду.

— Нет, ладно. Только не засиживайтесь до утра. Вам обоим нужно спать.

Рон ушел, оставив их вдвоем в напряженной тишине. Семена недоверия были посеяны, и они оба это почувствовали.

Но эти ночи, несмотря на страх и мрачную тему их исследований, стали для них убежищем. Мир за стенами коттеджа был полон войны и безнадежности. Днем им приходилось носить маски храбрости и номальности. А здесь, в полумраке, освещенные лишь пламенем свечи, они могли позволить себе быть собой — напуганными, уставшими, но не сломленными.

Они говорили шепотом не только о проклятиях. Однажды ночью, перелистывая страницы фолианта с описанием душевных паразитов, Гарри вдруг замер.

— Я боюсь, что однажды посмотрю в зеркало и увижу его, — тихо признался он, не глядя на подругу. — Что та часть его души, что сидит во мне, просто поглотит меня. И все, что останется от Гарри Поттера, — это его глаза.

Гермиона отложила свою книгу и накрыла его руку своей. Ее ладонь была прохладной.

— Этого не случится. Ты не он. Твоя способность любить… она сильнее любой его магии. Дамблдор был прав.

— А чего боишься ты? — спросил Гарри, переворачивая ее ладонь и сжимая пальцы. — По-настоящему.

Она долго молчала, глядя на их сплетенные руки.

— Я боюсь, что окажусь бесполезной, — наконец прошептала она, и в этом шепоте было столько боли. — Что все мои знания, все книги, которые я прочла, в итоге ничего не будут стоить. В поместье Малфоев… я не смогла ничего сделать. Я была просто… куском мяса под ее ножом. Я слышала, как вы сражаетесь наверху, а я… я только кричала. Я боюсь, что я ваше слабое звено. Что это проклятие… сделает меня им.

От этих слов у Гарри что-то оборвалось внутри. Он придвинулся ближе, его взгляд стал жестким и яростным.

— Никогда так не говори. Слышишь? Никогда. Гермиона, ты — причина, по которой мы с Роном до сих пор живы. Ты спасала нас десятки раз. На первом курсе от дьявольских силков, на третьем — с помощью Маховика времени, в Отделе Тайн… Ты наш мозг, наш план и наша совесть. Ты самая сильная из нас, потому что твоя сила не только в палочке, она вот здесь. — Он легонько коснулся пальцем ее виска. — Без тебя мы бы погибли еще много лет назад. Ты — не слабое звено. Ты — то, что держит нас вместе.

Его слова, произнесенные горячим, убежденным шепотом, казалось, физически согрели ее. Она подняла на него влажные глаза, и в их глубине он увидел нечто большее, чем просто благодарность.

В ту ночь было особенно холодно. Ветер завывал в каминной трубе, и даже огонь, казалось, съежился. Гермиона, углубившаяся в чтение особенно мерзкого трактата о некротических печатях, незаметно для себя начала дрожать. Гарри, оторвавшись от своего фолианта, заметил это. Он молча встал, взял с дивана старый шерстяной плед и осторожно накинул ей на плечи. Она вздрогнула от неожиданности, а потом благодарно улыбнулась.

Они продолжали читать. Время текло незаметно. Гарри боролся со сном, но слова на пожелтевших страницах расплывались. В какой-то момент он почувствовал легкую тяжесть на своем плече. Он повернул голову и увидел, что Гермиона уснула, уронив голову ему на плечо. Ее дыхание было ровным, лицо во сне разгладилось, потеряв печать вечной тревоги. Книга выпала из ее рук и лежала на полу раскрытой.

Гарри замер, боясь пошевелиться и разбудить ее. Он осторожно поправил плед, укрывая ее получше. В этот момент, в тишине ночи, чувствуя тепло ее тела и доверчивую тяжесть ее головы на своем плече, он ощутил нечто странное. Среди всепоглощающего мрака войны и страха за ее жизнь, этот миг был островком абсолютного, пронзительного покоя. Он понял, что готов сидеть так вечно, лишь бы она могла спать спокойно, без кошмаров. Эта мысль была такой простой и такой ошеломляющей, что он надолго закрыл глаза, вслушиваясь в ее дыхание.

* * *

Время в «Ракушке» истекло. Они не могли больше подвергать риску Билла и Флер. Собрав свои скудные пожитки, трио снова отправилось в путь. Палатка, установленная в сыром, промозглом лесу где-то в Уэльсе, казалась жалкой заменой уютному коттеджу. Изоляция и постоянный страх вернулись, став еще острее.

Ночные исследования продолжились. Теперь они проходили в тесном пространстве палатки, при свете волшебной палочки. Рон, видя их уединение, становился все более мрачным и замкнутым. Стена между ним и его друзьями росла с каждым днем.

Прорыв случился неожиданно. Гермиона наткнулась на книгу, которая отличалась от остальных. Она была меньше, переплетена в гладкую, неприятную на ощупь кожу, похожую на человеческую, и называлась «Тени Души и их Печать». Внутри не было сплошного текста, только короткие, рубленые абзацы и пугающе детальные диаграммы магических потоков, пронизывающих человеческое тело.

— Гарри, посмотри, — прошептала она однажды ночью, когда Рон спал беспокойным сном под влиянием крестража, висевшего у него на шее.

Гарри придвинулся ближе, заглядывая ей через плечо. Она указывала пальцем на параграф с заголовком: «Душевный Якорь».

Они начали читать вместе, их дыхание сбивалось от ужаса узнавания.

«Душевный Якорь есть одна из форм паразитического проклятия высшего порядка, редко используемая из-за своей сложности и опасности для самого заклинателя. В отличие от грубых смертельных проклятий, Якорь не нацелен на убийство тела. Его цель — душа».

Гермиона шумно сглотнула. Гарри почувствовал, как по его спине пробежал холодок.

«Проклятие привязывает фрагмент магической сущности жертвы к воле колдуна, создавая постоянный канал связи. Этот канал питается сильными негативными эмоциями жертвы: страхом, отчаянием, физической и душевной болью. Чем больше страдает жертва, тем крепче становится Якорь и тем сильнее влияние заклинателя».

— Мои кошмары… боль… — прошептала Гермиона, ее голос дрожал. — Он питается этим. Беллатриса питается этим.

Гарри сжал кулаки. Они продолжили чтение.

«Побочным, но крайне опасным эффектом Якоря является превращение жертвы в своего рода магический резонатор или маяк. Ее душа, искаженная темной магией, начинает излучать сигнал, который может быть уловлен другими темными волшебниками или существами, особенно самим заклинателем, позволяя ему определить примерное местоположение жертвы в моменты ее наибольшего эмоционального потрясения».

Вспышка черной магии у коттеджа. Теперь все встало на свои места. Это не был сбой. Это была вспышка маяка.

Но самое страшное было в последнем предложении абзаца. Оно было написано более мелким, витиеватым почерком, словно добавлено позже.

«Эффект резонанса усиливается экспоненциально в непосредственной близости от других значительных источников темной магии, в особенности артефактов, созданных путем расщепления души».

Они замерли. В палатке повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь храпом Рона. Оба одновременно перевели взгляд на его грудь, где под рубашкой угадывался контур тяжелого медальона.

Крестраж.

Осознание было подобно удару под дых. Все это время они носили с собой усилитель ее проклятия. Яд, который делал другой яд в тысячу раз сильнее. Каждый раз, когда Гермиона надевала медальон, она добровольно подносила к своему виску заряженный пистолет. Каждый раз, когда кто-то из них носил его рядом с ней, ее страдания, ее страх, боль — все это превращалось в кричащий на всю страну маяк, зовущий Пожирателей Смерти.

Гермиона отшатнулась от книги, ее лицо побелело как полотно.

— Это я… — прошептала она, задыхаясь. — Все это время… Я подвергала вас опасности. Я — приманка.

В ее глазах плескался такой ужас, что Гарри не выдержал. Он действовал инстинктивно, решительно. Он шагнул к спящему Рону и, стараясь не разбудить его, осторожно расстегнул цепочку и снял с него медальон. Крестраж был ледяным на ощупь.

Гарри вернулся к Гермионе и протянул руку с зажатым в ней медальоном, показывая его, как улику.

— Ты больше не будешь его носить, — его голос был стальным. — Никогда. И я тоже, когда ты рядом. И Рон не будет. Мы будем носить его по очереди, только когда будем находиться далеко от палатки, на дежурстве. Поняла?

Он не ждал ответа. Он смотрел на нее, и в его зеленых глазах горел огонь — не только гнев на Беллатрису, не только страх, но и яростная, отчаянная решимость.

— Мы найдем способ это снять, — твердо сказал он. — Я не знаю как. Но мы найдем. Я обещаю тебе, Гермиона.

Она смотрела на него, на его сжатый кулак, в котором был зажат источник ее мучений, на его лицо, выражавшее абсолютную уверенность. И в этот момент, посреди сырого леса, в холодной палатке, окруженная враждебным миром, Гермиона Грейнджер почувствовала, как многолетняя, прочная, нерушимая дружба с Гарри Поттером переплавляется во что-то иное. Во что-то более глубокое, отчаянное и жизненно необходимое. Это была уже не просто благодарность. Это была надежда. И эта надежда носила имя Гарри.

Палатка стала их миром. Маленьким, тесным, промозглым мирком, пахнущим влажной землей и увядающими листьями. Уют и относительная безопасность коттеджа «Ракушка» остались в другой жизни, за сотнями миль скитаний. Каждый день был похож на предыдущий: серое небо, скудная еда, добытая Гарри в ближайшем супермаркете под покровом мантии-невидимки, и гнетущее, вязкое ожидание. Но хуже голода и холода была тишина. Не та умиротворяющая тишина, что царила в библиотеке Хогвартса, а звенящая, напряженная пустота, заполненная недомолвками.

Секрет Гермионы и Гарри стал четвертым, невидимым жильцом в их тесном убежище. Он воздвиг между ними и Роном стену, прозрачную, но непробиваемую. Рон чувствовал ее каждой фиброй души. Он видел, как его друзья, склонившись над картой или очередной книгой из библиотеки Блэков, вдруг замолкали, стоило ему подойти. Видел, как Гарри бросает на Гермиону быстрые, тревожные взгляды, когда думает, что никто не замечает. Видел, как она инстинктивно потирает предплечье, и как Гарри тут же оказывается рядом, тихо спрашивая, все ли в порядке.

Поначалу Рон списывал это на последствия пыток. Гермиона пережила страшное, а Гарри, съедаемый чувством вины, просто пытался о ней позаботиться. Это было логично. Это было правильно. Рон и сам отчаянно хотел помочь. Он пытался рассмешить ее, рассказывая дурацкие истории о Фреде и Джордже, приносил ей кружку горячего чая, старался взять на себя больше дежурств, чтобы она могла отдохнуть. Но его попытки разбивались о невидимую преграду. Ее благодарная улыбка была адресована ему, но по-настоящему расслабленной и живой она выглядела только рядом с Гарри, когда они шепотом обсуждали что-то в своем углу.

Рон Уизли чувствовал себя третьим лишним.

Это чувство было ему до боли знакомо. Вечный спутник младшего сына в большой семье, вечная тень лучшего друга Мальчика-Который-Выжил. Но сейчас оно было другим. Острее. Ядовитее. И у этого яда был свой материальный источник, холодный и тяжелый, который сегодня висел у него на шее.

Медальон Слизерина.

Крестраж был мастером по части превращения маленьких искр сомнения в пожирающее пламя. Он нашептывал ему на ухо его самые потаенные страхи голосом его собственного разума. «Посмотри на них. Они снова вместе, а ты — в стороне. Как на Святочном балу. Как тогда, когда ты ушел. Они всегда были ближе друг к другу. Ты им не нужен. Ты только мешаешь».

Рон старался не слушать. Он чистил палочку, перебирал припасы, вглядывался в темноту за пологом палатки, делая вид, что полностью поглощен своими обязанностями. Но он все равно слышал. Тихий шепот Гарри: «Как ты? Болит?». И еще более тихий ответ Гермионы: «Нет, все тихо. Просто устала».

Что «тихо»? Что «болит»? Их разговоры стали шифром, который он не мог разгадать. И чем больше они скрывали, тем сильнее разыгрывалось его воображение, подпитываемое злобной магией крестража. Он видел не заботу о раненой подруге, а тайные свидания. Не общую борьбу с неизвестной угрозой, а рождающийся роман, из которого его бесцеремонно вычеркнули.

Напряжение достигло предела пасмурным, дождливым днем. Дождь барабанил по брезенту палатки, создавая ощущение, будто они заперты в барабане. Гермиона сидела, съежившись, на своей койке, закутавшись в плед и читая. Гарри сидел напротив, чиня порванную лямку рюкзака. Рон мерил шагами крошечное пространство между ними, чувствуя, как стены сжимаются вокруг него.

— Я больше не могу просто сидеть, — наконец выпалил он, останавливаясь. — Мы должны что-то делать. Искать другие крестражи. Отправиться в Годрикову впадину. Хоть что-нибудь!

Гарри поднял на него уставшие глаза.

— Это слишком опасно, Рон. Мы не знаем, что нас там ждет. Волдеморт мог предвидеть, что я туда отправлюсь.

— А сидеть здесь, пока у нас не кончится еда, — это не опасно? — огрызнулся Рон. Медальон на его груди неприятно похолодел. — Мы просто ждем, пока они нас найдут! Нужно действовать! И вообще, я устал от этого крестража. Он меня с ума сводит. Давайте меняться. Гермиона, твоя очередь.

Гермиона вздрогнула, словно ее ударили. Она инстинктивно вжала голову в плечи, ее лицо на мгновение исказилось от страха.

— Нет, — быстро и резко сказал Гарри, прежде чем она успела ответить.

Рон уставился на него.

— Что значит «нет»? Мы же договорились носить по очереди. Сегодня моя очередь, завтра — ее.

— Она не будет его носить, — отрезал Гарри, его голос стал жестким. Он не смотрел на Рона, продолжая ковыряться со своим рюкзаком, и это делало его слова еще более оскорбительными. — И я не буду, пока мы в палатке. Новое правило.

Это была последняя капля. Все обиды, все подозрения, все ядовитые нашептывания крестража слились в один оглушительный вопль в голове Рона. Новое правило. Правило, которое они установили без него. Правило, которое явно было направлено на то, чтобы он один нес эту ношу.

— Новое правило? — Рон рассмеялся, но смех вышел сухим и злым. — А меня вы спросить не забыли? Или это очередное решение «Секретного Клуба Гарри и Гермионы»?

Гарри отложил рюкзак и наконец посмотрел на друга. В его взгляде читалась безграничная усталость.

— Рон, не начинай.

— Нет, я начну! — взорвался Рон, его лицо побагровело. Он сорвал с шеи медальон и швырнул его на койку Гарри. — Что здесь вообще происходит, а? Вы двое постоянно шепчетесь, у вас какие-то тайны, какие-то свои «правила»! Я вам мешаю? Может, мне просто уйти, как в прошлый раз? Кажется, вы и без меня отлично справляетесь!

Он намеренно ударил по самому больному — по своему собственному прошлому предательству, выставляя его теперь как их вину.

Гермиона вскочила на ноги.

— Рон, прекрати! Это не то, что ты думаешь!

— А что я думаю? — он повернулся к ней, и во взгляде его мелькнуло что-то злое, что-то, что принадлежало не ему, а холодному золоту крестража. — Я думаю, что вам нравится быть вдвоем! Что ты выбрала его! Всегда выбирала!

— Это неправда! — голос Гарри зазвенел от гнева. Он тоже встал, и маленькое пространство палатки стало невыносимо тесным. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь! Мы пытаемся…

— Пытаетесь что? — перебил Рон. — Выжить без меня? Отлично получается! Ты просто не доверяешь мне! Думаешь, я не справлюсь с этой дрянью? Думаешь, я слабее тебя?

Он ткнул пальцем в сторону медальона. Гарри и Гермиона переглянулись. В этом взгляде было столько отчаяния и беспомощности, что Рон воспринял это как окончательное подтверждение своей правоты. Они были заодно. Против него.

— Мы не можем объяснить, — тихо проговорила Гермиона, ее губы дрожали. — Пожалуйста, Рон, просто поверь нам.

— Поверить? — он снова рассмеялся, горько и надрывно. — Я верил вам! Я вернулся к вам! А что получил взамен? Шепотки за спиной и роль третьего колеса!

Слова были сказаны. Жестокие, несправедливые, отравленные ревностью и магией крестража. Они повисли в спертом воздухе палатки, как дым от пожара. Гарри смотрел на своего лучшего друга, и на его лице была смесь гнева и боли. Он не мог сказать правду, не мог выдать ужасный секрет Гермионы, который был не его секретом. Эта невозможность защитить себя, защитить ее, сковывала его язык.

А потом Рон увидел слезы.

Они не катились градом по щекам Гермионы. Они просто выступили в ее глазах и застыли там, делая ее взгляд огромным и бесконечно несчастным. Она молча смотрела на него, и в этом взгляде было столько обиды и разочарования, что у Рона на миг перехватило дыхание. Он хотел что-то сказать, взять свои слова назад, но гордость, уязвленная и воспаленная, не позволила.

Гермиона медленно опустилась на свою койку и отвернулась, обхватив себя руками. Ее плечи мелко дрожали.

Рон почувствовал себя чудовищем. Грязным, ревнивым, мелочным чудовищем. Но это чувство было тут же смыто новой волной праведного гнева. Это они довели его до этого! Своими тайнами, своим отчуждением!

В палатке воцарилось ледяное молчание. Дождь все так же стучал по крыше, отбивая похоронный марш по их дружбе. Гарри сел на свою койку, взял в руки медальон и уставился на него с ненавистью. Рон замер посреди палатки, тяжело дыша, пойманный в ловушку собственной ярости. А Гермиона тихо плакала в своем углу, и каждый ее беззвучный всхлип был еще одной трещиной, расползающейся по фундаменту того, что когда-то было нерушимым — их трио. Доверие было подорвано. И в этой войне, где доверие было их единственным настоящим оружием, они только что нанесли сами себе страшную рану.

После бури не наступило затишье. Воздух в палатке так и остался наэлектризованным, густым от невысказанных обид и горького сожаления. Рон больше не пытался заговорить. Он замкнулся в угрюмом, колючем молчании, его движения стали резкими, а взгляд — тяжелым. Гарри и Гермиона отвечали ему тем же. Они двигались вокруг него осторожно, словно боясь потревожить спящего дракона, и общались между собой тихими, односложными фразами, касающимися лишь самых насущных дел.

Трио, которое пережило смертельные ловушки, битвы с василисками и армиями дементоров, оказалось на грани распада из-за ядовитой силы молчания.

Гермиона страдала больше всех. Жестокие слова Рона, брошенные в пылу ссоры, попали точно в цель, в самый центр ее страхов. «Может, тебе даже нравится это, Гермиона! Вся эта его забота!» Эта фраза крутилась у нее в голове, отравляя даже те крохи утешения, что она находила в молчаливой поддержке Гарри. Она начала сомневаться во всем: в своих мотивах, в его заботе, в самой себе. А что, если Рон прав? Что, если часть ее, сломленная и напуганная, действительно наслаждается этой исключительностью, этой ролью хрупкой жертвы, которую нужно оберегать?

Эта мысль была настолько отвратительной, что вызывала тошноту. Отчаяние стало ее постоянным спутником. Оно сидело на плече невидимой уродливой птицей и клевало ее душу, нашептывая, что она — причина разлада, слабое звено, которое тянет всех на дно.

Они аппарировали из уэльского леса, спасаясь не от Пожирателей, а от самих себя. Новое место, лес Дина, был красив своей осенней, меланхоличной красотой. Могучие дубы и ясени роняли золотые и багровые листья, устилая землю мягким ковром. Но никто из троих не замечал этой красоты. Они разбили палатку в глухой, заросшей папоротником лощине, и гнетущая атмосфера переехала вместе с ними.

Вечером они сидели за ужином, если можно было так назвать три банки холодных консервированных бобов. Рон методично поглощал свою порцию, уставившись в тарелку. Гарри ковырял вилкой в своей, не чувствуя голода. Гермиона не притронулась к еде вовсе. Она сидела, обхватив руками колени, и смотрела на языки пламени наколдованного Гарри костра.

Мир сузился до этого маленького круга света. За его пределами простиралась враждебная, полная опасностей тьма. Но и внутри круга не было покоя. Отчаяние, висевшее в воздухе, было почти осязаемым. Оно исходило от Рона, мучимого чувством вины, но слишком гордого, чтобы извиниться. От Гарри, разрывающегося между верностью другу и необходимостью защищать секрет Гермионы. И сильнее всего — от самой Гермионы.

Она чувствовала себя пустой. Выжженной. Все ее силы уходили на то, чтобы держать под контролем эмоции, чтобы не дать тьме внутри себя ни единого шанса. Но сегодня оборона дала трещину. Одиночество, вина, страх, обида на Рона, стыд перед Гарри — все эти чувства слились в один удушающий ком в горле. Она закрыла глаза, и на мгновение ей показалось, что она снова на мраморном полу, и ледяной клинок вновь чертит на ее коже огненные буквы.

Внезапно она вскрикнула.

Это был не громкий крик ужаса, а короткий, сдавленный всхлип боли. Она согнулась пополам, прижимая левую руку к груди.

— Гермиона? — Гарри тут же оказался рядом, его рука легла ей на плечо. Рон тоже поднял голову, его вилка замерла на полпути ко рту.

Но она не ответила. Ее глаза были широко раскрыты, но смотрели сквозь него, сквозь деревья, сквозь тьму. Боль в предплечье была невыносимой, острой и ледяной, будто в вену впрыснули жидкий азот. И сквозь боль, словно помехи в радиоприемнике, пробивались чужие образы, чужие мысли.

Темный лес… чьи-то бегущие фигуры в черных мантиях… пронзительное, властное чувство триумфа… и приказ, прозвучавший в ее сознании не словами, а чистой волей: «Найти его! Найти Поттера!»

Одновременно с этим шрам на ее руке вспыхнул. Тусклый, багровый свет пробился даже сквозь толстый рукав свитера, на секунду озарив ее бледное лицо нездоровым сиянием. Гарри увидел это. Рон увидел это. Они замерли, парализованные ужасом.

И в этот момент тишину осеннего леса разорвал громкий, сухой треск аппарации.

Он прозвучал совсем рядом, может, в полумиле от них. Потом еще один. И еще.

— Они здесь! — голос Гарри был хриплым от шока. — Гасите костер!

Рон, отбросив тарелку и минутное оцепенение, одним взмахом палочки погасил огонь. Лощина погрузилась в почти абсолютную темноту. Паника была липкой и холодной. Они не были готовы. Они расслабились, поглощенные своими внутренними дрязгами.

— Гермиона, вставай! Нам нужно бежать! — Гарри пытался поднять ее, но она была словно парализована. Видение отступило, но оставило ее слабой, дрожащей, с ватными ногами.

— Я… я не могу… — прошептала она. В ее голосе звучал ужас осознания. — Это я. Гарри, это из-за меня. Якорь… он сработал.

— Сейчас не время! — рявкнул Гарри, его страх трансформировался в холодную решимость. Он подхватил ослабевшую девушку на руки, удивляясь, какой легкой она стала. Ее голова безвольно упала ему на плечо.

— Рон, хватай сумку! — приказал он.

Все обиды и ссоры испарились перед лицом смертельной опасности. Рон действовал быстро и четко. Он схватил сумочку Гермионы, закинул на плечо их рюкзак, и они бросились бежать. Прочь от лощины, вглубь леса, подальше от звуков ломаемых веток и далеких криков, которые теперь отчетливо слышались за их спинами.

— Homenum Revelio! — раздался где-то позади них грубый голос.

— Они ищут нас! — прохрипел Рон, перепрыгивая через поваленное дерево.

Они неслись сквозь тьму, спотыкаясь о корни, с размаху налетая на ветки, которые хлестали по лицу. Гарри нес на руках Гермиону, и с каждым шагом его легкие горели огнем. Он слышал ее прерывистое дыхание у своего уха. Она была не просто физическим грузом; она была грузом его совести.

За спиной вспыхнул зеленый свет, и дерево, мимо которого они только что пробежали, взорвалось, осыпая их дождем щепок.

— Они нас видят! — крикнул Рон.

— Не видят, а чувствуют! — прорычал Гарри в ответ. — Гермиона для них как маяк! Нужно аппарировать!

— Слишком опасно! Расщепит! — Рон был прав. Бежать и одновременно аппарировать втроем, да еще и в таком состоянии — верный способ оставить часть себя в лесу Дина.

Но выбора не было. Погоня приближалась. Впереди мелькнула небольшая поляна, залитая тусклым светом пробившейся сквозь тучи луны.

— Туда! — скомандовал Гарри.

Они выбежали на открытое пространство. Гарри опустил Гермиону на землю, которая тут же вцепилась в его руку. Рон встал рядом, тяжело дыша. На краю поляны, из-за деревьев, показались две фигуры в черных мантиях и белых масках. Долохов и Роули.

— Вот они! — торжествующе крикнул один из них.

— Рон, хватай ее! — крикнул Гарри, выставляя палочку вперед. — Я вас прикрою! Аппарируйте!

— Мы не оставим тебя! — возразил Рон, вставая рядом с ним.

— Это приказ! Забирай ее отсюда! Из-за нее они нас и нашли, ее нужно увести как можно дальше! — выпалил Гарри, и тут же пожалел о своих словах. Он увидел, как лицо Гермионы исказилось от боли, на этот раз не физической.

— Экспеллиармус! — крикнул он, отражая заклятие, пущенное Долоховым.

Рон, поняв, что спорить бесполезно, схватил Гермиону за руку.

— Держись крепче!

С оглушительным треском они исчезли.

Гарри остался один. На долю секунды он почувствовал леденящий ужас, но тут же подавил его. Он должен был дать им время.

— Протего! — он отбил еще одно заклятие. — Остолбеней!

Он отступал, петляя между деревьями, отстреливаясь проклятиями. Пожиратели не спешили. Они были уверены в своем превосходстве. Но их главной цели, Гарри Поттера, без его друзей было явно недостаточно. Или, может, они ждали подкрепления.

Гарри, понимая, что долго не продержится, воспользовался моментом, когда оба Пожирателя скрылись за толстым стволом дуба, и, развернувшись, аппарировал.

Боль скрутила его внутренности. Он приземлился на что-то твердое и мокрое, едва не потеряв сознание. Вокруг была темнота и шум воды. Он лежал на камнях у какого-то ручья, задыхаясь. Он был цел. Он ушел.

Через несколько мгновений рядом с ним приземлились Рон и Гермиона. Рон тут же помог ему сесть.

— Ты как, дружище?

— Живой, — прохрипел Гарри.

Они сидели в тишине на берегу ручья, пытаясь прийти в себя. Адреналин отступал, оставляя после себя звенящую пустоту и холод.

Гермиона сидела чуть в стороне, съежившись в комок. Она не плакала. Она просто смотрела на темную воду, и ее лицо было маской абсолютного ужаса.

— Я — угроза, — ее голос был тихим и безжизненным. — Из-за меня вас чуть не убили. Я — оружие в руках Волдеморта.

Она начала отодвигаться от них, медленно, словно боясь заразить их своей проклятой сущностью.

— Вам нужно… вам нужно оставить меня. Я найду какое-нибудь место… Изолирую себя. Так будет безопаснее для всех. Для миссии.

— Замолчи, — перебил ее Гарри. Его голос был резким, почти грубым. Он подполз к ней и заставил посмотреть на себя. — Даже не думай об этом.

— Но, Гарри…

— Никаких «но»!

Он видел, как она пытается выстроить вокруг себя стену, изолироваться в своем горе и страхе. И он не мог этого позволить. Не после всего, что они пережили. Он придвинулся вплотную и, не спрашивая разрешения, прижал ее к себе. Крепко, почти отчаянно.

— Мы в этом вместе, — прошептал он ей в волосы. — Слышишь меня? Вместе. Твое проклятие — наша общая проблема. Твоя боль — наша боль. Мы найдем выход. Но мы не бросим тебя. Никогда.

Гермиона замерла в его объятиях, а затем ее тело сотряслось от сдерживаемых рыданий. Она вцепилась в его куртку, и ее слезы, горячие и горькие, наконец-то нашли выход, впитываясь в грубую ткань.

Рон стоял рядом. Молчаливый. Бледный. Он смотрел на них, на то, как Гарри утешает рыдающую Гермиону, и в его взгляде больше не было ревности. Только стыд и запоздалое, ужасающее понимание. Их секрет был не о романтике. Он был о чем-то страшном, о чем-то, что только что чуть не стоило им всем жизни. И его ревнивая вспышка, его жестокие слова, возможно, стали тем самым катализатором, который привел их врагов прямо к ним.

Чувство вины, холодное и тяжелое, начало свою медленную борьбу с уязвленной гордостью. И в этой внутренней битве Рон Уизли впервые за долгое время начал проигрывать.

Новое убежище у реки было мрачным и сырым. Низко нависающие ивы плакали своими длинными ветвями, касаясь мутной, медленной воды. Постоянная морось, казалось, проникала сквозь брезент палатки, сквозь одежду, прямо под кожу. Каждый день был похож на серый, бесконечный сон. Но никто не спал по-настоящему.

Страх стал их воздухом. Они дышали им, он пропитывал их еду, он окрашивал их сны. После нападения в лесу Дина угроза перестала быть теоретической. «Душевный Якорь» был не просто внутренним демоном Гермионы; он был реальным, действующим оружием, нацеленным на них всех. И спусковым крючком для этого оружия были ее собственные чувства.

Гермиона превратилась в тень самой себя. Она почти перестала говорить, боясь, что любое неосторожное слово, любой всплеск эмоций вызовет новую вспышку. Она двигалась по палатке медленно и осторожно, словно неся внутри себя хрупкий, но смертельно опасный груз. Ела она через силу, по несколько ложек, только после долгих уговоров Гарри. Сон стал ее главным врагом. Каждую ночь она до последнего боролась с дремотой, боясь кошмаров, боясь той уязвимости, что приходит во сне. Часто Гарри, просыпаясь среди ночи, видел ее силуэт — она сидела на своей койке, обхватив колени, и просто смотрела в темноту, сторожа собственные мысли.

Ее страх порождал новый виток отчаяния, а отчаяние, в свою очередь, делало ее еще более уязвимой для проклятия. Это был замкнутый, порочный круг, из которого, казалось, не было выхода.

Гарри был одержим. Поиск крестражей, миссия, возложенная на него Дамблдором, отошла на второй, если не на третий план. Все его мысли, вся его энергия были сосредоточены на одной цели: спасти Гермиону. Он часами просиживал над пыльными томами из библиотеки Блэков, его глаза покраснели от напряжения, а под ними залегли темные круги. Он искал контр-проклятие, ритуал очищения, любое упоминание о том, как разорвать эту дьявольскую связь. Каждая страница, не дававшая ответа, была маленьким поражением, которое лишь подстегивало его ярость и решимость. Он чувствовал, как время утекает сквозь пальцы, и с каждым днем его подруга угасала у него на глазах.

Рон же был пойман в ловушку собственного чувства вины. Он больше не злился. Ревность сменилась жгучим, всепоглощающим стыдом. Он снова и снова прокручивал в голове ту ссору, свои жестокие, эгоистичные слова. Рон не знал всей правды о проклятии, но понимал главное: его вспышка гнева и обиды стала тем самым «эмоциональным потрясением», которое привело к ним Пожирателей. Он почти убил их. Всех.

Это осознание было невыносимым. Рон отчаянно хотел помочь, искупить свою вину, доказать, что он не бесполезен, не является обузой. Он видел, как Гарри в одиночку несет на себе груз ответственности за Гермиону, и это лишь усиливало его чувство неполноценности. Он тоже начал рыться в книгах, но делал это неуклюже, без системы, хватаясь за любую, даже самую безумную идею. Он должен был что-то сделать. Что угодно.

И он нашел.

Это была тонкая, невзрачная книжица в простом кожаном переплете под названием «Магия Границ: Очищение и Изгнание». В одной из глав Рон наткнулся на описание ритуала «Выжигания Тени». В тексте говорилось, что ритуал способен «подавить и запечатать темное проклятие, питающееся сущностью жертвы, создав вокруг него непроницаемый саркофаг из чистой воли».

Сердце Рона забилось чаще. Вот оно! Решение! Он вчитывался в описание, его надежда росла с каждой строкой. Ритуал требовал трех участников: самой жертвы, «якоря» — того, кто будет удерживать и стабилизировать магию жертвы, и «резца» — того, кто направит свою собственную магию на выжигание чужеродной тени. Все сходилось. Их как раз было трое.

В своем слепом энтузиазме, в жгучем желании все исправить, Рон не обратил внимания на короткую сноску в самом низу страницы. Она была написана мелким, почти неразборчивым почерком и гласила: «Ритуал крайне нестабилен. Любая ошибка в концентрации, малейший изъян в воле «резца» или слабость «якоря» может привести к неконтролируемому выбросу магии, следствием коего станет необратимая потеря магических способностей, рассудка или самой жизни жертвы».

Он не заметил этого предупреждения. Или не захотел заметить. Он увидел лишь шанс. Шанс на искупление.

Вечером, когда Гарри в очередной раз безуспешно закрыл толстый фолиант и устало потер переносицу, Рон решился.

— Я нашел, — сказал он, его голос звучал громко и неестественно в гнетущей тишине. Он положил тонкую книжицу на импровизированный стол. — Я нашел способ ей помочь.

Гарри и Гермиона подняли на него глаза. Взгляд Гермионы был пустым и апатичным, но Гарри тут же подался вперед, в его глазах вспыхнул огонек интереса.

— Что это?

— Ритуал «Выжигания Тени», — с гордостью объявил Рон. — Он может запечатать проклятие. Сделать его неактивным. Мы можем это сделать. Прямо сейчас.

Гарри схватил книгу и быстро пробежал глазами по странице, которую указал Рон. Гермиона тоже с любопытством заглянула ему через плечо. По мере чтения лицо Гарри становилось все более мрачным.

— Нет, — сказал он, захлопывая книгу с таким резким стуком, что Гермиона вздрогнула. — Это слишком опасно, Рон. Тут говорится о «чистой воле», о «стабилизации». Это не точное заклинание, это что-то вроде медитации под давлением. Один неверный шаг, и…

— И что? — нетерпеливо перебил Рон. — Будет хуже, чем сейчас? Хуже, чем ждать, пока они снова нас найдут? Хуже, чем смотреть, как она медленно угасает? Мы должны попробовать! Это наш единственный шанс!

— Это не шанс, это русская рулетка! — голос Гарри стал жестче. — Мы не знаем, как это работает! Мы можем сделать только хуже! Мы можем ее убить!

Гермиона, слушавшая их спор, медленно покачала головой.

— Гарри прав, Рон, — тихо проговорила она. — Риск слишком велик. Мы не можем…

И тут Рон сломался.

Ее тихий, согласный с Гарри голос стал для него последним доказательством. Это был не просто спор о методах. Это был снова их единый фронт. Гарри и Гермиона против него. Они не доверяли ему. Они не верили в него. Его отчаянная попытка помочь, его шанс на искупление — все это было отвергнуто. И боль от этого отвержения, смешанная с остаточным ядом ревности и вины, вылилась в чудовищную, непростительную жестокость.

— Конечно, Гарри прав! — выкрикнул он, и его лицо исказилось от обиды. — Гарри всегда прав! Особенно когда дело касается тебя! Ты же не хочешь, чтобы все это закончилось, да?

Гарри и Гермиона уставились на него, ошеломленные.

— О чем ты говоришь, Рон? — ледяным тоном спросил Гарри.

— Я говорю о том, что, может, тебе даже нравится это, Гермиона! — слова вылетали изо рта Рона, как ядовитые стрелы, и он уже не мог их остановить. Он смотрел прямо на девушку, и его глаза метали молнии. — Вся эта его забота! Все это внимание! Он носится с тобой, как с фарфоровой куклой! Без своего проклятия ты бы снова стала просто книжным червем, занудой с вечно поднятой рукой! А так… так ты особенная!

Это был удар ниже пояса. Удар, нацеленный не просто в ее страх, а в самое сердце ее личности, в ее самооценку, в то, кем она всегда была. Быть просто умной, просто полезной, просто книжным червем — это было ее сутью. И слова Рона обесценили все это, выставив ее нынешнее положение жалким спектаклем ради внимания.

Гермиону словно окатили ледяной водой. Она задохнулась от боли и унижения. Это было хуже, чем пытка Беллатрисы. Кинжал вырезал слова на ее коже, но слова Рона выжигали их прямо на ее душе. Вся ее выстроенная с таким трудом оборона, все ее попытки контролировать эмоции — все рухнуло в один миг.

Ее пронзила такая острая, всепоглощающая волна душевной боли, что мир перед глазами потемнел.

И «Душевный Якорь» ответил.

Она не вскрикнула. Она просто замерла, ее глаза расширились от ужаса, а рука сама собой вцепилась в предплечье. Шрам под свитером вспыхнул не тусклым, а яростным, ослепительным багровым светом, который просветил даже сквозь ткань. Палатку на мгновение залило адским сиянием.

Гарри, увидев это, бросился к ней, но было поздно.

Видение, обрушившееся на Гермиону, было не просто набором образов. Оно было четким и ясным, как будто она смотрела в окно. Она видела их палатку, ивы, изгиб реки… но смотрела она на них сверху, с высоты птичьего полета. Она чувствовала холодное, злобное удовлетворение, которое не принадлежало ей. И она услышала приказ, который прозвучал не в ее голове, а будто со всех сторон одновременно. Голос Беллатрисы Лестрейндж, усиленный магией Волдеморта, торжествующий и властный:

— ОНИ ТАМ! ВЗЯТЬ ИХ!

А затем, почти сразу, раздался звук, от которого у них заледенела кровь.

Треск.

Громкий, как выстрел. И не один. Целый шквал треска раздался со всех сторон от их лагеря. Это была уже не пара Пожирателей, высланных на разведку. Это был целый отряд.

Рон застыл на месте, его лицо превратилось в маску ужаса. Он смотрел на Гермиону, скорчившуюся от боли, на багровое сияние, медленно угасающее на ее руке, и на Гарри, который отчаянно пытался привести ее в чувство. И он понял. Он все понял.

Его слова. Его жестокие, ревнивые, полные яда слова стали оружием в руках врага. Он не просто обидел подругу. Он нажал на спусковой крючок. Он предал их. Не со злым умыслом, не по злобе, а из-за собственной слабости, из-за уязвленной гордости. Но для Пожирателей Смерти, которые уже сжимали кольцо вокруг их палатки, причины были не важны. Важен был лишь результат.

И результат был катастрофическим. Тень предательства, рожденная в его собственной душе, накрыла их всех.

Хаос взорвался в одно мгновение. Проклятия, зеленые и красные, со свистом проносились в воздухе, врезаясь в стволы ив и вырывая из земли комья мокрой грязи. Полотно палатки вспыхнуло, как бумага, озарив поляну жутким оранжевым светом.

— Бежим! — крик Гарри потонул в грохоте заклинаний.

Он схватил Гермиону, которая все еще находилась в ступоре, за руку. Рон, бледный как смерть, с палочкой, дрожащей в руке, инстинктивно шагнул вперед, выставляя щит. Заклинание Протего вырвалось из его палочки, слабое и неровное, но оно отразило летевший в них луч красного света. Это дало им секунду. Драгоценную секунду.

Они аппарировали вслепую, в панике, без цели. Боль скрутила их, вырвала из реальности и швырнула в новую. Они приземлились на груду острых камней в какой-то темной, сырой расщелине, едва не сломав ноги. Гарри упал, больно ударившись плечом, но не разжал руки Гермионы. Рон рухнул рядом, тяжело дыша, его лицо было перепачкано сажей.

Они были живы. Они снова ушли. Но это была не победа. Это было лишь отступление, еще один шаг вглубь безнадежности.

В этот раз никто не пытался изображать спокойствие. Их нервы были натянуты до предела, их силы — на исходе. Они сидели в этой темной расщелине, слушая, как ветер завывает над их головами, и каждый был погружен в свой собственный ад.

Гермиона была разбита. Физически и морально. Она сидела, прислонившись спиной к холодному камню, и ее тело сотрясала мелкая, неудержимая дрожь. Она больше не пыталась сдерживать эмоции, потому что эмоций не осталось. Внутри была лишь выжженная, звенящая пустота. Она была бомбой с часовым механизмом, и этот механизм управлялся ее собственным сердцем. Каждое его биение было шагом к новой катастрофе.

Рон был сломлен. Вина пожирала его заживо. Он смотрел на свои руки, на палочку, которую все еще сжимал в побелевших пальцах, и видел в них орудие предательства. Он не мог смотреть ни на Гарри, ни на Гермиону. Он был прокаженным, зачумленным, и его болезнь чуть не убила тех, кого он любил больше всего на свете. Тишина, исходящая от него, была тяжелее любого крика.

А Гарри… Гарри был на грани. На грани отчаяния, на грани гнева. Он смотрел на Гермиону, на ее пустое, безжизненное лицо, и чувствовал, как в груди разгорается холодная ярость. Ярость на Беллатрису, на Волдеморта, на эту проклятую войну, которая отнимала у него все, что было дорого. И ярость на самого себя, потому что он, Избранный, не мог защитить самого близкого ему человека. Он чувствовал, как утекает время. Еще одна такая вспышка — и им не уйти. Они исчерпали свой запас удачи.

Он понял с ужасающей ясностью: у них больше нет времени на поиски. Им нужно решение. Сейчас. Или им всем конец.

Он снова вернулся мыслями к книгам. Не к тем, что описывали контр-проклятия, — там он уже все перерыл. А к тем, что касались самой природы магии. Философские трактаты, которые он поначалу откладывал как бесполезные. Он перебирал в памяти страницы, заголовки, диаграммы. И вдруг в его сознании всплыл образ. Не заклинание. Не ритуал. А теория.

Книга была небольшой, в обложке из синего бархата, почти нетронутая. Называлась она «Диалоги о Сущности: Единство и Резонанс». Гарри читал ее мельком, посчитав слишком абстрактной. Но сейчас, в отчаянии, он вспомнил одну главу. Она называлась «Магия Единства».

В ней не было инструкций. Была лишь гипотеза, изложенная древним, витиеватым языком. В ней говорилось, что два волшебника, связанных исключительно сильной, позитивной и, что было ключевым, самоотверженной связью, способны на временное объединение своих магических ядер. Эта связь, согласно тексту, должна была быть основана не на родстве или дружбе, а на чем-то более глубоком, на готовности пожертвовать собой ради другого. Если такая связь достигалась, их объединенная магия могла создать резонансный щит такой чистоты и мощи, что он был способен разрушить любую внешнюю темную привязку, любой «якорь», потому что тот просто не выдерживал вибраций столь светлой энергии.

Это не было заклинанием, которое можно было выучить. Это было состоянием, которое нужно было достичь. Состоянием абсолютного доверия, абсолютной эмпатии и… любви.

Гарри сидел в темноте, и его сердце колотилось, как пойманная птица. Любовь. Дамблдор всегда говорил об этом. Любовь как самая могущественная магия. Он всегда считал это красивой метафорой. Но что, если это было буквально?

Он посмотрел на Гермиону. На ее дрожащие плечи, на то, как она потерянно смотрит в пустоту. Он вспомнил все. Первую встречу в Хогвартс-экспрессе, когда она по-деловому поправила ему очки. Как она стояла перед ним, окаменевшая, после встречи с василиском. Как она обняла его на кладбище в Годриковой впадине у могилы его родителей. Как она заснула у него на плече в палатке, и он почувствовал тот миг пронзительного покоя.

Он понял, что чувствует к ней. Это было не просто дружба. Дружба была с Роном. То, что он чувствовал к Гермионе, было другим. Глубже. Тише. Это было чувство, что без нее его собственный мир теряет цвет и смысл. Это было желание защитить ее не потому, что она его друг, а потому, что ее боль он чувствовал как свою собственную. Он боялся ее потерять больше, чем умереть. Больше, чем проиграть Волдеморту.

И если это не было любовью, о которой говорилось в той старой книге, то он не знал, что это.

Это был их единственный шанс. Безумный, отчаянный, основанный на древней теории, но единственный.

Он должен был попробовать.

Гарри поднялся и подошел к ней. Она даже не подняла головы. Он опустился перед ней на колени, оказавшись на одном уровне с ней.

— Гермиона, — тихо позвал он.

Она медленно подняла на него свои пустые глаза.

Рон, сидевший в другом конце расщелины, увидел это. Он увидел, как Гарри опустился на колени перед Гермионой, как он смотрит на нее. И Рон, сломленный и раздавленный, сделал то, чего не мог сделать раньше. Он отвел взгляд. Он молча встал и отошел к выходу из расщелины, встав спиной к ним. Он не знал, что собирается делать Гарри, но понимал, что этот момент принадлежит только им двоим. Он будет стоять на страже. Это было меньшее, что он мог сделать. Его форма искупления.

— Гермиона, послушай меня, — голос Гарри был тихим, но настойчивым. Он взял ее холодные, безвольные руки в свои. — Есть один способ. Возможно. Я не уверен, но мы должны попробовать.

Она смотрела на него, не понимая.

— Это не заклинание, — продолжал он, глядя ей прямо в глаза, пытаясь пробиться сквозь пелену ее отчаяния. — Это… нечто другое. В одной из книг говорилось о «Магии Единства». О том, что если два человека… если их связь достаточно сильна… они могут объединить свою магию и разрушить проклятие.

Она слабо покачала головой.

— У меня не осталось магии, Гарри. Внутри пустота.

— Нет, — твердо сказал он. — Она там. Она просто спряталась. Мы должны ее найти. Вместе. Но для этого… для этого нужно полное доверие. И… и нечто большее.

Он замолчал, подбирая слова. Сказать это было страшнее, чем смотреть в лицо Волдеморту.

— Гермиона, все это время… я думал о тебе. Не как о друге. То есть, ты мой лучший друг, но… это другое. Когда я вижу твою боль, я хочу забрать ее себе. Когда ты в опасности, мир перестает для меня существовать. Есть только ты. Ты — моя семья. Ты — моя надежда. Ты — мой свет в этой бесконечной тьме. И я не знаю, сработает ли то, что я задумал, если я не скажу правду. А правда в том, что я люблю тебя. Я люблю тебя, Гермиона Грейнджер. Не как сестру. Я просто… люблю. И я боюсь тебя потерять больше всего на свете.

Слова повисли в холодном воздухе расщелины. Гермиона смотрела на него, и в ее глазах, впервые за много дней, что-то дрогнуло. Пелена апатии начала рваться. Она видела его лицо, его серьезные зеленые глаза, в которых не было ни капли жалости — только отчаянная, болезненная искренность.

И она почувствовала, как в ее выжженной душе что-то прорастает. Слабый, теплый росток. Его слова были не просто словами. Они были противоядием. Они были тем самым светом, который мог разогнать тьму.

Его присутствие все эти недели. Его тихая забота. Его готовность разделить с ней ее самый страшный секрет. Его отчаянные поиски в книгах. Все это было не из чувства вины. Или не только из-за него.

— Гарри… — прошептала она, и ее голос впервые не дрогнул. — Когда Беллатриса… пытала меня… единственное, что удерживало меня от безумия, — это мысль о тебе. Я думала о том, что должна выжить. Ради тебя. Ради Рона. Но в самые страшные моменты… я думала о тебе. Твое присутствие в палатке, твоя рука на моем плече — это было единственным, что казалось реальным в этом кошмаре. Я… я тоже люблю тебя. Я, наверное, всегда любила, просто боялась себе в этом признаться.

Признание было тихим, почти неслышным за воем ветра. Но Гарри услышал. И он почувствовал, как между ними что-то изменилось. Воздух стал плотным, заряженным. Их руки, которые они все еще держали, потеплели.

В этот момент, когда все маски были сброшены, когда два измученных сердца признались друг другу в самом сокровенном, их палочки, лежавшие на камнях рядом с ними, внезапно испустили слабое свечение. Палочка Гарри из остролиста — мягким золотистым светом, а палочка Гермионы из виноградной лозы — серебристым.

Они посмотрели друг на друга. Страх еще не ушел, но теперь рядом с ним было что-то еще. Решимость. Надежда.

— Мы должны попробовать, — сказал Гарри.

Гермиона твердо кивнула.

Они сели поудобнее, лицом к лицу, все так же держась за руки. У входа в расщелину, как безмолвный страж, стоял Рон, его силуэт чернел на фоне серого неба. Он был их щитом, их последним рубежом обороны.

Гарри и Гермиона закрыли глаза. Им не нужно было произносить заклинаний. Им нужно было сделать нечто гораздо более сложное. Сосредоточиться не на магии, не на ритуале, а друг на друге. На всех своих общих воспоминаниях, на боли, на радости, на страхе и на своем новообретенном, отчаянном чувстве. Они должны были стать единым целым. И цена ошибки была невообразимо высока.

Закрыв глаза, Гарри не увидел тьмы. Он увидел калейдоскоп образов, проносящихся с головокружительной скоростью. Это была их общая история, их общая жизнь. Вот он, одиннадцатилетний мальчишка, впервые видит в купе Хогвартс-экспресса самоуверенную девочку с густыми каштановыми волосами, которая говорит Рону, что у него грязь на носу. Вот они стоят плечом к плечу перед трехголовым псом. Вот она бежит к нему по больничному крылу после того, как он одолел Квиррелла, и ее объятия — неловкие, но искренние — говорят больше всяких слов.

Он почувствовал, как ее магия, слабая и трепещущая, откликается на его собственную. Их сплетенные руки стали проводником. Серебристые и золотистые нити света, невидимые для глаз, начали тянуться друг к другу, медленно, осторожно, словно боясь обжечься.

Для Гермионы погружение внутрь себя было путешествием сквозь боль. Она снова оказалась на мраморном полу поместья Малфоев. Ледяной холод, запах крови, безумный смех Беллатрисы, впивающийся в уши. Тьма внутри нее, «Душевный Якорь», тут же проснулась. Она ощутила ее как холодное, тяжелое присутствие, как спрута, запустившего свои щупальца в самую ее душу. Спрут начал сжиматься, пытаясь утащить ее на дно, в пучину безумия и отчаяния.

— Я с тобой, — услышала она голос Гарри. Он звучал не снаружи, а внутри ее сознания, тихий, но непоколебимый. — Я не отпущу.

И сквозь мрак пыточной камеры пробился другой образ. Гарри, протягивающий ей руку. Гарри, летящий на гиппогрифе, чтобы спасти ее и Сириуса. Гарри, стоящий перед ней в этой сырой расщелине, с глазами, полными отчаянной любви.

Ее магия, до этого испуганно жавшаяся в самом дальнем уголке души, начала отвечать. Серебряная нить ее сущности потянулась навстречу его золотому свету.

Их сознания слились. Это было странное, ни с чем не сравнимое ощущение. Гарри почувствовал ее страх, ее боль от вырезанного на коже слова, ее унижение от слов Рона. Он пережил это так, словно это случилось с ним. А Гермиона ощутила его бремя. Вес пророчества, одиночество сироты, постоянный страх за друзей, ледяное прикосновение Волдеморта в его шраме. Они поделили свою боль, и от этого она стала вдвое легче.

Но «Якорь» не собирался сдаваться. Темная магия Беллатрисы взбунтовалась. Гарри и Гермиона оказались в центре шторма. Перед их общим внутренним взором проносились чудовищные видения: безумные глаза Беллатрисы, змеиное лицо Волдеморта, шепот крестража, обещающий власть и славу. Тьма пыталась соблазнить, запугать, разделить их. Она показывала Гарри его худший страх: Гермиону, мертвую у его ног. Она показывала Гермионе ее кошмар: Гарри, отворачивающегося от нее с презрением, называющего ее обузой.

Это была атака на самые уязвимые точки их душ. На мгновение их связь дрогнула. Золотые и серебряные нити натянулись до предела, готовые оборваться.

Но в самом центре этого урагана ненависти и страха было нечто, чего тьма не могла коснуться.

— Танец, — прошептал Гарри в их общем сознании.

И образ сменился. Они снова были в той палатке в лесу Дина, до всех ссор и отчаяния. Играет радио, и он, неловко, но настойчиво, тянет ее танцевать. Ее удивленная улыбка. Тепло ее руки на его плече. Тот короткий миг хрупкого, почти украденного счастья посреди войны.

— Библиотека, — ответила она ему, и они увидели себя, сидящих за столом в башне Гриффиндора, склонившихся над домашним заданием, когда все остальные давно спят. Тихий шелест пергамента, запах старых книг, уютное молчание двух людей, которым не нужны слова, чтобы понимать друг друга.

Первая встреча. Полет на гиппогрифе. Защита Сириуса. Битва в Отделе Тайн. Тихие ночи в «Ракушке». Их признание в этой пещере.

Их общие воспоминания, их общая история стали их щитом. Каждый счастливый миг, каждое проявление заботы, каждая спасенная жизнь — все это сплеталось в единый узор света, который становился все ярче и ярче. Золотые и серебряные нити их магии перестали тянуться друг к другу. Они слились, сплелись в единый, ослепительный канат чистого света.

И этот свет ударил по тьме.

Гермиона закричала.

Но это был не крик боли. Это был крик освобождения. Она почувствовала, как ледяные щупальца, впившиеся в ее душу, сгорают, как чужеродное, злое присутствие с визгом изгоняется из ее сущности. Она физически ощутила, как обрывается нить, связывающая ее с Беллатрисой Лестрейндж.

В расщелине произошла вспышка.

Рон, стоявший на страже у входа, обернулся. На мгновение ему показалось, что внутри скалы взошло солнце. Ослепительный, серебристо-золотой свет хлынул из-за его спины, заполнив все пространство. Он был таким ярким и чистым, что не слепил, а скорее… очищал. Рон почувствовал, как тяжесть вины на его плечах на долю секунды стала легче, как будто этот свет выжигал и его собственную тьму.

А потом все погасло.

В наступившей тишине было слышно только тяжелое, сбитое дыхание. Гарри и Гермиона сидели на том же месте, их руки все еще были сплетены. Они были бледны и совершенно обессилены, но их лица были спокойны. Гарри медленно открыл глаза. Гермиона сделала то же самое. Они смотрели друг на друга долго, не говоря ни слова. И в этом взгляде было все: облегчение, изумление и тихая нежность, которая больше не нуждалась в словах.

Гермиона медленно разжала пальцы и посмотрела на свое левое предплечье. Она осторожно закатала рукав свитера.

Уродливый, воспаленный шрам, вырезанный кинжалом, исчез. На его месте осталась лишь тонкая, как паутинка, серебристая нить. Она больше не выглядела как клеймо позора. Теперь это был просто шрам. Он больше не излучал холод. Не пульсировал болью. Не нашептывал ей ужасы по ночам. Он был просто частью ее кожи, молчаливым напоминанием о битве, которую она выиграла.

Связь была разорвана. Они победили.

— Получилось, — прошептал Гарри, и в его голосе было неверие.

— Мы… мы смогли, — выдохнула Гермиона, и по ее щеке скатилась одинокая слеза. Но на этот раз это была слеза не горя, а счастья.

В этот момент в расщелину шагнул Рон.

Рон остановился, глядя на них. Он видел их измученные, но светлые лица. Видел изменившийся шрам на руке Гермионы. Он видел их сплетенные руки, которые они так и не расцепили. И он все понял. Без слов.

Он подошел к ним, медленно, нерешительно. Стыд все еще горел в его душе, но теперь к нему примешивалось огромное, всепоглощающее облегчение. Гермиона была в безопасности. Они все были в безопасности.

Рон остановился перед ними. Он посмотрел сначала на Гарри, потом на Гермиону. Он открыл рот, закрыл его. Слова застревали в горле. Наконец, он смог выдавить из себя только одно:

— Простите меня.

Его голос был хриплым и надтреснутым.

— За все.

Гарри и Гермиона, слишком опустошенные для гнева и упреков, просто посмотрели на него. В их взглядах не было осуждения. Только безграничная усталость. Гарри слабо кивнул. Гермиона сделала то же самое. Дружба была ранена, возможно, даже покалечена. Но она не была убита. Фундамент все еще был на месте.

Рон смотрел на них. Он видел, как Гарри свободной рукой нежно, почти благоговейно убирает прядь волос с лица Гермионы, и она инстинктивно прижимается щекой к его ладони. И в этот момент Рон Уизли почувствовал, как последние остатки ревности, мучившие его так долго, растворяются и уходят. Он проиграл. Но, глядя на них, он понял, что на самом деле никто не проиграл. Возможно, так и должно было быть всегда. И, может быть, его роль во всей этой истории была не только в том, чтобы быть третьим лишним, но и в том, чтобы, пройдя через свою собственную тьму, наконец, понять, что есть разные виды любви. И его любовь к ним обоим была в том, чтобы желать им счастья. Даже если это счастье они нашли друг в друге.

Он почувствовал, как с его плеч упал невидимый груз. Рон смог выдохнуть полной грудью впервые за много недель.

* * *

Рассвет застал их на выходе из расщелины. Серые тучи разошлись, и первые лучи солнца окрасили небо в нежные, акварельные тона. Мир не изменился. Война все еще шла. Волдеморт был жив, и где-то их ждали оставшиеся крестражи. Их путь был еще далек от завершения.

Но изменились они.

Гарри и Гермиона стояли, держась за руки, и смотрели на восходящее солнце. Холодный утренний воздух казался свежим и чистым. Теперь они были не просто друзьями, идущими на войну по воле судьбы. Они были партнерами. Единым целым, чья связь была выкована в самой темной печи, какая только может быть, и вышла из нее лишь крепче.

Шрам на руке Гермионы остался. Он будет с ней всегда. Но теперь он был не наследием Пожирателей, не тенью предательства Беллатрисы. Он стал их собственным символом. Знаком их стойкости. Печатью их любви.

Они были готовы продолжать борьбу. Но теперь, помимо призрачной надежды на победу над Волдемортом, у них было нечто куда более реальное и осязаемое, за что стоило сражаться.

Их общее будущее.